Текст книги "Вельяминовы. Время бури"

Шипперке носился по булыжникам Гран-Плас, голуби взлетали в синее, летнее небо. Лотки бойко торговали цветами, кружевными мантильями, платками, мешочками для белья и саше. Не удержавшись, Эстер купила атласный, вышитый гладью мешочек, с букетом сирени. Элиза улыбнулась:

– Я могла бы тебе такой подарить. В монастыре я напрестольные пелены вышивала. Только нитки нужны… – дети весело грызли посыпанные сахарной пудрой вафли. Эстер ни разу не навещала Брюссель. До войны, Элиза часто ездила сюда с родителями и братом. Заметив, как блестят глаза женщины, Эстер велела себе не заговаривать о покойных бароне и баронессе:

– Ей тяжело. Пусть оправится, дома и стены помогают… – Эстер взяла у Элизы номер больницы. Она позвонила в Мон-Сен-Мартен, с междугороднего телефона на центральном почтамте Брюсселя. Выложенный коричневой, метлахской плиткой зал наполняли люди. Никто не обратил внимания на высокую блондинку, в синем костюме. Эстер попросила позвать доктора Лануа. Она была уверена, что немцы не прослушивают линию, но осторожность не мешала. Эстер не представилась, объяснив, что говорит по поручению их общего знакомого, служителя церкви. Она услышала спокойный голос: «Насколько я знаю, он вернулся в свою обитель. С ним все в порядке».

– Это хорошо, – заметила Эстер, – однако я звоню, чтобы сообщить новости… – Лануа уверил Эстер, что ее подопечная, с детьми, найдет приют в Мон-Сен-Мартене. Повесив трубку, Эстер вспомнила тихий голос Элизы:

– Никто из шахтеров, ни один человек в поселке не донесет на меня… – Эстер велела Элизе поменьше показывать Маргариту немцам.

– Она… – женщина запнулась, – она похожа на отца. Не выводи ее на улицу, без нужды. Не надо риска, милая. Ящик, для корреспонденции, сними в Льеже. В Мон-Сен-Мартене все на виду… – Эстер с Элизой сидели в вагоне третьего класса медленного поезда, идущего из Роттердама в Антверпен. Оттуда они, через Гент, добрались до Брюсселя.

Они ели в дешевых забегаловках, на вокзалах, не выходя в город. У Эстер имелся при себе саквояж. Перед выездом из Роттердама она уговорила Элизу купить кое-что из одежды, детям:

– Вы из Амстердама без вещей уехали… – Эстер взяла с собой провощенную бумагу. Они покупали на вокзалах хлеб и сыр. Женщины делали малышам бутерброды, в поезд. Дети жевали яблоки, передавая друг другу бутылку с лимонадом.

В Антверпене Элиза купила Le Soir Jeunesse, приложение к газете Le Soir, где печатались рисованные истории о Тинтине. В лавке старые номера отдавали почти бесплатно. Иосиф и Шмуэль погрузились в разглядывание картинок. Маргарита получила книжку с раскрасками, коробочку цветных карандашей и деревянную куклу. Девочка заявила, что кукла будет принцессой. Маргарита раскрашивала платья прекрасных дам, и стены замков, яркими цветами:

– От замка ничего не осталось, один подвал… – тонкие пальцы Элизы листали молитвенник, – она с Роттердама ничего, кроме молитвенника не читает… – Эстер, впервые, увидела тонкую морщинку на высоком лбу Элизы:

– Она придет в себя, обязательно. Встретит любящего человека, сама полюбит. Она молодая женщина. И я теперь свободна… – Эстер еще не свыклась, с этой мыслью. Она вспомнила слова брата. Для признания человека мертвым требовались свидетели. Эстер вздохнула:

– Немцы его живым из Аушвица не выпустят. Можно о нем больше не думать… – ей не было больно. Она поняла, что вообще не хочет размышлять о бывшем муже. Близнецы обрадовались, получив новые документы, только Шмуэль сморщил нос:

– Себастьян. Почему Иосиф остался Иосифом, а я должен быть Себастьяном… – Эстер обняла сына: – Ненадолго, милый. Ты знаешь, что немцы арестовали папу. Они и вас могут арестовать. Вам надо делать вид, что вы католики… – Иосиф, довольно независимо, заметил:

– Мы все знаем, мамочка. Розарий, святых, как в церкви себя вести… – Эстер, в очередной раз, подумала:

– Я тогда с Давидом спорила, из-за обрезания. Знала бы я… – высоких, светловолосых, голубоглазых мальчиков, с крестиками, никто бы не принял за евреев:

– Если это тайна, – оживился Иосиф, – то мы будем говорить на своем языке. Это часть игры. Папа не разрешал… – осекшись, сын замолчал. Даже Маргарита больше не спрашивала об отце.

Вагон был почти пуст. В открытые окна дул теплый ветер, зеленели поля. Маргарита спала, положив кудрявую голову на колени матери, близнецы уткнулись в журналы. Поезд подъезжал к Брюсселю.

Эстер свернула Le Soir. С начала вторжения в Россию прошло всего пять дней. Немцы взяли Либаву, до Риги оставалось двести километров. Вокруг Минска сжалось кольцо. Передовицы предрекали падение города, в ближайшую неделю.

– Дальше Москва… – чтобы успокоиться, Эстер повторяла про себя пароли и явки, в Бреслау и Варшаве, шифровала в уме донесения. Оставалось надеяться, что они смогут противостоять немцам:

– Если Советский Союз не устоял… – мрачно подумала женщина, – разве способны на подобное разрозненные группы, партизаны… – она вспомнила решительное, хмурое лицо Монаха. Гольдберг, как-то раз, сказал:

– Я мог бы до Швейцарии добраться, после смерти месье барона. Переход подготовили. Остался бы в Женеве, жил бы спокойно… – он одевался, Эстер сидела в кровати, закинув руки за голову, потягиваясь. Он поправил, перед зеркалом, белый воротник священника:

– Но я сразу решил, что не собираюсь никуда бежать… – его глаза похолодели, – меня, еврея, спасли католики. Мой долг, оставаться здесь. Видишь… – Эмиль, неожиданно, улыбнулся, – стрелять я научился, и командир из меня вышел неплохой. Я сам от себя не ожидал…

– Никто не ожидал, и я тоже… – Эстер поймала Гамена за поводок. Били колокола собора, утренняя служба заканчивалась. Они собирались пообедать, с Элизой, и пойти на вокзал. Элиза, с Маргаритой вышла на ступени, мальчики замахали женщине. От светловолосых голов сыновей пахло мылом, и сладостями. Присев, Эстер обняла детей:

– Слушайтесь тетю Элизу. Помните, ее тоже будут по-другому звать, как и Маргариту… – над Гран-Плас развевались нацистские флаги. Немецкие офицеры фотографировались у собора:

– Это из-за них, – шепнул Шмуэль, на ухо Эстер, – из-за немцев… – он чихнул. Рядом, с лотка продавали сирень. Эстер кивнула:

– Из-за нацистов, милый. Но скоро война закончится… – они пошли навстречу Элизе. Иосиф поднял голову:

– Война закончится, и мы увидим папу… – Эстер только крепче взяла сыновей за руки.

Похожий флаг, только маленький, красовался на столе чиновника, в канцелярии по делам фольксдойче. Контора помещалась в брюссельском гестапо, на авеню Луизы. Эстер не взяла туда оружие. Саквояж остался в камере хранения, на центральном вокзале. Элиза объяснила ей дорогу:

– Я пока покажу детям, где бабушка Джоанна и дедушка Поль жили, в прошлом веке… – квартиру давно продали, однако на особняке висела табличка, в память о Джоанне и Поле. Местные социалисты, первого мая приносили к ней алые гвоздики:

– Как на Пер-Лашез… – она коснулась плеча Эстер: «А это не опасно, для тебя?»

Оказавшись в очереди к окну секретаря, на первом этаже гестапо, Эстер подумала: «Даже если и опасно, другого пути все равно, нет». Чиновник говорил на хорошем французском языке, и был с ней любезен.

Эстер пришла на прием с крестиком на шее. Туфли она носила на низком каблуке. Надев скромный, дешевый костюм, она стянула волосы в узел. Элиза сказала, что мадам Качиньская напоминает медсестру, из монастырской больницы. Эстер осталась довольной своим отражением, в зеркале. Они с Элизой сняли комнату на одну ночь, в католическом пансионе, у вокзала.

Мадам Качиньская, без труда, получила литер, на проезд по рейху, третьим классом, до Бреслау. Чиновник выписал ей направление, для устройства на работу:

– Очень хорошо… – он промокнул чернила, – нам нужны опытные медики, фрейлейн Миллер… – он упорно называл мадам Качиньскую девичьей фамилией матери. Эстер даже получила небольшое пособие, в рейхсмарках. Женщина отдала купюры Элизе: «У меня есть деньги, не волнуйся».

Элиза хотела пообедать в «Comme chez soi», на пляс Рупп. Хозяин ресторана, месье Кувелье, приехал в Брюссель из Мон-Сен-Мартена. В городке он держал пивную, а в столице его заведение стало популярным. Элиза вздохнула:

– Мы туда всегда заглядывали, с мамой и папой, с Виллемом. Но такое опасно, наверное… – Эстер подхватила на руки малышку: «Именно. Не надо, чтобы тебя узнавали. Здесь не Мон-Сен-Мартен…»

Они поели в Chez Leon, на рю дю Буш, по соседству с Гран-Плас. День был жаркий, за соседними столиками гомонили немцы. Ресторан пока не украсили нацистскими флагами:

– Не вся Европа такая… – сказала себе Эстер, – во Франции люди сражаются. Мишель, Теодор, Лаура. И здесь, и в Польше воюют партизаны. Мы победим нацистов, обязательно… – она улыбалась, сидя рядом с мальчишками. Светлые волосы выбились из пучка, растрепавшись под теплым ветром. Они с Элизой ели фламандский карбонад, и рыбу, с молодой спаржей. Мальчишки хрустели жареной картошкой. Маргарита перемазалась мороженым. Эстер даже заказала себе кофе по-льежски, с взбитыми сливками. Обычно она позволяла себе только черный кофе, без сахара. До вокзала они добрались на трамвае. Эстер шепнула мальчикам:

– Мы с вами скоро увидимся… – она смотрела в большие, голубые глаза:

– После войны? – Иосиф потерся носом об ее ухо: «Да, мамочка?»

– Думаю, что раньше… – у платформы стоял медленный, пригородный состав на Льеж. Обычно дорога занимала два часа, но Элиза должна была оказаться на льежском вокзале только к вечеру. Она успевала на последний поезд, до Мон-Сен-Мартена:

– Сразу иди в рудничную больницу… – Эстер отдала ей бумажный пакет с вафлями, и яблоками, – доктор Лануа тебя ждет… – Гамен устроился под лавкой, Маргарита дремала. Эстер расцеловала мальчишек:

– Ведите себя примерно, Жозеф и Себастьян… – она подмигнула детям, – вы за день загорели, милые. Будете на реку ходить. В Мон-Сен-Мартене летом хорошо… – сыновья высунулись в полуоткрытое окно, поезд тронулся:

– Приезжай… – кричали они, – приезжай к нам… – Эстер шла по платформе, держа ладошки близнецов. Остановившись на краю, она посмотрела вслед удаляющемуся поезду:

– Элиза никогда их не бросит. Она хорошая женщина, она позаботится о детях… – солнце играло в светлых волосах мальчишек. Эстер махала, пока поезд не пропал на горизонте, среди путаницы старых домиков, черепичных крыш, шпилей и куполов.

Оправив жакет, мадам Качиньская сверилась с большими, станционными часами. Поезд на Кельн уходил через сорок минут. У нее оставалось время на чашку крепкого, черного кофе, папиросу и свежие газеты. В Кельне она пересаживалась на экспресс до Бреслау, через Дрезден. Затерявшись среди пассажиров, женщина исчезла в суматохе огромного, перекрытого стеклянным куполом зала.

Часть первая

Москва, июль 1941

Состав дернулся, замедляя ход. Люди, столпившиеся в тамбуре, прыгали на платформу станции Москва-Бутырская, не дожидаясь остановки. Общие вагоны, с деревянными лавками, были почти пусты. Покупая билет на станции Рыбинск, Волк понял, что мог бы поехать и в мягком купе. Поезд отправился на Москву почти без пассажиров.

Он, впрочем, был осторожен. Выйдя в Кимрах, Максим добрался до столицы пригородным рейсом. Волк не собирался появляться на перроне дальнего следования. На платформе, непременно, стоял бы патруль, проверяющий документы. Сдвинув твидовую кепку на затылок, он закурил папироску: «Так и есть».

Впрочем, за справку из Волголага Максим не беспокоился. Он, удачно, освободился в середине июня. Известия о войне застало его в Рыбинске. У ворот зоны Волка ждала машина. Местные ребята отвезли его в хороший дом, на Волге, с баней и лодочным причалом. Волк ел свежую уху, загорал, купался, однако отказался от девочек. Он хотел подождать, пока немного отрастут волосы, и добраться до Москвы. В кармане у Волка лежал бережно сохраненный кусочек бумаги. Смотря на цифры, на четкий почерк, он вспоминал лихорадочный шепот:

– Я буду тебя ждать, обязательно. Я люблю тебя, люблю… – в окна библиотеки била метель. Пахло лавандой, он стоял на коленях, целуя ее руки. Откинувшись на спинку дивана, девушка потянула его за собой:

– Иди, иди сюда, милый… – леди Холланд снилась Волку. Ночью она приходила в барак, устраиваясь рядом, кладя голову на плечо. Она прижималась к нему маленькой грудью, мягкие волосы щекотали ухо:

– Я люблю тебя, Максим… – просыпаясь, он закидывал руки за голову:

– Как мальчишка, – недовольно говорил себе Волк, – но что делать? Никогда такого не случалось… – он приподнимался на локте:

– Нет. Тогда, в метро… – Волк отгонял мысли о девочке с зелеными глазами:

– Ты ее больше никогда не увидишь. Да и жива ли она… – леди Холланд, Антония, была жива, и ждала его в Москве. Когда ребята привезли новости о войне, Волк заметил:

– Долго они не протянут, поверьте моему слову… – они сидели, с пивом и сушеной рыбой, на деревянной террасе, выходившей на Волгу. Ударив о стол воблой, Волк подытожил, глядя на тревожный, огненный закат, на западе:

– Товарищ Сталин сбежит из Москвы. Некому за него воевать. Половина страны расстреляна, а половина по зонам сидит… – если бы война началась до освобождения Волка, он бы тоже остался в Волголаге. Максим понимал, что всех зэков вынудят расписаться на распоряжениях о продлении срока заключения.

– Но это ненадолго… – Максим посмотрел на простые, стальные часы. На Волге он загорел. Волосы остались короткими, но аккуратная стрижка не привлекала внимания патрулей. В Рыбинске Волк привел себя в порядок, в мужской парикмахерской, на вокзале. На перроне было не протолкнуться от пассажиров. В сторону Москвы шли военные эшелоны с демобилизованными. Из столицы прибывали вагоны, битком набитые людьми, с багажом:

– Бегут… – презрительно подумал Волк, – словно крысы, с тонущего корабля… – он подозревал, что у крепких, здоровых мужиков, сходящих с московского поезда, имеются необходимые бумаги, освобождающие их от армии. Милицию и НКВД тоже, судя по всему, никто на фронт не отправлял. Волка такое не касалось. Призыву он не подлежал, как дважды судимый, а добровольно записываться в армию Максим не собирался.

Он хотел забрать леди Холланд и ее сына, купить надежные паспорта, и уехать на юг. Остальные границы сейчас было никак не перейти. Волк намеревался добраться с Антонией и мальчиком до Средней Азии. Ашхабад находился рядом с иранской границей. Волк предполагал, что с легкостью найдет в городе надежных людей, которые помогут им оказаться за пределами СССР.

– Она меня любит… – Волк, иногда, ловил себя на нежной, смущенной, почти юношеской улыбке, – поверить не могу… – в библиотеке, девушка только представилась Антониной Ивановной. Максим не стал говорить, что знает ее настоящее имя:

– Зачем? В Москве скажу. Понятно, что она работает на британцев… – солнце заливало перрон, у здания вокзала торговали пирожками. Пахло по-летнему, цветущими липами, мороженым. Щелкая семечками, Максим изучал вчерашнюю «Правду», на щите:

В Кимрах он услышал сводку. По сообщению Информбюро, войска, на всех фронтах, геройски дрались с немцами. Максим читал о солдатах 179 пехотного полка вермахта, захваченных в плен. Если верить «Правде», немцы обратились к бывшим сослуживцам с письмом:

– Ненавистный передовым людям Германии гитлеровский режим падёт под сокрушительными ударами Красной Армии… – дальше сообщалось о трудовых подвигах ударников, и о небывалом, патриотическом подъеме, охватившем страну.

Волк, разумеется, ни в грош не ставил все, что печатали в газетах и сообщали по радио.

В пивной, в Кимрах, говорили, что немцы взяли Минск и Ригу. Кто-то утверждал, что его свояк, в Смоленске, звонил по междугороднему телефону в Велиж, на запад области. На почте ответили по-немецки. От Велижа до Смоленска было сто двадцать километров, а от Смоленска до Москвы, еще четыреста. Через неделю немцы вполне могли оказаться где-нибудь под Можайском. Максим решил, что не след им с Антонией и ребенком болтаться в столице пока еще СССР:

– Такое опасно… – он, рассеянно, смотрел на жирные, черные буквы, – надо уговорить ее уехать. Мальчику три года… – он вспомнил белокурые волосы ребенка, на фотографии, – маленький Володя. Какое бы задание она ни выполняла, все скоро закончится. До осени немцы окажутся в Москве, а может быть, даже и раньше… – в привокзальной пивной, разумеется, громко подобных разговоров никто не вел:

– Война войной, – издевательски хмыкнул Волк, – а НКВД не дремлет. С другой стороны, я Павлу Владимировичу сказал, при расставании: «Потерпите, скоро ворота лагерей откроют».

Доцент, правда, напомнил Волку, что в Польше немцы тоже устроили лагеря. Максим задумался: «Он прав». Волк помнил рассказы евреев, бежавших, с началом войны от Гитлера на новые советские территории, и арестованных в Советском Союзе. Забросив на плечо вещевой мешок, Волк подхватил фибровый чемодан:

– Я не прячусь от войны, но у меня есть обязательства, перед любимой женщиной… – он, опять, почувствовал запах лаванды. Максим удивился тому, как закружилась у него голова:

– Мне надо вывезти ее и мальчика в безопасное место… – Волк подумал, что в Иране Антония пойдет в британское посольство:

– У нее брат, в Лондоне… – Максим помнил родословное древо, – даже если у нас… – он остановился, – ничего не получится, брат о ней позаботится. Приедет, заберет ее домой… – о том, что может ничего и не выйти, Волк размышлять не хотел. Он знал, что любит девушку:

– И она меня любит, – твердо сказал себе Максим, шагая к выходу на площадь, – она говорила… – здешнее направление было тыловым. Выложенный мрамором и гранитом зал наполняла длинная, безнадежная очередь к кассам. Судя по всему, билеты на северное направление закончились, или их просто не собирались продавать. Люди, молча, переминались с ноги на ногу. Наскоро собранные в дорогу дети, сидели на чемоданах и корзинках. Из репродуктора неслась какая-то бравурная музыка.

Порывшись в кармане, Волк нашел медь, для телефона-автомата. Он хотел позвонить Антонии, и поехать к матушке Матроне. Максим получал письма, от ее компаньонки. Матушка обреталась на Арбате, в Староконюшенном переулке:

– Надо ее тоже из Москвы на восток отправить, – вздохнул Максим, – от греха подальше… – он собирался забрать у матушки кольцо, и подарить его Антонии:

– Она права оказалась. Я встретил ту, которую полюбил. Не в Москве, правда… – он опять увидел тусклые искры в бронзовых волосах неизвестной девочки:

– Оставь, – рассердился Волк, – забудь о ней… – Максим приехал в столицу в приличном, но потрепанном костюме, в поношенных ботинках. Через большое окно, выходившее на пути, он увидел, что патруль, все еще, стоит на междугородной платформе. Милиционеры, при оружии, проверяли документы у каких-то парней:

– Диверсантов, что ли, ищут? Разве диверсанты из Рыбинска приедут… – ему надо было собрать золото, разбросанное по тайникам, в разных местах столицы. Волк подсчитал, что денег с лихвой хватит и на паспорта, и на справку от врача, и на дорогу до Ашхабада:

– Воевать я пойду… – сказал себе Максим, – но я не собираюсь защищать эту власть… – по воровскому закону, в армии, служить было нельзя, но Волк усмехнулся:

– Кроме армии, есть много других мест. Кузен Авраам, наверняка, давно в Европе… – он читал, на зоне, о силах Сопротивления:

– Языки я знаю. Мне всегда найдется занятие… – в разговоре с Павлом Владимировичем, Максим заметил:

– Любой просвещенный человек сейчас должен бороться против Гитлера. Но не за Сталина… – доцент помолчал: «Вряд ли выйдет по-другому, Максим Михайлович».

– Посмотрим, – сказал себе Волк. Он купил горячий пирожок с мясом, у лоточницы, на привокзальной площади. Мимо шли забитые пассажирами автобусы, звенели трамваи, теплый ветер гонял по асфальту мусор. Афишные тумбы оклеили плакатами. Максим видел яркие рисунки, еще в Рыбинске: «Беспощадно уничтожим и разгромим врага!». Рядом висели «Окна ТАСС», с карикатурами на Гитлера.

– Они карикатуры печатают, – Волк вытер жирные пальцы бумагой, – а немцы в Минске давно… – о падении Минска и Риги в сводках не говорили. Максим слышал выступление Молотова, по радио:

– Все ждали, что Сталин будет говорить. Больше недели прошло, а он нигде не появлялся. Может быть, застрелился, мерзавец. Хотя вряд ли. Наверное, Кремль пустым стоит. Они давно в Куйбышев сбежали, или еще дальше… – Максим, в поезде, думал, что Кутузов тоже сдал Москву:

– Тогда за правое дело воевали, – напомнил себе Волк, – тогда страна другой была… – в тамбуре, затягиваясь папиросой, он смотрел на бесконечные леса, вдоль путей:

– Здесь можно долго с немцами сражаться… – Волк разозлился на себя:

– Никто большевиков защищать не собирается, и ты в первую очередь.

Он выбросил бумагу, репродуктор закончил очередной марш:

– От Советского Информбюро… – пронеслось над площадью. Люди замерли:

– На Минском направлении, и под Бобруйском всю ночь наши войска вели бои с подвижными, частями противника, противодействуя их попыткам прорваться на восток. В бою участвовали пехота, артиллерия, танки и авиация… – судя по сводке, ни одного города за вчерашний день не сдали. Волк буркнул себе под нос:

– И не сдадут, по радио. Как это они еще не сказали, что доблестная Красная Армия взяла Варшаву… – он пошел к телефону-автомату, где тоже собралась очередь.

– Выпускница Читинского Авиационного училища, орденоносец, комсомолка, младший лейтенант товарищ Князева обратилась с призывом к советским девушкам добровольно записываться в армию, защищая рубежи нашей родины…

Максим вспомнил высокую, черноволосую девочку:

– Она с той, зеленоглазой, в метро ездила. Парашютистка… – Волк, невольно, вздохнул:

– От авиации, кажется, вообще ничего не осталось… – он помнил, что в начале войны, в Польше, немцы в первый день снесли с лица земли аэродромы:

– И в Западном округе так же случилось…

Максим, мимолетно, подумал о братьях Вороновых:

– Товарища комбрига, наверное, разжаловали. Он неплохой человек, если согласился Аарона спасти. В отличие от его брата… – у Волка не было ни малейшего сомнения, что Петр Воронов давно сидит где-нибудь за Волгой.

– Товарищ комбриг, наверное, все равно воюет, пусть и лейтенантом… – он дождался своей очереди. Максим, впервые, подумал, что Антонии может и не быть в Москве:

– Она обещала, – Волк закурил, – обещала, что встретит меня, когда я освобожусь… – пальцы, немного дрожали. Он слушал длинные гудки. Ласковый голос, со знакомым, милым акцентом, проговорил: «Алло!». Волк, облегченно, выдохнул:

– Это я… Я вернулся… – он и не помнил, как вышел из телефонной будки.

Она сказала, что приедет, вечером, на Рогожскую заставу, сказала, что любит его, и отправится с ним, куда угодно:

– Хоть на край света… – сняв кепку, Волк вытер лоб, – Господи, надо в церковь зайти, свечку поставить, поблагодарить. Надеюсь, церкви он еще не закрыл… – Волк слышал в трубке детский смех и звук колес игрушечной машинки. Мальчик был рядом с ней.

– Маленький Володя… – Максим напомнил себе купить вина, и провизии, на несколько дней. Волк решил, что больше в Москве задерживаться не стоит.

– Но сначала кольцо… – выбросив папиросу, он пошел на трамвайную остановку. Максим хотел доехать до Белорусского вокзала, и оттуда добраться до Арбата.

Стальная, выкрашенная в серый цвет створка приоткрылась. На козырек поставили эмалированную кружку. Стены здесь тоже были серыми, по верху шла синяя полоса. Дальше потолок побелили, судя по всему, недавно. Ни трещин, ни пятен на нем не было. Свод сверкал под ярким огнем электрической лампочки. Свет не выключали, все двадцать четыре часа. Окон в камере не имелось.

Анна ожидала, что на Лубянке, за эти пять лет, сделают ремонт, но самого здания ей не показали. Закрытая, черная эмка, встречавшая их на аэродроме, въехала во внутренний двор. Машину подогнали на летное поле с задернутыми шторками. В Темпельхоф их везли на посольском автомобиле. Анна поняла, что Воронов привез для нее фальшивые документы.

Она подозревала, что ее советский паспорт, с орденами и наградным оружием, перекочевал в сейф, в кабинете начальника иностранного отдела. Отдел сейчас назывался первым управлением НКГБ. Начальником, после массовых расстрелов тридцать седьмого года, стал довольно молодой человек, товарищ Фитин. Он сам допрашивал Анну. Впрочем, никто не называл встречи допросами. Фитин говорил, что товарищ Горская помогает органам государственной безопасности. Они были в одном звании, оба старшие майоры.

Павел Михайлович не упоминал об отце Анны, о статьях в «Правде», где Горского обвиняли в организации покушения на Ленина. Анна об этом тоже не спрашивала. Ей надо было протянуть время, и понять, что происходит. Фитин виделся с ней в подвальном этаже Лубянки, в отдельной комнате, куда Анну водили под конвоем. Павел Михайлович разводил руками:

– Вы знакомы с правилами, Анна Александровна. Вы здесь работали, когда я в пионерском отряде бегал, босоногим мальчишкой… – Фитину было немногим больше тридцати.

Воронов Анне больше не показывался. На беседы, кроме Фитина, никто не заходил. Анна не знала, где сейчас Эйтингон или Судоплатов, люди, которых действительно стоило опасаться:

– Серебрянского арестовали… – размышляла Анна, – после убийства Седова, в Париже. Отозвали в Москву. Он, может быть, и жив… – товарищ Яша работал в разведке со времен гражданской войны, и многое знал. Анна подозревала, что Сталин не собирается его расстреливать. Нарком Берия на беседах тоже не появлялся. Фитин пока исполнял роль говорящей, а, вернее, слушающей головы. Начальник отдела расспрашивал Анну о незначительных подробностях операций в Аргентине, Мексике и Европе. Анна понимала, что в Швейцарии, сейчас работают чистильщики, обеспечивая достойный уход из жизни фрау Рихтер. Они переводили «Импорт-Экспорт» в руки нового владельца.

– И они ищут Марту… – Анна поднялась с койки.

У нее забрали сумочку, костюм, туфли, чулки и белье. Молчаливая женщина, в форме цвета хаки, с петлицами сержанта, прислонившись к выложенной метлахской плиткой стене, безучастно наблюдала за тем, как Анна принимала душ. Анне выдали серое платье, казенного, покроя, и просторное белье, со штампами внутренней тюрьмы. Полотенце оказалось вафельным, грубым, бюстгальтера к одежде не полагалось:

– Не то, чтобы он мне требовался… – хмыкнула Анна, застегивая картонные пуговицы на платье. Ничего острого, колющего, или режущего в камере не нашлось. Чулки не выдавали из-за опасности самоубийства:

– А крючком от бюстгальтера можно выколоть глаза охраннику… – она взяла чашку. Ярус был новым. Во времена допросов Савинкова, они с Янсоном не спускались далеко под землю. Анне, по ночам, иногда слышался, вдалеке, гул метрополитена. Ночей, впрочем, здесь не существовало. Время она отсчитывала по скрипу железной дверцы.

Распорядок оказался довольно мягким. Ей разрешали лежать на койке, приносили кофе, в эмалированной кружке, с папиросами и спичками. Три раза в день ее провожали в чистую уборную. Вечером полагался душ, с земляничным мылом, а утром, зубной порошок, в картонной коробочке, и бакелитовая зубная щетка. Ничего металлического, кроме эмалированной кружки, к ней в руки не попадало.

Надзирательница внимательно следила, в окошечко, за тем, как Анна пьет кофе. Она сама чиркала спичкой. Анна понимала, что, когда дверца захлопывается, за ней все равно продолжают наблюдать. Книг или газет не выдавали, но кормили хорошо. Анна узнала еду из внутренней столовой, для сотрудников. Она сидела в особом крыле:

– Для своих людей, – усмехалась Анна, – если товарищ Яша жив, он где-то рядом… – она знала тюремную азбуку, отец, в детстве научил ее перестукиваться. Анна пока не хотела рисковать, вызывая соседей. Фитин разговаривал с ней о сущей ерунде, операциях десятилетней давности. Иногда он даже погружался в детали работы Анны в Германии, во время Гамбургского восстания.

– Они тянут время… – каждый день говорила себе Анна, – они рыщут по Европе и Америке в поисках, Марты. Паук им помогает, наверняка… – она заставляла себя не думать о дочери. Анна вспоминала конверт, с именами двенадцати человек, в подземном хранилище фирмы «Салливан и Кромвель», на Манхэттене. Лежа на узкой койке, закинув руки за голову, Анна перебирала в уме досье:

– Любой из них может быть Пауком. Никто не знает о происхождении папы, никто не видел документов… – свидетельство о браке, и свидетельство о рождении Анны хранились в Женеве, в банковской ячейке. Цюрихский адвокат понятия не имел о договоре, подписанном фрау Рихтер с одним из небольших банков. Анна составила соглашение не от имени «Экспорта-Импорта», а как частное лицо. НКВД в ячейку хода не было. Она не держала дома даже копии договора, оставив его в женевском банке. Анна была уверена, что ячейка останется безопасной:

– Кто же из них Паук… – она держала при себе сведения о конверте потому, что пока не увидела Марту, на пороге комнаты, где разговаривала с Фитиным:

– Марта сделала все, что я ей велела… – кофе приносили крепкий, хорошо заваренный, папиросы вынимали из коробочки с заснеженной горой, и всадником, в бурке, – она пошла в ювелирную лавку. А дальше? – спросила себя Анна, зная, что ей никак не предугадать будущего.

Она понятия не имела, началась война, или нет. Анна избегала смотреть в лицо надзирательницы, предпочитая изучать его искоса. В последнюю неделю выражение холодных глаз, немного изменилось. В начале недели Анну прекратили водить на беседы. Она посчитала под одеялом, на пальцах. Фитин, в последний раз, вызывал ее двадцать первого июня, в субботу:

– Больше недели прошло… – сегодня был первый день июля.

Это могло означать все, что угодно. Из Японии могли привезти Рамзая, для очной ставки и создания дела объединенного шпионского центра, под руководством покойного отца Анны. Могли найти и доставить в Москву Марту, и сейчас избивать ее, в одной из соседних камер. Мог умереть Сталин, немцы могли атаковать Советский Союз.

На каждой встрече Анна говорила Фитину о будущей войне. Начальник иностранного отдела улыбался, открывая папку:

– Вернемся к поездке в Германию, в двадцать третьем году. По расписке, оставленной в финансовом отделе, вы получили… – Анне хотелось вырвать из его рук карандаш и ткнуть обломками в ухоженное лицо.

– Воронова, наверное, послали искать Марту… – за кофе она курила две папиросы подряд. Спички ей не оставляли, а следующую чашку приносили только с обедом:

– Хотя Воронов не чистильщик, он рангом выше. Выученик Эйтингона, любимец Сталина, сын героя гражданской войны. Я тоже была его любимицей, – усмехнулась Анна, – пока он не решил избавиться даже от мертвых соперников… – просить о встрече с Иосифом Виссарионовичем было бесполезно. Анна даже не заикалась о подобном.