Текст книги "Дорога на Царьград"

Сейчас, по размышлении, мне кажется странным, что они, как и наши хозяева, выступают за войну. При том одни обвиняют других в отсутствии патриотизма… Несчастная Сербия! Судя по всему, добром все не закончится. Уже здесь, сейчас… Я не могу этим заниматься. Довольно мне всяких глупостей. Сделаем, что от нас требуется, и продолжим путь в Царьград. Чтобы найти одно-единственное решение всему.

После обеда мы немножко отдохнули, а затем прорепетировали до недавнего времени. Завтра мы приглашены на загородную прогулку.

Гроцка, 8 апреля 1876 г

Представление отложено на воскресенье. Герман очень недоволен этим; он все еще хочет продолжить путешествие как можно скорее. А я никуда не спешу.

Вчера мы были за городом. Нас отвели на Стевчин луг под виноградником, с которого открывается фантастический вид на Дунай. Такой, что аж дух захватывает.

С нами пошли и женщины с детьми, которые носились по лесу и почти не мешали нам.

Стевча кроме вина взял ягненка, а Чолак принес поросенка. Мы выкопали две ямы и подожгли в них сухую лозу и ветки. Бросаешь все на огонь, а потом брызгаешь водой, чтобы пламя опало, и получаешь жар от углей, которые могут тлеть часами.

Я увлекся вертелом с поросенком и совершенно забыл о времени. Под нами блестел Дунай, щебетали птицы, а стоило подуть ветру – дым от углей волнами перекрывал запах весенней травы… Я люблю Сербию.

И мы опять пили прекрасное грочанское вино.

Бывают мгновения, когда человек снова загорается желанием жить. Когда его переполняет такая любовь, что хочется вырасти до необъятных размеров. И все объять. Вчера я, возможно, впервые захотел жениться и народить кучу детишек. Чтобы было с кем разделить любовь и попытать скромного счастья. Может, человек все же имеет право на счастье и покой.

Странно – если бы не надвигающаяся война, я, вероятно, не возжелал бы покоя. Приближается время принятия решения. Я бы много не раздумывал. Может, меня перед продолжением пути все-таки ждет уход на праведную войну, которую поведет моя страна. Безотносительно всего, что я могу обрести в Царьграде. Это не только вопрос чести и долга. И я не стану утверждать, что не боюсь. Только сдается мне – все в этом мире проистекает в борьбе любви и страха. И если я допущу, чтобы страх меня одолел, и не пойду на войну, разве смогу я тогда открыться когда-нибудь для любви?

Мала смотрит на меня странно. Да что там – странно, она смотрит на меня «именно так». И на репетициях, пока мы ждем свой выход. Я уверен – когда мы встречаемся глазами, обоих пробивает дрожь. Меня так точно. Из этого что-нибудь да выйдет. Даже Герман приметил, что происходит. Многозначительно мне улыбается.

И Мики, и Ю явно уже сплетничают на этот счет. Сели в сторонке, подальше от группы, и смеются.

У Стевчи красивая дочка. В подпоясанном вязаном либаде[12]12
  Род верхней женской одежды с широкими рукавами.


[Закрыть], с толстым и немножко неряшливо заплетенным венцом волос и необыкновенными голубыми глазами… А грудки ее так дивно дышат. Вверх-вниз. Она тоже бросает на меня взгляды. Я не выдумываю. Она очень юна, но так и съел бы ее – такая она сладкая. Я, и правда, самый плохой из всех. Ну, что же поделаешь, коль мое сердце такое большое. Сербское.

Когда в какой-то момент ветер затих и все успокоилось, я ясно ощутил, что холм, на котором мы стояли, парил в пространстве. В вечном путешествии. А мы уподоблялись спокойным и довольным пассажирам. Островок рая. Если б мне не сделали замечание, поросенок бы сгорел. Я вообще перестал его вертеть.

Может, Сербии приходится так часто воевать именно потому, что она так близка к раю. Ради равновесия. Может быть, потому и не бывает в ней никогда должного порядка, может, потому и встречается столько несправедливости. Бог нам дал красивую землю. И если бы мир своим стучащим кулаком не держал нас в бдительном напряжении, мы бы, наверное, только полеживали, вытянув ноги, в прохладной сени деревьев. Вот я уж вздор мелю…

С холма был виден и луг Гарашана. Зовется он Гавран («Ворон»). На этом лугу люди Михаила, начавшие после его прихода к власти травлю защитника конституции, убили сына Милутина, Луку, брата Илии. Милутину удалось бежать к туркам в Белград. Мне рассказали всю историю Гарашана с того момента, когда Милое Джак во время бунта сжег имение старого Милутина в Гарашах под Крагуевцем, а Милош ему, как человеку проверенному, поспешил на помощь и выделил имение в Гроцке. Мне поведали о том, каким Милутин был горячим и неудобным человеком, и Милош его, к досаде народа, разжаловал из князей Ясеницы. О том, как впоследствии, по приговору Милоша и при помощи его человека, Сараманды, Милутин в хижине в Врбице топором зарубил следующего князя Ясеницы, некоего Андрию. Об учебе и карьере Илии. О смещении и возвращении к власти. О гибели Милутина во время бунта против Михаила. О том, как Илия замирился с Михаилом, а потом снова разругался. Как отошел от политики и свои последние годы провел в имении в Гроцке, как состоятельный человек, знающий, что такое настоящая жизнь.

Говорят, что Илия часто сиживал со своими друзьями на Гавране – точно так же, как сидели мы сегодня на Агином холме.

Я предложил всей честной компании создать новый герб Сербии – вертел с поросенком, скрещенный с саблей, в венце из виноградной лозы и дубовых листьев. Можно включить кое-где и сливы. Война и мир.

Мы не говорили много о войне, возможно, именно потому, что мы все ощущаем ее неумолимое приближение. Никто из нас не хотел омрачать райские мгновения.

Кто не знает, какого цвета поросячья кожица, которая лопается, а сквозь нее от жира, который растапливается и вытекает, проступают более темные полоски, – тому неведом цвет наслаждения. Пока поросенок пекся, я успел прилично напиться. Едва помню, как мы ели. Правда, мне все же кажется, что мясо было немножко недопечено.

Я был не единственный, кто напился. Но думаю, набедокурил больше всех, когда мы под вечер возвращались в городок. Не было такой ямы или канавы, в которую бы я не свалился. Ко всеобщему увеселению. Чудо, что я не ушибся и не поранился.

Сейчас мне немного стыдно. Все на меня сегодня заговорщицки поглядывают и многозначительно подмигивают. Ну и ладно, переживу и это.

Сейчас направляюсь на репетицию. Как настоящий профессионал. Видела бы меня мама. Она всегда тяготела к изысканным и художественным занятиям.

Гроцка, 10 апреля 1876 г

Мими и Ю исчезли. Похоже, они вернулись в Белград. С самого начала они вели себя, как снобы. Остались Мала, я и Герман. Местные все еще не поняли, что никакие мы не актеры. Так стоит ли их разочаровывать. Герман – чистый любитель и декламирует с каким-то необычным, странным акцентом. Но, надеюсь, он справится. Он жаждет одного – как можно скорее с этим развязаться. У старого путешественника масса разных талантов. Сегодня утром он тайком подсунул мне огромный золотой в старинном кошеле: «Пусть будет у тебя», – сказал он и озорно подмигнул мне. Только вот откуда у него этот золотой? Как бы он его не украл, а то из-за него я нарвусь на неприятность!

В последний час мы вынуждены менять программу. Вообще, все становится крайне неясно.

Меня не заботит художественный эффект. Я уверен, что больше не буду заниматься театральным искусством; похоже, мне надоели повторения и заучивания на память. Но этот народ нужно возбудить. Сердцем.

Не важно и если все это случилось уже давно. Если я не знаю точно, что со мной произойдет, что я буду делать, что буду чувствовать, то я и не вижу особой разницы между событием прошлым и настоящим. Между прошлым, настоящим и будущим.

И потому меня раздражает, что Стевча и Чолак все больше тянут. Такое впечатление, будто их уездный начальник предупредил, чтобы они не забегали шибко вперед.

У трактирного служки Пауна нижняя губа отвисает вниз, как у полуидиота, но при том он довольно говорлив. Пришептывая и тараторя так, что я его едва понимал, он сообщил мне, что и Милутин Гарашанин подключился к делу. Что он пригрозил, чтобы они не превращали все в цирк. Государство проводит понятную политику по вопросу восстания. Правительство шатается, и не следовало бы давать Ристичу новое оружие, притом в Гроцке. Войны нам и так не избежать, но необходимо хорошо подготовиться. И не зазывать иностранцев. Ведутся серьезные переговоры с русскими, но никто не верит в то, что Милутин не связан с тем, что происходит в Гроцке.

В любом случае, от меня хотят, чтобы я выбросил самые воспламеняющие фрагменты из статей в «Заставе»; под вопросом и стихи Джуры. Сейчас вдруг начали настаивать на том, чтобы представление было больше историческим и «культурным». Учитывая степень наших актерских способностей – как раз это нас должно было бы устроить.

Не знаю, чья это идея, но самое последнее решение – организовать все мероприятие во славу Обреновича, а выступление посвятить годовщине восстания Милоша! Но только – не перебарщивая со страстями… Главное, чтобы все прошло культурно! Что тут скажешь – тяготеет Гроцка к культуре!

Только сейчас мне, старому болвану, стало ясно, почему выступление перенесено на 11 апреля! Годовщина событий в Таково[13]13
  На скупщине повстанцев в с. Таково Милошем Обреновичем было провозглашено начало Второго Сербского восстания 1815 г., известного в сербской исторической литературе, как Таковское восстание.


[Закрыть]. Они решили это еще четыре дня назад и все это время делали из нас дураков.

Мы действительно – худший из народов. Райя[14]14
  Христиане, подданные Турции, платившие дань.


[Закрыть].

Братья мои в Боснии и Герцеговине – конец вам, если ждете от нас помощи!

Свет настольной лампы затрепетал, а потом совсем угас. Мики сначала подумал, что перегорела лампочка. Но кроме лампы выключился и замолчал также телевизор, и даже криво стоящий и потому шумный холодильник на кухне. Мертвым стал и настенный рубильник. Когда Мики подошел к окну, он увидел повсюду только мрак и во мраке темно-серые глыбы ближайших домов. Чомбе опять среагировал быстрее всех. За стеклом его окна замаячил дрожащий свет свечи. Свет приблизился к окну. И когда под выстрел прищепки на карнизе, словно в драматической постановке, яростно отодвинулась занавеска – из мрака вынырнуло призрачное, освещенное снизу лицо Чомбе.

– Мать их фашистскую смердящую! – завел Чомбе свою заезженную пластинку. – Должно быть, попали в электростанцию, мать их… – А затем выдал феерический поток витиеватых ругательств.

Никакого взрыва не было слышно, но ближайшая электростанция и не располагалась близко от города.

Еще совсем недавно пребывавшему в другом мире Мики потребовалось несколько секунд, чтобы вернуться в невероятную повседневность под бомбежками. Священник слушал креативные скабрезности соседа с тихим удовольствием. Как удачную, немного авангардную патриотическую песню.

– Мы их научили есть вилкой, этих бесхвостых скотов. И вот так они нас теперь благодарят. Мать их!.. Электричество им мы изобрели, а сейчас они «хотят нам его отключить».

Мики был вынужден согласиться с радикальными выводами соседа.

– Не этой ночью! Не этой ночью! – Чомбе взметнул руки к ночному небу, рискуя выпасть из окна. – Прошлого своего не помнят. Сброд! А то нет – все разбойники и воры переселились туда, бежав от виселицы! Мать их! Уа, Кунта Кинте!

Мики вспомнил, что Кунта Кинте – персонаж из какого-то сериала, недавно прошедшего по телевизору. О рабах, которых на судах привозили из Африки в Америку. Какая связь между несчастными рабами и бомбардировками, ему было неясно, но для Чомбе это и не было важно.

– Они хотят, чтоб и мы забыли своих! Чтобы вышло по-ихнему. Э, не будет этого. Мои предки – не чета ихним ворам. У меня есть князь (?) Душан и князь Лазарь! И Милош, и Старина Новак, и Мали Радоица! Мать их воровскую! Весь мир обворуете, а мое у меня отнять не сможете! Чомбе не забывает! Имел я… – цедя все ругательства, которые он только знал и которыми искусно импровизировал, Чомбе, и так имевший в хичкоковском освещении довольно устрашающий вид, никак не желал успокоиться и дать себе передышку. Тишину мрачной ночи на улице прорезали его неистовые крики.

– Мы – самый старый народ! Мы!.. А ну-ка посмейте в меня попасть, сами сдохнете! Ух!.. Сербия! Сербия!

Мики испугался, как бы Чомбе не разбудил его домочадцев, и, кивая головой в знак поддержки, попятился назад и затворил окно.

Поскольку все в доме спали, отключение электричества никого не взволновало. С помощью зажигалки Мики отыскал в ящике кухонного буфета половину свечки, поставил ее в подсвечник и зажег.

Затем вернулся в комнату, чтобы продолжить чтение. При свече. Мики остался всего один лист из Гроцки с несколькими строчками.

Гроцка, 11 апреля 1876 г

Все прошло действительно культурно. Мы не рыгали и не пердели. Более-менее знали текст. И имели большой успех. Мы сорвали продолжительные аплодисменты. Правда, цыганский оркестр из Смедерево встречали еще лучше, чем наши декламации и монологи, но и нас расхвалили на все лады.

Завтрашний Чистый понедельник, несомненно, – более важное событие, чем вечернее культурное мероприятие. Все пойдут на кладбище и вспомнят, что лучшие из них умерли.

Все на этом. Ниже лежали бумаги с высоким каролингским письмом и примечаниями покойного Дорогого Дьявола. Мики с нетерпением просмотрел его комментарии и пометки.

В последнее время он вроде бы полностью утратил интерес к во зло употребляемой истории, как, впрочем, и ко всему остальному. Хотя раньше любил читать исторические книги и довольно много знал о выдающихся личностях и событиях девятнадцатого столетия. А то, что пережил в Гроцке 1876 года неизвестный автор путевых записок, Мики как будто сам прошел в годы, предшествовавшие югославским войнам 90-х годов двадцатого века. Пробуждение национального самосознания и все, с этим связанное.

«Боже, как только вспомню, – с усмешкой размышлял Мики. – Как и мы, твердый костяк…» Мики хотел воссоздать в памяти одну сцену в кафе, когда он с компанией пел запрещенные националистические песни. А потом… Потом… Он никак не мог вспомнить, где это было и что там на самом деле произошло потом. Память отказывалась воскрешать его былых друзей и случаи из жизни, которые Мики пересказывал не один десяток раз при разных обстоятельствах. Единственным, что рисовало его воображение, был трактир в Гроцке, усатый Чолак с гуслями, Стевча, Раткович… Мики казалось необычным, что он так ясно видит лица людей, о которых прочитал всего несколько строк, но не может вызвать в памяти ни имен, ни лиц своих друзей, с которыми проводил многие дни и месяцы.

«Стоп-стоп, мы сидели в… в…» – усталый священник напряженно попытался припомнить название или вид кафе, в котором случилось то, что уже случилось, но опять оказался за грубо отесанным столом в грочанском трактире. Вот местные выгнали из трактира цыган, а пучеглазый Чолак начал играть на гуслях. А затем – полет над домашней и лесистой Сербией.

«Боже, что это со мной?» – задался вопросом Мики и быстро протер глаза тыльной частью ладони. Чтобы справиться со странным головокружением, нахлынувшим на него, священник сосредоточил внимание на бумагах перед собой.

Из-под высокого каролингского письма выглянул лист бумаги, очень похожий на лист из Гроцке, но только сильно пожелтевший и хрупкий, перевязанный тонкой трехцветной веревкой. Буквы на нем почти совсем поблекли. Мики аккуратно развязал веревку, стараясь высчитать, какой это год – 6947-й. Он знал, что от этого числа нужно вычесть пять с чем-то тысяч лет (сколько, как когда-то считалось, прошло от сотворения мира до Рождества Христова). Но никак не мог вспомнить, сколько именно. И потому схватил комментарии Дорогого Дьявола. Быстро пролистывая бумаги, он только пробегал взглядом твердый старческий почерк. Наконец нашел точную дату: 1439 год. Вычитать надо 5508 лет. Мики так и учили на теологическом факультете, но со временем он это позабыл. Как и кое-что другое.

V. Смедерево

Смедерево, якобы в год 6947-й, в месяц апрель, 13-го дня, второго индиктиона

Если у тебя есть венецианские дукаты, цехины[15]15
  Золотая монета, чеканившаяся в Венеции с 1284 г. до упразднения Венецианской республики в 1797 г.


[Закрыть], считай – все в порядке. Целый Божий день я хожу по городу и расспрашиваю о ценах и обмене денег. Один дукат меняется на три перпера или 42 гроша – динара. Турецкие аспры[16]16
  Акче – мелкая серебряная монета XIV–XIX вв., обращавшаяся на территории Османской империи и сопредельных государств; в Центрально-Восточной Европе акче была известна под греческим названием – аспр.


[Закрыть] сейчас больше в цене, и за один дукат дают 35 аспров. Примерно выходит: пять аспров – шест динаров. Один аспр составляют четыре медяка. Венгерский дукат слабее венецианского, но и он пользуется спросом, так как многие направляются в Венгрию. Цехины раздобыть нелегко. Дубровчане их вообще не меняют на серебряные деньги. Говорят, что в Дубровнике один цехин можно получить и за 40 динаров – правда, за сорок старых динаров. Новые динары попорчены; в них меньше серебра, и по весу они легче старых. И аспры тоже слабее старых.

В ходу появились и фальшивые монеты – медные динары, только посеребренные. Их практически не отличишь от настоящих. Они настолько искусно сделаны, что в народе поговаривают, будто их тайно чеканят на монетном дворе деспота.

Судя по всему, золото торговцы дают только за серебряные слитки, которых в городе ходит мало. Из-за монетного двора деспот запретил торговать в городе серебром. Однако серебряные украшения и посуда все же появляются на рынке. Отсюда многие уезжают, и потому распродают серебро по низкой цене.

Таможенные приставы не чинят препятствий такой торговле.

Во многих местах пригорода я видел собирающиеся караваны. Похоже, что и дубровчане решили закупить на скорую руку все, что могут себе позволить, и бежать.

Здесь привыкли ворочать большими деньгами. Но я все-таки побаиваюсь вот так запросто достать наш необычный золотой и отдать его на оценку.

Как бы кто не прибил меня. А то ведь может случиться и так: «Жди тут, а я отойду в сторонку и проверю», и затем у меня затуманится в глазах, и я больше его никогда не увижу. Или мне всучат фальшивые деньги. Я не слишком хорошо разбираюсь в благородных металлах.

Не знаю, что и делать.

Золотой, который мне оставил на хранение Герман перед тем, как исчезнуть неведомо куда, просто огромный. Он скорее похож на какую-нибудь медаль, чем на монету. На рынке, заглядывая через плечи ушлых слуг местных торговцев, я не увидел ничего подобного. Цехин невелик по размеру, чуть крупнее большого пальца руки, а наше чудо точно весит пять унций. Ну, может, чуть меньше. Унция здесь является главной малой мерой веса. Это около двадцати семи – двадцати восьми граммов.

Золотой выглядит очень необычно. На одной его стороне вокруг изображения какого-то строения, скорее всего, храма, вычеканены греческие буквы, которые я не могу разобрать, а на другой – профиль какого-то правителя. Буквы там еще более неясные, совсем затертые.

Эх, знать бы, сколько я могу получить за этот огромный золотой. Двадцать-тридцать дукатов, а, может быть, даже больше? Или кинжал под ребро? Был бы со мной еще какой-нибудь мужчина! Едва ли моя гарпия с детским лицом сможет прикрыть мне спину. Хотя, возможно, и она способна нанести смертельную рану.

Близится вечер, уже разбирают прилавки. Я не могу пойти в корчму и расплатиться там этой золотой тарелкой. Чтобы мне вернуть сдачу, хозяевам пришлось бы распродать все свое имущество. Если бы они, конечно, не решили дело более практичным способом – не убили бы нас во время сна. Я очень устал, и мне необходимы хороший ужин и сон. Удивительно, но гарпия не жалуется. А только молчит и источает недовольство.

Как будто это я виноват в том, что глупая шлюпка вчера вечером отвязалась и через столетия забросила нас сюда. Герман исчез… Сомневаюсь, что это – случайность…

Я должен что-либо предпринять. Писать все это, пожалуй, не слишком разумно. Но мои мысли несутся все быстрее, а я все меньше уверен, что достигну какой-либо цели…

Ты только думай, бумага стерпит всё. (Кто будет читать эти каракули…?)

Корчма Голубицы, то же место, та же дата, чуть позднее

Чувствую себя успешным деловым человеком. Может, я и не гений, и, тем не менее, – учитывая мой несуществующий опыт в торговле – я отлично справился. Первым делом я отправился к писарю, у которого с грехом пополам после обеда вымолил перо и немного чернил. Кроме того, что он составляет для людей документы на сербском языке, он еще и продает приборы для письма, пергамент и вощеный лен.

С потайным расчетом я расспросил о ценах на пергамент. Пергаменты средней величины и довольно примитивно обработанные он предложил мне по цене 15 аспров за дюжину. Цена явно была завышенной, но я не торговался. Я достал 22 листа своей бумаги и положил перед писарем на прилавок.

– Сколько ты дашь за это?

На изнеженном бледном лице застыло выражение своеобразного вежливого удивления.

– А что это такое?

– Коржи для пирога.

Писарь подхалимски заулыбался.

– Итальянские?

Совершенно неуверенный в стране происхождения моей бумаги, я, тем не менее, важно кивнул головой. Изнеженный писарь аккуратно взял в руки один лист.

– Я такой бумаги не видел. По виду какая-то непрочная. Наверняка легко рвется.

– Не порвется, если сам не разорвешь. Гораздо важнее то, что чернила по ней не растекаются.

– Не знаю, нужна ли мне такая. Я периодически использую вот эту, флорентийскую, – писарь достал из-под прилавка один лист темной, грубой бумаги. Но я не хотел упускать преимущество первого хода.

– Рядом с моим листом твой выглядит, как араб подле девицы из башни.

– Но он прочнее…

На мое предложение вместе испробовать, какая бумага легче рвется, писарь ужаснулся. Тогда я предложил ему ради пробы написать что-нибудь на одном и на другом листе. Он опять пришел в ужас.

– Ну, может, возьму на пробу. Тут сколько?

– Двадцать два сложенных пополам листа, а если разрезать – сорок четыре…

Пока писарь старался придать своему лицу выражение гадливости, его руки бесконтрольно умывали одна другую. Меня затопила волна ненависти к этому ненасытному пройдохе, которому я решился передать ценную бумагу.

– Я не могу дать тебе больше перпера за все это.

Я только того и ждал, чтобы разговор зашел хоть о каких-то деньгах. Ужин мне уже улыбался. Нужно было только еще немного выжать из изнеженного. Привести его в чувство.

– Ты меня расстроил… Пойду-ка я к дубровчанину, в латинскую канцелярию. Там я получу целый дукат.

Заслышав это, изнеженный барыга поднял цену до пятнадцати аспров, я в ответ сбавил до тридцати, изнеженный – до восемнадцати, я назло ему – до двадцати восьми, он – до девятнадцати, я – до двадцати семи…

Мы с моей сладкой гарпией страшились разлучаться в незнакомом городе, переполненном приставами и агрессивными служками. В пылу торга я совсем было позабыл о ней. Но она сама о себе напомнила, прожужжав мне на ухо, что пора заканчивать ломать комедию и брать деньги. Мне захотелось заехать ей локтем по носу, но желание показать, кто из нас главный, перевесило, и я лишь прикрикнул на нее, а потом угрожающе протянул руку писарю и согласился на девятнадцать аспров, перо, ножик, чернила и песок.

Теперь писарь запричитал, что от такой продажи одни убытки, что его драгоценный прибор для письма стоит намного дороже двадцати семи аспров, которые он запросил. Но, похоже, моя гарпия так посмотрела на него, что он поспешил согласиться и тоже протянул мне руку. Конечно же, я получил самый жалкий тупой ножик и самую маленькую бутылочку с самыми дешевыми черными чернилами, всего две пригоршни песка и обтрепанное перо, которое он ранее мне давал взаймы. Но и мне, и изнеженному писарю в присутствии разгневанной дамы дальнейший торг стал поперек горла.

Гарпия уже прилегла на соломенный тюфяк. Несомненно, она еще бодрствует, только глаза прикрыла. Первый раз мы будем спать рядом друг с другом… А там посмотрим… Как кстати, что нам нельзя разлучаться… Из моих уст это, может, звучит, как обман, но она мне на самом деле начинает нравиться. За ужином она расслабилась. Вино было отличное. Говорят – путь к мужскому сердцу лежит через желудок. Не знаю, почему этого нельзя сказать и о пути к женскому сердцу. Я ее и напоил, и накормил, и настроение у нее заметно приподнялось. Она начала рассказывать о себе… Хотя, по правде говоря, сначала я повел рассказ о себе, а она благодушно слушала и время от времени вставляла словечко. Я чувствую, что мы заметно сблизились.

Мыло, которое я должен был ей купить, дороже ночлега и ужина вкупе. И, признаться честно, я бы его и не купил, если бы уже тогда не воображал себе, что может произойти сегодня вечером. И что мне только не лезло в голову, пока я ждал под дверью, когда она вымоется… Может, и мне немного ополоснуться? В ведре еще осталась вода. Да, это было бы пристойно. Хватит писать; а то ей может показаться, будто я особо не заинтересован. Да и не стоит терять время, господа. А то она может уснуть.

Переворачивая страницу, Мики подумал, что и он мог бы закончить читать и пойти к жене. Желание теплого женского тела под одеялом распалило его настолько, что Мики пришлось даже расстегнуть пуговицы у воротничка рубашки. С большим удовольствием он представил, как они, прижавшись вплотную друг к другу, медленно перекатываются на шуршащем соломенном тюфяке. Шур-шур…

Внезапно Мики осознал, что шуршание, которое он слышит, никак не может доноситься из пустой комнаты, в которой он сидел. Софа, кресла, комод, выключенный телевизор, столик, полки – ни один из этих предметов обстановки не мог шуршать. Да и матрас в спальне вряд ли шуршал. «Наверное, это потрескивает свеча», – подумал поп. Но свеча горела спокойно, ровно и не потрескивала, а шуршание все же слышалось. А потом вдруг все стихло.

«Это – усталость, – заключил отец Михаило, – это, несомненно, от усталости». Он зевнул и потянулся. Но все же не смог убедить себя отложить рукопись и пойти спать.

Смедерево, 14 апреля

С тридцатью золотыми мы могли бы делать все, что душе угодно. Купить лошадей, еду. Одеться как подобает. А так на нас явно поглядывают с подозрением.

Сегодня утром я сдался и отправился в дом дубровчанина Бобалевича, на которого мне многие указали как на лучшего менялу в городе. В большой зале сидели еще трое озабоченных мужчин, так что я сразу немного расслабился. Меня успокоило то, что все будет происходить перед свидетелями.

Но на поверку вышло, что я просидел там напрасно, сам став свидетелем неприятных событий. Когда я вошел в залу, крупный дородный Бобалевич вел разговор с высоким и очень худым, лохматым человеком, упорно пытавшимся приобрести сукно за шестнадцать дукатов, но только в кредит. С зеленоватым лицом, толстыми черными бровями, большими глазами и редкой бородкой, растрепа спокойным глубоким голосом старался убедить Бобалевича в своей дельности и толковости, пересказывая все успешные сделки, в которых он участвовал. Кроме вчерашней сенсационной продажи бумаги, у меня никакого опыта в делах торговли нет. Так что мне стало любопытно, с каким гонором он выпрашивает в долг. Бобалевич не поддавался. Наморщив свой широкий, но низкий лоб, он лишь повторял, что сейчас, когда турки двинулись на Смедерево, а деспот бежал в Венгрию, момент для заключения такой сделки неподходящий. Нет никакой гарантии. И он не сумасшедший, чтобы давать товар в кредит. Тем более что вопрос только времени – когда он сам уедет в Дубровник.

Растрепа разжал тонкие губы, обнажив редкие зубы, и с чувством превосходства заявил, что располагает достоверной информацией о том, что деспот скоро вернется с большой помощью и из войны ничего не выйдет.

– И ничего не выйдет. Султан вас раздавит за два дня, – Бобалевич устало откинул свои телеса на спинку заскрипевшего стула и махнул рукой в знак того, что разговор с просителем закончен. – Давай, выходи! У меня нет времени.

По правде говоря, смедеревская крепость очень мощная. Так что и мне прогноз Бобалевича показался немного странным. А вот растрепа выразил свое несогласие яснее:

– Турецкий прихвостень! Кровопийца! Да мы их встретим так, что они надолго запомнят… А ты и подобные тебе хуже турок. Вы хотите, чтоб мы, а не они, лишились головы. Вы, надушенные паписты, с вашими липкими ручонками и вашими деньгами. – Растрепа начал махать руками так, что стал напоминать большущую птицу. – Можешь своим сукном подтереть задницу! Да на кой мне твое сукно! Когда прогоним турок, ты вернешься сюда и будешь умолять, чтобы мы купили твою поеденную молью материю. С двухлетней рассрочкой. Вам без нас не прожить. Все получили на наших горбах. А чуть что не так, разбегаетесь как крысы. Чума на ваши головы!

Растрепа выскочил на улицу.

Бобалевич поджал губы, переваривая обиду, а двое оставшихся в зале посетителей испытали сильную нужду выказать свое неприятие неразумного поведения соотечественника.

Сморщенный седой старик с красным лицом осуждал наглеца громче всех. Вышло так, что он был следующим в очереди, а просьба к Бобалевичу у него была еще больше. Как старый партнер он просил беспроцентный денежный заём! Бобалевич и ему отказал, правда, чуть вежливее, чем растрепе. Старик побледнел и вышел, с достоинством задрав голову. Подошла очередь морщинистого весельчака с одной лукаво приподнятой бровью. Бобалевич назвал его Вучиной. После меня никто в помещение не входил, так что в канцелярии мы остались втроем.

Оказалось, что Вучина задолжал дубровчанину изрядную сумму и свой долг решил выплатить неудачными шутками.

– Цветко! – рявкнул Бобалевич, и в залу откуда-то сзади вошли двое громил с дубинками.

Вучина – в страхе от того, что грозило последовать за их появлением, начал ссылаться на закон деспота о защите должников в Смедерево. При этом он стал обращаться и ко мне, что мне было совсем неприятно. Мне хотелось остаться незамеченным, и я пытался только улучить момент, чтобы незримо покинуть пыточную.

– А ты пожалуйся деспоту, когда он вернется. Скажи прямо – ты намерен вернуть долг или нет? У меня нет больше времени…

– Я буду жаловаться! Я приведу людей воеводы! – должник опять обернулся ко мне: – Иди, позови пристава, быстро!

Вучина еще раньше остался без денег, а сейчас у него иссякли и шутки. Он начал звать на помощь еще до того, как получил первый удар дубинкой по своей спине. Я деловито что-то пробормотал и двинулся к выходу.

– Стой! Мы скоро закончим, – услышал я за спиной голос великого инквизитора. Этого-то я и боялся и только ускорил шаг. Не оборачиваясь, с ногами, жесткими и несгибаемыми как кирки, я почти побежал вниз по улице. Мне и в голову не приходило звать пристава, но я совсем не был уверен, что громилы думают так же.

Глупо – вмешиваться мне в дела, которые меня не касаются и в которых я мало что разумею. И в то же время мне стыдно за то, что не пошел за приставом. Ну, а если бы пристав начал расспрашивать, откуда и кто я?

Ей я ничего не рассказал о том, что случилось. Она вымыла волосы и сейчас сушит их у окна. И при взгляде на ее голые белые руки я испытываю чувство, похожее на счастье.

Может, я и не понимал бы, что это именно – счастье, если бы его не портило другое, неприятное ощущение. Неприятное ощущение напоминает мне о том, что денег у нас осталось только на сегодняшний ночлег у Голубицы. И то – если мы пропустим обед и ограничимся только ужином.