Текст книги "Долгая дорога к свободе. Автобиография узника, ставшего президентом"

Как я уже упомянул, поместье регента состояло в том числе из двух больших домов в западном стиле с железными крышами (главного дома и уксанде, среднего дома). В те дни очень немногие из африканцев могли позволить себе дом в западном стиле, наличие которого считалось признаком настоящего богатства. Вокруг каждого из этих двух домов полукругом стояло по три рондавеля, в которых были деревянные половицы, чего я никогда раньше не видел. Регент и его жена спали в правом рондавеле главного дома, сестра жены регента – в центральном, а левая хижина служила кладовой. Под половицами центральной хижины был улей, и мы иногда, приподняв их, лакомились медом. Вскоре после того, как я появился в Мэкезвени, регент и его жена переехали в уксанде, средний дом, который с этого момента автоматически стал главным домом. Три небольших рондавеля вокруг него были распределены следующим образом: один для матери регента, другой – для посетителей, третий предназначался для Джастиса и меня.

Моя жизнь в Мэкезвени строилась на двух основных принципах: власть вождя и церковь. Эти две доктрины существовали в непростой гармонии, хотя в то время я не усматривал какого-либо антагонизма между ними. Для меня христианство представлялось не столько системой веры, сколько могущественным вероучением одного человека – преподобного Матиоло. Для меня его могущественное существование воплощало все, что было заманчивого в христианстве. Он пользовался такой же популярностью и любовью окружающих, как и регент, и тот факт, что он оказался выше регента в духовных вопросах, произвел на меня сильное впечатление. Однако церковь была в равной степени озабочена как духовными вопросами, так и вполне материальными. Как я убедился, практически все достижения африканцев были обеспечены ими благодаря миссионерской работе церкви. В миссионерских школах готовили клерков, переводчиков – именно эти профессии в то время представляли собой вершину африканских устремлений.

Преподобный Матиоло был плотным мужчиной лет пятидесяти пяти, с глубоким и сильным голосом, который подходил как для проповеди, так и для песнопений. Когда он проповедовал в простой церкви в западной части Мэкезвени, она всегда была полна людей. Когда женщины преклоняли колени у ног преподобного Матиоло, моля о спасении, помещение церкви наполнялось осаннами верующих. Первое, что я услышал о преподобном, появившись в Замечательном Месте, была история о том, как он прогнал опасного призрака, вооружившись лишь Библией и лампадой. Я не усмотрел в этой истории какого-либо неправдоподобия или противоречия. Методизм, который проповедовал преподобный Матиоло, представлял собой смесь огня и серы, приправленную небольшим количеством африканского анимизма[6]6
  Анимизм – вера в существование души и духов, в одушевленность всей природы.


[Закрыть]. Согласно проповедям преподобного Матиоло, Господь мудр и всемогущ, но Ему также присуща и мстительность, и Он не оставляет безнаказанным ни одного дурного поступка.

В Цгуну я посетил церковь единственный раз в тот день, когда меня крестили. Это был ритуал, в котором я принял участие ради своей матери и которому я не придал никакого значения. Но в Мэкезвени религия была частью жизни, и я посещал церковь каждое воскресенье вместе с регентом и его женой. Регент очень серьезно относился к этому вопросу. Я единственный раз уклонился от воскресной службы, спрятавшись от всех, чтобы затем принять участие в драке с мальчишками из другой деревни. Больше я таких проступков никогда не совершал.

Однако за мной водились и другие грехи, достойные осуждения преподобного. Однажды днем я прокрался в сад Матиоло и украл немного маиса, который поджарил и съел прямо на месте преступления. За этим деянием меня застала одна молодая девушка, которая незамедлительно сообщила об этом священнослужителю. Новость быстро облетела всю округу и дошла до жены регента. В тот же вечер она дождалась времени молитвы (это был ежедневный ритуал в доме регента) и, представ передо мной, упрекнула меня в том, что я отнял хлеб у бедного слуги Божьего и тем самым опозорил семью. Она заявила, что дьявол непременно накажет меня за мой грех. Я испытывал малоприятную смесь страха и стыда: страха от того, что получу возмездие космических масштабов, и стыда за то, что злоупотребил доверием своей приемной семьи.

Видя всеобщее уважение, которым пользовался регент (как со стороны черных, так и белых), и власть, которой он обладал и которая казалась практически неограниченной, я пришел к убеждению, что власть вождя – это тот самый центр, вокруг которого вращается жизнь. Власть и безмерное влияние вождя на окружающих пронизывали все аспекты нашей жизни в Мэкезвени и выступали в качестве верного средства, с помощью которого можно было наверняка добиться любого результата и любого статуса.

На мои более глубокие представления о природе лидерства оказало дальнейшее наблюдение за регентом и его двором. Я набирался опыта и знаний на собраниях племени, которые регулярно проводились в Замечательном Месте. Они не были запланированы в соответствии с каким-то строгим графиком, но созывались по мере необходимости и проводились для обсуждения вопросов, касавшихся всего племени, таких как засуха, забой скота, масштабные предписания магистрата или новые законы, изданные колониальными властями. На собраниях могли присутствовать любые члены племени тембу – и очень многие, действительно, приезжали на эти мероприятия верхом или же приходили пешком.

В этих случаях при регенте находилась его амафакати, группа советников высокого ранга, которая выполняла функции парламента и судебной власти одновременно. Эти советники были зрелыми, мудрыми людьми, которые сохранили знания истории и обычаев племени и чье мнение имело большой вес.

Регент направлял советникам, а также местным вождям, старостам и прочим послания, уведомляющие о предстоящем собрании, и вскоре Замечательное Место наполнялось важными посетителями и рядовыми представителями племени, прибывавшими со всего Тембуленда. Гости собирались во дворе перед главным домом регента, и он открывал собрание, поблагодарив всех за то, что они прибыли, и объяснив, зачем он их вызвал. С этого момента он больше не произнесет ни слова, пока собрание не подойдет к концу.

После этого высказывались все желающие. Это была демократия в чистом виде. Возможно, среди выступавших и существовала какая-то иерархия, но в конечном итоге возможность высказать свое мнение предоставлялась всем: местным вождям и их подданным, воинам и знахарям, торговцам и фермерам, землевладельцам и рабочим. Люди говорили без перерыва, и такие собрания могли длиться несколько часов подряд. В данном случае проявлялись важные принципы самоуправления: первое – каждый был волен высказать свое мнение, второе – все были равны в своей значимости как граждане. (Небольшая оговорка: боюсь лишь, что женщины считались гражданами второго сорта.)

Во время проведения собрания организовывался большой банкет, и я часто получал расстройство желудка, слишком много поедая в ходе выступления ораторов. Я отмечал для себя разницу в выступлениях: некоторые ораторы говорили бессвязно и, казалось, никак не могли добраться до сути вопроса, другие же сразу начинали с существа обсуждаемой проблемы и приводили аргументы кратко и убедительно. Одни выступавшие использовали эмоции и не стеснялись прибегать к драматизму, чтобы таким образом расшевелить аудиторию, а другие ораторы всячески избегали эмоций и в своих выступлениях были спокойны, рассудительны и уравновешены.

Оказавшись впервые на таких собраниях, я был поражен горячностью и прямотой, с которой некоторые выступавшие критиковали регента. Он не был выше критики, напротив, зачастую он являлся ее главной мишенью. Но каким бы вопиющим ни было обвинение в его адрес, регент спокойно выслушивал его, не защищаясь и не выказывая никаких эмоций.

Собрания продолжались до тех пор, пока не достигался какой-либо консенсус. Они заканчивались либо единогласным утверждением согласованного решения, либо вообще безрезультатно. Единодушие, однако, могло заключаться в соглашении об отсутствии полного согласия, о готовности подождать более благоприятного времени, чтобы предложить новое решение. Демократия означала, что каждый должен был быть услышан, и конечное решение принималось только совместно, отражая волю всего племени. Правило большинства на этих собраниях было чуждым понятием. Мнение меньшинства не должно было быть раздавлено мнением большинства.

Только в конце собрания, когда зачастую солнце уже садилось, c речью мог выступить регент. Цель его обращения к собравшимся состояла в том, чтобы подвести итог всему сказанному и попытаться выработать некоторый консенсус на основе различных мнений. Но тем, кто не был согласен, не навязывалось никакого решения. Если не удавалось достичь какого-либо соглашения, планировалось проведение еще одного собрания. По завершении собрания представитель амафакати, признанный певец или поэт произносил панегирик древним вождям и похвалу (в сочетании с сатирой) в адрес нынешних, а аудитория, возглавляемая регентом, ревела от смеха.

Как руководитель, я всегда старался следовать принципам, на основе которых регент организовывал собрания племени в Замечательном Месте. Я взял за правило всегда выслушать каждого участника дискуссии, прежде чем высказать свое собственное мнение. Часто мое собственное мнение представляло собой консенсус с учетом того, что я услышал при обсуждении того или иного вопроса. Я всегда помнил концепцию регента: по его утверждению, настоящий руководитель подобен пастуху. Он всегда остается позади стада, позволяя самым проворным идти впереди, за которыми следуют и все остальные, не понимая, что все это время ими руководит тот, кто идет сзади.

Именно в Мэкезвени у меня развился интерес к истории Африки. До сих пор мне доводилось слышать только о героях народа коса, но в Замечательном Месте я узнал и о других африканских героях, таких как Сехухуне, короле народа бапеди, Мошоешо, короле народа басото, Дингаане, верховном правителе зулусов, а также о вожде одного из зулусского кланов Бамбате, короле народа амахоса Хинце, вожде народа коса Макане, вожде племени ролонг Монтшиве, верховном вожде племени бамангвато Кгаме. Я узнал о них от местных вождей и старост, которые приезжали в Замечательное Место, чтобы уладить споры и рассмотреть различные сложные дела. Хотя приезжавшие и не были юристами, они представляли эти дела на рассмотрение и выносили по ним то или иное решение. Иногда они завершали рассмотрение дел раньше обычного и тогда оставались на некоторое время, рассказывая различные истории. В таких случаях я молча внимал им. Порой они говорили на диалекте, который я раньше никогда не слышал. Их речь была строгой и возвышенной, манеры – медлительными и неторопливыми, а щелчки, традиционно используемые в нашем языке, – длинными и драматичными.

Сначала они прогоняли меня под тем предлогом, что я слишком молод, чтобы слушать их. Затем они стали подзывать меня с пожеланиями, чтобы я принес им огня или воды или чтобы передал женщинам, что они хотят чаю. В первые месяцы я был слишком занят, выполняя поручения, чтобы следить за их разговором. Но в конце концов они позволили мне оставаться с ними, и передо мной развернулась история борьбы великих африканских патриотов против западного господства. Мое воображение воспламенилось славой этих африканских воинов.

Самым старым из местных вождей, который потчевал собравшихся старейшин древними сказаниями, был Звелибхангиле Джойи, сын Великого Дома верховного вождя Нгубенгкуки. Вождь Джойи был так стар, что его морщинистая кожа висела на нем, как свободное пальто. Его рассказы разворачивались крайне неторопливо и часто прерывались сильным хриплым кашлем, который вынуждал рассказчика каждый раз прерываться на несколько минут. Вождь Джойи был большим авторитетом в племени тембу во многом потому, что лично участвовал в тех событиях, с которыми он знакомил своих слушателей.

Но как бы ни был вождь Джойи убелен сединами, с него слетали целые десятилетия, когда он рассказывал о молодых «импис», воинах в армии короля Нгангелизве, сражавшихся с британцами. Представляя действующих лиц в живописной пантомиме, вождь Джойи ловко ползал по вельду и бросал свое копье, вспоминая о победах и поражениях того времени. В его историях перед нами явственно представали героизм, великодушие и смирение короля Нгангелизве.

Не все истории вождя Джойи касались племени тембу. Когда он впервые заговорил о воинах не из народа коса, я очень удивился этому. Я был похож на мальчишку, который поклоняется местному футбольному герою и не интересуется звездой национального футбола, всех масштабов которой ему не дано понять. Только позже я осознал весь спектр африканской истории и значимость деятельности всех африканских героев независимо от племени, к которому они принадлежали.

Вождь Джойи высказывался против политики белых, которые, по его мнению, намеренно разделили народ коса, «отделив брата от брата». Согласно его описанию, белые заверили племя тембу, что их истинным вождем является великая белая королева за океаном и что они – ее подданные. Но белая королева не принесла чернокожим ничего, кроме страданий и несчастий, и если она и являлась вождем, то была злым вождем. Военные истории вождя Джойи и его обвинения в адрес британцев заставили меня почувствовать себя обманутым и обозленным, как будто у меня отняли мое право по рождению.

Согласно рассказам вождя Джойи, африканский народ жил в относительном мире до прихода абелунгу, белых людей, которые появились из-за моря с огнедышащим оружием. Раньше племена тембу, мпондо, коса и зулу были детьми одного отца и жили как братья. Белые люди разрушили абанту, братство различных племен. Белые люди проявляли алчность, они стремились захватить земли, на которые пришли. Черные люди делили с ними землю, как они делили воздух и воду, ведь и воздух, и вода, и земля не принадлежат человеку. Но белые люди захватили землю, как можно захватить и присвоить себе чужую лошадь.

Я еще не знал, что настоящую историю нашей страны нельзя было найти в стандартных британских учебниках, в которых утверждалось, что история Южной Африки началась с высадки Яна ван Рибека на мысе Доброй Надежды в 1652 году. Именно от вождя Джойи я узнал, что история народов, говорящих на банту, началась далеко на севере, в стране озер, зеленых равнин и долин. На протяжении тысячелетий эти народы постепенно мигрировали к южной оконечности Африканского континента. Однако несколько позже я обнаружил, что сведения вождя Джойи об истории Африки, особенно после 1652 года, не всегда были достоверными.

Не могу сказать, что в Мэкезвени я чувствовал себя похожим на пресловутого деревенского парня, который оказался в большом городе, хотя, безусловно, он был гораздо более современным, чем Цгуну, жители которого, про мнению уроженцев Мэкезвени, считались отсталыми. Регент не хотел, чтобы я посещал Цгуну, опасаясь, что я могу попасть в своей старой деревне в плохую компанию и деградировать. Когда я все-таки навестил ее, то почувствовал, что моя мать была должным образом проинструктирована регентом, потому что она подробно расспрашивала меня о том, с кем из своих прежних приятелей я общался и играл во время этого визита. Однако в большинстве случаях регент устраивал так, чтобы мою мать и сестер время от времени доставляли ко мне в Замечательное Место.

Когда я впервые приехал в Мэкезвени, некоторые из моих сверстников здесь считали меня безнадежной деревенщиной, абсолютно не приспособленной к жизни в привилегированной обстановке Замечательного Места. Я же, как и подобает молодым людям, изо всех сил старался казаться утонченным и учтивым.

Однажды в церкви я заметил прелестную девушку, которая оказалась одной из дочерей преподобного Матиоло. Ее звали Винни. Я пригласил ее на свидание, и она согласилась. Я ей тоже понравился, но ее старшая сестра Номампондо считала меня безнадежно отсталым. Она сказала Винни, что я варвар, который недостаточно хорош для дочери преподобного Матиоло. Чтобы доказать своей младшей сестре, насколько я нецивилизован, она пригласила меня на обед в дом священнослужителя.

Дома я привык есть, не пользуясь ножом и вилкой, что чуть не подвело меня. За обедом у преподобного Матиоло эта вредная старшая сестра злорадно протянула мне тарелку с куриным крылышком. Крыло было немного жестковатым, поэтому мясо не так легко отделялось от кости. Я понаблюдал за тем, как другие пользуются ножами и вилками (делали они это с завидной легкостью), медленно взял свои приборы и попытался справиться со своей порцией. Сначала я просто передвигал крылышко по тарелке, надеясь, что мякоть сама отвалится от кости. Затем я тщетно попытался прижать эту штуку к тарелке и разрезать ее, но она всякий раз ускользала от меня. В конечном итоге, совершенно измучившись, я в отчаянии громко звякнул ножом по тарелке несколько раз подряд. После этого я заметил, что старшая сестра торжествующе улыбалась, глядя попеременно то на меня, то на Винни. Она словно хотела сказать: «Ведь я же тебе говорила!» Я в результате неравной борьбы с крылышком весь взмок, однако не хотел признавать поражение и разделывать эту адскую штуку руками. В тот день за обедом мне так и не удалось досыта наесться курицей.

Позже старшая сестра сказала младшей: «Ты потратишь всю свою жизнь впустую, если влюбишься в такого отсталого мальчишку!» Однако, к моему счастью, юная леди не послушалась ее и продолжала оказывать мне знаки внимания, несмотря на всю мою отсталость.

В конечном итоге у нас с Винни сложились разные судьбы, и мы отдалились друг от друга. Она училась в другой школе и в последующем стала учителем. Мы несколько лет переписывались, а потом я потерял ее из виду. Но к тому времени я уже значительно расширил свои знания и практику столового этикета.

4

Когда мне исполнилось шестнадцать лет, регент решил, что мне пора стать мужчиной. В рамках традиций народа коса это достигается только одним способом – обрезанием. Согласно обычаям коса, необрезанный юноша не может считаться наследником достояния и имущества своего отца, не может жениться или участвовать в ритуалах своего племени. Необрезанный мужчина, по традициям коса, это вообще противоречие в понятиях и терминах, поскольку представитель мужского пола в этом случае считается не мужчиной, а мальчиком. Для народа коса обрезание представляет собой официальное включение юноши в мужское сообщество. Это не просто формальная хирургическая процедура, а длительный и сложный ритуал подготовки к взрослению. Как представитель народа коса, я веду отсчет своей жизни в качестве мужчины со дня обрезания.

Традиционная церемония обрезания в рамках ритуальной школы обрезания была организована главным образом ради Джастиса. Все остальные (всего двадцать шесть мальчишек) приняли в ней участие в основном для того, чтобы составить ему компанию. В начале нового года мы отправились к двум травяным хижинам в уединенной долине Тихаларха на берегу реки Мбаше, традиционному месту обрезания для вождей племени тембу. В этих хижинах нам предстояло прожить некоторое время изолированно от всех. Это было священное время. Я чувствовал себя счастливым, принимая участие в обычаях своего народа, готовым совершить переход от детства к зрелости.

Мы приехали в Тихаларху за несколько дней до самой церемонии обрезания. Эти последние несколько дней детства я провел с другими посвящаемыми, и мне понравилось это товарищество. Хижины находились недалеко от дома Банабахе Блейи, самого состоятельного и практически всем в округе известного парнишки из состава ритуальной школы обрезания. Он был энергичным юношей, чемпионом по драке на палках и гламурным парнем, чьи многочисленные подружки снабжали всех нас различными деликатесами. Хотя он не умел ни читать, ни писать, он был одним из самых смышленых среди нас.

Он постоянно потчевал нас рассказами о своих поездках в Йоханнесбург, где никто из нас раньше никогда не бывал.

Банабахе так воодушевил нас рассказами о шахтах, что почти убедил меня в том, что стать шахтером – это более заманчивая перспектива, чем стать вождем племени. По его утверждению, каждого шахтера окружает ореол таинственности, шахтером может быть только сильный и смелый, и вообще, шахтер – это идеал мужественности. Гораздо позже я понял, что именно такие приукрашенные рассказы о шахтерах, которые выдумывали мальчишки наподобие Банабахе, являлись причиной того, что многие молодые люди устремились работать на шахты Йоханнесбурга, где они часто теряли здоровье и саму жизнь. В те дни оформление на работу в шахтах считалось почти таким же обрядом посвящения, как и ритуал обрезания. Это был миф, который больше помогал владельцам шахт (и который активно поддерживался ими), чем моему народу.

Один из обычаев ритуальной школы обрезания заключается в том, что перед церемонией посвящаемый должен совершить какой-либо смелый поступок, по возможности подвиг. В былые времена под этим понималось участие юноши в угоне скота или даже в битве, но в наше время требовалось совершить что-то скорее из разряда озорного, чем воинственного. Обсудив все возможные варианты, за два дня до приезда в Тихаларху мы решили украсть свинью. В Мэкезвени жил один наш соплеменник со старой свиньей, отличавшейся весьма злобным нравом. Чтобы избежать шума и не привлечь его внимания, мы устроили все таким образом, чтобы свинья сама, по своей воле оказалась в наших руках. Мы добыли осадок африканского домашнего пива, который имеет сильный запах, очень любимый свиньями, и выплеснули его на землю с подветренной от свиньи стороны. Животное пришло от запаха в такое возбуждение, что немедля вышло из крааля, проследовало к нам и с громким фырканьем принялось поедать осадок пива. Нам оставались лишь изловить бедную свинью и зарезать ее. Затем мы развели костер и съели жареную свинину, любуясь яркими звездами. Ни один кусок свинины никогда не казался мне таким вкусным ни до этой ночи, ни после.

В ночь перед обрезанием возле наших хижин состоялась праздничная церемония с песнями и танцами. Из близлежащих деревень пришли женщины, и мы танцевали под их пение и рукоплескания. По мере того как музыка становилась все быстрее и громче, наш танец становился все более неистовым, и мы на какое-то время даже забыли, что нам, посвящаемым, предстоит.

На рассвете, когда звезды еще были на небе, мы начали наши приготовления. Нас сопроводили к реке, чтобы мы искупались в ее холодных водах – этот ритуал означал наше очищение перед церемонией. Сама церемония состоялась в полдень, и нам было велено встать в ряд на поляне на некотором расстоянии от реки, где собралась толпа родителей и родственников, включая регента, а также группа местных вождей, их советников и старост. Мы были одеты только в наши одеяла, и, когда церемония началась под бой барабанов, нам велели сесть на свое одеяло на земле, вытянув ноги перед собой. Я чувствовал напряжение и тревогу, не зная, как буду реагировать, когда наступит критический момент. Дрожь телом или крик воспринимались как признак слабости и роняли мужское достоинство. Считалось, что мужчина должен страдать молча. Я был полон решимости не опозорить себя, своих друзей и своего опекуна. Обрезание – это испытание твоей храбрости и стоицизма. Какое-либо обезболивающее при этом не используется.

Справа краем глаза я увидел худого старика, вышедшего из палатки и опустившегося на колени перед первым мальчиком. В толпе почувствовалось волнение, и я слегка вздрогнул, поняв, что ритуал вот-вот начнется. Старик был известным ингчиби, специалистом по обрезанию, из Галекаленда, который использовал свой ассегай[7]7
  Ассегай – разновидность копья длиной около 2 м.


[Закрыть], чтобы одним ударом превратить нас из мальчиков в мужчин.

Внезапно я услышал, как первый мальчик закричал: «Ндийиндода!» («Я – мужчина!») Именно это нас учили произнести в момент обрезания. Секундой позже я услышал, как сдавленный голос Джастиса произнес ту же фразу. Теперь передо мной и ингчиби оставалось только два мальчика, и мой разум, должно быть, на несколько мгновений отключился, потому что прежде, чем я это осознал, старик опустился передо мной на колени. Я посмотрел ему прямо в глаза. Он был бледен, и, хотя день был прохладным, его лицо блестело от пота. Его руки двигались так стремительно, что казалось, будто ими управляет потусторонняя сила. Не говоря ни слова, он взял мою крайнюю плоть, потянул ее вперед, а затем одним резким движением опустил свой ассегай. Я почувствовал, как огонь пробежал по моим венам. Боль была настолько сильной, что я уткнулся подбородком в грудь. Казалось, пронеслось множество секунд, прежде чем я вспомнил о крике. Я наконец пришел в себя и выкрикнул: «Ндийиндода!»

Затем я посмотрел вниз и увидел идеальный разрез, чистый и круглый, как кольцо. Мне, однако, было стыдно, потому что другие мальчики казались намного сильнее и храбрее меня: ведь они крикнули быстрее, чем я. Меня не оставляла мысль, что боль, пусть и ненадолго, но все же смогла завладеть мной, и это меня огорчало. Я делал все возможное, чтобы скрыть свои душевные и физические муки. Мальчик еще может плакать, мужчина же должен скрывать свою боль.

Теперь я сделал важный шаг, обязательный в жизни каждого мужчины народа коса. Теперь я имел право жениться, построить свой собственный дом и возделывать свое собственное поле. Теперь я мог быть допущен в различные советы общины, и мои слова отныне должны восприниматься членами общины всерьез. После завершения церемонии мне по обычаю обряда посвящения дали имя обрезания Далибунга, что означает «основатель Бунга», традиционного правящего органа Транскея. Для приверженцев традиций народа коса это имя более приемлемо, чем любое из двух уже имевшихся у меня имен, Ролилахла и Нельсон. Я был горд услышать, как звучит мое новое имя – Далибунга.

Сразу после нанесения удара ассегаем помощник ингчиби, который следовал за ним, подхватывал отсеченную крайнюю плоть, оставшуюся лежать на земле, и привязывал ее к углу одеяла посвященного юноши (ставшего мужчиной). Затем рана перевязывалась целебным растением, листья которого были колючими снаружи, но гладкими внутри. Оно впитывало кровь и другие выделения.

По окончании церемонии мы вернулись в наши хижины, где горел костер из влажных дров с сильными клубами дыма (считалось, что это должно было способствовать нашему скорейшему исцелению). Нам было велено лечь в продымленных хижинах на спину и одну ногу вытянуть, а другую согнуть в колене. Теперь мы являлись абахвета, посвященными в мир мужественности. За нами присматривал амаханката, или опекун, который объяснил нам правила, которым мы должны были следовать, чтобы должным образом стать взрослыми. Его первой обязанностью было выкрасить наши обнаженные и выбритые тела с головы до ног белой охрой, после чего мы стали похожи на призраков. Белый мел символизировал нашу чистоту. Я до сих пор помню, какой жесткой мне казалась глина, высохшая на моем теле.

В ту первую ночь к нам в хижины в полночь осторожно прокрался иханката, или слуга, и бережно разбудил каждого из нас. Нам было велено покинуть хижины и в ночной темноте похоронить нашу крайнюю плоть. Согласно традиционным верованиям, цель этой практики заключалась в том, чтобы мы спрятали отсеченную крайнюю плоть от колдунов, которые могут использовать ее в злых целях. Символически этим жестом мы прощались с нашим детством. Мне не хотелось покидать теплую хижину и бродить в темноте по кустарникам, однако я, пересилив себя, зашел за деревья, отвязал от своего одеяла крайнюю плоть и закопал ее в землю. Я чувствовал себя так, словно похоронил последние остатки своего детства.

Мы жили в наших двух хижинах (по тринадцать человек в каждой) все то время, пока наши раны заживали. Когда мы выходили из хижин, нас накрывали одеялами, потому что женщинам не разрешалось нас видеть. Это был период спокойствия, своего рода духовная подготовка к предстоящим испытаниям зрелости. В день нашего возвращения в общину мы рано утром спустились к реке, чтобы смыть белую охру в водах Мбаше. Как только мы отмылись и просохли, нас покрыли красной охрой. Традиция заключалась в том, чтобы теперь каждый из нас переспал с женщиной, которая позже может стать его женой, и чтобы она стерла нанесенный на посвященного юношу пигмент своим телом. В моем случае, однако (впрочем, как и в случае с остальными юношами), охра в последующем была удалена смесью жира и свиного сала.

В конце нашей изоляции хижины со всеми находившимися там предметами и вещами были сожжены. Это символизировало разрыв нашей последней связи с детством. Была организована праздничная церемония, чтобы приветствовать нас как новых мужчин, влившихся в общество. Наши семьи, друзья и местные вожди собрались для выступлений, песен и раздачи подарков. Мне вручили четырех овец и двух телушек, и я почувствовал себя почти богачем. Раньше у меня никогда ничего не было, теперь же я внезапно превратился в собственника. Это было пьянящее чувство, хотя мои подарки были ничтожны по сравнению с дарами для Джастиса, который получил целое стадо. Я, тем не менее, не завидовал ему. Ведь он был сыном вождя, мне же было суждено стать советником вождя. В тот день я чувствовал себя сильным и гордым. Как мне вспоминается, в тот день я даже стал ходить по-другому: прямее, тверже. Я был полон надежд и уверенности в том, что вскоре обязательно обзаведусь состоянием, недвижимостью и достойным положением в обществе.

Главным оратором дня был вождь Мелигкили, сын Далиндьебо. После того как я послушал его, мои радостные цветные сны превратились в черно-белые. Он начал свою речь достаточно обыденно, поддержав практику продолжения нашей общей традиции. Затем он резко повернулся к нам, и его тон внезапно изменился.

– Вот сидят наши сыновья, – продолжал он, – молодые, здоровые и красивые, цветки народа коса, гордость нашей нации. Мы только что обрезали их в ритуале, который обещает им мужественность. Однако я здесь, чтобы сказать вам, что это пустое, иллюзорное обещание. Это обещание, которое никогда не может быть выполнено. Ибо мы, народ коса, и все чернокожие южноафриканцы – это покоренный народ. Мы – рабы в нашей собственной стране. Мы – арендаторы на нашей собственной земле. У нас нет ни силы, ни власти, ни контроля над нашей собственной судьбой в стране нашего рождения. Наши сыновья поедут в города, где будут жить в лачугах и пить дешевый алкоголь, и все потому, что у нас нет земли, чтобы дать им, где они могли бы процветать и заводить нормальные семьи. Они будут выкашливать свои легкие глубоко в недрах шахт белого человека, разрушая свое здоровье, никогда не видя солнца, – и все это для того, чтобы белый человек мог процветать. Среди этих молодых людей, наших сыновей, которые прошли сегодня церемонию посвящения, есть будущие вожди, которые никогда не будут править, потому что мы лишены власти управлять своим народом; есть солдаты, которые никогда не будут сражаться, потому что у нас нет оружия; есть ученые, которые никогда не будут учить, потому что у нас нет возможности предоставить им такой шанс. Способности, интеллект, надежды этих молодых людей будут растрачены впустую в их попытке заработать на жизнь, выполняя самую простую, самую бессмысленную работу по дому для белого человека. Эти дары сегодня ничто, ибо мы не можем дать им величайший дар из всех, которым является свобода и независимость. Я хорошо знаю, что Камата-всевидящий никогда не спит, но у меня есть подозрение, что Камата-всевидящий на самом деле может дремать. Если это так, то чем скорее я умру, тем лучше. Потому что тогда я смогу встретиться с ним, разбудить его и сказать, что дети вождя Нгубенгкуки, цветки народа коса, умирают».