Текст книги "Долгая дорога к свободе. Автобиография узника, ставшего президентом"

Часть пятая. Государственная измена

23

На рассвете 5 декабря 1956 года я был разбужен громким стуком в дверь. Ни один из моих соседей, друзей или родственников никогда не стучал так властно, поэтому я сразу же понял, что это полиция безопасности. Я быстро оделся и обнаружил за дверью главного констебля Руссо, офицера службы безопасности, которого в нашем районе все знали. Его сопровождали двое полицейских. Он предъявил ордер на обыск, после чего все трое немедленно начали прочесывать весь дом в поисках каких-либо компрометирующих документов. К этому времени дети уже проснулись и во все глаза смотрели на меня, ища поддержки. Я с суровым видом велел им успокоиться. Полиция обыскала ящики столов, комоды, шкафы – все те места, где можно было что-то спрятать. Через сорок пять минут Руссо деловито сказал мне будничным тоном: «Мандела, у нас есть ордер на ваш арест. Следуйте со мной». Я посмотрел на ордер, и мне бросилось в глаза слово HOOGVERRAAD – государственная измена.

Меня проводили до машины. Неприятно быть арестованным на глазах у своих детей, даже если ты знаешь, что действовал совершенно правильно. Однако дети ведь не понимают всей сложности ситуации, они просто видят, что их отца забирают белые власти без объяснения причин.

Руссо вел машину, а я сидел рядом с ним на переднем сиденье, без наручников. У него был также ордер на обыск моего офиса в городе, куда мы сейчас и направлялись после того, как высадили двух других полицейских в соседнем районе. Чтобы добраться до центра Йоханнесбурга, необходимо было ехать по пустынной дороге, которая проходила через безлюдную местность. Пока мы проезжали этот участок, я заметил Руссо, что он должен быть достаточно уверен в себе, раз едет со мной один, в то время как я без наручников. Он промолчал.

– А что, если я вдруг наброшусь на вас и одолею? – поинтересовался я.

Руссо поерзал на своем сиденье и ответил:

– Ты играешь с огнем, Мандела.

– Я играю с огнем всю свою жизнь, – сказал я.

– Если ты продолжишь говорить в таком духе, мне придется, действительно, надеть на тебя наручники, – угрожающе сказал Руссо.

– А если я откажусь?

Мы продолжали эту напряженную дискуссию еще несколько минут, а когда въехали в жилой район недалеко от полицейского участка «Ланглаагте», Руссо сказал мне: «Мандела, я обращался с тобой хорошо и вправе ожидать, что ты отнесешься ко мне так же. Мне не нравятся твои шутки».

После короткой остановки в полицейском участке к нам присоединился еще один полицейский, и мы приехали в мой офис, который обыскивали еще сорок пять минут. Оттуда меня отвезли в тюрьму из красного кирпича «Маршалл-сквер», где я в свое время в 1952 году уже провел несколько дней во время Кампании гражданского неповиновения. Несколько моих соратников, которых арестовали ранним утром, уже были там. В течение следующих часов тюрьма стала заполняться другими моими товарищами. Это был удар, который правительство планировало уже давно. Кто-то тайком смог пронести с собой экземпляр дневного выпуска газеты «Стар», и мы узнали, что полицейский рейд был проведен по всей стране и что основные лидеры Альянса Конгресса арестованы по обвинению в государственной измене и предполагаемом заговоре с целью государственного переворота. Арестованные в разных частях страны – вождь Альберт Лутули, Монти Найкер, Реджи Септембер, Лилиан Нгойи, Пит Бейлевелд – были доставлены военными самолетами в Йоханнесбург, где им предстояло предстать перед судом. Всего было арестовано 144 человека. На следующий день мы предстали перед судом, и нам предъявили официальное обвинение. Неделю спустя арестовали Уолтера Сисулу и еще 11 человек, в результате чего общее число арестованных достигло 156. Среди этой группы арестованных – 105 африканцев, 21 индеец, 23 представителя белого населения и 7 представителей цветного. Были арестованы практически все члены исполкома АНК, как находившиеся под правительственным запретом, так и считавшиеся свободными. Националистическое правительство, наконец, сделало свой ход.

Вскоре нас перевели в тюрьму Йоханнесбурга, известную в народе как «Форт» – мрачное, похожее на замок сооружение, расположенное на холме в самом центре города. После прибытия в тюрьму нас вывели на открытый четырехугольный двор и приказали, полностью раздевшись, выстроиться у стены. Мы были вынуждены стоять там больше часа, дрожа на ветру и чувствуя себя крайне неловко, – священники, профессора, врачи, юристы, бизнесмены, мужчины среднего или преклонного возраста, которые привыкли к уважительному отношению. Несмотря на кипевший во мне гнев, я с трудом смог подавить смех, внимательно осмотревшись вокруг. До меня впервые дошел смысл пословицы «Не одежда красит человека». Немногие из нас подошли бы на роль признанного лидера, если бы для этого требовалось прекрасное телосложение.

Вскоре появился врач из числа белых и поинтересовался, все ли здоровы. Никто не стал жаловаться на какое-либо недомогание. Нам велели одеться, после чего сопроводили нас в две большие камеры с цементным полом, без мебели. Стены камер только что покрыли новым слоем краски, в воздухе еще чувствовались ее пары. Каждому из нас выдали по три тонких одеяла и циновку из сизаля. В каждой камере был только один открытый для всеобщего обозрения туалет на уровне пола. Говорят, что нельзя по-настоящему узнать нацию, пока не побываешь в ее тюрьмах. Что ж, о нации следует судить не только по отношению в ней к высшему сословию, но и по отношению к гражданам низшей категории. В Южной Африке к чернокожим гражданам относились как к животным.

Мы пробыли в Форте две недели, и, несмотря на все тюремные трудности, у нас сохранялось приподнятое настроение. Нам разрешали газеты, и мы с удовлетворением читали о волне возмущения, вызванного нашими арестами. По всей Южной Африке проходили митинги протеста и демонстрации, на которых несли плакаты: «Мы поддерживаем наших лидеров». Писали, что такие протесты прошли по всему миру.

Наша тюремная камера стала своего рода съездом борцов за свободу, которые раньше были разбросаны по всей стране.

Многие из нас жили в условиях строгих ограничений, запрещавших нам встречаться и разговаривать друг с другом. Теперь наш враг собрал всех нас под одной крышей, что стало самым крупным и продолжительным внеплановым собранием Альянса Конгресса за последние годы. Молодые лидеры получили возможность встретиться с руководителями старшего поколения, о которых раньше они могли только прочитать, активисты АНК из провинции Наталь общались с представителями филиала организации в провинции Трансвааль. Мы воспользовались этой возможностью, чтобы в течение двух недель, пока мы ждали суда, обменяться своими идеями и опытом.

Каждый день мы составляем программу мероприятий. Патрик Молаоа и Питер Нтайт, оба известные активисты Молодежной лиги АНК, организовывали для нас физическую подготовку. Планировались и проводились беседы на различные темы. Профессор З. К. Мэтьюс рассказывал об истории АНК и о негритянском движении сопротивления в Америке, Деби Сингх читал лекции по истории Южноафриканского индийского конгресса, Артур Летеле обсуждал африканские традиции врачевания, а преподобный Джеймс Калата делился с нами своими знаниями об африканской музыке и пел нам своим прекрасным тенором. Каждый день Вуйисиле Мини, который много лет спустя был повешен правительством за политические преступления, во главе группы других заключенных распевал песни о свободе. Одной из самых популярных была песня: «Вот черный человек, Стридом, берегись черного человека, Стридом[44]44
  Ханс Стридом – премьер-министр Южной Африки с 1954 по 1958 год, бескомпромиссный африканер-националист.


[Закрыть]». Мы исполняли ее во всю силу наших легких, и это поддерживало у нас хорошее настроение.

Однажды Масабалала Йенгва (более известный как М. Б. Йенгва), сын зулусского рабочего и секретарь исполкома филиала АНК в провинции Наталь, внес свой вклад в лекцию о музыке, исполнив песню в честь Шаки Зулу, легендарного зулусского воина и верховного вождя. Йенгва завернулся в одеяло, свернул газету, чтобы имитировать ассегай, копье, и принялся расхаживать взад и вперед по камере, декламируя строки из этой песни. Все мы, даже те, кто не понимал зулусского языка, были просто очарованы этим исполнением. Затем он сделал драматическую паузу и патетически произнес: «Шака подобен огромной хищной птице, которая безжалостно убивает своих врагов!» После этого разыгралась поистине театральная сцена. Вождь Альберт Лутули, который до этого молчал, внезапно вскочил на ноги, прокричал: «Ngu Shaka lowo!» («Это Шака!») – а затем начал танцевать и петь. Его движения наэлектризовали нас, и мы все тоже вскочили на ноги. И опытные танцоры, тренировавшиеся в клубах бальных танцев, и отъявленные лодыри, не знавшие ни народных, ни западных танцев, – все присоединились к indlamu, ритуальному танцу воинов народа зулу. Некоторые из нас двигались грациозно, другие напоминали замерзших альпинистов, пытавшихся согреться, но все танцевали с невиданным энтузиазмом. Внезапно не стало ни представителей народа коса, ни зулусов, ни индийцев, ни африканцев, ни правых, ни левых, ни священнослужителей, ни политиков – все мы были просто патриотами, объединенными любовью к нашей общей истории, нашей культуре, нашей стране и нашему народу. В этот момент внутри каждого из нас что-то дрогнуло, что-то сильное и одновременно глубоко интимное, что связывало нас друг с другом. В этот момент мы ощутили дух великого прошлого, которому мы принадлежали, и силу великого дела, которое связало нас.

Через две недели, 19 декабря, нас доставили на предварительное судебное заседание в армейский тренировочный зал в Йоханнесбурге, военную площадку, которая раньше никогда не использовалась в качестве зала судебных заседаний. Это был большой голый ангар с крышей из гофрированного железа, он считался единственным общественным зданием, способным вместить такое количество обвиняемых в ходе суда над ними.

Нас привезли в закрытых полицейских фургонах в сопровождении полудюжины бронетранспортеров с вооруженными солдатами. Судя по тем мерам безопасности, которые правительство приняло по отношению к нам, можно было подумать, что идет полномасштабная гражданская война. Огромная толпа наших сторонников блокировала движение на Твист-стрит. Нам было слышно, как они кричали и пели, а они слышали, как мы отвечали им из фургонов. Эта поездка превратилась в триумфальное шествие, так как медленно движущиеся фургоны раскачивались толпой. Весь периметр импровизированного зала суда был окружен вооруженными полицейскими и солдатами. Фургоны подъехали на площадку за залом и припарковались так, чтобы мы выходили из фургонов прямо в зал.

Внутри нас встретила еще одна толпа наших сторонников, так что зал суда больше походил на бурный митинг протеста, чем на место проведения чинного судебного заседания. Мы вошли, подняв большой палец в качестве традиционного жеста Африканского национального конгресса и приветствовав тем самым наших сторонников, сидевших в секции «Только для небелых». Настроение в зале было скорее праздничным, чем осуждающе-карательным, поскольку обвиняемые тесно общались с журналистами и своими друзьями.

Правительство обвиняло всех нас, 156 человек, в государственной измене и общенациональном заговоре с целью насильственного свержения нынешнего правительства и замены его коммунистическим режимом. Обвинительное заключение охватывало период с 1 октября 1952 года по 13 декабря 1956 года, который, таким образом, включал Кампанию гражданского неповиновения, снос Софьятауна и Народный конгресс. В Южной Африке закон о государственной измене основан не на английском праве, а на его предшественнике, римско-голландском праве, которое определяет государственную измену как проявленное с враждебными целями намерение нарушить, ослабить или поставить под угрозу независимость или безопасность государства. В качестве наказания предусматривается смертная казнь.

Цель предварительного судебного заседания состояла в том, чтобы определить, являлись ли обвинения правительства достаточными для того, чтобы предать нас суду в Верховном суде. Дача показаний состояла из двух этапов. Первый этап проходил в магистратском суде. Если магистрат определял, что против обвиняемых имеется достаточно доказательств, то дело передавалось в Верховный суд и рассматривалось уже судьей. Если же магистрат решал, что доказательств недостаточно, то подсудимые освобождались от ответственности.

Магистратом в нашем деле являлся мистер Ф. К. Уэссел, главный магистрат Блумфонтейна. В первый день предварительного судебного заседания он говорил настолько тихо, что его было практически невозможно услышать. Власти не озаботились обеспечением зала суда микрофонами и громкоговорителями, и судебное заседание отложили на два часа, чтобы за это время найти эту аппаратуру. Мы в течение этого вынужденного перерыва собрались во внутреннем дворе и устроили нечто похожее на пикник (еду нам передали снаружи). Атмосфера была почти праздничной. Через два часа власти приняли решение о переносе судебного заседания на следующий день, поскольку подходящих микрофонов и громкоговорителей так и не смогли найти. Под одобрительные возгласы толпы нас отвезли обратно в Форт.

На следующий день толпа на улице была еще больше, а полиция – еще более напряженной. Армейский тренировочный зал окружили пятьсот вооруженных полицейских. Когда мы прибыли на место, то обнаружили, что власти соорудили для нас огромную металлическую клетку, в которой мы могли сидеть. Она была сделана из проволоки, с ромбовидными отверстиями, прикреплена к столбам и оснащена защитным ограждением спереди и сверху. Нас провели внутрь и усадили на скамейки в окружении шестнадцати вооруженных охранников.

В дополнение к своему символическому эффекту эта клетка отсекала нас от общения с нашими адвокатами, которым не разрешили войти внутрь. Один из моих коллег нацарапал на клочке бумаги, который прикрепил сбоку клетки: «Представляют опасность. Просьба не кормить».

Наши сторонники и руководство организации сформировали внушительную команду адвокатов, в число которых входили в том числе Брэм Фишер, Норман Розенберг, Исраэль Майзельс, Морис Фрэнкс, Вернон Берранже. Никто из них никогда раньше не видел в зале суда подобного сооружения. Морис Фрэнкс в ходе открывшегося судебного заседания сразу же подал решительный протест против того, что государство унижает его клиентов таким «фантастическим» способом и обращается с ними, по его словам, «как с дикими зверями». Он заявил, что если клетку немедленно не уберут, то вся команда защиты покинет зал суда. После короткого перерыва магистрат решил, что клетку впредь необходимо убрать, а пока была удалена ее передняя секция.

Только после этого власти смогли приступить к своему делу. Главный обвинитель, мистер ван Никерк, начал зачитывать свою речь, состоявшую из 18 000 слов и посвященную государственному обвинению против нас. Даже с микрофоном он был едва слышен на фоне криков и пения, которые раздавались снаружи, и в какой-то момент туда направилась группа полицейских. Мы услышали револьверный выстрел, за которым последовали крики и новые выстрелы. Заседание суда было отложено, пока магистрат консультировался с адвокатами. Как стало известно, в результате применения полицией оружия двадцать человек получили ранения.

Зачитывание гособвинения продолжалось в течение следующих двух дней. Согласно заявлению ван Никерка, он был намерен доказать суду, что обвиняемые при содействии других стран замышляли насильственно свергнуть существующее правительство и навязать Южной Африке коммунистический режим. Это было обвинение в государственной измене. Ван Никерк сослался на Хартию свободы как на доказательство наших коммунистических намерений и нашего заговора с целью свержения существующей власти. К третьему дню судебного заседания бо́льшая часть нашей клетки была разобрана.

На четвертый день нас отпустили под залог. Система залогов явилась очередным примером дискриминации при апартеиде: для белых залог составил 250 фунтов стерлингов, для индийцев – 100 фунтов стерлингов, для африканцев и цветных – 25 фунтов стерлингов. Даже государственная измена оценивалась по-разному применительно к разным расовым группам. Наши сторонники из разных слоев общества выступили с предложениями внести залог за каждого из обвиняемых. Этот жест поддержки позже был положен в основу Фонда защиты обвиняемых по делу о государственной измене, созданного епископом Амброзом Ривзом, Аланом Патоном и Алексом Хепплом. Этим фондом во время судебного разбирательства умело руководила Мэри Бенсон, а затем Фреда Левсон. Нас отпустили при условии, что раз в неделю мы обязуемся сообщать в полицию о себе. Нам также запретили посещать общественные собрания. Суд должен был возобновиться в начале января.

На следующий день я был в своем офисе рано утром. Мы с Оливером Тамбо оба оказались в тюрьме, и за время нашего отсутствия дел в нашей юридической компании заметно прибавилось. В то утро, когда я пытался возобновить работу, меня навестил мой старый друг Джабаву, профессиональный переводчик, которого я не видел уже несколько месяцев. В ожидании ареста я намеренно сбросил свой вес, поскольку в тюрьме надо быть худым и способным довольствоваться малым. Кроме того, в тюрьме я продолжал свои физические занятия и оставался подтянутым. Однако Джабаву посмотрел на меня весьма подозрительно. «Мадиба, – поинтересовался он, – почему ты выглядишь таким худым?» В африканской культуре с богатством и благополучием чаще всего ассоциируется дородность. Подумав немного, Джабаву все понял и возмутился:

– Приятель, ты боялся тюрьмы, вот в чем дело! Но ты же опозорил нас, нас, народ коса!

24

Еще до суда мой брак с Эвелин стал распадаться. В 1953 году Эвелин решила обновить свой четырехлетний сертификат по общему уходу за больными. Она записалась на курсы по акушерскому делу в больнице короля Эдуарда VII в Дурбане, посещение которых предполагало, что ей предстоит находиться вдали от дома в течение нескольких месяцев. Это стало возможным потому, что с нами жили мои мать и сестра, которые присматривали за детьми. Во время ее пребывания в Дурбане я смог один раз навестить ее.

Сдав экзамены, Эвелин вернулась домой. Она снова была беременна и позже в том же году родила дочь Маказиве. Мы назвали ее в честь той, которую потеряли шесть лет назад. В нашей культуре дать новому ребенку имя умершего считается способом почтить память предыдущего ребенка и сохранить мистическую привязанность к тому, кто ушел слишком рано.

На следующий год Эвелин увлеклась организацией «Общество Сторожевой башни», одной из структур движения «Свидетели Иеговы». Было ли это в то время как-то связано с ее неудовлетворенностью жизнью, я не знаю. «Свидетели Иеговы» считают Библию единственным правилом веры и убеждены в грядущем Армагеддоне между силами добра и силами зла. Эвелин начала рьяно распространять их издание «Сторожевая башня», а также пыталась обратить в свою веру и меня, призывая заменить мою приверженность освободительной борьбе приверженностью Богу. Хотя я и нашел некоторые аспекты учения «Общества Сторожевой башни» небезынтересными и занимательными, однако я не мог разделить ее преданности этой организации. В этом учении было что-то слишком навязчивое, оно меня отталкивало. Кроме того, как мне представлялось, ее новая вера учила пассивности и покорности перед лицом угнетения, чего я никак не мог принять.

Моя преданность АНК и освободительной борьбе была неустанной и безграничной. Это крайне беспокоило Эвелин. Она всегда была склонна считать, что политика – это развлечение для молодежи, что я когда-нибудь вернусь в Транскей и стану практиковать там в качестве юриста. Даже когда эти перспективы стали весьма расплывчатыми, она не могла смириться с тем, что Йоханнесбург будет нашим домом и мы уже больше не вернемся в Умтату. Она верила, что стоит мне только вернуться в Транскей, в лоно своей семьи, и стать советником Сабаты, я тут же заброшу политику. Она всячески поощряла усилия Даливонги, стремившегося убедить меня вернуться в Умтату. У нас было много споров по этому поводу, и я терпеливо объяснял ей, что политика для меня – это не развлечение, не хобби, а дело всей жизни, неотъемлемая и главная часть моего существа. Она не могла смириться с этим. Мужчина и женщина, которые придерживаются таких разных взглядов на свою роль в жизни, не могут оставаться близкими друг другу.

Я пытался убедить ее в необходимости освободительной борьбы, в то время как она пыталась убедить меня в ценности религиозной веры. Когда я говорил ей, что служу нации, она отвечала, что служение Богу выше служения нации. Мы не находили общих точек соприкосновения, и я начинал убеждаться в том, что наш брак постепенно рушится.

Мы также вели с ней борьбу за умы и сердца наших детей. Эвелин хотела, чтобы они были набожными и следовали религиозным заветам, а я предпочитал, чтобы они хорошо разбирались в политических вопросах. Она при каждой возможности водила их в церковь и читала им литературу «Общества Сторожевой башни». Она даже давала мальчикам брошюры «Сторожевая башня» для их распространения в нашем поселке. Я же обычно говорил с мальчиками о политике. Темби был членом организации «Пионеры», подростковой секции Африканского национального конгресса, так что, можно считать, он уже был политически подкован. Что же касается Макгато, то я в самых простых выражениях старался объяснить ему, как черные преследуются белыми.

На стенах дома у меня висели фотографии Франклина Рузвельта, Уинстона Черчилля, Иосифа Сталина, Махатмы Ганди и штурма Зимнего дворца в Санкт-Петербурге в 1917 году. Я объяснял мальчикам, кем был каждый из этих политических лидеров и за что он выступал. Они уже понимали, что белые лидеры Южной Африки отстаивали нечто совсем иное. Однажды Макгато вбежал в дом и закричал: «Папа, папа, там Малан на холме!» Даниэль Малан был первым премьер-министром из числа африканеров-националистов, и мальчик перепутал его с чиновником системы образования банту, Вилли Мари, который в тот день планировал выступить в нашем поселке с речью на общем собрании его жителей. Я вышел на улицу, чтобы посмотреть, о чем говорил Макгато, поскольку активисты АНК организовали демонстрацию протеста для того, чтобы сорвать это собрание. На улице я увидел пару полицейских фургонов, сопровождавших Вилли Мари к тому месту, где он должен был выступать. Однако с самого начала возникли какие-то проблемы, и чиновник предпочел сбежать, забыв про свое выступление. Я сказал Макгато, что это не Малан, но он с тем же успехом мог бы быть на этом месте.

Мой рабочий график в те дни был крайне жестким. Я уходил из дома рано утром и возвращался поздно вечером. После рабочего дня в офисе у меня обычно бывали еще те или иные встречи. Эвелин не могла понять моих задержек по вечерам и, когда я поздно возвращался домой, подозревала, что встречаюсь с другими женщинами. Я раз за разом объяснял ей, по какой причине я задерживался, с кем именно встречался и что обсуждал. Однако ее это не убеждало. В 1955 году она поставила мне ультиматум: я должен был выбирать между ней и Африканским национальным конгрессом.

Уолтер Сисулу и его жена Альбертина были очень близки с Эвелин, и они страстно желали, чтобы мы остались вместе. Эвелин делилась с Альбертиной всеми своими тайнами и мыслями. В какой-то момент Уолтер попытался вмешаться в наш семейный конфликт, и я без лишних слов попросил его больше не делать этого. В последующем я пожалел о своем резком тоне, потому что Уолтер всегда был мне как брат и его поддержка всех моих планов и начинаний никогда не ослабевала.

Однажды Уолтер сказал мне, что хочет привести кое-кого ко мне в офис, чтобы я мог с ним встретиться и переговорить. Уолтер не предупредил меня, что это мой шурин, и я был весьма удивлен, увидев его, тем не менее его появление меня не огорчило. Я честно признался ему в том, что пессимистично настроен по поводу своего брака с его сестрой.

Мы втроем откровенно обсудили этот вопрос, причем мы с Уолтером часто использовали фразу: «Такие люди, как мы» – или что-то в этом роде. Шурин Эвелин был бизнесменом, он категорически возражал против политической деятельности и недолюбливал политиков. В конце концов он очень обиделся на нас и заявил: «Если вы, ребята, думаете, что у вас такой же статус, что и у меня, то это просто смешно. Не надо сравнивать себя со мной». Когда он ушел, мы с Уолтером посмотрели друг на друга и начали смеяться.

После того как в декабре нас арестовали и продержали в тюрьме две недели, Эвелин один раз навестила меня. Выйдя из тюрьмы, я обнаружил, что она съехала и забрала с собой детей. Я вернулся в пустой, притихший дом. Она даже сняла занавески, и эта маленькая деталь просто поразила меня. Эвелин переехала к своему брату, который сказал мне: «Возможно, это к лучшему. Нельзя исключать, что, когда все утрясется, вы снова будете вместе». Это был разумный совет, но ему не суждено было сбыться.

Между нами с Эвелин были непримиримые разногласия. Я не мог отказаться от того, что живу освободительной борьбой, а она не могла примириться с моей преданностью чему-то другому, кроме себя и семьи. Она была замечательной женщиной, очаровательной, сильной, верной и прекрасной матерью. Я никогда не терял своего уважения к ней и восхищения ею, однако мы не смогли восстановить свой брак.

Распад любого брака – это всегда серьезная травма, особенно для детей. Наша семья не стала исключением, наши дети страдали от разлуки со мной. Макгато привык спать в моей постели. Он был нежным ребенком, прирожденным миротворцем, поэтому пытался примирить меня со своей матерью. Маказиве в то время была еще очень маленькой, и я помню, как однажды, когда меня отпустили из тюрьмы под залог, я без предупреждения навестил ее в детском саду. Она всегда была очень ласковым ребенком, но в тот день, когда увидела меня, она вся замерла. Она не знала, то ли ей бежать ко мне, то ли попятиться, то ли улыбнуться, то ли нахмуриться. Ее маленькое сердечко разрывалось на части, она не знала, как ей поступить. Это было очень больно видеть.

Сильнее всего наш с Эвелин разрыв повлиял на Темби, которому в то время было десять лет. Он перестал хорошо учиться и замкнулся в себе. Когда-то он увлекался английским языком и Шекспиром, но после разлуки со мной стал к учебе совершенно равнодушен. Директор его школы однажды поговорил со мной на эту тему, но я мало что мог сделать. Я водил его в спортзал всякий раз, когда появлялась такая возможность, и иногда он немного оживлялся на тренировках. Когда у меня такой возможности не было и позже, когда я ушел в подполье, Уолтер Сисулу брал Темби на разные мероприятия вместе со своим собственным сыном. Как-то, в очередной раз пообщавшись с Темби, Уолтер сказал мне: «Послушай, приятель, твой парень очень молчалив». После нашего с Эвелин расставания Темби часто надевал мою одежду, хотя она была ему слишком велика. Судя по всему, она давала ему чувство какой-то привязанности к своему отцу, который слишком часто был слишком далеко.