Текст книги "Вельяминовы. Время бури"

Она слушала размеренное, ровное дыхание. На длинном пальце Тони переливались мелкие бриллианты. Золотая змейка поднимала голову. Он улыбнулся:

– У нее тоже голубые глаза. Как у тебя, любовь моя… – Тони никак не могла понять, на кого он похож. Она вспомнила портрет знаменитого Волка:

– Ерунда, совпадение. У Волка не было детей. Только у его брата, Анри, погибшего во время Коммуны. Парижские кузены прямые его потомки… – снимков Волка не сохранилось. Тони подозревала, что революционер и не фотографировался. Девушка видела портрет Волка, в советских учебниках:

– Они похожи, очень. Одно лицо. Волк погиб, в России, после покушения на императора Александра… – Максим все ей рассказал. Тони поняла, что он знает, как ее зовут на самом деле:

– А если он и о Воронове знает? Но откуда… – Максим ничего ей не сказал. Она, было, открыла рот, чтобы объяснить свое пребывание в Москве. Максим приложил палец к ее губам:

– Я понимаю, что ты здесь от британской разведки. Я встречался… – он повел рукой, – кое с кем из нашей семьи… – кого он видел, Тони так и не узнала. Девушка облегченно вздохнула:

– Очень хорошо. Он себе придумал легенду, и в нее поверил. От любви даже умные люди глупеют… – он стоял на коленях, перед ее креслом. Тони почувствовала прикосновение кольца:

– Это семейное… – голубые глаза улыбались, – Волк подарил его моей бабушке, Любови Григорьевне… – он кивнул на томик Чехова, на столе:

– Положено отдать его тому, кого ты любишь. Я люблю тебя, Тони, люблю… – она решила, сначала, попросить вывезти ее и сына из СССР, а потом упомянуть о Воронове:

– Пусть согласится… – Тони, задыхаясь, обнимала его, – пусть сначала согласится мне помочь. Он не пожалеет Воронова. Он вор, может быть, убийца… – в библиотеке, Тони шепнула, что надо быть осторожными. В поездки она пакетик не брала. Максим кивнул:

– Ни о чем не волнуйся, это моя ответственность… – Тони вспомнила, что Питер тоже так говорил:

– И Виллем, но с Виллемом мы сразу решили, что хотим детей. И у нас есть ребенок. Господи, – тоскливо поняла Тони, – как я хочу, чтобы все исчезло, чтобы они оставили меня в покое. Я хочу встретиться с Виллемом, и никогда больше не расставаться… – сейчас ей надо было уговорить Максима. Тони целовала его:

– Все можно, мой любимый, все можно. Сейчас безопасно, я хочу, чтобы тебе было со мной хорошо… – она и сама плакала, вцепившись зубами ему в плечо, в наколку со звездой:

– Я люблю тебя, так люблю… – Тони потушила окурок. Он все еще дремал.

Когда он лежал, затягиваясь сигаретой, устроив ее голову на груди, Тони поняла, что его голубые глаза могут, мгновенно, похолодеть. Он отказался уезжать из Советского Союза. Он, просто, сказал:

– У меня есть долг. Перед этой землей, перед моим народом. Я тебя люблю… – Максим поцеловал влажный, белокурый висок, – и буду любить, до смерти моей. Тебя, твоего мальчика… – он, нежно, улыбнулся: «Уильяма». Тони не сказала ему, кто отец ребенка. Она ожидала вопросов, но Максим их не задавал. Он только заметил:

– Если ты позволишь, он, конечно, станет нашим сыном… – Тони сдержалась, не закатив глаза:

– Как они мне надоели. От всех я слышу одно и то же. Питер, Воронов, теперь он. Виллем отказался со мной видеться, а ведь он знал, что я мальчика привезла. Ничего, – успокоила себя Тони, – Виллем отошел, наверняка. Он не сможет передо мной устоять. Никто не сможет… – она заметила упрямый огонек, во взгляде Максима, твердый очерк подбородка. Тони прикусила губу:

– Не стоит на него давить. Со мной он мягкий… – Тони едва слышно застонала, почувствовав его руку, – однако он преступник. Не надо вызывать у него подозрений… – Максим собирался завтра записаться в армию, добровольцем:

– Мне нельзя… – он гладил ее голову, – по нашим законам. Нельзя в армии служить, вступать в партию, комсомол. Работать нельзя. Но сейчас… – он горько помолчал, – надо ставить благо России выше собственного блага… – Тони вспомнила: «Папа так говорил». Тони сказала, что редакция газеты отправляет ее в эвакуацию, в Куйбышев. О Воронове она, благоразумно, умолчала.

Максим кивнул:

– Хорошо.

Он ласково, едва касаясь, целовал ее белоснежную, будто светящуюся, кожу:

– Когда все закончится, я приеду, и заберу тебя. Увезу домой, в Англию… – он извинился, оставив ее в спальне: «Я позвоню, кое-кому». Вернувшись, он протянул Тони записку, с номером телефона:

– Надежный человек, в Куйбышеве. Он о вас позаботится, до моего приезда. И я ему напишу… – Максим коротко усмехнулся, – он будет знать мою полевую почту… – Тони предпочла не спорить. Она смотрела в окно, на огни прожекторов:

– Москву скоро начнут бомбить. Может быть, и хорошо, что мы уезжаем. Тетя Юджиния при налете погибла… – вернувшись из Волголага, Тони прочла о смерти леди Кроу в The Times, в библиотеке, на Лубянке. В разделе некрологов она увидела короткое сообщение о трагической смерти Августы, леди Кроу. Кузен Стивен остался вдовцом, с девочкой, тоже Августой. Тони хмыкнула:

– Я даже не знала, что он обвенчался. Впрочем, я могла и пропустить сообщение… – судя по газете, ни брат, ни Питер еще не женились, но, кажется, были живы. Тони вскинула подбородок:

– Питер, наверное, надеется, что я к нему вернусь. Может быть, я и не дождусь Максима. Если война затянется, мне незачем здесь болтаться. Воронова все равно убьют, не свои, так немцы… – в случае немецкой оккупации России Тони могла не беспокоиться. У нее на руках имелся испанский паспорт. Франко считался союзником Гитлера. Она закурила еще одну папиросу:

– По крайней мере, я окажусь далеко от Воронова. Максим обеспечил мне помощь. Я теперь считаюсь его… – Тони поискала слово, – подругой. Беспокоиться не о чем…

Она потянулась: «Спит. Пусть спит. Сразу видно, у него давно ничего не случалось. Несколько часов меня не отпускал…»

Максим не спал.

Он вспоминал увешанную иконами комнату, на Староконюшенном переулке. Отдав кольцо, матушка погладила Максима по щеке:

– Ты только помни, милый… – она говорила тихо, почти неслышно, – Господь не велел, чтобы ты пожалел… – ему почудился тяжелый вздох, но Максим, уверенно, сказал себе:

– Не пожалею. Тони меня любит… – он предложил матушке помощь, с отъездом из Москвы. Матрона отказалась, сжав детские руки:

– Не надо покидать Москву, милый. Она погорит немного, но победа за нами останется. Мне здесь надо остаться, я нужна… – матушка не сказала, кому. Они сидели рядом, на сундуке. Матрона коснулась его плеча:

– Ты иди, милый… – Максим удивился тому, какая твердая у нее ладонь, – иди, сражайся за Россию… – он даже не успел возразить:

– Так надо, – отозвалась Матрона, – так Господь заповедовал, Максим. Кто ты такой, чтобы с Господом спорить? Нельзя сейчас бежать. Ты за Него сражаешься, – Матрона указала на икону Спасителя, – все, кто сейчас в землю русскую ложится, воины Христовы. Не ихние… – она махнула за окно, – а Христовы. Они правду защищают, и ты тоже… – Максим и не собирался спорить. Он кивнул, заметив тень, на лице матушки:

– Может, и свидимся еще, милый, – на прощание сказала Матрона, – а я за вас помолюсь… – спускаясь по старинной, широкой лестнице, зажав кольцо в ладони, Максим повторял:

– Господь не велел, чтобы ты пожалел. Но я и не пожалею…

– Не пожалею… – не открывая глаз, он напомнил себе, что завтра, перед военкоматом, надо сходить в церковь, поставить свечку Максиму Московскому, навестить могилу бабушки, и заплатить людям, ухаживавшим за надгробием и квартирой:

– За четыре года, – решил Максим, – на всякий случай.

Волк не знал, откуда в его голову пришло число. Война вряд ли бы продлилась четыре года, но Максим махнул рукой:

– Пусть. Никто не узнает, что я в армию пошел, с неразберихой вокруг… – препятствий в военкомате Волк не ожидал. В добровольцы записывали всех подряд.

Дрогнув ресницами, он полюбовался красивым очерком ее профиля. На пальце сверкала змейка:

– Она меня дождется… – сказал себе Максим, – она меня любит… – девушка соскочила с подоконника, жакет упал с плеч. Максим видел репродукции «Весны», Боттичелли. Это была она, высокая, стройная, с белокурыми волосами, с загадочной, тихой улыбкой. Волк, отчего-то, подумал:

– Может быть, Красная Армия, и дойдет до Италии. До Флоренции, например. Хотя вряд ли. Жаль, хотелось бы все своими глазами увидеть… – леди Холланд принесла воды. Устроившись у него под боком, девушка взяла его руку, приложив к щеке:

– Я буду о тебе думать, мой милый… – Тони, недовольно, вздохнула:

– Он упрямый, как все русские. Вбил себе в голову, что ему надо сражаться за страну, и не переубедишь его… – она коснулась губами простого крестика, у него на шее:

– Виллем тоже упрямый. Они даже похожи, чем-то… – он шепнул: «Послушай. Он о тебе писал, Тони…»

– So long as men can breathe or eyes can see,

So long lives this and this gives life to thee…

Она раздвинула ноги, низко застонав, привлекая его к себе:

– Жизнь… – успел подумать Максим, – хочется жизни. Господи, как я ее люблю, как люблю… – длинные ногти скребли по его спине, по куполам церкви, на татуировке. В свете прожекторов бриллианты в змейке горели холодным огнем. Голубые, прозрачные глаза Тони усмехнулись:

– Он от меня, все равно, никуда не уйдет… – она задрожала: «Еще, еще! Я люблю тебя!»

Стеклянный шприц подняли вверх. Черноволосый мужчина, в безукоризненно отглаженном халате, нажал на поршень. Капли заиграли разноцветной радугой, в беспощадном сиянии мощных электрических лампочек, под низким сводом потолка. Пол и стены камеры выложили белой плиткой. На ней лучше были видны следы от крови. После недавней уборки комната дышала свежестью.

От врача пахло хорошим, французским одеколоном. Погладив ухоженную бороду, он приложил длинные пальцы к нежному запястью заключенной. Женщину привязали к особому креслу, удобному для внутривенных инъекций, и работы дантиста, как весело называли на Лубянке подобные практики. При уборке, женщину швырнули в отгороженный, закуток, где устроили сток и кран, с резиновой трубкой для душа.

Ледяная вода привела ее в себя, однако заключенная, по словам Петра Семеновича, продолжала молчать. Руководитель токсикологической лаборатории НКВД остался доволен пульсом. Сердце работало без перебоев, можно было начинать применение фармацевтических средств.

Майор Воронов, в испачканной кровью гимнастерке, с закатанными рукавами, изучал какие-то бумаги. Коротко стриженые, каштановые волосы, золотились на концах, он расстегнул пропотевший воротник. Под мышками виднелись влажные круги.

У Петра не осталось времени принимать душ. Он читал протоколы допросов Павлова и его начальника штаба. С ними работал Наум Исаакович. Эйтингон зашел в камеру, когда Петр, присев на корточки, хлестал Кукушку по щекам:

– Хватит притворяться, сука! Где твоя дочь, куда ты ее отправила… – Петр пока избегал бить ее по лицу, или выбивать зубы. Он сломал несколько пальцев, вырвал ей ногти, на левой руке, грудь покрывали ожоги, от его сигарет, но серые, упрямые глаза не заплыли. Розовые губы дрогнули. Петр наклонился, ему послышалось: «Никогда…»

Он поднял голову. Эйтингон скептически хмыкнул:

– Все, кого привезли с Западного фронта, признались в преступной деятельности… – от Наума Исааковича пахло свежей кровью, – будем оформлять дело пособников Горского. А она… – вынув из зубов сигарету, Эйтингон потушил окурок в свежем ожоге, ниже левой груди женщины, – в общем, зови на помощь химиков, – распорядился Наум Исаакович.

Военные, действительно, работали на Горского со времен сражений в Польше, с гражданской войны. Действуя по его указаниям, развалив оборону советского государства, они дали немцам прорваться к Минску, Риге и Львову. Даже сгорев в топке бронепоезда, восемнадцать лет назад, Александр Данилович продолжал свое черное дело.

Петр просмотрел лист, с планируемой сводкой Информбюро, на завтрашнее утро. Согласно тексту, на Двинском и Минском направлениях войска в ночь на второе июля развернули боевые действия по уничтожению передовых танковых частей противника. Петр взглянул на швейцарский хронометр. Было два часа ночи. Что бы ни написали в сводке, к истинному положению дел на фронтах это не имело ни малейшего отношения. В Генеральном Штабе не знали, что творится в Белоруссии, на Украине, и в Прибалтике. Никакой связи с отступающими армиями не существовало. Для поднятия патриотического духа сводка переправила количество сбитых немецких самолетов. Вместо пятидесяти, цифра перевалила за сто. Неизвестный автор, росчерком пера, уничтожил еще полсотни истребителей люфтваффе. Оказалось, что немцы лишились машин на аэродромах. По сводке, второго июля, советская авиация бомбила Бухарест.

– Можно сразу Берлин, – зло подумал Петр, – как в той книге, «Первый удар»…

После подписания пакта о ненападении, роман товарища Шпанова из библиотек изъяли, но Петр его читал:

– Шапками закидаем… – он сжал зубы, – победим малой кровью, на чужой территории. Мерзавец фон Рабе, врал мне в лицо. Германия, лучший друг Советского Союза. Но мы были уверены, что Гитлер побоится нападать на СССР, что мы сильнее… – Петр отлично знал о превосходстве немцев в военной технике. Командиры частей вермахта имели опыт сражений на первой войне. В Красной Армии подобных людей осталось мало. Почти всех старых офицеров расстреляли, несколько лет назад:

– Взять хотя бы Степана, – подумал Воронов, – проявил себя на Хасане, на Халхин-Голе, и пожалуйста. Поставили командовать истребительной авиацией округа. Его счастье, что он спился. Иначе бы здесь сидел, на Лубянке… – алкоголизм спас Степана от почти неминуемой смерти в воздухе, или расстрела. Всех, кого привезли с рушащегося под ударами немцев фронта, должны были приговорить к высшей мере наказания.

Они ждали звонка от Иосифа Виссарионовича, наркому Берия. Со Сталиным третий день никто не разговаривал, и никто его не видел. В Кремле Иосифа Виссарионовича не было. После падения Минска и заседания Политбюро, он уехал на дачу.

Петр кинул бумаги на привинченный к полу, железный стол: «Не маленькая доза, Григорий Моисеевич?»

Оттопырив губу, Майрановский почти обиженно, отозвался:

– Я все рассчитал, Петр Семенович. Она весит шестьдесят два килограмма. Доза привычная, но надо действовать быстро… – Петр работал с амобарбиталом, и тиопенталом натрия. Лекарства погружали человека в состояние измененного сознания не больше, чем на четверть часа. Потом он засыпал:

– Но это Кукушка… – Майрановский перетянул предплечье женщины резиновым жгутом, – она себя контролирует. Она ничего не сказала, когда я ей ногти вырывал… – врач обработал раны женщины. Кукушку мог захотеть увидеть Иосиф Виссарионович. В подобном случае, арестованного приводили в порядок.

– Вены хорошие, – одобрительно заметил Майрановский, делая укол.

Воронов, отчего-то, вспомнил заключенного Горовица:

– Ее родственник, и тоже шпион. Все они шпионы, все работают на Даллеса. Начиная с ее отца… – ему, впервые, пришло в голову, что американская разведка могла послать юного Александра Горовица для внедрения в круги левых радикалов:

– Очень умно… – хмыкнул Петр, – его отец был генералом, разведчиком на Гражданской войне. Яблочко от яблоньки, что называется… – длинные, черные ресницы дрогнули.

Анна ощутила прикосновение прохладной руки, ко лбу. Она шла по песчаному берегу моря, во влажном тумане. Босые ноги ступали по мелкой воде. Вдалеке, в дымке, виднелись очертания низкого, простого дома. Шумели волны, лаяла собака, смеялся ребенок.

– Пальм только нет… – тоскливо подумала Анна, – я так хотела, чтобы дитя родилось, чтобы мы жили с Вальтером у океана. Завели бы собаку, маленький бы с ней играл. Надо рассказать, о Вальтере, о ребенке, о пальмах. Надо рассказать правду… – она присела на песок. Туман обнял ее, убаюкивая, она услышала знакомый голос:

– Расскажи… – согласилась женщина, – о пальмах, о липах… – она сдержала смешок, – о Берлине. Я разрешаю… – Анна положила голову на плечо, ее покачали:

– Больше ничего не говори, милая. Все будет хорошо… – Анна хотела спросить, увидит ли она Марту. Женщина, мягко, подтолкнула ее к прибою:

– Делай что, должно, милая. Ничего не бойся… – вода была холодной, но Анна не дрожала. Она помнила зеленую, пронизанную лучами толщу Каспийского моря, в Энзели:

– Я с десяти метров прыгала, с палубы горящего корабля. Краснофлотцев спасала. В Энзели тоже пальмы росли… – Кукушка, улыбаясь, подняла веки. Серые глаза женщины затуманились.

В подобных случаях требовалось спрашивать быстро и резко, короткими предложениями, самую суть.

– Где Марта? – услышала Анна его голос: «Где твоя дочь!»

Из уголка красивого рта потекла слюна:

– О конверте ни слова… – приказала себе Анна, – она не позволила мне говорить о конверте. Потом, когда мне надо будет купить себе жизнь… – она облизала губы:

– Под липами, на Унтер-ден-Линден… – Петр едва не выматерился. Он знал, что Кукушка оставила дочь в Берлине.

– Куда она поехала из Берлина? – Воронова тянуло выбить ей пару зубов, но подобное бы помешало действию лекарства:

– Куда Марта поехала из Берлина? Опиши мне свою дочь… – на Кукушку натянули сухое платье, прошлое было непоправимо испорчено. Слюна капала на ткань.

– Она… – глаза блуждали по комнате, не останавливаясь на лице Петра, – она золотая. Как липы… – это могло значить, что Марта блондинка:

– Или рыжая, – хмуро сказал себе Петр, – семнадцатилетняя блондинка. Я лично, пристрелю суку, Кукушку. Где нам искать семнадцатилетнюю блондинку, в какой стране мира?

Он спросил об этом у Кукушки и получил загадочный ответ: «Под пальмами…»

Пальмы росли от Буэнос-Айреса до Тель-Авива, от Женевы до Сиднея. В Лондоне Воронов тоже видел пальмы. Еще они росли в Сухуми, но Петр, отчего-то, сомневался, что Марта Янсон отправилась в Советский Союз. Он порадовался, что у него нет при себе пистолета. Хотелось всадить Кукушке пулю в лоб, прямо здесь.

В камере резко, отчетливо, запахло мочой, платье потемнело. Кукушка свесила голову набок. Майрановский развел руками:

– На сегодня все, Петр Семенович. Следующая доза через двенадцать часов, не раньше. Она не контролирует мускулы, сейчас начнется… – Майрановский, деликатно, покашлял. Петр, мрачно, подумал, что это единственное, чего он еще не видел, у Кукушки. Смотреть не хотелось. Он щелкнул зажигалкой:

– В камеру ее. Держать привязанной, глаз не спускать… – Петру хотелось уйти от запаха мочи и блаженной, дурковатой улыбки, на лице Кукушки. Рванув дверь комнаты, Воронов натолкнулся на порученца.

– Что еще! – раздраженно спросил Петр, выпустив ему в лицо папиросный дым.

Сержант вытянулся:

– Товарищ майор, к телефону… – он указал в конец коридора, где, на деревянном столе, красовалась вертушка. Петр прошел к трубке. Из камеры несся крик:

– Не надо, не надо, я прошу вас! Я все, все сказал, я больше ничего не знаю! Я Горского один раз видел, издалека… – Эйтингон работал с кем-то из военных. Тонечка по вертушке звонить не могла, но Петр испугался:

– А если это из кремлевской больницы? Если маленький простудился? – Володя рос здоровым, крепким мальчиком, но Петр боялся даже детских болезней. Он сидел с ребенком, измерял температуру, давал сыну лекарства, и гонял шофера за лучшим виноградом и мандаринами.

Он попросил:

– Только бы с Тонечкой и Володей ничего не случилось…

Подняв трубку, Воронов услышал знакомый голос личного охранника Иосифа Виссарионовича, Власика. Сталин вызывал Петра на ближнюю дачу, в Кунцево.

На застеленном бархатной скатертью, круглом столе, лежала тонкая, пожелтевшая брошюра. Короткие, не доходившие до радиаторов отопления шторы задернули. В полутьме, на отделанных фанерой стенах, горели тусклые светильники. Пахло табаком. Кабинет, несколько дней не проветривали, сюда вообще никто не заходил. Холщовый, измятый чехол накрывал старый диван, в углу. Рядом с брошюрой остывал стакан крепкого чая.

Он расхаживал по кабинету, слушая скрип досок, тишину вокруг. За окнами стояла жаркая ночь середины лета, но ему, внезапно, стало зябко. Затянувшись трубкой, он взглянул на титульный лист. Брошюру отпечатали на грубой, серой бумаге. Он помнил слова Ленина:

– Сейчас, когда нас окружают белогвардейцы, нет ничего важнее… – Владимир Ильич поднял сигнальный экземпляр, – революционного слова. Мы не только штыками боремся со старым режимом. Мы бьем противников нашей верностью идеалам коммунизма… – Сталин даже вздрогнул. Ему показалось, что он слышит удар кулака, по столу.

– Москва, 1918 год… – читал он: «Максимилиан Робеспьер, трибун и борец». На обложке выделялся профиль Робеспьера. Горский расписался, с росчерком: «Кобе, другу и соратнику».

Сталин предполагал, что за три недели все библиотеки Советского Союза успели избавиться от брошюры, вкупе с другими сочинениями Александра Даниловича. Разъезжая по фронтам, Горский успевал присылать в Москву отлично написанные тексты о Кампанелле, и Томасе Море, о Фурье, Марксе и Энгельсе, о восстаниях европейского пролетариата, и буржуазных революциях. Сталин листал брошюру:

– Французскую революцию он знал отменно, чуть ли не по дням. Он все знал, доктор философии Цюрихского университета. Историк, литератор, полиглот. Дворянин… – Сталин едва не выругался вслух:

– Троцкий ему завидовал, откровенно. И я завидовал. Он с Лениным дольше всех нас был знаком. Выученик Плеханова… – он помнил красивый, низкий голос Александра Даниловича:

– Плеханов мне рассказывал о Волке. Можно сказать, Волк стал моим ментором. Он прямой потомок Робеспьера, кстати… – затянувшись самокруткой, с дешевой махоркой, Горский поднял бровь: «Волк, не Плеханов». Они ужинали в квартире Ленина, в Кремле. Горела лампа, под зеленым абажуром. Горский вернулся из Екатеринбурга, после расстрела царской семьи:

– Он к пианино сел, играл для Ленина «Аппассионату». Разговоры, что Волк, потомок Робеспьера, откровенная чушь. У Александра Даниловича язык был без костей, он себе новое происхождение придумал. Лгун, каких поискать, беспринципный проходимец. Шпион, примазавшийся к партии, эксплуатировавший наше доверие… – Сталин не хотел, чтобы сведения о происхождении Горского стали всеобщим достоянием. В мальчике, как Сталин называл Петра Воронова, он не сомневался. Остальным не стоило знать, что партия обманулась в Горском, не разглядев его истинного лица.

– И дочь у него такая… – поморщился Сталин, – она знала, кто ее отец, на самом деле. Знала, и скрывала от партии, не разоружилась. Ложь хуже любого троцкизма… – Берия доложил, что Горскую привезли в Москву, а ее дочь ищут. Сталин, смутно помнил, хрупкую, невысокую девочку, подружку Светланы.

По словам Берии, Горская настаивала, что немцы атакуют Советский Союз, двадцать второго июня, ночью. Сталину приносили схемы будущих ударов, данные по количеству дивизий, и военной техники, скопившихся у границ страны. Бумажки он выбрасывал в корзину:

– За неделю до начала войны это было… – выбив трубку в простую пепельницу, отхлебнув холодного чая, он разорвал пачку «Герцеговины Флор». Табак просыпался на скатерть, Сталин даже его не смахнул.

После падения Минска, отдав распоряжение об аресте почти всего командования Западного фронта, он уехал в Кунцево. У него была отличная память, он мог наизусть перечислить данные, из досье генералов. На гражданской войне они командовали взводами, и видели Горского только на митингах, на трибуне.

Сталина подобное не интересовало. Горский был шпионом американцев и японцев. По его наущению проклятая Каплан стреляла во Владимира Ильича. С началом войны он подумал о Цюрихе, где обретался Горский, до революции.

Сталин разозлился:

– Я гнил за Полярным кругом. Семен Воронов и другие честные большевики страдали в ссылках. Мы занимались экспроприациями, рисковали жизнью, получали смертные приговоры, а мразь, на деньги партии, сидела в парижских кафе и шила себе костюмы, на заказ. Он и немцам продался, двурушник… – на гражданской войне Горский ходил в старой, с заплатами кожаной куртке, и потрепанных сапогах. Сталин знал, что это было позерство.

– Проклятый актер… – он вспоминал красивую, темноволосую голову Горского, благородную седину, на висках, голубые глаза:

– Женщины вокруг него вились, бегали с поручениями, жертвовали на нужды партии, побывав у него в постели… – Горский не тратил деньги на пансионы и гостиницы. Чуть ли ни в каждой столице Европы жила очередная преданная любовница Александра Даниловича, готовая приютить скитальца:

– В его цюрихской квартире одновременно несколько дам ночевало… – Сталин издевательски усмехнулся:

– Слухи ходили. После революции он строил из себя моралиста, публично дискутировал с Коллонтай… – Сталин, в сердцах, отшвырнул брошюру:

– Его смелость, тоже игра. Сражался на баррикадах, бежал из тюрьмы. Семен бежал, но не кричал о своем героизме, на каждом углу. Проклятые евреи… – разозлился Сталин, – и Горский, и Троцкий. Предпочитают все делать чужими руками, а лавры забирают себе. Семен был честным человеком, настоящим русским. Он строил новое, коммунистическое общество, и ничего не скрывал от партии. И сыновья у него честными выросли. Один дурак, правда… – потирая поясницу, Сталин наклонился. Он подобрал письмо, выпавшее из брошюры. Книжку он разорвал, метнув остатки в корзину для бумаг:

– Расстреляем дочь Горского, и от него и следа на земле больше не останется. Как от Троцкого… – после гибели Александра Даниловича, Ленин, несколько раз говорил, что лучше преемника он бы и не мог желать:

– Ленин обманывался, – твердо сказал себе Сталин, – Горский обвел его вокруг пальца, лгал ему. Он был изворотливый, как все евреи… – Сталина раздражало, что работа в Палестине оказалась неудачной. В британской колонии остались кое-какие советские агенты, завербованные Серебрянским, лет пятнадцать назад, но не стоило ожидать, что тамошнее население поднимется против британцев, на восстание пролетариата.

– Они поднимутся, – поправил себя Сталин, – но для создания собственного государства. Они себе на уме, пятая колонна. Правильно Гитлер с ними поступает… – сейчас требовалось думать не о евреях и Горском, а о происходящем на фронтах. В последний раз сведения подали три дня назад, когда войска оставили Минск. Сталин подозревал, что данные были, мягко говоря, неточными. Никто не знал, что, на самом деле происходит в Белоруссии, Прибалтике и на Украине. Ясно было только, что фронты рушились, а от авиации почти ничего не осталось. Армия, возглавляемая агентами Горского, проклятыми шпионами, бежала или сдавалась немцам.

– Заговор… – он вертел письмо, – когда все закончится, надо разобраться с евреями. А как закончится? – он прислушался. Сталин, три дня, невольно, ждал ареста. Он понятия не имел, станет ли охрана, во главе с Власиком, его защищать.

– Петр станет… – он смотрел на бумагу, на расплывшиеся, кое-где, чернила, – он верный, как его отец. Он за меня жизнь отдаст, и Семен бы так сделал… – Сталин боялся, что вермахт мог подходить к Смоленску, или Пскову, или быть на дороге в Киев. Ему требовалось выступить по радио, обратиться к людям. Он не мог забыть надменное лицо Горского, наставительный голос:

– Мало, товарищи, одной смелости. Белогвардейцев мы шапками не закидаем, и штыками не заколем. На их стороне офицеры с боевым опытом, люди, заканчивавшие академию Генерального Штаба. Прошло время партизан. Революции нужны настоящие, военные специалисты. Я первым сяду за парту, – пообещал Александр Данилович, – чтобы учиться искусству ведения войны… – Сталин, зло, сказал себе под нос:

– Сын генерала, внук полковника. Армейская косточка. Мы удивлялись, что философ разбирается в стратегии, в тактике. Он объяснял, что знает все из книг по истории. И его брат полковником был… – Сталин читал досье Паука. Отец агента, старший брат Горского, погиб на первой войне. За Паука ручались головой, он отлично работал:

– Нельзя его терять… – Сталин поднялся, – он принесет новое оружие, над которым трудятся американцы. То есть евреи, бежавшие из Германии… – Сталин усмехнулся:

– А если Гитлер первым добьется успеха? У него есть уран, есть тяжелая вода. И нам надо развивать проект. Надо переводить предприятия на военные рельсы, эвакуировать на восток. Надо прекращать все… – он обвел взглядом комнату, – надо выйти отсюда, поехать в Кремль. Страна ждет… – снаружи поскреблись, испуганный голос Власика сказал:

– Товарищ Сталин, согласно вашему распоряжению, прибыл майор Воронов… – Сталин хотел увидеть, хотя бы одного, верного человека:

– Верного до конца, как его отец. Петр за меня жизнь отдаст. Он мне расскажет правду, обязательно. Ничего не скроет. Пора заканчивать, – решил Сталин, – расстреляем гадину Горскую, уничтожим шпионское гнездо, отбросим немцев обратно к границе. Это все из-за него, предателя… – он велел: «Зовите».

Затянувшись трубкой, оправив френч, он взял со стола письмо Степана Воронова.

На Лубянке Петр успел принять душ и переодеться, в свежую, майорскую форму. Товарищ Сталин ценил опрятность, и любил, когда на доклад приезжали с орденами. Иосиф Виссарионович славился скромностью. Он жил в маленькой квартире, в Кремле. Загородный дом в Кунцево был одноэтажным.

За Петром прислали эмку охраны Сталина. Иосиф Виссарионович ездил на черном автомобиле, паккарде. За рулем эмки сидел капитан. Петр, как старший по званию, мог бы и не просить разрешения приоткрыть окно автомобиля, или зажечь сигарету, однако он ехал не в своей машине. Офицер кивнул.

Теплый ветер шевелил коротко стриженые, еще влажные волосы Воронова. Ночь выдалась звездная, яркая, по небу бродили прожекторы. Петр слышал далекий гул самолетов. Истребители патрулировали Москву.

Он не знал, зачем его вызывает товарищ Сталин, в обход наркома Берия, или непосредственного начальника Петра, Наума Исааковича. Воронов затянулся сигаретой:

– Я поставлял сведения от герра Максимилиана, то есть дезинформацию от него. Но не я один… – отчаянно подумал Петр, – фон Рабе не был единственным источником. Почему надо наказывать только меня? Хотя, конечно, моя вина есть. Я не разобрался, не понял, что он мне лжет… – Петр, невольно, позавидовал Корсиканцу и Старшине, агентам в Берлине:

– Их никто, никуда не вызывает. Работают, как работали… – Петр знал настоящие имена Корсиканца и Старшины. У группы имелся передатчик. После ареста Кукушки, в Берлин сообщили, что группа переходит в прямое подчинение Центру. Петр не занимался Японией, но предполагал, что Рамзая тоже отзовут в Москву:

– Он знал Кукушку по Германии, она его завербовала. Его, Янсона… – Петр помнил чаепитие, устроенное, Янсоном и Кукушкой в детском доме. Он разозлился:

– Подумаешь, чаю, сахара, и хлеба привезли. Иосиф Виссарионович тоже нас навещал, когда папа погиб. С чаем и сахаром… – в тусклом свете приборной доски, на его кителе переливались два ордена Красного Знамени: