Текст книги "Вельяминовы. Время бури"

– У мерзавца Степана все ордена отобрали, и поделом ему. На Мурманском направлении тоже идут бои, но немцев на нашу территорию не пускают. Вермахт не перешел границу… – с Мурманском, по крайней мере, существовала связь. Брата взяли в аэродромную обслугу:

– Истребитель, ас, ученик Чкалова. Бывший комбриг. Надеюсь, он хотя бы не болтает о подобном. Позор, какой позор.

Петр, живо, представил пьяного Степана. Брат пел, под баян, марш танкистов, хвастаясь, что, когда-то, летал с Чкаловым:

– Никто не поверит алкоголику, – успокоил себя Воронов:

– Хватило наглости просить, чтобы я за него ходатайствовал. Не дождется, пусть спивается. Из армии его тоже уволят… – Петр, все равно, чувствовал какое-то беспокойство. Нарком Берия и Наум Исаакович знали о происхождении Тонечки. По их рекомендации Петр везде говорил, что его жена испанка, республиканка, приехавшая в СССР после их знакомства в Мадриде. Так было удобнее.

Он сказал Науму Исааковичу, что Тонечка порвала с бывшими, ошибочными заблуждениями, и пресекла связи с семьей. Петр не хотел использовать жену для разведывательной работы. Он любил Тонечку, и понимал, что просьба поставит ее в неловкое положение. Петр не знал, сообщал нарком Берия товарищу Сталину о Тонечке, или нет:

– Наверное, да… – он выбросил окурок на шоссе, – а если товарищ Сталин решил, что Тонечка связана с Кукушкой, что она приехала в Москву для передачи сведений англичанам… – Воронов, невольно, поежился. На Фрунзенскую могли послать людей, для ареста Тонечки, а его самого везли обратно на Лубянку, кружным путем. Подобные ложные вызовы были рутинным делом. За человеком присылали обычную машину, из министерства, с веселым шофером. По дороге водитель просил разрешения подобрать сослуживца, на обочине. Офицер в штатском садился в автомобиль, поездка принимала другой оборот.

Через час Петр мог оказаться в камере, рядом с Кукушкой. Володю бы отправили в спецприемник, для детей арестованных. Петр услышал рыдания мальчика, увидел, как сына бреют наголо. Воронов, невольно, потянулся за оружием. Уезжая с Лубянки, Петр оставил маленький, бельгийский браунинг в сейфе. Его вызвал Иосиф Виссарионович. К Сталину не допускали с пистолетами:

– Это ловушка… – он ждал, когда на обочине шоссе появится одинокая, голосующая фигура, – значит, Иосиф Виссарионович разрешил мой арест. Не из-за Степана, он просто дурак. Тонечка ехала сюда через Цюрих. Она встречалась с Кукушкой… – Петр, едва не застонал:

– Я ей дал адрес, в Нью-Йорке. Я своими руками обрек Тонечку на смерть. Ее, и Володю… – все связи Кукушки сейчас проверяли. Воронов, мимолетно подумал, что Тонечка могла видеть в Цюрихе Марту Янсон, но покачал головой. Дочь Кукушки сидела в Монтре, в закрытой школе:

– Училась на деньги советского государства с детьми миллионеров, – зло сказал себе Воронов, – а Кукушка ходила по косметическим салонам, и покупала драгоценности… – все подобное больше не имело ни малейшего значения.

Воронов ждал, пока остановится машина, пока человек, севший рядом с ним, предъявит ему ордер на арест, за подписью наркома Берии. Сталин дал согласие на операцию, иначе никто бы ни посмел упомянуть имени Иосифа Виссарионовича:

– Надо просить о встрече с ним, – Петр, даже подался вперед, боясь услышать грубый окрик шофера. В эмке царило молчание. Миновав Фили, они ехали дальше, на запад:

– Просить о встрече, клясться в верности. Бесполезно, – горько сказал себе Петр, – я могу наизнанку вывернуться, доказывая, что всегда был честным коммунистом. Я обречен, мы обречены… – он увидел очную ставку, с Тонечкой, в тюремном, сером платье, как у Кукушки, увидел избитое лицо жены, заплывшие глаза. До него донесся крик малыша: «Папа! Где мой папа!». Едва не разрыдавшись, Петр, внезапно, понял:

– Мы на запад едем. А если меня на фронт везут? Товарищ Сталин решил проверить мою преданность, в бою. Я докажу, что… – Воронов не успел придумать, что собирается доказать. Свернув на боковую дорогу, в неосвещенный лес, машина остановилась перед шлагбаумом. Петр никогда не приезжал на ближнюю дачу, но видел фото, на заседаниях наркомата, где обсуждали охрану Иосифа Виссарионовича.

Воронов решил, что это комедия. Наум Исаакович и нарком Берия славились пристрастием к подобным операциям. Шлагбаум, охрана НКВД, проверка документов, и даже Власик могли быть частью игры. За дверью, так называемого кабинета Сталина, Петра мог ждать Берия, с неизменной улыбкой, и пенсне, и Эйтингон, в потрепанной кепке, с американской сигаретой, в углу рта:

– Меня зароют, в лесу… – Петр боролся с дрожью, в руках, – Тонечка никогда не узнает, что со мной случилось. Володя не увидит отца. Сыночек, мой сыночек… – переступив порог кабинета Сталина, Воронов почувствовал струйку пота, бегущую между лопаток. Иосиф Виссарионович расхаживал по комнате, немного скрипели половицы:

– Он решил меня вызвать, посмотреть мне в глаза, перед тем, как меня расстреляют… – Петр замер, – он приезжал на Лубянку, к заключенным, я слышал… – положено было ждать, пока Иосиф Виссарионович начнет говорить. Сталин молчал.

Разглядывая мальчика, он видел покойного Семена Воронова:

– Одно лицо, с отцом. Незачем ему, то есть им, знать, какого Семен происхождения. Незачем знать, что у них есть родственники, за границей… – Сталин полюбовался красивой, подтянутой фигурой, широкими плечами. Он зашуршал письмом.

Сталин получал подобные просьбы сотнями. Разозлившись на мерзавца, во второй раз позволившего себе дебош, уронившего звание офицера и коммуниста, Сталин велел убрать его с глаз долой, из армии, и партии:

– Чтобы я больше о нем никогда не слышал, и не видел его… – строго велел он наркому авиации:

– Распустили подонка, поддался на буржуазные соблазны… – начальником главного управления ВВС РККА тогда служил Рычагов, ныне арестованный. В апреле этого года, Рычагов, на совещании, об укреплении дисциплины, в авиации, позволил себе объяснить высокую аварийность тем, что летчики вынуждены использовать старые машины. Сталин не забыл его слов.

– Летаем на гробах… – Сталин сжал зубы:

– Шпион, предатель, надо было мне раньше разглядеть его сущность. Лучше пусть алкоголик будет наркомом, чем предатель… – тикали часы, на стене. Петр едва дышал. Он узнал почерк, на письме в руке Иосифа Виссарионовича.

– Сука проклятая… – едва не застонал Воронов, – мразь. Он мне всю жизнь карьеру портил, и сейчас испортит… – Петр забыл о немецких танках, рвущихся от Бобруйска на восток, к Смоленску. Он думал о квартире на Фрунзенской, о вырезке, из распределителя, и шелковых платьях, для Тонечки, об игрушках для малыша. Воронов мог лишиться всего прямо сейчас. Проклятый алкоголик написал какую-то ересь, и она попала в руки Иосифу Виссарионовичу.

Петр не знал, что конверт из Нарьян-Мара Власик принес Сталину по ошибке. В секретариате не разобрались с корреспонденцией. Требовалось найти патриотическое послание от национальных меньшинств. В сводке Информбюро отлично бы прозвучал материал о трудовом порыве оленеводов, или чабанов.

Увидев имя автора, Сталин, сначала, хотел выбросить конверт, но прочел короткое письмо до конца. Летчик заполярной авиации Воронов сообщал, что записался добровольцем в армию, и едет на Мурманский фронт:

– Мне разрешили служить на земле, – читал Сталин, – я готов отдать последнюю каплю, крови родине и партии, поверившей мне, принявшей в кандидаты, но, если бы я мог подняться в воздух, пусть и на один полет… – Степан, видимо, вспомнил, кому пишет:

– Я понимаю, что не заслуживаю подобного, но обещаю, что буду защищать нашу советскую землю… – Воронов, плакал, за письмом. Сталин увидел, как блестят лазоревые глаза Петра:

– Тоже плачет. Скрывает, но плачет. Брат, еще и близнец. Самый родной человек… – Сталин, неслышно, подошел к Петру. Он был ниже Воронова. Майор почувствовал прикосновение руки, к плечу.

– Ты брату пишешь? – тихо спросил Сталин, кивая на конверт.

Опасности не было, Петр посылал отпечатанные на машинке открытки, к праздникам. Воронов облизал пересохшие губы:

– Пишу, Иосиф Виссарионович. Он мой брат, я… – Сталин повел рукой:

– Понятно. Молодец, что пишешь… – Иосиф Виссарионович, коротко улыбнулся. Петр сдержал облегченный вздох. Сталин, мягко ступая ногами в бурках, вернулся к столу. Он быстро написал, поверх чернил, красным карандашом:

– Разрешить летать, с присвоением звания… – Сталин задумался, – майора… – наложив резолюцию, он поднял желто-зеленые, пристальные глаза: «Как обстановка на фронтах?»

Лгать было нельзя, да Петр и не собирался такого делать.

– Плохо, Иосиф Виссарионович, – честно ответил Воронов.

Сталин постучал трубкой о край пепельницы:

– Плохо. Если плохо, – его лицо закаменело, – то поедем, поговорим с виновниками ситуации. С товарищем Горской поговорим… – он позвонил Власику: «Машину, на Лубянку».

Через опущенные веки виднелась мигающая лампочка, под потолком камеры. Анна знала подобный прием. Следователи, на Лубянке, часто проводили допросы, светя настольной, мощной лампой в лицо подозреваемому человеку. Арестованного заводили в особое помещение, где попеременно, с разной частотой, мигали несколько источников света. Находясь, долгое время в такой комнате, человек терял ориентацию, страдал невыносимыми, головными болями, и был готов подписать чистосердечное признание.

Анна не могла пошевелиться, ее привязали к койке. Раны болели, однако она поняла, что ей сделали укол морфия. Боль была не острой, как во время допроса, а приглушенной, далекой. В голове шумели волны. Она слышала лай собаки, смех ребенка:

– Марту я больше никогда не увижу… – горько поняла Анна, – но НКВД ее не найдет. Хоть бы она оказалась в безопасности, девочка моя. Спокойно бы прожила жизнь, с отцом своим встретилась… – Анна скрыла вздох:

– Федор хороший человек. Он примет девочку, если Марта его отыщет. Мы с ним друг друга любили… – Анна понимала, что никогда не узнает, родятся ли у нее внуки. На допросе, Воронов подсовывал ей пустые протоколы, требуя расписаться. Анна всегда удивлялась соблюдению формальностей, в НКВД:

– Зачем? Архивы засекречены. С каждым новым наркомом половину дел уничтожают, а остальные переписывают. Потомки никогда не догадаются, что творилось, на самом деле… – она помнила уверенный голос отца:

– Мы создадим новую историю, новый календарь, как сделал Робеспьер. Надо брать с него пример, он был безжалостен, к врагам революции… – Александр Данилович выступал на митинге, перед отправкой красноармейцев на фронт.

– Новая история… – лампочка все мигала, – папу тоже вычеркнули. Сожгут книги, заретушируют фотографии, выбросят картины… – Анна не знала, сколько времени прошло с тех пор, как ее отнесли обратно в камеру. Она отлично помнила свои слова, и была уверена, что ничего не выдала Воронову, во время допроса, под наркотиком:

– Они могут махнуть рукой, расстрелять меня… – пришло в голову Анне:

– Они, наверняка, добились признания у других арестованных. Мои показания большого значения не имеют, можно их подделать. Или они будут спрашивать дальше, о Марте? Но понятно, что я ничего не скажу… – согласно плану «Барбаросса», главное направление удара немцев лежало на западе, напротив Москвы. Анна, посчитала. Война длилась больше недели:

– Вряд ли им, то есть нам, удалось отбросить немцев обратно на территорию рейха.

По информации, имевшейся у Анны, вермахт превосходил Красную Армию, по численности дивизий, и, самое главное, по опыту командиров, и оснащенности новой техникой.

– У них даже реактивные самолеты есть… – голова начинала болеть, Анна плотнее сожмурила веки, – граф Теодор говорил… – она заставила себя не думать о французском шампанском. Шуршал, скользил шелк простыней, сладко пахло липами, в полутьме спальни. За окном шумел берлинский, летний дождь. Она слышала шепот:

– Моя маленькая…

Анна сглотнула:

– Федора, ты тем более, никогда не увидишь. Пусть будет счастлив, с той девочкой. Мой отец убил ее родителей… – Анна тоже убивала, на гражданской войне:

– И не только на войне… – Анна не ездила на ферму Рихтеров, в Юго-Западной Африке. Они подобрали подходящую семью. Янсон обо всем, позаботился, наняв банду местных жителей. Анна осталась с Мартой в столице, Виндхуке, живя по французскому, поддельному паспорту.

– Он привез документы, мы выучили родословную Рихтеров, поехали в Цумеб, крестили Марту… – Анну, конечно, не крестили:

– Янсон ходил в церковь, в Риге, подростком… – запястья болели, – он потом атеистом стал. У него конфирмация была… – Анна сжала зубы:

– Янсон погиб, спасая человека. Просто знакомого, даже не коммуниста. Искупил свою вину. Он тоже убивал, как и я… – на совещании она рекомендовала уничтожить сиротский приют, или больницу, в Испании:

– Кажется, они так и сделали. Я помню сводку. В Теруэле… – Анна не знала, верит она в Бога, или нет:

– Янсон верил… – поняла она, – просто мне не говорил. Я видела, у него в глазах, когда мы на мессу ходили, в Буэнос-Айресе… – мигал тусклый свет.

Она думала о крестике, оставленном дочери:

– Марта тоже верит. Она знала, что я атеистка, что я так воспитана, поэтому не обсуждала со мной религию… – мигание, внезапно, прекратилось. Железную, тяжелую дверь открывали.

– Опять допрос… – устало поняла она, – но двенадцати часов не прошло. Химию пока использовать нельзя. Воронов начнет меня избивать. Кто знал, что из детдомовского мальчишки вырастет подобное. А ты сама? – напомнила себе Анна:

– Не судите, да не судимы будете. Он сирота, но я тоже без матери росла. И его брат сирота, а Степан другой, я уверена. Я тогда Степана спасла, с мальчиком, – она даже мимолетно улыбнулась, – вором… – брат Петра тоже мог быть здесь, на Лубянке:

– Они арестовывают летчиков, военных. Они оказались не готовы, к атаке немцев… – на покойного Горского, объявленного шпионом западных стран, могли возложить обвинения в неудачах армии, на фронте.

Анна не слышала шагов, человек ступал мягко, будто хищник, на охоте. Она замерла, вдохнув знакомый запах. Пять лет назад, работая со Сталиным в Кремле, и на ближней даче, она привыкла к аромату «Герцеговины Флор».

– Они могут спросить его, как выглядит Марта… – Анна скрыла усмешку:

– Никогда в жизни они подобного не сделают, не признаются в бессилии. Они его боятся… – даже, несмотря на конверт, ее могли расстрелять, здесь, в подвальном помещении, с голыми, каменными стенами:

– Они ремонт сделали, за пять лет. Пять лет назад, я не ходила туда, где расстреливают. Или тоже побоятся? – она не собиралась говорить, кому «Салливан и Кромвель» передаст конверт, в случае неполучения очередного письма. Анна не хотела ставить под удар доктора Горовица:

– Он найдет способ доставить сведения президенту Рузвельту… – Анна видела родственника, в Нью-Йорке. Лицо врача было мягким, добрым, но она заметила упрямые, серо-синие глаза:

– Его родители на разведку северян работали. Он дойдет до президента, обязательно. Речь идет о безопасности страны… – по протоколу, получив подобные сведения, американцы должны были, немедленно, установить слежку за всеми, кто перечислялся в списке:

– Однако они не ограничат доступ к секретным материалам, – запах табака стал сильнее, Анна поняла, что Сталин рядом, – чтобы не вызывать подозрения. Они проверят связи, вычислят Паука… – в списке двенадцати значились военные, дипломаты, ученые и журналисты.

Анна, впервые, поняла, что Америка может вступить в европейскую войну. В таком случае, письма из Берлина до Нью-Йорка бы не дошли:

– Во-первых, Марта не собирается оставаться в Берлине… – Сталин, казалось, даже не дышал, – во-вторых, США не объявят войну Германии. Если Япония нападет на Америку, Гитлер поддержит союзников, но Япония не атакует США. Они завязли в континентальной войне. И Рихард ничего не сообщал, из Токио… – она могла и сама написать в декабре, в «Салливан и Кромвель». Однако оставалось неизвестным, где она будет находиться в декабре, что случится с ней, и со всем Советским Союзом:

– Даже если немцы сейчас успешны… – Анна вспомнила стратегию блицкрига, – это ничего не значит. У них, то есть у нас, огромная страна. Люди будут ее защищать, до последней капли крови, как делали в Отечественную войну. Надо ему посоветовать обратиться к народу, назвать войну Отечественной. Не то, чтобы он пришел интересоваться моим мнением… – Сталин рассматривал почти безмятежное лицо Горской. За пять лет, что они не виделись, женщина похудела. На нее надели аккуратное, лагерное серое платье, тонкие запястья и щиколотки охватывали грубые ремни. Ее коротко постригли, Сталин нахмурился:

– Она стала похожа на летчицу, молодую девушку. Князева ее зовут, правильно. Она с Расковой организует женский авиаполк. Такое хорошо, для поднятия духа патриотизма… – приехав на Лубянку, Сталин, сначала вызвал наркома Берия.

Он просмотрел наскоро отпечатанные на машинке протоколы допросов шпионской группы Горского, как ее называли, в заголовках. Сталин молчал, прохаживаясь по кабинету наркома, устланному коврами, с огромным, дубовым столом и парадным портретом его самого, Сталина. Он отложил бумаги, касающиеся Павлова, и других генералов Западного фронта, арестованных после начала войны.

Берия стоял навытяжку. Сталин, долго, раскуривал трубку. Шторы здесь были бархатные, тяжелые, длинные. Сталин всегда опасался находиться в подобных помещениях, где не было хорошо видно, что делается за окном. Он коротко повел рукой, Берия немедленно отдернул бархат. Нарком возился с гардиной, пытаясь устроить ткань на подоконнике.

Над Лубянской площадью, над кремлевскими башнями, вдалеке, разгорался нежный рассвет. Сталин смотрел на золото купола Ивана Великого:

– Изволением святыя Троицы повелением великого государя царя и великого князя Бориса Федоровича, всея Руси самодержца и сына его благоверного великого государя, царевича князя Федора Борисовича всея Руси сий храм совершен и позлащен во второе лето государства их… – вспомнил Сталин:

– Поляки вошли в Москву, их выбило ополчение. Народ поднялся, не за царя, а за землю русскую. Французы хотели сжечь город, взорвать Кремль. Начался мороз, их прикончивший. Кутузов приказывал уничтожать деревни и посевы, чтобы они отступали по голой пустыне. Правильно, мы поступим так же. Люди поймут. Соберем ополчение, разрешим молебны, в церквях, создадим партизанские отряды. Под ногами немцев загорится земля… – он отбросил протоколы:

– Павлова и остальных его… – Сталин поморщился, – помощников, оформите отдельно. Они не шпионы, они трусы. За трусость и оставление постов, без приказа высшего командования, мы тоже будем расстреливать. Все, арестованные до начала войны, пойдут в группе Горского… – Берия, испуганно, закивал.

Сталин сам не знал, зачем спустился в подвальный ярус камер. Берия, наверху, подсунул ему просьбу об освобождении арестованного Серебрянского:

– Мы расстреливаем Кукушку, то есть Горскую, – торопливо поправил себя нарком, – у нас осталось мало работников ее… – Берия смешался. Сталин хмыкнул, берясь за красный карандаш:

– Калибра. Не стесняйся, Лаврентий… – он расписался:

– Тоже еврей, как Эйтингон. Пусть трудятся. Опытные разведчики сейчас нужны. После победы мы от них избавимся. Руководящие посты должны занимать русские люди. Не Горские, то есть Горовицы, а такие, как мальчик, Петр Воронов… – Берия, было, открыл рот.

Они с Эйтингоном долго обсуждали, стоит ли спрашивать товарища Сталина, как выглядит Марта Янсон. Понятно было, что Кукушка не станет описывать собственную дочь. Искать бывших соучеников Марты по московской школе времени не оставалось:

– Три четверти класса и всех учителей расстреляли. Ежовские перегибы… – почти решив рискнуть, Берия откашлялся.

– Что? – глаза Иосифа Виссарионовича были холодны.

– Не стоит, – решил нарком, – он может быть недоволен… – Берия убрал распоряжение об освобождении Серебрянского:

– Спасибо, Иосиф Виссарионович. Ничего, ничего… – он, невольно, стер пот со лба. Сталин велел проводить его к Горской: «Я с ней наедине поговорю».

Он изучал лицо женщины:

– Как бы сейчас Горский поступил? Хотя понятно, как. Поехал бы на запад, нашел первую часть, по дороге, заставил бы бойцов повернуть обратно, и атаковать немцев. Сам бы лег за пулемет. Он так в Сибири делал, во время боев против Колчака… – длинные, черные ресницы зашевелились. Неожиданно ясные, серые глаза посмотрели на Сталина. Он заметил тень улыбки, на розовых губах:

– Только сначала он бы обратился к людям… – Сталин понял, что размышлял вслух. Горская лежала прямо, глядя ему в глаза:

– Обратился бы и сказал правду, ничего не скрывая от коммунистов, от советского народа… – Сталин наклонился ниже. От нее, неуловимо, пахло чем-то сладким, тревожным, словно на даче в Кунцево, по ночам, в начале лета:

– И сейчас так пахнет… – вспомнил Сталин, – жасмин. Странно, она здесь почти месяц сидит. Наверное, мыло… – он приблизил губы к ее уху:

– Ты предала партию, Анна, как и твой отец. Что бы ты сейчас ни говорила, это ложь, от первого до последнего слова. Мы тебя расстреляем… – Сталин, невольно отпрянул. Женщина повернула голову. Он увидел в серых глазах свое, маленькое, отражение.

– Не расстреляете, – спокойно сказала Горская.

Крест с шатровой колокольни храма Спаса Преображения на Песках давно снесли, купола на церкви закрасили зеленым цветом. В арбатских переулках царила полуденная суета, по мостовой несло тополиный пух. Жаркий ветер трепал плакаты на фонарных столбах. Советский солдат, в алой шинели, вонзал штык в жалко скорчившегося, похожего на крысу фашиста: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами».

У магазина, на углу, стояла небольшая очередь, к бочке с квасом. Молодой человек, с белокурыми, коротко стрижеными волосами, в расстегнутой на груди футбольной, полосатой майке, в потрепанных брюках, пристроился в конец. Под мышкой он держал какой-то пакет, коричневой бумаги, в зубах дымилась дешевая папироска. Волк, краем глаза, посмотрел на церковь:

– Покровский собор не закрыли, спасибо и на том. Может быть, после войны все изменится, разрешат богослужения… – он, впрочем, твердо решил не возвращаться в Советский Союз. Волк хотел дождаться конца войны, забрать Тони, с мальчиком, из Куйбышева, и вывезти их, в безопасное место:

– То есть в Англию, – сказал себе Волк, – получается, хорошо, что я учил язык, с доцентом. Впрочем, я в Каунасе понял, что языки нужны. Бабушка мне, то же самое, говорила… – Волк приехал сюда на троллейбусе «Б», по Садовому кольцу. Вчера ночью, Тони попросила его прийти в парк, после завтрака:

– Я буду гулять, с маленьким… – Волк чувствовал ее легкие, нежные поцелуи, – мне надо, чтобы ты мне помог, кое в чем, до отъезда в Куйбышев… – Тони просила ее не провожать, но Максим, все равно, намеревался прийти на Казанский вокзал:

– Тем более, я тоже оттуда отправляюсь… – коричневая струя пенилась в кружке толстого стекла, – правда, напротив, с вокзала Ленинградского… – с утра Волк успел навестить Покровский собор. Он оставил деньги, старушке, присматривавшей за надгробием бабушки, и за квартирой. Пожилая женщина происходила из коренной, старообрядческой семьи, с Рогожской заставы. Ей можно было доверять. Максим поставил свечку своему небесному покровителю, в одном из приделов храма. Икона была старой, церковь Максима Блаженного, на Варварке, куда Волк бегал мальчишкой, закрыли.

– Может быть, и ее откроют… – квас оказался вкусным, свежим. В кармане у Волка лежала справка, из Пролетарского военкомата. Гражданин Волков, Максим Михайлович, двадцати пяти лет от роду, беспартийный, с неоконченным средним образованием, записался добровольцем в Красную Армию, в звании рядового. Завтра он, в составе ополчения, отправлялся в Новгород.

В военкомате стояла длинная очередь. Волк увидел совсем юношей, шестнадцати лет, и пожилых людей, с заметной сединой. Сначала он зашел в хорошо знакомое отделение милиции, получив справку о прописке. Паспорт пришлось бы ждать, а Волк не хотел терять времени. Матушка велела ему отправляться на фронт, как можно скорее. Старшина окинул его долгим взглядом. Волк видел неприязнь в глазах милиционера:

– Думает, что я опять за старое примусь, – Максим поставил закорючку в амбарной книге:

– Пусть что хочет, то и думает… – лейтенанту, в военкомате, все это было не интересно. Волк только открыл рот, чтобы соврать, что потерял паспорт, но заметил, что военком выписывает направление. В Новгороде, их должны были быстро обучить, распределить в армию, и отправить дальше, на запад, где немцы, судя по всему, продвигались от Риги вперед.

Наверху, в репродукторе, тикали часы. Люди у магазина, невольно, затихли. Так делала вся Москва, заслышав позывные Информбюро. Сталин, пока, по радио не выступал, и к народу не обращался.

– По уточнённым подсчётам, 30 июня сбито в воздухе не 56, а 102 самолёта противника. Кроме того, на одном из аэродромов противника наша авиация удачно атаковала до 50 самолётов, не успевших подняться в воздух… – люди захлопали. Кто-то из пареньков, даже закричал: «Ура!», подбросив кепку. Арбатская старушка, в теплом, не по погоде, дореволюционного кроя, пальто, вытерла глаза: «Слава Богу».

Волк держал пакет адресом к себе. Не след было показывать всем и каждому, в Спасопесковском переулке, кому в руки должна попасть передача. Он увидел мальчика, которого помнил из семейного альбома рава Горовица, в Каунасе, и с фотографии в «Огоньке». Максим пришел в парк не с пустыми руками, хотя Тонечка, при расставании, просила его быть осторожным:

– У меня есть няня… – ласковый голос щекотал ухо, – мне кажется, она сообщает данные на Лубянку. Я живу по испанскому паспорту. Уильям ребенок, он может проговориться… – Максим и не думал подвергать любимую женщину опасности. Они сидели на разных сторонах скамейки, у фонтана. Малыш катался на самокате. Волк смотрел на белокурые, играющие золотом волосы, на большие, серые глаза мальчика:

– Он тоже высоким станет, как Тони. У нас родятся дети, после войны… – он понял, что улыбается. Тони пришла в парк в легком, хорошо скроенном хлопковом платье, чуть ниже колена. Она покачивала длинной, стройной, гладкой ногой. Тони, на мгновение, потянулась к Максиму, Волк почувствовал прикосновение горячих, знакомых пальцев. Девушка погладила его запястье, Максим вздохнул:

– Я буду ее помнить, пока мы не встретимся. Я ее увижу, обязательно. Ее, Уильяма… – он принес букет сирени, и пакетик, с леденцами, для мальчика. Тони тихо сказала, открывая сумочку:

– Спасибо, милый…

Она быстро объяснила Волку, что надо сделать, мужчина кивнул: «Положись на меня». Он упомянул, что завтра уезжает на фронт. Тони погрустнела:

– Я буду думать о тебе. Всегда, каждую минуту. Буду ждать…

– И я вернусь, – уверенно сказал Волк. Тони просила ее не провожать, однако Волк понял, что поезд на Куйбышев уходит чуть раньше эшелона в Новгород:

– Перебегу площадь, – сказал он себе, – Тони меня и не заметит… – он уходил из парка, зажав под мышкой пакет. Тони попросила Волка доставить конверт в резиденцию американского посла в СССР, бывший особняк Второва, на Спасопесковской площади. Волк отлично знал окрестности. Он воровал на Смоленском рынке, подростком. Торговые ряды давно расчистили, на углу Арбата возвели универмаг, рядом стояла станция метро. Максим вспомнил:

– В посольстве, приемы часто устраивали. Я все хотел попасть внутрь. Отлично можно было бы поживиться. Туда иностранцев приглашали, богатых людей, наркомов. Хотя наркомы при себе денег не носят… – отдав кружку буфетчице, Максим, гуляющей походкой беззаботного человека направился к мощной, белой стене, с наглухо закрытой железной дверью, и двумя будками охраны. Дворик писал Поленов, на картине, висевшей в Третьяковской галерее:

– Тогда здесь все цвело… – на него повеяло ароматом сирени. В синем, бездонном небе, плыли легкие облака. Волк увидел черные точки патрульных самолетов:

– Я Тони тоже сирень принес. Когда мы поженимся, я ей каждый день буду цветы дарить. Она вся, как цветок… – сирень, вместе с леденцами, полетела в урну.

Муж позвонил Тони с Лубянки. Воронов приезжал, чтобы помочь ей собрать вещи:

– Опять в спальню поведет… – недовольно подумала девушка, – он сказал, что в командировку отправляется. Но меня проводит, посадит в поезд, устроит… – Тони не хотела рисковать, принося домой цветы, или давая Уильяму купленные в дешевом магазине конфеты. Сын привык к продуктам из кремлевского распределителя. Им привозили швейцарский шоколад, и немецкий марципан. Тони не собиралась лечить малыша в дороге, от несварения желудка. Она даже не стала показывать Уильяму подарок. Кольцо, она, впрочем, спрятала в белье, куда муж не заглядывал:

– Оно мне может пригодиться, с драгоценностями от Воронова. Вещи расстрелянных людей, – Тони поморщилась, – но змейка не такая. Хоть бы Воронова самого расстреляли…

– Может быть, он на фронт едет, – обрадовалась Тони, закуривая сигарету:

– Воронов то есть. Пусть его убьют… – девушка усмехнулась, – так для всех было бы легче… – Максим не интересовался содержимым пакета, но Тони объяснила, что в нем последние сведения, которые она передает из Москвы:

– Через американцев это делать удобнее, – пожала плечами девушка, – посольство тоже эвакуируется, однако Куйбышев город маленький, мне нельзя рисковать… – она знала, что Максим выполнит обещанное.

В пакете лежал окончательный вариант рукописи, для мистера Скрибнера. Тони даже успела вставить главу о начале войны. Она адресовала конверт послу, мистеру Штейнгардту. Тони добавила записку, где просила переслать рукопись Скрибнеру, в Нью-Йорк. Первые главы книги Тони оставила в дамском туалете посольства, придя на рождественский прием. Опасности, что ее узнают, не существовало. Тони навещала Нью-Йорк всего один раз, ее фото не публиковали в американской прессе.

– Свои обязательства я выполнила… – она томно потянулась, – как и обещала.

Выбросив окурок, Тони подхватила сумочку:

– Пора домой, милый, – сказала она Уильяму: «Папа скоро приедет, на обед».

Максим прошел мимо ворот посольства, насвистывая песенку:

– Интересно, они День Независимости будут отмечать? Послезавтра праздник… – над куполом здания развевался флаг США. Волку пришло в голову, что после войны, в Англии, ему надо пойти учиться:

– Тони Кембридж закончила… – озабоченно, подумал он, – у всей семьи есть образование. Мы с ней обвенчаемся, обязательно. У нее брат герцог, и она сама леди… – Максим, весело ухмыльнулся:

– Ничего. У меня тоже семья хорошая. Мы в Москве испокон века живем. Опять же, если верить бабушке, у меня в роду Робеспьер… – завернув за угол пустынного переулка, Максим, легким движением, перебросил пакет через ограду. Наклонившись, он перевязал шнурок простой, холщовой туфли.