Текст книги "Долгая дорога к свободе. Автобиография узника, ставшего президентом"

Хартии предстояло быть представленной на Народном конгрессе, каждый ее раздел должен был быть представлен его делегатам на утверждение. В июне, за несколько дней до запланированного форума, наша рабочая группа рассмотрела итоговый проект. Мы внесли буквально несколько отдельных изменений, так как времени оставалось уже мало, а документ был практически подготовлен для обсуждения.

Народный конгресс состоялся в Клиптауне, мультирасовом районе Суэто, клочке вельда в нескольких милях к юго-западу от Йоханнесбурга. Форум прошел 25 и 26 июня 1955 года, эти дни были ясными и солнечными. Более трех тысяч делегатов, несмотря на угрозы со стороны полиции, собрались, чтобы утвердить окончательную версию документа. Они приезжали на машинах, автобусах и грузовиках, приходили пешком. Хотя подавляющее число делегатов были чернокожими, на конгресс прибыло также более трехсот индийцев, около двухсот представителей цветного населения и около ста белых.

Я поехал в Клиптаун вместе с Уолтером Сисулу. Мы оба находились под правительственным запретом, поэтому решили встать на самом краю собравшейся толпы, чтобы иметь возможность наблюдать оттуда, при этом не смешиваясь с остальными и не бросаясь особенно в глаза. Толпа была весьма впечатляющей как по своим размерам, так и по дисциплинированности. «Добровольцы свободы» с черно-зелено-желтыми повязками на рукавах встречали делегатов и организовывали их рассадку. Среди этих добровольцев были пожилые женщины и совсем молодые девушки, одетые в юбки, блузки и косынки цветов Народного конгресса, пожилые люди и молодежь с нарукавными повязками и в шапочках таких же цветов. Повсюду были размещены плакаты: «Да здравствует свобода! Да здравствует борьба!» На трибуне были представлены все расовые группы: белые делегаты от Южноафриканского конгресса демократов, индийцы от Южноафриканского индийского конгресса, цветные представители от Организации цветного населения Южной Африки – все сидели перед копией колеса с четырьмя спицами, символизирующего четыре организации в Альянсе Конгресса. Вокруг толпились белые и чернокожие полицейские и сотрудники полицейского спецподразделения, фотографируя, делая записи в блокноты и безуспешно пытаясь запугать делегатов.

Звучали речи и песни, подавались различные закуски. Атмосферу Народного конгресса пронизывал одновременно дух ответственности и праздника. Во второй половине первого дня была зачитана вслух Хартия свободы, раздел за разделом, на английском языке, языках коса и сесото. После каждого раздела собравшиеся выражали свое одобрение криками «Африка!» и «Mayibuye!». Первый день конгресса прошел успешно.

Второй день был в значительной мере похож на первый. Каждый раздел Хартии был принят путем высказывания одобрения вслух, и в 3:30 должно было состояться голосование по окончательному утверждению Хартии, когда на трибуне появилась группа полицейских и детективов из состава полицейского спецподразделения, размахивавших пистолетами-пулеметами «Стэн». Один из полицейских взял микрофон и резким голосом, с акцентом на африкаанс, объявил, что подозревается совершение государственной измены и что никто не должен покидать собрание без разрешения полиции. Полиция принялась сталкивать людей с трибуны и забирать документы, плакаты, фотографии, даже таблички с надписями: «Мясной суп», «Вегетарианский суп». Еще одна группа полицейских, вооруженных винтовками, образовала оцепление вокруг толпы. Собравшиеся отреагировали совершенно замечательно, громко спев «Nkosi Sikelel’ iAfrika» («Боже, благослови Африку»). Затем делегатам было велено уходить по одному, каждого полиция при этом допрашивала и записывала его имя. Когда начался полицейский рейд, я находился на краю собравшейся толпы, и, хотя инстинктивно мне хотелось остаться и помочь своим друзьям, благоразумие подсказывало, что в этом случае меня немедленно арестуют и бросят в тюрьму. Вернувшись в Йоханнесбург, я принял участие в экстренном совещании Исполкома АНК. Мы все понимали, что этот полицейский рейд свидетельствовал о новом резком повороте в действиях правительства.

Хотя Народный конгресс был разогнан властями, принятая на нем Хартия свободы стала ярким маяком для нашей освободительной борьбы. Как и другие ключевые политические документы, вошедшие в анналы истории, такие как Декларация независимости США, Декларация прав человека и гражданина Великой французской революции, Манифест Коммунистической партии, Хартия свободы представляет собой сочетание заявленных практических целей и поэтического языка. В ней воспевается ликвидация расовой дискриминации и обеспечение равных прав для всех граждан. Она приветствует всех, кто приемлет свободу для участия в создании демократической, не разделенной расовыми барьерами Южной Африки. Она отражала надежды и мечты нашего народа и выступала в качестве концепции освободительной борьбы и принципов построения будущего нации. Преамбула Хартии гласит:

«Мы, народ Южной Африки, заявляем, чтобы вся наша страна и весь мир знали:

Южная Африка принадлежит всем, кто в ней живет, черным и белым, и что ни одно правительство не может справедливо претендовать на власть, если оно не основано на воле всего народа;

что наш народ был лишен своего первородного права на землю, свободу и мир формой правления, основанной на несправедливости и неравенстве;

что наша страна никогда не будет процветающей или свободной, пока все наши люди не будут жить в братстве, пользуясь равными правами и возможностями;

что только демократическое государство, основанное на воле всего народа, может гарантировать всем их право по рождению без различия цвета кожи, расы, пола или убеждений;

и поэтому мы, народ Южной Африки, черные и белые вместе – равные, соотечественники и братья – принимаем эту ХАРТИЮ СВОБОДЫ. И мы обязуемся бороться вместе, не жалея ни сил, ни мужества, до тех пор, пока не будут достигнуты намеченные здесь демократические перемены».

Затем в Хартии излагаются требования к свободной и демократической Южной Африке:

«УПРАВЛЯТЬ ДОЛЖЕН НАРОД!

Каждый мужчина и женщина имеет право голосовать и выдвигать свою кандидатуру во все органы, которые принимают законы.

Все граждане имеют право участвовать в управлении страной.

Права людей должны быть одинаковыми независимо от расы, цвета кожи или пола.

Все органы управления меньшинствами, консультативные советы, советы и органы власти должны быть заменены демократическими органами самоуправления.

ВСЕ НАЦИОНАЛЬНЫЕ ГРУППЫ ДОЛЖНЫ ИМЕТЬ РАВНЫЕ ПРАВА!

В государственных органах, судах и школах должен быть равный статус для всех национальных групп и рас;

все национальные группы должны быть защищены законом от оскорблений их расовой и национальной гордости;

все люди должны иметь равные права на использование своего родного языка и развитие своей народной культуры и обычаев;

проповедь и практика дискриминации и презрения по национальной, расовой принадлежности или цвету кожи должны являться наказуемым преступлением;

все законы и практика апартеида должны быть отменены.

НАРОД ДОЛЖЕН РАЗДЕЛИТЬ БОГАТСТВО СТРАНЫ!

Национальные богатства нашей страны, наследие всех южноафриканцев, необходимо вернуть народу;

полезные ископаемые, банки и промышленные монополии необходимо отдать в собственность всего народа;

все другие отрасли промышленности и торговли необходимо контролировать, чтобы они созидали благосостояние народа;

все люди должны иметь равные права на торговлю там, где они пожелают, на производство и на все промыслы, ремесла и профессии.

ЗЕМЛЯ ДОЛЖНА БЫТЬ РАЗДЕЛЕНА МЕЖДУ ТЕМИ, КТО ЕЕ ОБРАБАТЫВАЕТ!

Должны быть прекращены ограничения на право собственности на землю по расовому признаку, а вся земля должна быть разделена между теми, кто ее обрабатывает, чтобы покончить с голодом и малоземельем…»

Некоторые члены АНК, особенно из числа тех, кто придерживался сугубо проафриканских взглядов (так называемые африканисты) и выступал против сотрудничества с коммунистами и белым населением, возражали против Хартии как программы будущего строительства Южной Африки. Они считали, что заложенные в этом документе принципы радикально отличаются от того, к чему призывал Африканский национальный конгресс на протяжении всей своей истории. Они утверждали, что Хартия отвечает духу социализма, и были уверены, что Южноафриканский конгресс демократов и белые коммунисты оказали непропорционально большое воздействие на ее идеологические основы. В июне 1956 года в статье, опубликованной в ежемесячном журнале Liberation, я в ответ на эту критику подчеркнул, что Хартия одобряет частное предпринимательство и впервые позволит капитализму процветать среди африканцев. Хартия гарантировала, что, когда будет завоевана свобода, африканцы получат возможность самостоятельно владеть собственным бизнесом, собственными домами и другой движимой и недвижимой собственностью, короче говоря, процветать как капиталисты и предприниматели. В Хартии не ведется речь об искоренении классов, или частной собственности, или государственной собственности на средства производства, в ней не провозглашается ни один из принципов научного социализма. Упоминалась лишь возможность национализации шахт, банков и монопольных отраслей промышленности для того, чтобы экономика не принадлежала исключительно белым бизнесменам.

Хартия свободы, на самом деле, являлась революционным документом по той простой причине, что предусмотренные в ней изменения не могли быть достигнуты без радикального изменения экономической и политической структуры Южной Африки. Она не ставила целью строительство капитализма или социализма, но соединяла воедино требования народа положить конец угнетению. В Южной Африке, чтобы добиться справедливости, необходимо было уничтожить систему апартеида, ибо он был воплощением несправедливости.

21

В начале сентября 1955 года истек срок правительственных запретов в отношении меня. В последний раз у меня был отпуск в 1948 году, когда я был в Африканском национальном конгрессе «непротестированным легковесом» с весьма ограниченным кругом обязанностей, если только не считать участия в заседаниях исполкома АНК в провинции Трансвааль и выступлений на случайных общественных собраниях. Теперь, в возрасте тридцати восьми лет, я перешел в полутяжелый вес и имел больше фунтов и больше ответственности. Я уже два года был ограничен, словно тюремными стенами, пределами Йоханнесбурга, прикованный к своей юридической практике и политической деятельности, и пренебрегал интересами и делами семейного клана Манделы в Транскее. Мне очень хотелось вновь вырваться в сельскую местность, побывать на просторах вельда и в холмистых долинах моего детства. Мне не терпелось увидеть свою семью и посовещаться с Сабатой и Даливонгой по некоторым проблемам, связанным с Транскеем, в то время как руководство АНК хотело бы, чтобы я переговорил с ними по различным политическим вопросам. Я решил взять рабочий отпуск, единственный вид отпуска, который мне пока был известен.

В ночь перед моим отъездом у меня дома собралось несколько друзей, чтобы проводить меня. Среди них был Дума Нокве, молодой и добродушный адвокат, который в то время являлся национальным секретарем Молодежной лиги АНК. Он сопровождал Уолтера Сисулу в его поездке на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Бухаресте, и в тот вечер он развлекал нас русскими и китайскими песнями, которым научился во время этой поездки. В полночь, когда мои гости уже собирались уходить, моя дочь Маказиве, которой тогда было два года, проснулась и, подойдя ко мне, спросила, может ли она поехать со мной. Я проводил недостаточно времени со своей семьей, и просьба Маказиве вызвала у меня чувство вины. Внезапно мой энтузиазм по поводу предстоящего путешествия угас. Тем не менее я отнес ее обратно в постель и поцеловал на ночь, а когда она вновь заснула, сделал последние приготовления к отъезду.

Я отправлялся не только для того, чтобы получить удовольствие увидеть сельскую местность, своих старых друзей и товарищей. Мне хотелось совместить это с сугубо прагматичными задачами. Ведь я, по существу, был изолирован от повседневных событий в других частях страны, а теперь у меня появилась возможность самому увидеть, что именно там происходит. Хотя я и читал множество газет со всей страны, но пресса отражала лишь жалкую тень реальности. Средства массовой информации важны для борца за свободу не потому, что обнародуют правду, а потому, что раскрывают предубеждения и представления как тех, кто выпускает ту или иную газету, так и тех, кто ее читает. В этой поездке я хотел лично пообщаться с людьми, способными просветить меня в различных областях. Если можно так выразиться, это была моя поисковая миссия.

Я выехал вскоре после полуночи и уже через час оказался на шоссе, ведущем в Дурбан. Дороги были пусты, и меня сопровождали только звезды и нежный бриз провинции Трансвааль. Хотя накануне я практически не спал, чувствовал себя вполне бодрым и свежим. На рассвете я проехал город Фольксруст на юго-востоке провинции Трансвааль и, таким образом, продолжил свой путь по провинции Наталь. Раньше это была страна Кетчвайо, последнего независимого верховного правителя зулусов, чьи отряды в 1879 году разгромили британцев у холма Изандлвана. Однако Кетчвайо не мог противостоять огневой мощи британцев и в конце концов потерял Зулуленд. Вскоре после пересечения реки на границе с провинцией Наталь я увидел крутой холм Маджуба, где менее чем через два года после поражения Кетчвайо небольшая группа буров из нескольких коммандо, устроив засаду, разгромила гарнизон британских «красных мундиров». На холме Маджуба африканеры защитили свою независимость от британского империализма и нанесли удар по его националистическим притязаниям. Теперь потомки тех свободолюбивых буров преследовали мой народ, который боролся за то же самое, за что когда-то сражались и умирали африканеры. Я ехал по этим историческим местам, размышляя не столько об удивительных поворотах истории, по иронии которой угнетенный становился угнетателем, сколько о том, что безжалостные африканеры заслужили от рук моего народа свою собственную судьбу, которая зеркально отразит исторические события у холма Маджуба.

Мои размышления прервала радостная музыка «Радио банту» из радиоприемника моего автомобиля. Хотя я и презирал консервативную политику «Радио банту» (радиостанцией владела правительственная радиовещательная корпорация Южной Африки), но этой музыкой я наслаждался. Следует отметить, что в Южной Африке африканские исполнители создавали музыку, а звукозаписывающие компании белых зарабатывали на этом деньги. Я обычно слушал популярную программу под названием Rediffusion Service, в которой принимало участие большинство ведущих африканских певцов страны: Мириам Макеба, Долли Ратебе, Дороти Масука, Токо Шукума и группа Manhattan Brothers с ее неподражаемым исполнением. Я готов наслаждаться любой музыкой, но мелодии моего народа, мелодии моей собственной плоти и крови проникают прямо в мое сердце. Уникальная красота африканской музыки заключается в том, что она поднимает настроение и ободряет, даже когда повествует печальную историю. Вы можете быть бедны, у вас может быть только ветхий дом, вы можете потерять работу, но песня дает вам надежду. Африканская музыка часто рассказывает о чаяниях нашего народа, и она может воспламенить политическую решимость даже тех, кто совершенно равнодушен к политике. Чтобы убедиться в этом, достаточно просто стать свидетелем заразительного пения на африканских митингах. Политика может найти поддержку в музыке, но вместе с тем музыка обладает силой, которая способна бросить вызов политике.

Я сделал несколько остановок в провинции Наталь, негласно встречаясь с лидерами АНК. Приближаясь к Дурбану, я воспользовался возможностью остановиться в Питермарицбурге, где провел всю ночь с Чотой Моталой, Мозесом Мабхидой и другими видными деятелями организации, обсуждая политическую ситуацию в стране. Затем я отправился в Гроутвилль и весь день общался там с вождем Альбертом Лутули. Хотя он более года находился под правительственным запретом, но оказался хорошо информирован о деятельности нашей организации. Его беспокоило усиление централизации АНК в Йоханнесбурге и снижение влияния регионов. Я заверил его, что мы хотим сохранения прежней роли и авторитета регионов.

Моей следующей остановкой стал Дурбан, где я встретился с Монти Найкером и другими членами Исполнительного комитета Индийского конгресса в провинции Наталь. Я поднял деликатный вопрос о том, что Национальный исполнительный комитет АНК считает деятельность регионального филиала Индийского конгресса в последнее время недостаточно активной. Мне было крайне неловко поднимать эту тему, так как Монти Найкер был старше меня и пострадал от властей гораздо больше, чем я, однако нам было необходимо обсудить способы преодоления правительственных ограничений, которые неизбежно снижали нашу активность.

Из Дурбана я поехал на юг вдоль побережья Индийского океана, миновав Порт-Шепстон и Порт-Сент-Джонс, небольшие и милые колониальные городки, которые словно вклиниваются в переливающиеся на солнце песчаные пляжи, выходящие на океан. Я был буквально загипнотизирован красотой этих мест. Наряду с этим меня удручали названия улиц и зданий, напоминавшие об империалистах, которые подавляли мой народ. После этого я повернул вглубь страны и поехал в город Умзимкулу, чтобы встретиться с генеральным казначеем АНК для дальнейших консультаций.

В Умтату я направлялся с возрастающим волнением. Когда я свернул на Йорк-роуд, главную улицу города, то почувствовал прилив тех теплых воспоминаний, которые всякий раз охватывают тебя после длительной разлуки с домом. Я отсутствовал в течение тринадцати лет, и, хотя не было видно никаких баннеров и откормленных телят для убоя, чтобы приветствовать возвращение блудного сына, я был чрезвычайно взволнован, увидев мать, свой скромный дом и друзей молодости.

Моя поездка в Транскей имела и скрытый мотив: мой приезд совпал с заседанием специального комитета, назначенного для обеспечения введения в действие в Транскее системы самоуправления Бунга под контролем властей народности банту.

Роль органа Бунга, который состоял из 108 членов (четверть – представители белого населения, три четверти – чернокожие африканцы, в том числе вожди всех племен данного района) заключалась в консультировании правительства по законодательству, затрагивающему африканцев в данном районе, и в регулировании местных вопросов, в частности касающихся налогов. Бунга являлся самым влиятельным политическим органом в Транскее, тем не менее его резолюции носили лишь рекомендательный характер, а его решения подлежали утверждению (и возможному пересмотру) белыми магистратами. Бунга был настолько силен, насколько это позволяли белые. Тем не менее впоследствии Закон об органах власти банту заменили на еще более репрессивную систему: на практически феодальный порядок, основанный на наследственных и племенных различиях в соответствии с решением государственных органов. Правительство объяснило принятие Закона о властях банту стремлением освободить власти народности банту от контроля белых магистратов, однако на самом деле это была лишь уловка для отказа государства от принципов демократии и поощрения разногласий и соперничества между племенами. Руководство Африканского национального конгресса рассматривало признание Закона об органах власти банту и принятие его к исполнению как капитуляцию перед правительством.

После своего приезда я успел в тот же вечер провести короткие встречи с рядом транскейских чиновников и представителей племен и своим племянником К. Д. Матанзимой, которого я называл «Даливонга». Даливонга играл основную роль в том, чтобы убедить лидеров народности банту принять систему Бунга, поскольку новый порядок укреплял (и даже усиливал) его власть как вождя членов племени тембу в эмиграции. Даливонга и я были по разные стороны баррикад в этом сложном вопросе. Мы отдалились друг от друга: он выбрал традиционную роль местного руководителя и тесно сотрудничал с властными структурами. В тот вечер было уже достаточно поздно встречаться, и мы решили поговорить на следующий день.

Я провел ночь в пансионе в городе, встал рано, и два местных вождя присоединились ко мне в моем номере, чтобы за кофе обсудить их роль в новых органах власти банту. В середине нашего разговора хозяйка пансиона, заметно нервничая, ввела в номер белого мужчину.

– Вы Нельсон Мандела? – спросил он.

– А кто его спрашивает? – поинтересовался я.

Он представился: это был сержант-детектив тайной полиции.

– Могу я взглянуть на ваш документ? – спросил я.

Было очевидно, что сержанта возмутила моя дерзость, однако он (хоть и с явной неохотой) предъявил свои документы.

– Да, я Нельсон Мандела, – ответил я ему после этого.

Сержант сообщил мне, что его начальник желает меня видеть. Я ответил, что если он хочет меня видеть, то знает, где я нахожусь. Как оказалось, полицейский начальник приказал сержанту сопроводить меня в полицейский участок. Я поинтересовался, арестован ли я, и сержант ответил отрицательно.

– В таком случае, – сказал я, – я никуда не пойду.

Сержант был ошеломлен моим отказом, однако понимал, что с юридической точки зрения я был прав. Он принялся засыпать меня градом вопросов: когда я уехал из Йоханнесбурга? Где я побывал после своего отъезда? С кем я разговаривал? Имелось ли у меня разрешение на въезд в Транскей и как долго я намерен здесь находиться? Я сообщил ему, что Транскей – это мой дом и что по этой причине мне не требуется разрешение на въезд в него, после чего сержант вышел из комнаты.

Вожди были ошеломлены моим поведением и упрекали меня за грубость. Я объяснил им, что общался с полицейским точно так же, как он общался со мной. На них мои аргументы не подействовали. Судя по всему, они решили, что я вспыльчивый молодой человек, который рано или поздно обязательно попадет в беду. Я пытался убедить этих вождей отказаться от системы Бунга, однако теперь стало очевидно, что я произвел на них не самое хорошее впечатление. Этот инцидент напомнил мне, что я вернулся на родину совершенно другим человеком и разительно отличался от того юноши, который уехал отсюда тринадцать лет назад.

Полиция в Транскее была неискушенной, и с того момента, как я покинул пансион, они следовали за мной повсюду, куда бы я ни шел. После моего разговора с кем-нибудь полицейские встречались с этим человеком и предупреждали его: «Если вы еще раз поговорите с Манделой, то мы арестуем вас».

Я провел короткую встречу с местным лидером АНК и был встревожен, узнав об отсутствии средств у этого отделения организации. Однако надо признаться, что в тот момент я больше думал о своей следующей остановке: о Цгуну, деревне, где я вырос и где все еще жила моя мать.

Мама была потрясена моим появлением, она сначала выглядела так, словно увидела привидение. Затем она безумно обрадовалась. Я принес с собой немного еды – фрукты, мясо, сахар, соль, курицу, – и мама разожгла плиту, чтобы приготовить нам чай. Мы не обнимались и не целовались: это было не в наших обычаях. Хотя я был счастлив вернуться в наш дом, наряду с этим, глядя на свою мать, которая жила совсем одна в такой ужасной обстановке, я испытал чувство вины. Я много раз пытался уговорить ее переехать жить ко мне в Йоханнесбург, но она поклялась, что не уедет из любимой деревни. Я уже не в первый раз задался вопросом: оправданно ли то, что кто-то пренебрегает благополучием собственной семьи, чтобы бороться за благополучие целого народа? И может ли быть что-то более важное, чем забота о своей стареющей матери? И не является ли политика порой просто предлогом для того, чтобы уклониться от своих прямых сыновьих обязанностей?

Спустя час я простился с матерью, чтобы провести ночь в Мэкезвени. Когда я приехал туда, была уже ночь, однако я вне себя от радости принялся сигналить на своей машине. Я даже не подумал о том, как можно было истолковать беспрерывные звуки клаксона. Люди в страхе выходили из своих хижин, считая, по всей видимости, что это прибыла полиция. Однако когда меня узнали, то встретили с удивлением и радостью.

Вместо того чтобы уснуть, как младенец, в своей старой кровати, я ворочался всю ночь, задаваясь вопросом, правильный ли путь я выбрал. В конечном итоге я пришел к выводу, что сделал верный выбор. Я имею в виду не то, что борьба за свободу имеет больший приоритет, чем забота о своей семье. Это не так. Это просто две разные вещи.

Вернувшись в Цгуну на следующее утро, я провел весь день, предаваясь воспоминаниям со своими прежними знакомыми и гуляя по полям вокруг деревни. Я также навестил свою сестру Мейбл, самую практичную и добродушную из моих сестер, которую я очень любил. Мейбл была замужем, но история ее замужества была весьма занимательной. Моя сестра Баливе, которая старше Мейбл, была помолвлена, а lobola – уже оплачена. Но за две недели до свадьбы Баливе, девушка крайне решительная, просто сбежала. Мы не могли вернуть семье жениха скот, который был принят в качестве lobola, поэтому обе семьи решили, что Мейбл займет место Баливе, – и она так и сделала.

Я уехал из Цгуну поздно вечером, и уже ночью приехал в Мэкезвени. Я вновь объявил о своем появлении громкими гудками клаксона, только на этот раз жители Мэкезвени выскочили из своих хижин с мыслью, что это вернулся Джастис, их вождь. На самом деле Джастис был отстранен правительством от должности и в то время жил в Дурбане. Хотя правительство и назначило кого-то вместо него, для нас вождь является вождем, обладает властью уже по своему рождению, по крови и не может быть заменен кем-либо. Жители Мэкезвени, конечно, были рады видеть меня, но гораздо больше они были бы рады приветствовать Джастиса.

Моя вторая мать Но-Инглэнд, вдова регента, крепко спала, когда я приехал, но когда она, появившись в ночной рубашке, увидела меня, то так разволновалась, что потребовала, чтобы я немедленно отвез ее к ближайшему родственнику, чтобы отпраздновать мой приезд. Она забралась в мою машину, и мы отправились в сумасшедшую поездку по дикому вельду, чтобы добраться до отдаленного рондавеля ее родственника. Там мы разбудили еще одну семью, и я заснул, усталый и счастливый, только перед самым рассветом.

В течение следующих двух недель я постоянно переезжал между Цгуну и Мэкезвени, общаясь по очереди то с мамой, то с Но-Инглэнд, то посещая, то принимая своих друзей и родственников. Я ел ту же пищу, что и в детстве, я ходил по тем же полям и смотрел на то же небо днем и те же звезды ночью. Борцу за свободу крайне важно поддерживать связь со своими истоками, помнить про свои корни и понимать, что суета городской жизни способна стереть его прошлое. Эта поездка восстановила мои силы, возродила мои чувства к тому месту, где я вырос. Я снова почувствовал себя сыном своей матери в ее доме, я вновь был подопечным регента в Замечательном Месте.

Эта поездка помогла мне также измерить то расстояние, которое я преодолел к этому моменту своей жизни. Я видел, как мои друзья и знакомые оставались на одном и том же месте, в то время как я двигался дальше, видел новые миры и приобретал новые идеи. Я понял, что оказался совершенно прав, не вернувшись в Транскей после Форт-Хэйра. Если бы я вернулся, то моя политическая эволюция затормозилась бы либо вообще заглохла.

Когда специальный комитет, контролировавший введение в действие властями народности банту системы Бунга, объявил перерыв, мы с Даливонгой отправились навестить Сабату в больнице в Умтате. Я надеялся поговорить с Сабатой об актуальных проблемах, касавшихся народности банту, однако состояние его здоровья сделало это невозможным. Я хотел, чтобы Сабата и его брат, Даливонга, начали обсуждение этих вопросов, как только Сабата станет достаточно здоров для этого. Я испытал гордость при мысли о том, что смог организовать встречу между потомками Нгубенгкуки, и на мгновение задумался над иронией того, что я, наконец-то, справляюсь с ролью советника Сабаты, к которой меня готовили так много лет назад.

Из Умтаты мы с Даливонгой поехали в Камату, где встретились с его младшим братом Джорджем, который в то время являлся практикующим адвокатом. Два его клерка-стажера (А. П. Мда и Цепо Летлака) были мне хорошо известны, и я был рад увидеть их обоих воочию. Они по-прежнему относились к числу твердых сторонников Африканского национального конгресса, которые отказались от стези преподавателей и решили стать юристами. В Камате мы все вместе обсудили вопрос о введении в действие системы Бунга под контролем властей народности банту.

Моя задача состояла в том, чтобы убедить Даливонгу, человека, которому суждено было сыграть ведущую роль в политике Транскея, выступить против навязывания этой системы. Я не хотел, чтобы наша встреча превратилась в выяснение отношений или даже в дискуссию. Я не хотел ни помпезности, ни придирок. Я желал лишь серьезного разговора между людьми, которые, по существу, оба отстаивали интересы своего народа и своей нации.

Даливонга все еще считал меня младше себя во многих отношениях как с точки зрения моего положения в иерархии племени тембу, так и с точки зрения моей карьеры как политика. На самом же деле, если я и был младше его в прежней жизни, то теперь я продвинулся в своих политических взглядах и политическом росте намного дальше своего бывшего наставника. В то время как его заботы были сосредоточены на его собственном племени, я занимался вопросами и категориями всей нации. Я не хотел усложнять наш разговор масштабными политическими теориями, а предпочел бы полагаться на здравый смысл и факты нашей общей истории. Даливонга пригласил А. П. Мда и его брата Джорджа принять участие в нашей дискуссии, но они отказались, решив просто послушать нас. «Пусть племянник и его дядя проведут дебаты», – с явным уважением к нам сказал А. П. Мда. Согласно этикету, вначале должен был высказаться я, и Даливонге нельзя было перебивать меня, а затем ему следовало ответить мне, а мне его выслушать.

Я начал с того, что, прежде всего, введение системы Бунга под контролем властей народности банту весьма непрактично, потому что все больше и больше африканцев переезжали из сельской местности в города. Политика правительства состояла в том, чтобы попытаться загнать африканцев в этнические анклавы, поскольку оно опасалось их единства. По моему твердому убеждению, народ хотел демократии, а также того, чтобы политическое руководство обеспечивалось личными заслугами и достижениями, а не предоставлялось по праву рождения. В этом отношении Закон об органах власти банту являлся очевидным отступлением от демократии.