Текст книги "Дорога на Царьград"

Сначала потерялся блохастый, а теперь и моя невеста куда-то исчезла. И от этого я не становился спокойней.

– Эй, как там тебя, у тебя взаправду нету соли? – проговорил Атанацко, не отводя взгляда от поросенка, которого буквально пожирал глазами.

– Нету. Откуда ей быть у меня?

– Хорошо же ты осолился с твоими тремя оками, – вставил Стойко. Он выглядел все более довольным. Но уже начал меня немного нервировать.

Только тот худощавый, которого гайдуки звали Чабаркапой, не проявлял никакого интереса. Ни ко мне, ни к поросенку. Он лежал в траве и курил трубку на длинном чубуке. Время от времени покашливая.

Атанацко спросил Чабаркапу, где тот оставил переметные сумки, и зашел за дом, попросив меня снова занять место у вертела.

Стойко, наконец, растратил свой репертуар шуток и перешел к сути.

– Видишь ли, дела обстоят так. Ты должен платить контрибуцию – и обычную, и военную. И тут мы шутить не будем. Война почти началась. Потому-то мы и приехали чуть ранее. В Земане уже собирается войско. И царев зять прибыл. Значит, нечего и обсуждать. Пять форинтов – обычная контрибуция, и житом и мелким скотом – об этом мы договоримся. Атанацко тут, так что мы оценим. Скот подлежит описи… Этот поросенок успел на последний поезд, – если бы не неподвижный взгляд, Стойко со своим круглым лицом производил бы впечатление добряка, особенно, когда улыбка приподнимала его щечки.

– Дай-ка я, – Атанацко, конечно, не думал платить вместо меня контрибуцию; он лишь хотел взять вертел и посолить поросенка щепоткой соли, которую принес из переметной сумки. Я переместился на сухой хворост рядом. Он немножко кололся, но гораздо больше меня кололи слова Стойко.

– О десятке и заморачиваться не будем. Это даже не оговаривается. Учти! – Праведный Стойко поднял маленький толстый кулак. Пропарив какое-то время перед моим измученным взглядом, он вдруг резко опустился на землю. Стойко заметно посерьезнел. – А если ты нам честно скажешь, где они все попрятались, мы не возьмем с тебя расписку о соли, – он ударил рукой по земле и заглянул мне еще глубже в мозг. – Да и Атанацко чуток зажмурится, когда будет производить опись. – Стойко снова ударил кулаком по земле.

– Слава Богу, – держа поросенка над огнем, смертельно серьезный Атанацко ненадолго встрял в разговор, чтобы подтвердить, что он действительно зажмурится. Ради пущей убедительности он даже по-настоящему зажмурился.

– Да, и вот еще что… Мы не будем придираться из-за того, что ты нарушаешь монополию на приготовление ракии…

– Какая еще ракия! Это ведь ваша ракия! У меня нет никакой ракии! – взвизгнул я, держа в руке флягу, которую мне дал Маджаревич.

Я сильно удивился, когда Стойко резко приподнялся и отскочил от земли, как мячик. Необычная способность для его лет.

– Э, негоже так. Ты его крестишь, а он пердит!

Должен признаться, что я буквально обомлел от страха. Со всех сторон меня окружали их ружья и пистолеты. Маджаревич дырявил мечом землю, Чабаркапа вообще производил впечатление хладнокровного убийцы, а Стойко я вообще не мог понять – только видел, что он намеренно меня расстраивает.

– Так не пойдет, сынок! Я сюда приехал не для того, чтобы есть этого поросенка и болтать с тобой целый божий день! Меня ждут и другие дела. Нам надо объехать четвертую часть страны… Как сговорились господа Млатишума и Кеза с немцами. И это за три недели! Всего три недели! – Стойко для наглядности оттопырил три пальца. – «Война будет, война будет – поспешать надо, Стойко!» Я не дитя малое, чтобы носиться туда-сюда. Когда я гонял турок по Сербии, ты еще в пеленки писался! А знаешь ли ты, какова моя плата? Знаешь, я тебя спрашиваю! – Из его глаз сверкали молнии. Или это были отблески от горящих углей под поросенком?

– Не знаю…

– Не знаешь… Десять форинтов в год! Эй, слышишь? Десять форинтов! И что мне с ними делать? Я на них могу купить три таких поросенка, ну, может, четыре… И я не хочу, чтобы мне каждая деревенщина мозг…

Стойко резко успокоился. Не приличествовало ему поддаваться таким приступам эмоций. Гайдук затянул мундир и выдохнул.

– Ты скажешь нам, где сельчане, или нет?

Я хотел было встать, но мне показалось, что лучше остаться в подчиненной позе наседки на ветвях. И вести себя тихо и учтиво.

– Я не знаю, люди… Я сюда пришел вчера и никого здесь не нашел.

– Атанацко? Оставь этого поросенка, возьми приходо-расходную книгу и подойди сюда!

Атанацко передал вертел Маджаревичу, который нахмурился так, что его брови загородили глаза. Ладно хоть не слились с усами.

– Сейчас мы сделаем все по правилам! И посмотрим… – Стойко героически справился со своим бешенством и сейчас стоял передо мной как самая правда.

– Пиши, Атанацко!

– Сей момент, господин капрал, только открою чернильницу, – засуетился Атанацко.

Чабаркапа пугал меня больше всех. Своим отсутствующим видом, с которым он курил свою трубку. Я принимал его за судебного исполнителя. Пока он лежал и покашливал, было еще не так страшно. Да и пес, аристократский байстрюк, лежал спокойно сбоку от него. Пожалуй, он единственный, кто меня не пугал. Смирная морда. А где блохастый? Я почувствовал себя одиноким. И моей невесты не видать. Неужели побежала за помощью? Да за какой еще помощью? Хоть бы блохастого привела!

Записав мое имя, отчество и фамилию, гайдуки установили, что меня нет в списке жителей селения Коралы.

Увы, это не только не помогло мне выпутаться из глупой ситуации, как я было понадеялся, но поставило в еще более глупую. Стойко и Атанацко просто вписали меня в графу «Новопоселенцы». Атанацко, на человечность которого я так беспочвенно полагался, начал задавать мне конкретные вопросы.

Когда я заселился? Я пришел сюда два дня назад, но не заселялся, поскольку намереваюсь идти дальше. Ага, я намереваюсь двинуться за остальными. Значит, знаю, где они. Нет, я иду своим путем. Каким путем? Точно не знаю, я иду в Царьград. Бегу в Турцию? Не бегу, не интересуют меня ни турки, ни… Царь? Ни царь. Отвергаю покорность царю? Да нет, не отвергаю. И вообще не понимаю, о каком царе идет речь. Сколько у меня скота? У меня его вообще нет. А откуда у меня тогда поросенок? Я его нашел. Где, на дереве? Удался ли урожай в этом году? Так, я должен перестать лгать и вести себя, как подобает перед царевыми представителями. Сколько зерна у меня осталось? У меня нет, да и никогда не было зерна. А что я готовлю на «славу»? Рис? Где у меня расписка на соль? У меня ее нет! Ага! Так мы и знали. У кого я купил соль? А знаю ли я, какой штраф за это полагается? Не знаю. Узнаю. Когда я последний раз пек ракию? Не помню, давно это было. Как давно? Еще с дедом, я тогда ребенком был. Дед пек? Понятия не имею. Значит, нет. А есть ли у меня расписка в том, что я внес мартовскую контрибуцию? Нет. Тогда я должен дать десять форинтов. Откуда они у меня?

Атанацко умолк и начал вытягивать шею влево-вправо. Стойко посмотрел мне в глаза, а потом положил руки на спину и начал обходить меня.

– Ладно, сынок… А знаешь ли ты, что тебя сейчас ждет?

Человеку в этой стране иногда бывает нелегко сказать «не знаю». Возможно, потому что он всегда предвидит ответ, пусть и неясно. И все же я сказал:

– Не знаю.

– Ну, как тебе сказать… – Стойко начал поглаживать усы. А Чабаркапа засмеялся!

– Может, приведем какого-нибудь свидетеля из гарнизона. Чтобы все было по правилам, – проговорил Маджаревич, который словно бы чуток оцепенел от кручения вертела. Он явно не чувствовал поросенка, как Атанацко или я. Верте́л его слишком быстро.

Стойко выпустил из рук усы:

– В самом деле… Где немцы?

Я устал от вопросов, ответы на которые не знал. И глубоко вздохнул:

– Не знаю.

– Ничего-то ты не знаешь! Уж больно ты мне подозрителен… – Занятый новой темой, Стойко встревожился. – Как такое может быть? Пустое селение! Ни одного воина… И как это я раньше не озадачился этим?

Я готов был поцеловать проплешину в бороде надоедливого Маджаревича. Благодаря его упоминанию о гарнизоне, я получил передышку.

– А может, он – турецкий шпион? – неожиданно подал голос Чабаркапа.

Четыре пары глаз, не мигая, уставились на меня. Я почувствовал себя, как девочка-подросток в кабаке.

– И расписки на соль у него нет, – продолжил Чабаркапа.

Я был уверен, что они меня убьют. Не сходя с места.

Стойко снова собрал все нити в свои толстые руки:

– Приведите сноху!

Я искренно пожелал, чтобы она убежала, хотя меня это в известной мере и опечалило бы. Но она не убежала. А лишь ушла в бакалейную лавку, так как это мужское общество ей было неприятно. Необыкновенно разборчивая девушка.

Она явилась с книгой в руке. Я понадеялся, что опять произойдет какое-то чудо. Однако гайдуки не страдали лесными суеверьями. На предмет, не входящий в инвентарь сербского дома, они отреагировали только как на еще одно доказательство нашей сомнительности.

Когда они и ее начали расспрашивать на некоторые из тем, что опустошили мою довольно большую голову, она реагировала с презрительным отвращением на все их глупости. Они отобрали у нее книгу. Из мести. Или из-за того, что это была единственная ценная вещь, попавшаяся им на глаза. После короткого совещания гайдуки отвели нас в бакалейную лавку. Они решили, что сени при закрытых дверях – лучшее место для нашего заточения. Его легче всего было контролировать. По пути я получил несколько тумаков, но даже не попытался противостоять. Моя жизнь была продлена, и я был благодарен за то судьбе или Богу.

Со стороны напротив дверей сени имели только одно окошко с железными прутьями крестом. По-видимому, бакалейщик пробил это окошко для того, чтобы летом бы какой-никакой сквозняк.

Глубина сеней была не больше метра. Чтобы мы вдвоем смогли улечься на солому, которую нам великодушно бросили наши церберы, нам пришлось прижаться друг к другу. Пока снаружи гайдуки заколачивали балки, чтобы мы не смогли приоткрыть крышку, через окошко к нам залетал запах поросенка. Только он еще не был готов. А я был настолько уставшим, что позабыл и о голоде, и о невесте, которая, подперев подбородок согнутыми коленями, сидела у моих ног. И просто забылся тяжелым сном.

Голод, превысивший определенную меру, начинает воздействовать на человека успокоительно. Мы дремали весь день. Даже не разговаривали много. Лишь время от времени перекидывались словами. И опять я чувствовал себя так спокойно и радостно, словно мы всегда и навсегда были вместе. Две половинки одного меня. Запертые в бакалейном гробу, мы потихоньку привыкали к нашему новому месту пребывания и даже справить нужду выходили все реже и реже. Если бы нас оставили в покое, быть может, мы бы наполнились какими-нибудь высшими знаниями, присущими настоящим аскетам.

Картины, которые вертятся в голове у сытого человека – плоды воспоминаний или желаний – совершенно поблекли. Недвижный, я мог долго смотреть на балки потолка, оценивать их структуру, пересчитывать мух на стене или изучать взглядом крупные желтые пятна на известке и воспринимать все это как активную, занимающую меня деятельность.

Через большую деревянную крышку сеней до нас несколько раз доносилось собачье повизгивание. Думаю, что это был наш Блохастый, а не их псевдоборзой кобель. Мы никогда больше не видели Блохастого.

То ли потому, что им было скучно, то ли потому, что им захотелось побыстрей разрешить неоригинальную ситуацию, которую они сами же и создали, но только каждый час к нам врывался один из наших тюремщиков с новыми угрозами, запугиваниями, предложениями и новостями.

Нас оповестили, что немцы вернулись. Что дюжина солдат со знаменщиком отправилась в погоню за разбойниками, которые перекрыли движение транспортов на дороге, ведущей к Паланке Хасан-паши. И что они трое суток играли с ним в догонялки без всякого успеха.

И немцы удивились, обнаружив Колары обезлюдевшими. Они твердят, что перед тем, как им тронуться, местные жители при помощи двух оставленных в Коларах караульных взломали склад и собрали провиант, который там нашли. Собрали они и амуницию.

Караульные испарились вместе с местными жителями.

Один раз пожаловал к нам и немецкий офицер – подключиться к процессу. Но он лишь брезгливо оглядел стены и солому, на которой мы лежали, на несколько секунд задержал взгляд на наших лицах, пожал плечами и удалился.

Стойко и Маджаревич приготовили нам и небольшое представление. Театральные элементы присутствовали во многих предыдущих выступлениях Стойко – например, когда он насмешничал с поросячьими ребрышками и ножкой в руке. Но поскольку то софистицированное мучение не вызвало в нас отчаяние, капрал решился разыграть более сложное драматическое действо. Стоя за приоткрытой дверью, гайдуки тихо разговаривали о том, что бы они могли со мной сделать.

– Даже не знаю, какое еще дознание ему учинить… Лучше всего ему сначала поломать на руках пальцы. Или, может, на колесо…

– Где мы найдем колесо? – подал голос надежный и серьезный Маджаревич.

Стойко что-то пробормотал, а потом глубоко вздохнул и медленно, слово за словом, чтобы ясно было слышно, сообщил Маджаревичу, что все-таки вынужден будет меня повесить. Ведь им скоро снова трогаться в путь.

Только на мгновение мое успокоенное тело пронзил страх. Моя ненаглядная посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. К нашему облегчению, Стойко не сумел выдержать роль. Описывая, как хорошо я смажу веревку и как они будут дожидаться под виселицей, пока вороны не начнут мне выклевывать глаза, он ради пущего эффекта устрашения разбавил шепот тяжелыми и громкими вздохами и долгими гласными звуками. Самый короткий катарсис в истории театра.

Так как мучители и сами начали сомневаться в том, что мне известно, где находятся исчезнувшие люди (а между делом они тщательно обыскали все дома и убедились, что в них действительно не осталось ничего, что бы можно было взыскать в уплату), гайдуки предложили мне неожиданное решение – присоединиться к гайдукам. Приближалась война, и, значит, мне дается шанс отличиться в борьбе с неверными.

Это был прежде всего шанс для нас выбраться из гроба. Но не знаю, почему, я вдруг твердо решил, что не сделаю им никаких уступок. Просто не хочу. Я видел, что и моя подруга по несчастью настроена так же, отчего мне было еще легче оставаться последовательным в своем намерении. Хотя мы уже околевали от голода.

Гайдуки наведывались к нам поочередно. Кричали, угрожали, просили, а мы смотрели на них как на скачущие кочаны капусты.

Вероятно, чувствуя наше духовное превосходство, гайдуки начали нам исповедоваться.

Атанацко признался, что много обманывает жену. Стойко поведал нам, что его спина все больше деревенеет. Маджаревич был вынужден признать, что в гайдуцкой организации не все обстоит так гладко, как следовало бы, и что капитаны и обер-капитаны превращаются в настоящих самодуров. А Чабаркапа однажды зашел, чтобы сказать нам, что у него заканчивается табак.

А Стойко даже, чуть не плача, признался, что не может нас отпустить, так как, сделав это, он нарушил бы все правила и, возможно, сам угодил под удар старших по чину. А его по-любому убьют капитаны, если он не привезет им денег. Колары – уже третье покинутое селение на той территории, которую он должен выпотрошить, то есть привести в порядок. К тому же теперь и немцы в курсе нашего дела, и замять его так просто не получится. После всех этих исповедей в нашем временном гробу долго витал запах перегара.

Как бы там ни было, но мы сблизились. Это было и хорошо, и плохо. Гайдуки вернули нам книгу. И дали нам немного еды. Но они привносили столько смрада в наш тесный закуток, что выносить его было невозможно. Можно было подумать, что эти всадники Апокалипсиса никогда не мылись.

Еда для нас уже не имела такого значения, как поначалу. Мы съели совсем немного холодного жаркого, а остаток отложили в сторону.

На третий день нашего затворничества Стойко распахнул дверь и ликующе встал в дверном проеме.

– Я знаю, что делать!

Мы лишь вопросительно посмотрели на него.

– Гербер!

Это не походило на формулу решения сложной проблемы, в которой мы все оказались. Но Стойко был настолько одушевлен, что даже не скрывал своей мотивации.

– Я продам вас Герберу!

Что случилось?.. В Колары из Белграда прибыл в сопровождении двух тяжеловооруженных слуг и любовницы шевалье Готфрид Гербер, родом из Буды. Встреченный немцами со всеми почестями, приличествовавшими такому господину, он пожаловался, что никак не может в этой сербской пустыне найти образованного человека, который бы помог ему сделать одно дело на пути в Царьград.

Присутствовавший при разговоре Стойко отреагировал с рефлексом истинно делового человека. Он сразу же спросил, сколько бы Гербер платил за это. И когда услышал невероятную цифру – пять форинтов в неделю, тут же придумал план. Если бы шевалье Гербер выдал вперед месячную плату в двадцать форинтов, он бы уступил ему одного настоящего грамотея!

Гербер выказал готовность выплатить вперед искомую сумму. И вообще, он – прекрасный господин, очень щедрый. Так что мы можем выйти из своей темницы. Рабы проданы. Бакалейная лавка закрывается для всех.

Я должен был только уступить Стойко свою первую месячную плату, равную не заплаченной мной годовой контрибуции.

Уставший ото всего и не склонный к многословию, я согласился на эту торговую сделку белыми рабами, в которой я был рабом раба. Если обрести свободу по-другому не получается, то пусть будет так – хотя бы ради продолжения путешествия в Царьград. Да и деньги, конечно, были солидные. Совсем не плохо путешествовать с достаточной суммой денег. Ну, а первый месяц мы как-нибудь ужмемся!

Мою невесту, правда, эта идея совсем не воодушевила. Как будто она привыкла к нашему скромному бакалейному гробу и ей расхотелось выселяться из него. Мы немного повздорили, после чего она, источая явное недовольство, все же соизволила выйти на Божий свет. Может, она все-таки немного на голову ушибленная? А ведь иногда она мне кажется такой умной!

Гербер – подозрительный авантюрист, выросший с сербами в Буде; оттуда и знает сербский язык. Он путешествовал по всему свету. И сразу же похвалился мне своими приключениями в России, Лондоне и Венеции.

Или у него в голове все впечатления смешались, или он все выдумывает. С довольно вонючими босыми ногами, задранными на стул, и сентиментально наморщенными бровями, он рассказывал мне, как во время карнавала в Венеции плавал на лодке, в которой находились прекрасные нимфы, а он сидел между ними, одетый как морской бог.

Лодку же тащили на веревках с берега венецианские крестьяне! Все венецианки его запомнили!

Господин Гербер держится очень загадочно, когда рассуждает о масонах, которые сейчас главная примечательность в Лондоне и Европе. С неподвижными, как у безумца, голубыми глазами, доверительно, почти шепотом, он задает мне риторические вопросы – почему власти во Франции и Голландии запретили масонские организации.

Вообще-то шевалье Гербер больше всего любит говорить о женщинах и о своих успехах у противоположного пола. В таких случаях он ржет как молодой осел и испускает странные звуки.

Глядя на его подозрительную физиономию со сплющенным красноватым париком на голове, человеку даже в голову не придет засомневаться в том, что венецианки его действительно запомнили. И все-таки он больше походит на портрет с объявления о бежавшем преступнике, нежели на образ из воспоминаний девушки. Хотя, быть может, девушкам нравится, что он придает большое значение личной гигиене. Он не только воняет, как и все здесь, но еще и благоухает. Постоянно опрыскивает себя духами, а свои тонкие усики мажет помадой.

У шевалье Гербера целая гора разных духов, которые он перебирает со своей любовницей Фаустиной. Я готов побиться об заклад, что Фаустина – не настоящее ее имя. Впрочем, это действительно не важно. По предпоследней парижской моде Фаустина ходит крапленная искусственными родинками, которые французы называют «мушками», mooches.

Вероятно, чтобы доказать, что она сладкая как сахар, она прилепила на себя столько таких «мушек», что стала похожа на толстощекую саламандру. То, что в Сербии мухи слетаются чаще не на сахар, которого ни у кого нет, а на кое-что другое, для нее, судя по всему, не имеет большого значения, да и выше ее концептуальных талантов. Фаустина в основном молчит. По-моему, это хорошо в ее понимании. Целыми днями она выглядит заспанной, как будто только что встала или собирается лечь. Она и в самом деле большую часть дня проводит в кровати. Гербер время от времени прошмыгивает в их комнату и закрывает за собой дверь. А потом из-за двери доносятся воркование, смешки и вздохи. Нелегко держать свечку над любовной парой и не проявлять никакого интереса, даже если речь идет о Гербере и Фаустине.

Мне опять приходится сидеть в передней части бакалейной лавки, которую мы превратили в своеобразную канцелярию, в которой дело есть только у меня – писать. А сидящий рядом симпатичный слуга Гербера, Милосав, с бородой, растущей прямо из глаз, непрерывно пересчитывает свои сбережения и вздыхает. Потом начинает разглядывать дырку в стене, а когда к Милосаву кто-нибудь обращается, ему требуется время, чтобы вернуться назад в реальность из своей, милосавовой Сербии, которую он создал в своем воображении на заработанные деньги. Милосав очень набожен и постоянно крестится.

В нашу «темницу» я, конечно же, больше не захожу. Мы сложили в ней кое-какие вещи Гербера. А гайдуков спровадили в соседний дом, у которого запекали поросенка. Не похоже, чтобы они торопились продолжить свое путешествие. Хотя Стойко и получил свои форинты. Вероятно, он надеется выклянчить у Гербера еще денег. Раскаялся, что продал меня задешево. Кто знает, может, и гайдуки намереваются скрыться от своих работодателей? С теми деньгами, что уже собрали с людей? Вполне вероятно. Атанацко вот часто обманывает жену, а остальные и не упоминают, что женаты. Их ничто не держит.

Занимательно предвоенное время. В любой стране и в любую эпоху.

Моя любовь помалкивает, но гораздо речистее, чем тупая Фаустина. Она на дух не переваривает шевалье Гербера. Даже если что и прокомментирует, то, как правило, насмешливо, с толикой гадливости. А уж как ее воротит от дорого, но безвкусно одетой Фаустины! Называет ее толстой провинциальной курвой.

Гербер утверждает, что хочет опубликовать описание путешествия из Сербии, которая сейчас является для Европы в определенном смысле Новым Светом, так же как и Америка. Но я думаю, что он – шпион. Только не знаю – чей. Сомневаюсь, что английский. Что здесь ловить англичанам? Быть может, турецкий? Он показал мне два номера лондонского журнала «Джентльменс магазин», в котором в марте напечатали одно его короткое сообщение из Белграда. О том, что Тамас Кули-хан подавил бунт, но все еще не желает ратифицировать мирный договор с Портой.

Тамас Кули-хан – персидский правитель. Это я узнал между делом, но до сих пор не понимаю, откуда Гербер в Белграде почерпнул сведения о событиях в Персии! И почему англичане публикуют известия о Персии, поступающие из Белграда.

Я ничего не понимаю, да меня это и не касается. Я написал свое сообщение о метрополии Колары из пяти-шести растянутых предложений. Гербер настоял, чтобы я включил в него точное количество домов, описание крепости, численность солдат, описание окрестностей. Все, что я пишу, переведет на английский друг Гербера. Из истории я внес лишь рассказ моего знакомого, капрала Стойко, для устрашения турок. О том, как в 1717 г. на лугу по левую сторону от Колар турки, разбитые под Белградом, остановились отдохнуть и напиться воды из одного колодца, который сохранился там до сих пор. На том лугу их настигли сербские добровольцы и гусары и всех их перебили. Обходя окрестности, и я отпил водицы из того колодца. Не выйдет ли и мне это боком?

Сейчас я уже и не знаю, куда себя деть. Только сижу и пишу все это. Герберу неясно, почему я столько пишу, но его это и не волнует особо. Он щедрый человек. Бумагу и чернила могу расходовать неограниченно. Завтра мы вроде бы должны продолжить путь с какой-то важной делегацией, направляющейся в Царьград. Из-за разбойников надежнее путешествовать большой группой. А вечером будет праздник, который устраивает австрийский поручик.

Меня немного обеспокоило то, что Гербер и его сопровождающие всполошились. Ежечасно закрываются в комнате шевалье и о чем-то шепчутся. Фаустину даже не замечают, а это не так-то легко, учитывая, что в комнате нет ничего, кроме сколоченной на скорую руку кровати, на которой она целыми днями валяется.

Ну не сотворят же они какую-нибудь глупость? Я не имею в виду реальную вероятность того, что они таки сядут на заспанную Фаустину и раздавят ее. Мне не хочется подслушивать, но я слышал, как они упоминали одного члена делегации, майора Овергалтера, задолжавшего Герберу какие-то деньги. Я здесь никто и ничто, и если заварится каша, нам не поздоровится. Милосав и Анджелко начали пугать меня своим видом.

Их туповатость меня вообще больше не забавляет. Каждый день мне попадаются на глаза пистолеты, которые они бросают в доме куда ни попадя.

Делегацию сопровождает отряд солдат. Похоже, они вообще не намерены задерживаться в Коларах. И Герберу я не верю, когда он бахвалится своими дуэлями. Впрочем, откуда мне знать. Господи, что я делаю с этими подозрительными личностями? Да ладно, что за глупости… Что делаю? Путешествую… В Царьград. К месту великой встречи, после которой уже ничего не будет как прежде…

– Эти бабы все готовы скупить. С рассвета прячутся в засаде, – заявила с порога гостиной Вера, только что вернувшаяся из похода за стратегически важными продуктами. И, правда, ее добыча в полупрозрачной пластиковой сумке была совсем скромной – бутылка растительного масла и пакет сахара. – Ты еще не ушел?

Мики почувствовал себя так, словно его поймали на месте преступления. Осмотревшись, он сразу понял, что жена не спрашивает его, отправился ли он в Царьград. Нарочито спокойно и чинно он отложил старый желтовато-серый лист бумаги. И напряженно попытался вспомнить, куда именно ему надо было идти.

– Думаешь, уже пора?

– А то нет… Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени? – отозвалась Вера из кухни.

Мики посмотрел на настольные часы на комоде. Без трех минут час.

– Без трех минут час, – крикнул он в сторону двери.

– Ну, и чего ты ждешь? Ты опоздал, голубчик, – Вера снова появилась на пороге, уже без сумки.

– Куда я опоздал? – неуверенно переспросил Мики, продолжая глядеть на часы.

– На похороны! Что с тобой, Михаило?

«Похороны, похороны», – повторял отец Михаило про себя, пытаясь разгадать шифр.

– Ах да, похороны. Драги Джавол. Новое кладбище, отец Райя… – священник и дальше пытался говорить так, будто держит ситуацию под контролем.

– Райя должен зайти за мной. Только натяну рясу…

– Это новый уговор? Все равно вы опаздываете.

Мики вскочил с софы и засуетился, не зная, что делать в первую очередь.

– Что ты имеешь в виду под «новым уговором»?

– Вчера я слышала, как ты ему сказал, что ты зайдешь за ним. Ау-у-у, голубчик…

Только сейчас Мики вспомнил, что пока он читал, несколько раз звонил телефон. Должно быть, это Райя ему названивал.

Вера обвела взглядом открытую коробку и бумаги на столе.

– Что там?

Мики, бегая по комнате, укладывал в сумку вещи, которые должен был взять с собой. Черная епитрахиль, требник, крест и базилик. «Чего только там нет, я еще изучаю», – бросил он Вере и вылетел в прихожую обуться. Облачаясь перед зеркалом в рясу, Мики вспомнил, что не убрал ценные бумаги, и влетел в комнату. Он застал Веру склонившейся над столом и пытающейся прочитать, что написано на последнем оставленном им листе. Ценные бумаги были разбросаны по всему столу. Мики положил на коробку крышку.

– Слушай, я должен запереть комнату. Чтобы дети что-нибудь не… Сейчас не до объяснений.

Вера оторопело посмотрела на него.

– Позвони из прихожей Райе и скажи ему, что я иду. Прошу тебя.

– Не переживай! Я все это соберу, – проговорила Вера спокойно, но на ее лице читалась обида.

– Верочка, я объясню тебе все, когда вернусь. – Мики почти что вытолкал жену из комнаты. Запер дверь и бросил ключ в глубокий карман рясы, из которого ничто не может выпасть. Он не посмел посмотреть на Веру, а лишь без слов выбежал на улицу.

Попадья осталась в прихожей, совершенно ошеломленная.

Есть в сказках сюжет, когда таинственный жених оставляет принцессе ключи от дворца и говорит ей, что она может все осмотреть, но только не смеет отворять двенадцатую или тринадцатую дверь. Для женской натуры это невыносимо и обидно. И великий соблазн, которому женщины обычно поддаются. А если заперта одна из дверей в трехкомнатной квартире, а муж к тому же еще забрал ключ, нетрудно догадаться, что женщину – хоть принцессу, хоть обычную смертную – обуревает настоящая буря убийственного гнева.

Вера сначала решила спуститься в подвал и взять топор, да и рассечь дверь на кусочки. Но страх перед крысами оказался сильнее желания мести. Несколько раз попадья дернула за ручку двери, только подогревая свой гнев, а потом пнула глубокие зимние ботинки Мики и побрела на кухню.

От самого венчания они с Мики не имели никаких тайн друг от друга. Разговаривали обо всем. Мики ей иногда пересказывал даже отдельные подробности исповедей, которые ему доводилось выслушивать. Вера не была болтушкой, и Мики знал: все, что он ей ни скажет, останется при ней. Правда, он никогда не говорил ей, о ком идет речь. Как хороший священник, он умел хранить Святую тайну исповеди. Обо всем остальном они всегда разговаривали без оговорок.

«Что такого может быть в старой коробке из-под рубашки, чтобы он так себя вел? Совсем рехнулся. Еще тогда, когда как-то вечером он без причины разбушевался, я поняла: что-то не так. Может, не дай Бог, он завел любовницу?» – размышляла, отщипывая хлеб и пережевывая маленькие кусочки, попадья.

Со двора, среди детского гама, послышался вой Анджелии и настойчивый зов мамы.

– Что там у вас опять, дети? Не можете и на пять минут меня оставить в покое? – высунув голову из окна, заорала Вера, стараясь перекричать рев Анджелии. Детей во дворе было больше, чем обычно. Школьный приятель Божи, мальчишка из дома напротив, сын соседа Чомбе, и еще какие-то девочки старше по возрасту.

Мало всей этой детской ватаги, так там еще была одна небольшая овца, привязанная к шесту там, где вытрясают ковры. Сосед-таксист с первого этажа вознамерился принести ее в жертву святому Георгию в один из дней. И овца блеяла так, будто и она участвовала в детской ссоре. Кроме заплаканной Анджелии, которая при виде матери заверещала что-то в сторону окна, никто больше не оглянулся на крик попадьи. Божа сцепился с соседским сыном, а остальные толкались и кричали друг на друга.