Текст книги "Дорога на Царьград"

Внезапно Мики почувствовал огромную усталость.

– А если сегодня ночью?

– Что – ночью?

– Если ночью что-нибудь случится?

– Мики! Отче!.. Выспись. Все будет в порядке. Завтра увидимся.

Держа трубку в руке, священник смотрел в открытое окно на небо, становившееся все светлее. Ему было тяжело продолжать разговор.

– Хорошо. Я тебе позвоню.

Положив трубку, Мики аккуратно сложил в коробку все документы и записи Дорогого Дьявола в том порядке, в каком они прежде лежали. В конце он положил в коробку и половинки дощечки. Затем закрыл коробку и перевязал ее. Некоторое время он размышлял, в какое бы надежное место ее спрятать, но мозг отказывался работать как нужно. В итоге Мики убрал коробку туда, где она находилась раньше. Высоко на книжную полку. А потом закрыл окно.

С тех пор, как начались бомбардировки, Мики даже после бессонных ночей, ложась спать перед самым рассветом, не только быстро засыпал, но и, проговаривая краткую молитву, наслаждался Божией вездесущностью – как наслаждается дитя, убаюкиваемое на руках матери. И подушка ему казалась мягче, чем в детстве.

Но в то утро у отца Михаила, улегшегося под одеялом подле теплой жены, заснуть сразу не получилось.

Он был слишком уставшим, а тяжелые мысли, которые буравили ему в полусне голову, никак не хотели его отпускать.

«А что, если турки нападут именно сегодня ночью? Если нас сегодня ночью тяжелыми пушками сровняют с землей? Пришло ли время, сделал ли я все, что следовало, все, что мне Господь отрядил?» Мики широко открыл глаза и в полумраке увидел на стене вставленную в рамку туристическую версию раскрашенного египетского папируса, которую его родители привезли из поездки, оплаченной в кредит в более счастливые времена. «Турки… Какие турки? Не нападают на нас турки! Или они тоже на нас нападают! Кто на нас вообще не нападает?.. Немцы сейчас… нет – американцы! Они главные! Но и англичане, и французы. А они-то что? Да это не важно. Не пушками, а ракетами нас истребляют. Прямо с неба. Н-да», – довольно хмыкнул Мики и с облегчением прикрыл глаза.

Но стоило ему зажмуриться, как одна устрашающая мысль заставила его снова открыть глаза.

«Но у меня ведь дети! Как я могу вот так просто спать?»

Страх, который Мики ощутил впервые с начала бомбежек, заставил его распрямиться в постели.

«А что, если ракета попадет в половину квартиры? И разделит нас. Это самое страшное! Если кто-то погибнет, а кто-то выживет. Не страшно, если мы все обратимся в прах. Или на нас сбросят атомную бомбу, и все сербы в один миг… Смерть не страшна, Христос победил смерть. И всех нас ждет всеобщее воскресение при Его втором пришествии! Но почему до этого нам суждено быть разделенными? – полемизировал сам с собою сонный священник. – Опять же, а что, если мы не сумеем преодолеть разделение. Тогда – ад! Настоящий ад. Вечное разделение».

Почти совсем потерявший сон, Мики спустил ноги с кровати на ковер. Он сосредоточенно старался постичь невидимого Творца и Бога.

«Не то что я не верю Тебе, Господи! Я себе не верю – такому слабому. Боже дорогой! Боже милый… Но и Ты! Зачем меня таким слабым создал? Чтобы я ничего не напортил? Да, Боже? Но что я до сих пор сделал? Я так мало сделал, Боже. Прости меня. Опять же, нельзя сказать, что я совсем ничего не сделал. Довольно ли этого?..» – Мики опасливо покосился на керамических охотничьих псов на тумбочке. Как будто ожидал ответа именно от них – как уполномоченных Господа. Только все указывало на то, что псы подадут голос не скоро.

«Довольно черного!»

Обессилевший, Мики снова прилег на кровать. И глубоко вздохнул.

«Мне надо хотя бы установить сеть… как сказал мне Драги Джавол. Чтобы знать, что будет… И тогда я буду знать, что мне надлежит сделать. Помоги мне, Господи, направь шаги мои, спотыкающиеся и неуверенные. Научи меня, Господи…»

Долго еще отец Михаило переговаривался так и с Богом, и с самим собой, и только совсем изморившись, он, наконец, заснул.

VI. Чомбе

Сосед попа Мики, Зоран Стошич, по прозвищу Чомбе, готов был умереть от муки, когда его телевизор погас.

Ветеран театра военных действий в Хорватии, на котором он в основном бродил по опустевшим селам, выполняя то один, то другой, прямо противоположный приказ, и в конце концов обморозился и с одним отрезанным яичком вернулся домой на заслуженную инвалидность, Чомбе сразу понял, что злодеи ударили по электростанции. А то, что его лишили возможности досмотреть фильм о каком-то американском декаденте, решившемся на операцию ради того, чтобы стать женщиной, он воспринял как личную обиду. Тем не менее Чомбе быстро сориентировался в ситуации. Он зажег свечу и включил старый потрепанный и поцарапанный транзистор, заготовленный как раз на такие случаи.

В ожидании новостей Чомбе выглянул в окно, чтобы немного поработать над повышением морального духа соседей. Он объяснил растерянному попу, что происходит в действительности, и оживил улицу патриотическими выкриками. Дождавшись, когда откроется несколько темных окон и из них вынырнут нечесаные головы, Чомбе еще раз выразил огорчение из-за варварских действий врагов и вернулся в комнату. Новостей об отключении электричества все еще не было. Жена Чомбе, Милка, которую злые языки в округе называли не иначе, как «бедняжкой», вынужденной работать в лучших домах, чтобы содержать и троих детей, и Чомбе (мужниной инвалидности не хватало даже на хлеб), спала на своей половине разложенной софы. Уставшая от работы, которой, правда, во время бомбардировок было меньше, чем в обычные времена, и привыкшая к шуму, устраиваемому по ночам Чомбе, Милка не просыпалась ни от взрывов, ни от бормотания мужа. Чомбе набрал несколько телефонных номеров. Поскольку взрыв был не в самом городе, его агенты в основном либо спали, либо сонно бормотали, как и сам Чомбе, но достоверно ничего не знали о том, что приключилось с электричеством.

Только у Радиши с Брда была интересная информация. Примерно через полчаса после отключения электричества пьянчуги и проститутки с железнодорожного вокзала в сопровождении цыган поднялись на площадь и учинили там хаос. В темноте, которую пронзал только свет разожженных на углях барбекю, начался невиданный разгул. Радиша клялся, что даже видел, как проституток кидали голыми, а пьяницы ползали по асфальту на коленях. К ним подъехала одна полицейская машина, но блюститель порядка, едва осветив фарами Содом, решил прикинуться глупым и поехал дальше. Радиша и Чомбе, цокая языками, озабоченно комментировали моральную пропасть сербского народа и слабость властей, которые явно не знали, как поступать с обезумевшими людьми. Чомбе раздумывал, а не пойти ли на площадь и лично удостовериться в рассказе Радиши, но ему претило одеваться в темноте.

В ожидании неминуемых новых взрывов Чомбе оставил окно открытым, отчего ему стало немного зябко. Постоянно испытывающий на себе последствия замерзания, Чомбе больше не хотел заигрываться. Он взял с кровати толстое одеяло с мотивом тигра в цветах, хорошо укутался в него и уселся в кресло рядом с транзистором. Приятное тепло одеяла, мерцающий свет свечи и гипнотический звук скрипящего транзистора быстро усыпили его.

Проснулся Чомбе перед рассветом.

Из транзистора разносилась староградская музыка. Чомбе показалось, что он слышит напряженный разговор, и он приглушил звук транзистора. Милка на кровати тихо похрапывала, но ее храп не мешал ему ясно различать, как кто-то говорил в доме напротив. Так и укутанный в одеяло, Чомбе подкрался к окну.

Голос доносился из-за единственного освещенного и открытого окна – попа Мики.

«Что это поп раскудахтался на рассвете?» – подумал Чомбе и присел на стул у окна, чтобы лучше слышать. Голос соседа-попа звучал очень возбужденно. Не разумея до конца, о чем шла речь, Чомбе, тем не менее, понял, что поп говорил о чем-то необыкновенно ценном и о власти над временем. Как раз это и было ему неясно. Но затем сосед повысил голос, и Чомбе услышал то, что ему ярко расцветило жизнь маслом.

«Да, тайное оружие Теслы! И оно у меня здесь, в квартире. В старой коробке из-под рубашки! Загребской фирмы по пошиву одежды. И я не знаю, что с этим делать. И потому звоню другу, чтобы посоветоваться, а он… стебется!»

Чомбе затаил дыхание. В ушах у него вдруг засвербело. То, о чем он слышал столько раз, оказалось правдой! Тесла действительно оставил проект тайного оружия. Но откуда он у обычного попа? И почему он не передал его властям? Очень странно. Отец Теслы тоже был попом, там, в Хорватии. Коробка прибыла из Загреба. Все сходится. Да и поп, похоже, – не настоящий священник. Наверняка это всего лишь его маска. Мики давно казался сомнительным Чомбе. Вроде бы вежливый и любезный, а такое впечатление, будто кол проглотил. С тех пор как Чомбе перебрался в эти края, несколько лет назад, они ни разу не поговорили по душам. Поп только собирал информацию, но никогда не делился взамен никакими сведениями. Матерый шпионище!

Еще и шпионская чуйка у него! Как будто понял, что его подслушивают. Понизил голос. Сейчас уже было совсем трудно разобрать, что он говорил. Да еще Милка со своим храпом! Чомбе приложил ухо к оконной перемычке.

И все равно ему удалось ухватить только обрывки разговора – о том, что поп-шпион боится за детей и опасается держать тайное оружие у себя дома. И еще о том, что кого-то убили накануне вечером.

«Бог знает, кто во все это замешан? – подумал Чомбе. – Какие шпионские сети гоняются за оружием, которое может решить исход и этой, и любой другой войны».

Поп тоже упомянул о какой-то сети. О шпионской, конечно, какой же еще! А потом сказал, что нужно кого-то похоронить. Заметают следы. Какая гениальная маска – священник! Чомбе не мог надивиться ни новостям, ни своей слепоте, застившей ему глаза все прошлое время.

«В час на Новом кладбище» – эти слова Чомбе расслышал явственно. А потом лжесвященник пробормотал еще что-то и замолчал.

Еще несколько минут Чомбе, неподвижный и невидимый, держал ухо у окна, пока, наконец, не сообразил, что уловил лишь часть телефонного разговора и явно не услышит больше ничего. Кроме закрытия окна.

«Поздно ты догадался, голубчик», – довольно подумал Чомбе. И того, что он услышал, было более чем достаточно. Тайное оружие Теслы, или, скорее всего, формулы для того оружия, находились от него всего в каком-то десятке метров по воздушной линии. Образно выражаясь, на расстоянии вытянутой руки.

На четвереньках, волоча за собой одеяло, Чомбе перебрался назад в комнату и сел рядом с Милкой, которой от сотрясения софы начал сниться сложный сон. Будто бы она выиграла в лотерею приз. Путешествие в Пальма-де-Майорку. Но загранпаспорта у нее не было, и ее отправили туда нелегально в одном большом чемодане. А потом чемодан выбросили, и Милка превратилась в попугая и таким образом миновала таможню. Затем нашла какой-то велосипед и ехала на нем по скошенным полям до самого моря, а там на пароме, рядом с прекрасным авто, один молодой полицейский с гитарой на плече, шевеля усами, глядел на нее «так» все время, пока судно колыхалось на волнах.

Как все необычно с этими снами. Всем известно, что многие сны вызывает то, что возбуждает спящего. Но мало кто смог бы объяснить, почему то, что вызвало сон – то есть сотрясение софы в Милкином случае – вместо того, чтобы отразиться в начале сна, почему-то оказалось в самом его конце. И по каким-то неведомым законам, которым подчиняются сны, превратилось из сотрясения софы в колыхание судна.

Некоторые христианские писатели такую структуру сна используют в качестве символа парадоксального христианского опыта жизни во времени. Конец истории, второе пришествие Христа, то есть последнее событие будущего, определяет историю, которая по неизменной стреле времени скользит к своему, уже известному христианам, смыслу.

Чомбе не слышал про христианских авторов и понятия не имел, что колышется в сонной Милкиной голове. Его это и не волновало, хотя, если бы он знал, то наверняка сильно бы разозлился из-за того молодого полицейского. Чомбе напряженно размышлял о том, как ему лучше распорядиться неожиданным шансом, преподнесенным ему, прямо скажем, на блюдечке.

Заявить о нелегальном владении тайным оружием Теслы в полицию? Нет, этот вариант явно никуда не годился.

Чомбе считал, что полиция коррумпирована. Да и вообще, если бы власть чего-то стоила, она бы не допустила всего того, что случилось. Кто завладеет оружием Теслы, тот обретет и власть на Земле. В то же время один он не проглотит такой большой кусок. В одиночку ему не справиться со всей шпионской сетью, с этими могущественными попами и всеми прочими.

Лучше всего – сообщить об этом партийцам. Но нужно быть предельно внимательным, чтобы кто-то другой не вмешался и не снял сливки вместо него.

«А-а, Зоран больше не даст себя облапошить», – прошептал он сам себе, ощетинившись. И с удовольствием начал строить картины будущего. Себя Чомбе видел заместителем председателя партии… А со временем, быть может, он станет и председателем. Почему бы нет? Председателем партии… и не только партии… А что? Чем черт не шутит?

«Самое важное – быстро среагировать», – как будто диктуя своему внутреннему секретарю, Чомбе пресек свои фантазии. Главное – великая ответственность, которая сейчас возлагалась на него. «А о славе и чести будет время порассуждать», – подумал он, крайне довольный своей собственной мудростью.

На улице рассветало. Рассвело и на сердце у Зорана Стошича, по прозвищу Чомбе, ветерана проигранных войн. После всех военных поражений, после инфляции, которая съела все его сэкономленные средства, а Сербию опустошила, после общенародного морального падения и личного невыносимого ощущения беспомощности из-за осознания того, что он ничего не может изменить – неожиданно перед его глазами в полном свете появилась цель.

VII. Колары

Колары, 12 мая 1737 г

Дней десять тому назад мы после блуждания по лесу, оголодавшие и грязные, только в нижнем белье, добрались, наконец, до долины. Разглядев первые дома сквозь ветви деревьев, полностью оголенных прожорливыми шелкопрядами, мы понадеялись, что нашим мукам пришел конец.

Пока мне слезы застилали глаза, я с благодарностью поцеловал книгу, нас спасшую. Из-за некоего суеверия или по какой иной причине, но только лесные бородачи, заметив книгу, которую мы носили с собой, решили нас больше не третировать, а отпустить восвояси, предоставив нам возможность, в меру наших сил и знаний, самим найти дорогу до первого селения. К сожалению, их суеверие не простиралось до того, чтобы вернуть нам хотя бы часть вещей.

На входе в запыленное придорожное поселение нас поджидала смущающая картина. Посреди дороги стояла сломанная деревенская повозка, к которой был привязан блохастый черный пес с невыносимо грустными глазами. Привязанный к дышлу, он походил на несчастную жертву злобной ворожбы. Княжеский конь, превращенный в паршивого пса. Когда мы приблизились к нему, полный надежды пес приподнялся и – закашлял! То не был сильный кашель, бедняга просто хрипел. Не как пес, не как конь, а как человек.

Голод может быть полезным для подавления грубых страстей и духовного совершенствования, однако зачастую он развивает в человеке эгоизм. Мы не озадачились тогда ни здоровьем черного страдальца, ни генезисом возможных колдовских чар, которые довели его до такого состояния, а лишь ускорили шаг, предвкушая отведать печеной воловины или хотя бы овсяной каши. К величайшему нашему удивлению, все поселение оказалось совершенно пустым. Нигде ни души!

Сначала мы выкрикивали хозяев у изгородей, только поглядывая на закрытые двери низких домов из плетеного ивняка. Лишь у десятого дома мы решили войти во двор и постучать прямо в двери. Опять тишина. Обуреваемые первыми предчувствиями, мы прошли к следующему дому, а потом еще к одному. Нигде никого. Ни курицы, ни поросенка, ни ягненка. Лишь несколько воробьев вспорхнули перед нами к соломенным кровлям.

В центре селения мы наткнулись на небольшую серую мечеть с крестом на куполе. Мы вошли в нее. Внутри мечеть была оформлена как церковь. Был там и маленький иконостас, только в нем зияли дыры от снятых икон.

Совершенно обессиленные, мы вышли на сверкающее солнце и безнадежно осмотрелись вокруг. На пыльной площади подле мечети-церкви расположился старый фонтан, из которого текли три струйки воды. Каменные украшения, напоминавшие римские барельефы, сильно подпортились.

Мы молча подошли к фонтану, умылись и напились воды. Немного вернулись к жизни. Когда вода булькает в животе, голод ощущается меньше. Но недолго.

Дальше по дороге мы увидели стены небольшой крепости из дерева и глины. И эта крепость также казалась заброшенной. Боковая стена была довольно сильно повреждена. Не знаю, кому первому – ей или мне – пришла в голову идея вторгнуться в какой-нибудь дом, чтобы посмотреть, в чем, собственно, дело.

В какой-то момент я задрожал, подумав о чуме, но своей измученной спутнице я ничего о том не сказал. Голод был сильнее черных мыслей.

Мы выбрали дом, крытый черепицей, который был чуть побольше и покрасивее всех остальных. Дом этот смотрел прямо на улицу. Перед ним не было маленького двора с плодовыми деревьями, как перед другими домами, а слева от дверей на месте окошка красовался большой деревянный ставень.

Мы ворвались внутрь и поняли, что этот дом служил магазином. Повсюду были опустошенные полки, а слева через открытую дверь виднелись сени, покрытые большой крышкой, шириной более двух метров. Когда магазин открывался, та крышка поднималась и опиралась на толстую деревянную жердь, а хозяин сидел внутри, окруженный копченым мясом, яйцами, мешками с мукой, сушеными маслинами и персиками… Но ничего этого больше не было. Кто-то скупил все товары. И только маленький мучной след указывал на недавнее изобилие еды.

Моя стройная, но немного оголодавшая красавица скользнула вниз по стене и села, готовая расплакаться.

Я не хотел так легко сдаваться. И продолжил бродить по дому, но кроме досок, одного проломленного сундука и изъеденного молью ковра не нашел ничего. Дом был полностью опустошен.

Я вышел на улицу и наведался в соседний дом. И он был пустым. Пустыми оказались и еще несколько осмотренных мною домов.

Где-то с час мы сидели в приятной прохладе бакалейной лавки и молчали. Я то и дело бросал взгляд на красивое, но измученное лицо моей милой. Правду говорят, будто страдание красит людей. Особенно женщин. Если бы она время от времени не пощипывала нервными ногтями свою нижнюю губу, можно было бы подумать, что она совершенно спокойна. Неожиданно ее поведение показалось мне необыкновенно изысканным и утонченным. Даже пощипывание губы. Я испытал огромное искушение нарушить тишину и посватать девушку, преданную мне судьбой на милость и немилость, но все же посчитал это желание несколько поспешным, даже дерзким. С улицы доносилось непристойно веселое чириканье воробьев. «Чем они кормятся в этом призрачном селении?» – подумал я. А потом мне, наконец, пришла в голову одна вполне логичная идея.

Я встал и медленным шагом двинулся на улицу. Не смотря в сторону симпатичных пичуг, чтобы их не всполошить, я подобрал с земли несколько красивых камешков. Решив воспользоваться преимуществом неожиданности, я вкопал ноги в пыль, вытянулся как лук и начал как оголтелый кидаться камнями в их направлении. Не так-то легко попасть в воробья, и прошло достаточно времени с тех пор, как я пытался сделать это в последний раз. По правде говоря, я и не помню, преуспел ли я когда-нибудь в таких попытках.

– Ты спятил? Что ты делаешь? – обеспокоенно глядя на меня, моя бледная красавица со спутанными тонкими волосами замерла, прислонившись к дверному косяку.

Я только подал ей рукой знак, что все в порядке, и начал собирать новый запас боеприпасов. Слоняясь вокруг да около, как потрепанный кот, у которого урчит в кишках, я несколько раз пытался подкрасться к дичи, ускользавшей от меня вниз по улице. Ох, как же меня унижали эти воробьи! Стоило мне выпустить свои смертоносно безопасные ракеты, как они тут же вспархивали на крышу или на дерево, а когда я нагибался, чтобы набрать еще камней, они безобразно вызывающе снова слетались на дорогу. Причем совсем недалеко от меня. Моя единственная – действительно единственная в призрачном селении или городке (даже не знаю, как правильно назвать эту запыленную придорожную метрополию с тремя десятками домов) – с досадой удалилась обратно в дом.

Впрочем, со злости, которая меня обуяла, я смог хоть чего-то добиться своим получасовым скаканьем и бранью, а именно – звонкого смеха, которым она встретила меня, потерпевшего полное фиаско и приниженного, после незадавшейся охоты.

Мы тщательно осмотрели все дома. От выбивания дверей у меня разболелась нога. Еду мы так и не нашли, но зато из нескольких брошенных или забытых кусков материи сделали оригинальные евровосточные костюмы.

Солнце близилось к закату, и мы решили пораньше лечь спать – в бакалейной лавке, куда мы притащили два соломенных тюфяка сомнительной чистоты и, вероятно, населенных местной мелкой фауной.

Мы так надеялись, что утро принесет нам чудесное избавление. И в какой-то мере наша надежда оправдалась.

Нелегко засыпать голодным, но усталость в том – добрый помощник.

Когда я проснулся, моя красавица еще спала. Я глядел на нее, не двигаясь, чтобы малейшим шевелением не потревожить ей сон. Как хорошо, когда ты не один и тебе есть чей сон беречь! Когда она, наконец, потянулась и открыла глаза, мы встали, на некоторое время тактично разошлись по туалетам соседних дворов, умылись в нашем трехструйном фонтане, а потом отправились на охотничью прогулку по призрачному селению.

Мы не увидели ничего нового. В какой-то момент мы вспомнили про завороженного пса и решили его вызволить. Пока мы его отвязывали, бедолага повизгивал от счастья. И я не смог удержаться от того, чтоб не погладить его по спине. А пока я раздумывал о том, стоило ли мне сразу пойти и вымыть руки, пес умчался в сторону домов. Он забежал в один из дворов и растворился там.

А ведь пес наверняка сумеет что-нибудь раздобыть для себя. Змею, лягушку… Размышляя об этом, я не замечал луж на дороге.

С мечтами о лягушачьих лапках я вернулся назад.

Она предложила мне двигаться дальше.

Эта идея не вдохновила меня. Хотя мы недавно встали, меня уже одолевала усталость от голода. А сколько идти до следующего селения – неизвестно. И что, если оно тоже покинуто?

Мы застыли посреди улицы, не зная, что предпринять. Потом снова вернулись в бакалейную лавку и сели. Мои глаза смыкались от сонливости. И только надоедливые мухи мешали мне заснуть. Куда делся весь местный люд? Мой взгляд упал на нашу книгу-спасительницу. Я взял ее в руки и раскрыл наугад. Трудно читать старые письмена, да и слова в ней слиты воедино – не разберешь, где конец слова и предложения. А если в эту путаницу вкрапляется еще и совершенно неизвестное слово, то вообще мало что понятно. Немного помучившись, я вдруг с изумлением осознал, что раскрыл книгу именно на странице, на которой начиналось глава «О чреве – плохом господине, которого, тем не менее, все любят».

Пропустив вступление, я наткнулся на часть, в которой говорилось: «Когда заявляется гость, раба своего чрева чревоугодие подвигает на любовь. Он думает, что гостеприимство, которое он должен выказать брату, оправдывает и его готовность наброситься на еду и вино. Под видом сокрытия добродетели он становится рабом страсти…»

Я зашелся беззвучным смехом – таким, который у усталого человека может длиться до тех пор, пока не заболит живот.

Моя единственная глядела на меня со смесью разочарования и смущения.

В дверях неожиданно пролаял черный блохастый пес. А потом, повизгивая, он вдруг засуетился на пороге. Выбежал, но снова вернулся и залаял. А потом опять начал повизгивать. Откашлялся и снова выбежал. И пес тоже меня рассмешил.

– Пошел сплюнуть! Мы должны это увидеть!

Мы двинулись за блохастым. Особо не спешили, а он вел себя довольно нетерпеливо. Возвращался за нами и опять устремлялся вперед. Завел в один двор и забежал за дом. Мы последовали за ним. Миновали кучу сухого хвороста и зашли в кусты и крапиву в глубине двора. Блохастый залаял и снова закашлялся. Он остановился возле чего-то, что мы не могли рассмотреть, пока не раздвинули кусты. И – о, чудо! Из кустов на нас глядел довольно большой пегий поросенок. Скорее даже, маленькая свинья.

Нелегко убить поросенка. И мне неприятно вспоминать, как мы его забивали жердями и камнями, и как потом я ему куском жести пустил кровь и извлек смердящую утробу. Когда мы, наконец, нанизали его на вертел, я был весь в крови. Разведение костра, кипячение воды в расколотом медном котле, ошпаривание поросенка – это уже было более простым делом. Я нашел в одном дворе вилы, камнями вбил их в землю и закрепил вертел. В переднем дворе дома, соседствующего с бакалейной лавкой.

Осталась только философия. И глотание слюнок.

Близился полдень. Поворачивая вертел, я, превозмогая себя, поглядывал на воробьев. Блохастый дремал подле меня, а она сидела чуть подальше. Прислонилась к стене дома и что-то записывала в свою тетрадь. Поросенок еще даже близко не походил на обед. Запекаемый поросенок сначала приобретает нездоровый желтоватый оттенок. И человеку нужно хорошенько запастись терпением, чтобы дождаться, когда животинка на вертеле начнет подрумяниваться. На все требуется терпение.

В какой-то момент блохастый резко вскочил на ноги. Отбежал к плетню и залился истеричным лаем.

Я оставил вертел и подошел к плетню.

По дороге в Колары неспешно въезжали четыре всадника.

Рядом с ними бежал большой пес.

Что-то мне не захотелось им махать. Я немного обрадовался и вместе с тем немного испугался. Но всадники меня все равно увидели. Один из них показал рукой на меня спутникам, и они медленно подъехали ко мне.

– Бог в помощь, хозяин! – поприветствовал меня, спешившись, самый старый из всадников. Я что-то сконфуженно пробормотал о том, что Бог помогает, но я тут – не истинный хозяин.

Четверка всадников была довольно колоритной. Первое, что бросалось в глаза, – их высокие, необычные головные уборы, с загнутым широким ободом из которого выступал более узкий высокий цилиндр. К цилиндру пожилого всадника, представившегося гайдуцким капралом Стойко Шашией, было прикреплено довольно большое, но обтрепанное перо. На мундирах всадников красовались такие пуговицы, что я не смог удержаться и начал их пересчитывать. Все не пересчитал, но про себя отметил, что на мундире высокого худощавого всадника не хватало трех пуговиц, а на мундире резвого и пылкого всадника на вороном коне отсутствовало две пуговицы.

– О, да тут запекают поросенка! Какой-то праздник, хозяин? – Стойко Шашия просунул в плетень свое округлое лицо с тонкими седыми усиками. И как старый кавалер приподнял шляпу, приветствуя хозяйку.

Я опять начал что-то мямлить. Мне никогда не доставляло удовольствия общество вооруженных людей в униформе. Что уж говорить, когда униформа такая необычная или, точнее сказать, импровизированная. Из-под расстегнутых австрийских мундиров проглядывали атрибуты встречи разных цивилизаций. Турецкие или немецкие штаны, рубашки, вязаные или нет, но в основном грязные, на ногах сапоги или опанки[19]19
  Сербская национальная обувь из мягкой кожи с характерным заостренным и загнутым к небу мыском.


[Закрыть] – как у кого. Оружие разное и множественное – холодное и огнестрельное, висящее на ремнях и заткнутое за пояс. Я даже задался вопросом, как им вообще удается скакать верхом со всей этой поклажей.

Несомненно, лучше всего было предложить им присоединиться к нам, что я и сделал. Извинился, что кроме мяса у нас больше ничего нет – ни хлеба, ни питья, на что они, смеясь, переглянулись.

– У нас нет даже соли, – добавил я. Взбудоражило меня то, что тот резвый и пылкий всадник, которого звали Атанацко, бросал взгляды на мою драгоценную. Что, если сразу достать из бакалейной лавки книгу – может, и сейчас она поможет?

Слова о соли приподняли всадникам настроение. Они здорово посмеялись. Даже худощавый, у которого с лица не сходило брезгливое выражение и который постоянно покашливал и вытирал свои свисающие, черные как смоль усики.

– Э, вот что значит не закупить все вовремя, – капрал Стойко лукаво обернулся к спутникам. – «А умеете сетовать, что три оки[20]20
  Ока – старая мера веса, 280 кг.


[Закрыть] слишком много. Умеете…» Он погрозил мне пальцем и, приказав худощавому отвести коней в прохладное место, вошел во двор. Животом вперед, как маленький толстый павлин. Павлин с одним пером.

Я ничего не понял насчет соли. Худощавый завел коней во двор. В большие ворота, если так можно назвать две длинные жердины, которые он сбросил, чтобы кони прошли. Всадники ни о чем у меня не спрашивали, а называли «хозяином». Неудобно.

Они расселись рядом с поросенком, на травке, в прохладе.

Их пес – похоже, отпрыск графини борзой и обычного дворового пса – прошмыгнул раньше всех и суетливо обнюхивал двор, разыскивая блохастого, который между делом куда-то исчез.

Хотя я о доме, во дворе которого мы запекали поросенка, знал не больше гостей, мне все-таки пришлось разыгрывать роль хозяина. Я лебезил перед ними и извинялся за то, что мне нечем их угостить.

– Сгорит твой поросенок, – Атанацко переключил свое внимание с моей невесты на поросенка. Запаниковав, я подбежал к вертелу и начал его крутить.

– Не спеши, хозяину не пристало бегать! – У Стойко с его выпендрежным юмором не было шансов оказаться в числе дорогих мне образов, хотя я сомневаюсь, чтобы это имело для него какое-то значение.

Когда мы расселись, гайдуки достали флягу с ракией – немного взбодриться, пока готовится поросенок. Как меня проняла ракия на голодный желудок! Я закрутился вместе с вертелом и радостно согласился, когда Атанацко предложил меня заменить. По его словам, он был мастак на любое жаркое.

– А село-то пустое, – наморщил губы Стойко.

Наивно подхватив тему, я выказал сильное удивление тому, что все люди куда-то подевались. Гайдуки опять переглянулись.

– И ты, конечно, не знаешь, куда они делись… – подал голос и гайдук с толстыми сросшимися бровями; позднее я узнал его фамилию – Маджаревич.

– Откуда мне знать. Мы только вчера сюда пришли… Встретили нас разбойники в лесу…

– Значит, ты не из этого села? – поймал меня на слове Стойко, снова загадочно улыбаясь остальным.

В моей голове вертел и дальше неспешно крутился. Решил, что было бы глупо пытаться объяснить им все наше путешествие, я довольствовался лишь тем, что охарактеризовал нас, как двух путников.

– Все ушли, а только вы остались!.. Вы – путники, а они путешествуют? Так выходит? – Все больше потешался Стойко.

Единственным человеком, которого, казалось, ничто не забавляло, был Маджаревич. Он уставился на меня, не отрывая глаз, как будто ожидая, что я ему в чем-то признаюсь. В чем – мне никак не приходило в голову.