Текст книги "Долгая дорога к свободе. Автобиография узника, ставшего президентом"

17

В четырех милях к западу от центра Йоханнесбурга, на скалистом выступе, возвышающемся над городом, расположен африканский поселок Софьятаун. Преподобный Тревор Хадлстон, большой друг жителей поселка, однажды сравнил Софьятаун с итальянским городком на холмах. Издалека это место действительно обладало немалым очарованием: тесно расположенные дома с красными крышами, клубящийся вверх, в розовое небо, дым, высокие и стройные эвкалипты, окружавшие поселок. Вблизи, однако, можно было увидеть нищету и убожество, в которых жили обитатели Софьятауна. Улицы – узкие и немощеные, каждый участок земли был заполнен десятками лачуг, тесно лепившихся друг к другу.

Софьятаун был частью так называемых поселков Западных районов, в состав которых входили также поселки Мартиндейл и Ньюклэр. Этот район изначально предназначался для белых, и застройщик возвел там несколько домов для белых покупателей. Однако из-за муниципальной свалки мусора в этом районе белые предпочли жить в другом месте. Застройщик с большой неохотой продал свои дома чернокожим африканцам. Софьятаун являлся одним из немногих мест в провинции Трансвааль, где чернокожие африканцы могли до принятия Закона о консолидации коренных жителей (городских районов) 1923 года приобретать земельные участки. Многие из этих старых кирпичных и каменных домов с верандами под жестяными крышами еще остались в Софьятауне, придавая поселку вид доброго Старого Света. По мере роста промышленности в районе Йоханнесбурга Софьятаун стал пристанищем для быстро растущей африканской рабочей силы. Он был удобно расположен, поскольку находился близко к городу. Рабочие жили в лачугах, возведенных на дворах старых домов. В одной лачуге могло тесниться несколько семей, а пользоваться одним водопроводным краном – до сорока человек. Несмотря на бедность Софьятауна, у него был особый статус. Для чернокожих африканцев он был все равно что левый берег Сены для парижан или Гринвич-Виллидж для жителей Нью-Йорка – домом писателей, художников, врачей и юристов. Он был одновременно богемным и традиционно консервативным, живым и степенно-чинным. Здесь уживались бок о бок А. Б. Ксума, который успешно вел в этом поселке свою врачебную практику, и различные цоцисы (гангстеры), такие как «берлинцы» и «американцы», взявшие себе имена американских кинозвезд: «Джон Уэйн» и «Хамфри Богарт». Софьятаун мог похвастаться единственным в Йоханнесбурге бассейном для чернокожих африканских детей.

Программа ликвидации Западных районов в Йоханнесбурге означала выселение жителей Софьятауна, Мартиндейла и Ньюклэра с общей численностью населения от 60 000 до 100 000 человек. В 1953 году националистическое правительство Даниэля Малана приобрело в тринадцати милях от города участок земли под названием «Медоулендс»[39]39
  Дословный перевод этого названия с английского языка (Meadowlands) – «луга», «луговые угодья», что, как можно предположить, носит определенную нотку издевательства со стороны правительства.


[Закрыть] для размещения там лиц, выселенных из Западных районов, по семи различным этническим группам. В качестве оправдания своим действиям правительство привело необходимость ликвидации трущоб. Власти всегда приводили этот аргумент при реализации своей политики, которая рассматривала все городские районы как районы для белых, в которых чернокожие африканцы считались лишь временными жителями.

Правительство находилось под давлением сторонников своего политического курса, проживавших в прилегающих областях Уэстдена и Ньюлендса, относительно бедных районах для белых. Белые из числа рабочих не скрывали зависти к чернокожим, которые владели добротными домами в Софьятауне. Кроме того, правительство хотело четко контролировать передвижение всех чернокожих африканцев, а обеспечить такой контроль в городских поселениях с правом собственности у чернокожих, которые, имея собственную недвижимость, могли приходить и уходить, когда им заблагорассудится, было гораздо сложнее. Хотя уже действовала система пропусков, для въезда в поселок, где чернокожие имели право собственности, специального разрешения (как в случае с муниципальными районами) не требовалось. Чернокожие африканцы жили и владели недвижимостью в Софьятаун уже более пятидесяти лет, теперь же правительство вознамерилось бездушно переселить всех жителей Софьятауна в другой «черный» городок. О степени цинизма правительства свидетельствует то, что переселение планировалось еще до строительства домов для размещения выселяемых людей. Ликвидация Софьятауна стала первым серьезным испытанием на прочность для Африканского национального конгресса и его союзников после Кампании гражданского неповиновения.

Хотя правительственная программа по ликвидации Софьятауна началась еще в 1950 году, АНК всерьез организовало борьбу с ней только в 1953 году. К середине этого года местные отделения Африканского национального конгресса и Индийского конгресса провинции Трансвааль, а также местная Ассоциация налогоплательщиков смогли мобилизовать народные массы на сопротивление действиям властей. В июне 1953 года региональные исполкомы АНК и Индийского конгресса созвали в кинотеатре «Один» в Софьятауне открытое собрание, чтобы обсудить возможные контрмеры правительственной программе. Собрание получилось весьма бурным, на нем присутствовало более тысячи двухсот человек, которых совершенно не пугало присутствие десятков вооруженных до зубов полицейских.

Всего за несколько дней до проведения собрания истек срок действия запрета властей в отношении меня и Уолтера Сисулу. Это означало, что нам больше не было запрещено посещать собрания или выступать на них, и я договорился о своем выступлении в кинотеатре «Один».

Незадолго до начала собрания один из полицейских увидел, как мы с Уолтером рядом с кинотеатром разговаривали с преподобным Тревором Хадлстоном, который также активно выступал против правительственной программы принудительного переселения. Старший полицейский сообщил нам с Уолтером, что мы как лица, находящиеся под запретом, не имеем права находиться здесь, и приказал своим подчиненным арестовать нас. Преподобный Хадлстон крикнул полицейским, направлявшимся к нам: «Нет, мои дорогие, вместо этого вы должны арестовать меня!» Ему велели отойти в сторону, но тот отказался. Когда полицейские оттолкнули преподобного Хадлстона в сторону, чтобы освободить себе дорогу, я обратился к их старшему: «Вы должны убедиться, находимся ли мы под запретом. Будьте осторожны, потому что, если срок действия запрета в отношении нас уже истек, наш арест был бы противоправным деянием. Как вы думаете, находились ли мы здесь сегодня вечером и спокойно разговаривали бы с вами, если бы срок действия этих запретов еще не истек?»

Южноафриканская полиция печально известна тем, что весьма плохо контролировала ситуацию со сроком действия запретов в отношении нежелательных лиц. Старшему полицейскому это было так же хорошо известно, как и мне. Он обдумал сказанное мной и затем приказал своим подчиненным остановиться. Они посторонились, чтобы пропустить нас в зал кинотеатра.

Внутри кинотеатра полицейские вели себя крайне вызывающе. Вооруженные пистолетами и винтовками, они расхаживали по залу, расталкивая собравшихся и делая им оскорбительные замечания. Я сидел на сцене вместе с другими лидерами АНК, и когда собрание должно было уже вот-вот начаться, увидел, как майор Принслоо с важным видом идет через служебный вход в сопровождении нескольких вооруженных сотрудников полиции. Я поймал его взгляд и сделал вопросительный жест: «Это за мной?» Однако он отрицательно покачал головой. Затем он подошел к трибуне, где уже начал выступать Юсуф Качалиа, и приказал другим полицейским арестовать его. Те схватили его за руки и потащили прочь. Снаружи полиция уже арестовала Роберта Решу и Ахмеда Катраду.

Собравшиеся в зале принялись кричать и свистеть, и я понял, что, если они выйдут из-под контроля, дело может обернуться крайне скверно. Я выбежал к трибуне и начал петь хорошо известную песню протеста. Как только я произнес первые несколько слов, все в зале присоединились ко мне. Я опасался, что полиция могла открыть огонь, если бы собравшиеся стали слишком неуправляемыми.

Чтобы мобилизовать народные массы против планов правительства по принудительному переселению, Африканский национальный конгресс в то время стал практиковать проведение каждое воскресенье вечером собраний на площади Свободы в центре Софьятауна. Это были яркие мероприятия, которые сопровождались криками «Asihambi!» («Мы не переедем!») и пением «Sophiatown likhaya lam asihambi!» («Софьятаун – мой дом, мы никуда не переедем!») На собраниях выступали ведущие активисты АНК, владельцы земельных участков, арендаторы, члены поселкового совета, зачастую – преподобный Хадлстон, который проигнорировал рекомендации полиции ограничить свою деятельность церковными делами.

Однажды воскресным вечером, вскоре после инцидента в кинотеатре «Один», я должен был в очередной раз выступить на площади Свободы. Собравшиеся в тот вечер были возбуждены, и их эмоциональное состояние, несомненно, не могло не повлиять на меня. Присутствовало очень много молодых людей, и они были ожесточены и жаждали действий. Как обычно, по периметру площади столпились полицейские, вооруженные как пистолетами, так и карандашами. Последние тщательно записывали, кто выступал и что именно говорил. Мы пытались обратить этот факт в нашу пользу, стараясь продемонстрировать, что ничего не утаиваем от полиции, что нам нечего скрывать, даже нашу неприязнь к ней.

Я начал с того, что рассказал о росте масштабов репрессий правительства после Кампании гражданского неповиновения. Я отметил, что правительство теперь боится силы африканского народа. Говоря это, я все больше и больше возбуждался. Мне нравилось воспламенять аудиторию, и в тот вечер у меня это хорошо получалось.

Осуждая правительство за его жестокость и беззаконие, я переступил черту: я заявил, что время пассивного сопротивление закончилось, что тактика ненасилия оказалась бесполезной, что она никогда не сможет свергнуть режим белого меньшинства, стремящегося сохранить свою власть любой ценой. Я завершил свое выступление заявлением, что насильственные меры – это единственное оружие, которое способно уничтожить апартеид, и что мы должны быть готовы в самое ближайшее время прибегнуть к этому оружию.

Толпа была взволнована, особенно молодежь, которая неистово аплодировала мне. Она была готова действовать немедленно. В этот момент я начал петь песню свободы, в которой были такие слова: «У нас есть враги, давайте возьмем наше оружие, чтобы напасть на них». Собравшиеся подхватили эту песню, а когда она завершилась, я указал на полицию и воскликнул: «У нас есть враги, вот они!» Собравшиеся вновь зааплодировали и начали делать агрессивные жесты в сторону полицейских. Те выглядели взволнованными, некоторые из них, словно в ответ на мой жест, указывали на меня, как бы говоря: «Мандела, мы это просто так не оставим!» Я и не возражал. В пылу своего выступления я тогда не думал о возможных последствиях.

Мои резкие фразы в тот вечер имели свои причины. Я много размышлял о будущем. Правительство энергично принимало решительные меры, чтобы предотвратить повторение чего-либо подобного Кампании гражданского неповиновения. Я стал анализировать нашу борьбу с разных углов. Африканский национальный конгресс ставил своей целью организовать массовое движение сопротивления существующему режиму, вовлечь рабочих и крестьян Южной Африки в масштабную протестную кампанию, настолько масштабную и мощную, чтобы она смогла прекратить господство белых. Но националистическое правительство Даниэля Малана исключало возможность любого законного выражения несогласия с его политикой. Я убедился в том, что власти готовы безжалостно подавить любой законный протест со стороны африканского большинства. Складывалось впечатление, что вскоре нас ожидало возникновение полицейского государства в буквальном смысле этого слова. Такая перспектива была не за горами.

Я приходил к мнению, что как законные, так и внеконституционные протесты скоро станут невозможными. В Индии Махатма Ганди имел дело с доминированием иностранной державы, которая придерживалась более реалистичного политического курса и была более дальновидной, чем южноафриканские власти. Африканеры-националисты в Южной Африке представляли собой совершенно другую силу. Ненасильственное пассивное сопротивление эффективно до тех пор, пока ваш соперник соблюдает те же правила, что и вы. Но если на мирный протест отвечают насилием, его эффективность становится ничтожной. Для меня ненасилие являлось не моральным принципом, а тактическим методом. Как я понимал, в использовании неэффективного оружия нет никакого смысла. Однако мои мысли по этому поводу еще не сформировались окончательно, и мое последнее выступление на площади Свободы было еще преждевременным.

Такого же мнения придерживался и Национальный исполнительный комитета АНК. Когда он узнал о моей зажигательной речи, мне сделали строгий выговор за то, что я допустил такой радикальный отход от принятой нами политики. Хотя некоторые из руководителей и сочувствовали моей позиции, никто не мог поддержать то, каким эмоциональным способом я ее проявил. Исполком в этой связи предостерег меня, отметив, что те импульсивные действия, к которым я призывал, были не только преждевременными, но и опасными. Такие речи могли спровоцировать нашего противника на полный разгром организации в то время, как он еще был силен, а мы – слабы. Я признал свою ошибку и после этого публично и со всем возможным прилежанием отстаивал политику ненасилия. Однако в глубине души я знал, что ненасилие не сможет решить наших проблем.

В те дни я достаточно часто конфликтовал с руководством Африканского национального конгресса. В начале 1953 года вождь Альберт Лутули, З. К. Мэтьюс и несколько других высокопоставленных лидеров АНК были приглашены на встречу с группой белых, которые формировали Либеральную партию Южной Африки. После этого на заседании Национального исполнительного комитета АНК некоторые из нас попросили представить отчет о встрече с белыми либералами. Ее участники отказались, заявив, что их пригласили частным образом, а не как членов АНК. Мы настаивали на своем требовании, и в конечном итоге профессор З. К. Мэтьюс, который по профессии являлся адвокатом, заявил, что это был конфиденциальный разговор. В порыве негодования я воскликнул: «Какие же вы лидеры, если можете обсуждать различные вопросы с группой белых либералов, а затем отказываетесь делиться этой информацией со своими коллегами из АНК? В том-то и беда, что вы боитесь белого человека и благоговеете перед ним. Вы цените его общество больше, чем общество своих африканских товарищей».

Эта вспышка вызвала гнев как профессора З. К. Мэтьюса, так и вождя Альберта Лутули. Сначала по этому вопросу высказался З. К. Мэтьюс: «Мандела, что ты знаешь о белых?

Я научил тебя всему, что можно знать о белых, а ты остался таким же невежественным, как и был раньше. Ты так и не поднялся над уровнем рядового студента!» Что касается вождя Альберта Лутули, то он с трудом скрывал свое бешенство: «Хорошо! Если ты обвиняешь меня в том, что я боюсь белого человека, то у меня нет другого выхода, кроме как уйти в отставку. Если ты уверен в том, что говоришь, то я уверен в том, что я намерен сделать!» Я не знал, блефовал Лутули или нет, но его угроза напугала меня. Я понял, что выдвигал свои обвинения поспешно, не подумав, без чувства ответственности – и теперь я искренне сожалел об этом. Я немедленно отказался от своих опрометчивых слов и извинился. Я был еще молод и зачастую пытался компенсировать свое невежество повышенной воинственностью.

Одновременно с моим скандальным выступлением в Софьятауне Уолтер Сисулу сообщил мне, что его пригласили в качестве почетного гостя принять участие во Всемирном фестивале молодежи и студентов «За мир и дружбу», который должен был состояться в Бухаресте. Оставшееся до фестиваля время практически не позволяло Уолтеру проконсультироваться с Национальным исполнительным комитетом АНК. Я очень хотел, чтобы эта поездка состоялась, и всячески поощрял Уолтера к этому шагу вне зависимости от наличия договоренности с руководством организации. Уолтер, в конечном итоге, решил поехать, и я помог ему оформить документ, заменяющий паспорт, в виде письменного показания под присягой, подтверждающего его личность и гражданство (правительство никогда бы не выдало ему надлежащий паспорт). Группа, которую возглавляли Уолтер Сисулу и Дума Нокве, летела рейсом единственной авиакомпании, которая признавала такой документ, – израильской авиакомпании «Эль Аль».

Несмотря на полученный мной выговор от Исполкома АНК, я был убежден, что политика африканеров-националистов, пришедших к власти, вскоре сделает тактику ненасильственных действий еще более ограниченной и неэффективной. Я поделился с Уолтером своими опасениями и перед его отъездом в Бухарест предложил ему проработать визит в Китайскую Народную Республику, чтобы обсудить там возможность поставок нам оружия для организации вооруженной борьбы.

Уолтеру эта идея понравилась, и он пообещал мне попытаться реализовать ее.

Этот шаг был предпринят исключительно по моей инициативе, мои действия можно охарактеризовать как в высшей степени неординарные. В какой-то степени это были действия весьма эмоционального революционера, который мало что продумал как следует и забыл про дисциплину. Это были действия человека, возмущенного безнравственностью апартеида и безжалостностью государственного аппарата по его защите.

Визит Уолтера вызвал целую бурю возмущения в Исполкоме АНК. Я лично передавал руководству Африканского национального конгресса вынужденные извинения Сисулу. При этом я решил не упоминать о своем негласном поручении. Альберт Лутули заявил о пренебрежении кодексом поведения АНК, а профессор З. К. Мэтьюс выразил тревогу по поводу посещения Уолтером одной их социалистических стран. Исполком АНК скептически отнесся к мотивам действий Уолтера и поставил под сомнение мои объяснения в этой связи. Было высказано предложение официально осудить Уолтера и меня, но в конце концов от этого намерения решили отказаться.

Уолтеру удалось посетить Китай, руководство которого тепло приняло его. Китайцы выразили поддержку нашей борьбе, но проявили осторожность и сдержанность, когда Уолтер завел речь о вооруженной борьбе. Они предупредили его, что вооруженная борьба является чрезвычайно серьезным предприятием, и позволили себе усомниться в том, что наше движение за освобождение достаточно созрело, чтобы оправдать такой принципиальный шаг. Как результат, Уолтер вернулся ободренным, но без оружия.

18

В Йоханнесбурге я приобрел навыки и привычки жителя большого города. Я носил элегантные костюмы, водил огромный «Олдсмобиль» и хорошо ориентировался в городских закоулках. Я ежедневно ездил на работу в офис в центре города. Однако в душе я оставался деревенским парнем, и ничто так не поднимало мне настроение, как голубое небо, открытое поле и зеленая трава. В сентябре, когда истек срок правительственного запрета в отношении меня, я решил воспользоваться своей свободой и получить какую-то передышку от города. Поэтому я взялся за одно юридическое дело в небольшой деревушке Вильерс в провинции Оранжевое Свободное государство.

Поездка в провинцию Оранжевое Свободное государство из Йоханнесбурга обычно занимала несколько часов, и я отправился в путь из Орландо в три часа ночи. Это всегда было моим любимым временем для отъезда из мегаполиса. В любом случае, я привык вставать рано, а в три часа ночи дороги пусты, и можно побыть наедине со своими мыслями. Мне нравится наблюдать за наступлением рассвета, за сменой дня и ночи, это всегда величественное зрелище. Кроме того, это удобный час для отъезда, потому что полиции обычно в это время нигде не видно.

Провинция Оранжевое Свободное государство всегда оказывала на меня магическое воздействие – несмотря на то, что некоторые наиболее расистские элементы белого населения считают эту провинцию, которая в результате реформы 1994 года стала называться «провинция Фри-Стейт», своим домом. С ее плоским пыльным ландшафтом, тянущимся насколько хватает глаз, с огромным голубым небом над головой и бесконечными полосами желтых полей маиса и зарослей кустарников, она радовала мое сердце независимо от моего настроения. Находясь здесь, я чувствовал, что ничто не может наглухо запереть меня в четырех стенах, что мои мысли всегда будут свободны и безграничны, как эти необозримые просторы.

Пейзажи за окном автомобиля неизбежно напоминали о Кристиане де Вете, одаренном бурском генерале и политике, предводителе бурских повстанцев, который в последние месяцы Второй англо-бурской войны одолел англичан в десятках сражений. Бесстрашный, гордый и проницательный, он стал бы одним из моих героев, если бы боролся за права всех южноафриканцев, а не только африканеров. Он продемонстрировал мужество и находчивость проигравшего, а также силу менее оснащенных, но патриотически настроенных отрядов против отлаженной военной машины противника. Пока я ехал, я представлял себе, где здесь могли бы находиться тайные лагеря армии генерала де Вета, и задавался вопросом, используют ли эти убежища когда-нибудь африканские повстанцы.

Поездка в Вильерс взбодрила меня, и я испытывал ложное чувство безопасности, входя утром 3 сентября в небольшое здание местного суда. Внутри я обнаружил, что меня уже ждет группа полицейских. Не говоря ни слова, они вручили мне правительственное постановление, которое в соответствии с Законом о подавлении коммунизма предписывало мне выйти из Африканского национального конгресса, ограничивало мои передвижения районом Йоханнесбурга и запрещало мне посещать любые собрания в течение двух лет. Я ожидал, что такие меры рано или поздно последуют, но никак не предполагал, что получу такое предписание в отдаленной деревушке Вильерс.

Мне было тридцать пять лет, и эти новые, более суровые запреты символически завершили мое почти десятилетнее сотрудничество с Африканским национальным конгрессом. Эти годы стали временем моего политического пробуждения и роста, а также моей крепнущей приверженности освободительной борьбе, которая стала самой моей жизнью. Отныне все мои действия в интересах АНК и борьбы за освобождение африканцев станут тайными и, с точки зрения националистического правительства, незаконными. Как только мне вручили постановление, я должен был немедленно вернуться в Йоханнесбург.

Введенные правительством новые запреты в отношении меня неизбежно вытеснили меня из самой гущи борьбы на ее обочину, оттеснили от роли одного из основных лидеров к роли второстепенного персонажа. Хотя со мной достаточно часто консультировались и я все еще как-то влиял на развитие событий, но мог делать это отдаленно и только тогда, когда меня прямо спрашивали по тому или иному вопросу. Я больше не чувствовал себя жизненно важной частью нашей организации, ее сердцем, легкими или позвоночником, но ощущал себя лишь ее отрубленной конечностью. В то время даже борцы за свободу должны были подчиняться законам, поскольку тюремное заключение за их нарушение делало этих активистов бесполезными для АНК. На том этапе мы все еще не считали себя явными революционерами, открыто сражавшимися с режимом, чего бы это ни стоило. Мы полагали, что лучше организовать подполье, чем сесть в тюрьму. Когда я оказался вынужден уйти из АНК, организация должна была подобрать мне замену, и, как бы это ни было печально для меня, я больше не мог обладать (в рамках АНК) той властью, которой когда-то обладал. Пока я возвращался в Йоханнесбург, пейзажи провинции Оранжевое Свободное государство уже не могли улучшить мне настроение, как раньше.