Текст книги "Женщина ночи"

ГЛАВА 11

Утром Мэри проснулась в своей кровати, открыла глаза, зевнула и с удовольствием потянулась. Она хорошо выспалась – никто не будил ее, ничто не мешало спать. Кровать Рэндела была аккуратно застелена. Мэри обвела спальню глазами и вспомнила вчерашний спектакль – «Сказки Гофмана»: костюмы, музыка, танцы и устремленные на сцену взгляды зрителей. Никому не было дела, когда она вернется домой и придет ли вообще. Мэри громко рассмеялась.

В гостиной, ванной комнате и на кухне царил образцовый порядок. Дом словно ждал ее пробуждения, погруженный в неяркий свет облачного лондонского утра. Кто-то другой накормит Рэндела. Она может спокойно одеться, приготовить хороший завтрак и под звуки музыки радио съесть его, наслаждаясь тишиной и покоем, в своей лондонской квартире.

Мэри вымыла посуду и прошлась по комнатам, думая о том, что впервые в жизни она находится в своей квартире, где все вещи до тех пор останутся на своем месте, пока она не пожелает передвинуть или убрать какую-либо из них. Мэри остановилась в дверях спальни и с удовлетворением отметила про себя, что она очень аккуратная женщина. «Да, скорее всего, это так», – согласилась она вслух сама с собой.

Неожиданно она рассмеялась. Все прекрасно – она украсит комнату комнатными растениями, станет выращивать цветы… А еще она отправится на Портобелло-Роуд и купит красивый бокал из тонкого хрупкого стекла старинной работы, изысканную фарфоровую тарелку, красивое блюдце и чашку.

Потом она вспомнила про репродукции, которые купила вчера. Она нашла их, свернутые трубочкой, и развернула на чистом столе в гостиной. «Танец в Бужевале» Ренуара и «Антиб» Моне.

Репродукция Ренуара была похожа на взрыв лилово-багровых красок, праздничных, чувственных и печальных. Ее руки окрасились в розовый цвет, когда она разглаживала ее на столе. Эту репродукцию Мэри повесила на стену в спальной комнате.

Дерево Моне создавало совсем другое настроение. Мэри вспомнила Антиб, где они когда-то бывали с Рэнделом. Она прикрепила ее над столом в гостиной. На столе лежал ее новый роман, открытый на очередной главе. Вдоволь налюбовавшись картиной, Мэри взяла в руки рукопись и попыталась сосредоточиться.

Каждое утро, когда голова свежая, а тело полно энергии, она сможет заниматься своим романом. Никто не увидит ее. Никто не помешает. Она сможет спокойно и с удовольствием работать: раскладывать листы прямо на ковре или кровати, громко произносить слова и фразы, чтобы почувствовать и услышать их звучание.

Мэри смотрела на аккуратно исписанные листы. Она специально оставляла достаточно места между строчками, чтобы потом легко было править, вписывая слова в пропущенный интервал и зачеркивая ненужное. Она любила эти строчки, потому что каждое слово, каждая фраза были ее созданием, вышли из глубины ее сознания и души.

Она взяла рукопись в руки и крепко прижала к груди. Сейчас она более, чем когда-либо, ощутила, что ее романы стали неразрывной частью всего ее существа. Подобное чувство она испытывала к своим детям. Она их зачинала, долгие месяцы вынашивала, и наконец они появлялись на свет, навсегда оставаясь частицей ее самой, ее физическим продолжением. А романы становились ее духовным продолжением. И что самое забавное, точно так же, как и дети, носили имя Рэндела. И детей, и свои романы она беззаветно, по-матерински любила.

Воспоминания о вчерашнем спектакле в лондонском «Колизее» несколько оживили ее. Мэри находилась в великом театре, под сводами которого звучала великая музыка. Неожиданно ее пронзила мысль: ей необходим развод, тогда она будет свободна.

Мэри снова перелистала страницы нового романа, своего лучшего романа. Вполне возможно, что на его обложке будет написано: «Хозяин», роман Мэри Квин…если только она будет свободна.

Сейчас Рэндел находится в безопасности. Даже если время от времени с ним будут случаться подобные приступы болезни, он все равно будет восприниматься окружающими как профессор, как известный писатель. Даже если он никогда больше ничего не напишет, он сможет преподавать, пока не выйдет на пенсию.

А что она? В отличие от Рэндела у нее не было степени доктора философских наук, не было работы. Надеяться на алименты? Ведь даже если бы она имела деньги за свои книги, они все равно оставались бы случайным заработком.

Мэри вздохнула. На улице, за стеной разговаривали люди. Она взглянула на репродукцию Моне. Одинокое дерево стояло, изогнувшись над водой. Оно было все еще зеленое, у его основания плескалось нежно-голубое море, и все это растворялось в прозрачном осеннем воздухе.

У входной двери послышался шорох. Подойдя к ней, Мэри увидела просунутое под дверь письмо Бет.

«Октябрь, 17

Дорогая и любимая! Как поживает папа? Как ты? Надеемся, что у вас все в порядке. Наконец мы в Греции (здесь разница во времени два часа). Мы приземлились в три пятнадцать по местному времени. Увидев в здании аэропорта черные мраморные полы и ступени белого мрамора, мы поняли, что мы действительно в Греции! Потом мы увидели оливковые деревья, Парфенон, залитый солнцем…»

«Парфенон… всего в нескольких часах лета отсюда…» – Мэри собрала крошки с тарелки. Она отложила письмо Бет, чтобы прочесть позже, растягивая удовольствие. Убрала постель и позвонила в Фэйерлон. Трубку поднял Роб, и Мэри сказала ему, что не придет сегодня.

– Как чувствует себя Рэндел? – поинтересовалась она.

– Этой ночью он немного поспал, – ответил Роб.

– Очень хорошо, – сказала Мэри. – Сегодня я не встречаюсь с Джин. Не передадите ли вы Рэнделу, что я звонила и что сегодня отнесу его очки в ремонт, а завтра принесу новые блокноты и цветные мелки.

Роб обещал ей, что обязательно все передаст. Мэри, поблагодарив его, повесила трубку.

Весь сегодняшний день принадлежит ей, и она может делать все, что ей заблагорассудится, а Рэндел пусть остается там, где он есть, и мочится там, где ему нравится. Мэри закрыла дверь своей комнаты и вышла на Кенсингтон-Черч-стрит. В кармане у нее были деньги и карта города, а вокруг нее шумел огромный Лондон.

Мэри вспомнила, что видела магазин с выставленными на витрине очками на Ноттинг-Хилл-Гейте, и направилась туда. Когда она входила в магазин, позвонил колокольчик.

– Мне нужна новая оправа для очков моего мужа, – сказала она высокому худому мужчине за конторкой.

Служащий взял очки Рэндела и внимательно стал их разглядывать.

– Интересно, что джентльмен сделал с ними, чтобы довести до такого состояния? – спросил он.

– Я думаю, что ему осточертело смотреть на мир сквозь очки, – ответила Мэри.

– О-о-о, – протянул мужчина, продолжая вертеть очки перед собой.

– Как скоро они будут готовы? – спросила Мэри.

– Позвоните нам через две недели, – ответил служащий.

Мэри поблагодарила его и вышла из магазина.

Словно заправский лондонец, она быстро купила билет в метро и отправилась на Тоттнем-Корт-Роуд, думая о Парфеноне, залитом лучами утреннего греческого солнца.

Горожане ехали на работу. Мэри устроилась в вагоне среди шуршащих газет, предвкушая, как она спустится по Крейт-Расселл-стрит и войдет под величественный серый фронтон Британского музея.

Этот день принадлежал ей. Она шла не спеша, вдыхая свежий утренний воздух. Ее мягкие черные туфли располагали к пешим прогулкам. Никто в мире не знал, куда она направляется. Такой же свободной она могла бы быть всегда.

«Не будь глупой, – сказала Мэри сама себе, бродя по огромным залам музея. – Рэндел никогда не будет платить тебе пособие по содержанию в случае развода. У тебя есть всего лишь диплом об окончании школы. Не более того. Вначале тебе надо найти постоянную работу. Но на что ты можешь рассчитывать? Разве что на работу официантки или клерка. Но в таком случае не осталось бы времени писать книги».

Ее внимание привлекла группа экскурсантов, склонившихся над застекленными музейными экспонатами. «Интересно, что они так внимательно рассматривают?» – подумала Мэри. Подойдя ближе, она увидела, что это были письменные исторические документы, написанные сотни лет назад черными чернилами на хрупкой бумаге. Эти рукописи донесли до наших дней следы страстей, бушевавших много лет назад, трагедий, разыгравшихся когда-то. Мэри переходила от стеллажа к стеллажу, читая старые, пожелтевшие от времени страницы: король Джеймс I в 1623 году просил сына оставить свою любовницу и вернуться домой; Маргарита Тюдор, тринадцатилетняя невеста, не желавшая выходить замуж, умоляла отца оставить ее дома. Письмо было датировано 1503 годом. Музейную тишину нарушали только скрип половиц, покашливание людей и приглушенный шум улицы. Следующее письмо принадлежало очевидцу казни шотландской королевы Марии, в котором он описывал, как ее маленькая собачка никого не допускала к обезглавленному телу королевы, охраняя его.

Рядом, под стеклом, Мэри увидела черновик Суинберна. Слова были несколько раз перечеркнуты и читались с большим трудом. Это был один из черновиков его стихотворений.

Мэри отошла от экспонатов и взглянула на бесконечные ряды полок с книгами, к которым были приставлены высокие лестницы. Исписанные страницы как бы ожили, и Мэри услышала вокруг себя их голоса. Она сделала глубокий вдох, такой же, как на автобусной остановке в Доллис-Грин.

Мэри направилась в греческий зал, где хранились сокровища Парфенона, и долго еще там оставалась.

ГЛАВА 12

– Возможно, сейчас у нас к вам возник один и тот же вопрос, – сказала Джин. – После того как мы немного узнали Рэндела, нам бы хотелось знать, почему с тех пор, как Рэндел заболел, вы продолжаете столько лет оставаться вместе.

Мэри пожала плечами:

– Я не могу сама себя обеспечить, тем более что у меня четверо детей. У меня нет высшего образования. Рэндел заболел давно, а в те дни у нас развод был чрезвычайно редким явлением. Это считалось большим несчастьем. – Луч солнца скользнул по кушетке, где две женщины вели неторопливую беседу.

– Вы что, не могли вернуться к родителям? Мэри унылым взглядом обвела комнату.

– Когда я выходила замуж за Рэндела, мои родители сказали мне, что всегда рады видеть нас у себя, но чтобы я никогда не приходила к ним без Рэндела.

– Но это же очень жестоко с их стороны! – воскликнула Джин.

– Но что делать! Вот так мне и приходилось жить. Все же Рэндел содержал семью, – сказала Мэри, переводя взгляд с чашечки кофе на Джин, которая внимательно, с участием смотрела на нее. – Все эти годы он аккуратно приносил домой зарплату. Никогда не тратил денег на себя и на других женщин. Я думаю, что за все годы, прожитые со мной, у него никогда не было другой женщины. Иногда мне даже хотелось, чтобы у него кто-то появился.

– Почему?

– Представьте себе, что у вашего мужа есть любовница, и вы можете с ней поделиться своими мыслями. Это помогло бы вам, вы, может быть, чувствовали бы себя более комфортно?

Джин улыбнулась:

– Как в гареме. У всех женщин один муж.

– Может быть, они говорят друг другу: «Будь осторожна, сегодня – он в плохом настроении» или: «Почему он рассказывает всем нам одну и ту же шутку?», или: «Сказал ли он что-нибудь тебе на прощание или ушел с каменным лицом?»

Джин уже не улыбалась, она вовсю хохотала. Мэри продолжала свою мысль:

– В гареме у женщины могут быть собственные дети и целая куча нянек. И там между собой женщины делят и мужчину, и свои собственные переживания.

– У ваших детей была няня? – спросила Джин.

– Нет. Наши родители были слишком старые люди, а Рэндел не любил бывать в гостях или принимать их у себя дома. Мэри нервно вертела кольца на своих пальцах.

– Очевидно, я не была очень хорошей матерью. Когда дети были маленькими, мне все время приходилось сидеть с ними. Я никуда не могла уйти, потому что их не с кем было оставить. Иногда они спорили или ссорились. Тогда я выступала в роли арбитра. Я даже изредка шлепала и кричала на них, особенно когда была очень уставшей или когда нервничала. – Мэри умолкла.

– А когда у него стали проявляться признаки психического заболевания?

– Это началось в тот год, когда родилась наша дочь. В 1955.

– Ему нравилось быть отцом?

– Трудно сказать. Не знаю. – Мэри задумалась. – Когда у нас родился первенец – Майкл, он кормил его ночью, давая мне возможность поспать. Но после того он никогда мне не помогал с детьми. Я не помню, чтобы он кого-нибудь купал или читал им перед сном, интересовался их школьными делами, говорил с учителями. Он вообще редко беседовал с ними.

– У детей не было няни, следовательно, вы сами смотрели за ними и занимались домашним хозяйством?

– Раз в неделю приходила женщина, чтобы прибрать в квартире, – все так же задумчиво рассказывала Мэри. – Я всегда говорила себе, что тот, кто хочет что-то создать в жизни, должен все делать сам. Если вы хотите, чтобы дети по-настоящему были ваши, вы должны все делать сами: кормить их грудью, купать их, менять и стирать им пеленки, готовить пищу, убирать за ними, нянчить и заботиться о них. Это как художник, который создает свое, и только свое, произведение.

– Вы хотели бы стать художником, хотели бы творить?

Мэри торопливо отхлебнула кофе.

– Я всегда мечтала об этом, но, очевидно, Бог обделил меня талантом, – сказала она, пожимая плечами. – Все, что я могу – это писать под диктовку Рэндела и печатать на пишущей машинке.

– Но вы делали все, что изначально должна делать женщина.

– Иногда мне кажется, что предназначение женщины заключается в очень простых вещах: сопереживать и сочувствовать. Раньше, когда Рэндел был здоров, мы всей семьей ходили в походы: с. палаткой, походной печкой и фонарем. Мы разбивали на пустом месте палатку, и она становилась нашим временным домом. Там я особенно остро чувствовала необходимость единства всей семьи. Ведь это нечто созданное тобой. Это все равно что вырастить детей или построить на пустом месте очаг.

Мэри отпила кофе из чашки, слушая, как по улице проезжают автомобили. В комнате повисло молчание. Рэндел спал у себя наверху. Через некоторое время Мэри вздохнула и сказала:

– Семья была моим убежищем. Она была убежищем и для наших детей. Мы были все вместе в нашем большом старом доме, и дети имели возможность нормально, жить.

Мэри опустила веки. Она не стала рассказывать о том, как Рэндел вдруг начал придираться к Дону… Каждый вечер за ужином он доводил его до слез. Он всегда находил к чему придраться: то Дон оставил во дворе игрушку, то не тщательно вымыл руки… Причина всегда находилась. Другие дети скоро заметили несправедливое отношение Рэндела к Дону. Ведь их он почти никогда не ругал. Он их просто игнорировал. Майкл, Джей и Бет никогда не сплетничали на Дона. Они, как и все маленькие дети, могли наябедничать друг на друга, но на Дона – никогда.

– Вы считаете, что вы жили в семье нормально? – спросила Джин.

Мэри вспомнила слезы, стекающие по щекам Дона прямо в тарелку с едой. Ей хотелось ответить, что она считала нормальным разрушить такую семью и остаться с детьми без Рэндела. Сколько сил она потратила, чтобы убедить детей, что их отец – хороший. Как она успокаивала Дона, воевала за него, изворачивалась, как могла, лишь бы сохранить мир в семье. Ведь мужчина может позаботиться о себе, а дети – слабы. Вместо этого она ответила, что жизнь была нормальной. Она утаила от Джин свои опасения: когда мальчики вырастут, они однажды отлупят Рэндела за его оскорбительное отношение к ней и к ним. Тогда она очень этого боялась.

– Вы в хороших отношениях со своими детьми?

– Да, – ответила Мэри, подумав про себя, что, наверное, это она научила их говорить неправду в то время, когда они, обиженные на отца, шли к ней поделиться своими маленькими горестями. Может быть, они понимали, что она лгала им, когда говорила, что их отец – хороший. Может быть, это было неправильно с ее стороны – скрывать от них правду.

– Да, – повторила она вслух. – Мы хорошо ладим между собой. Мы настоящие друзья.

– Значит, вы никогда не думали уйти от Рэндела? Взгляд Мэри был устремлен в чашечку с кофе.

«Да!» – хотелось ей крикнуть. Когда он мучил Дона и заставлял его плакать… Когда говорил, что она ленива и никогда ничего не напишет… Вместо этого она вслух сказала:

– Видите ли, в то время я никогда не встречала женщину, которая ушла бы от своего мужа. Я понимаю, что сегодня это звучит странно, но там, где я родилась и выросла, это было в порядке вещей. Меня так воспитали. Я никогда не видела способа уйти от Рэндела. Я не могла уйти домой, к родителям, а больше уйти мне было некуда. У нас был единственный дом, где я могла быть вместе с детьми. Это дом, где мы жили с Рэнделом.

– Это ужасно, но достойно уважения, – сказала Джин. – Вам было тяжело.

Мэри взглянула на Джин, пытаясь определить ее искренность. Возможно, это часть психологического приема – утешать и сочувствовать «пациенту».

– Мы с Рэнделом всегда считали, что нам неплохо живется вместе. Мне трудно судить о степени своей вины в болезни Рэндела, но у меня такое чувство, как будто он когда-то куда-то уехал и больше не возвращался.

Под синтетическим нижним бельем тело Мэри покрылось испариной. Она не сказала Джин то, что думала на самом деле: «Пускай Бог простит меня, но я его ненавижу».

«Не делайте этого», – раздался из холла голос доктора Буна. Он обращался к Рэнделу, который спускался из своей комнаты, держа в поднятой руке большую стеклянную пепельницу. «Пожалуйста, не швыряйте ее», – повторил доктор.

Рэндел посмотрел на Мэри, но не подал и виду, что знаком с ней. Он опустил руку с пепельницей и бросил ее на ковер.

Несколько минут спустя к ним присоединились Роб и Пегги со своим сеттером.

– Садитесь, Рэндел, – произнес доктор Бун доброжелательным тоном. Казалось, Рэндел не слышит его. Он продолжал стоять посередине ковра в своей пижаме и домашнем халате, разглядывая каждого по очереди.

– Можете ли вы рассказать нам, о чем вы думаете? Что вспоминаете? – спросил доктор Бун.

– Я не выспался, – сказал Рэндел. Нахмурив брови, он стал подходить к каждому по очереди. – Я не могу спать. Всю свою жизнь я посвятил миру, но мне пришлось воевать. Мой отец тоже был на войне.

Мэри слушала Рэндела. Она увидела себя под руку с симпатичным молодым мужем. Женщины часто заглядывались на Рэндела, когда он был молод.

– Мы убивали людей, – продолжал Рэндел, уставившись на Мэри. – Да, мы их убивали, но я совсем не горжусь этим.

Потом он сказал, что ему очень жаль, что он не дал Мэри того счастья, которого она заслуживает. Он сказал, что не был хорошим отцом, поэтому дети никогда не беседовали с ним, не делились с ним. Они всегда шли к Мэри.

Мэри опустила глаза. Рэндел продолжал свою исповедь, словно находился в церкви и перед ним были не посторонние люди, а священник. Мэри стало не по себе от его откровения.

– Да, секс с ней мне нравился, – говорил Рэндел громким голосом. – И это моя вина, что мы давно перестали заниматься любовью. Она ни в чем не виновата.

Когда Мэри подняла глаза, ей показалось, что ее с любопытством разглядывают. Только собака мирно дремала, положив голову на колени Пегги.

– Никто не слышал, как я кричал «Помогите!», – Рэндел внезапно сменил тему разговора.

– Почему вы кричали? – спросил доктор Бун.

– Потому что весь мир скоро разлетится на куски! – сказал Рэндел и тут же крикнул: «Подождите!» Он нашел на книжной полке записную книжку и отдал ее Мэри.

– Записывай все! Каждое слово, каждый час и каждую минуту.

Это была уже знакомая Мэри записная книжка, правда, она была уже сухая, но по-прежнему от нее ужасно пахло мочой. Джин дала ей ручку, и Мэри открыла ее на чистой странице.

– Вот мои часы, – крикнул Рэндел, вручая их Мэри, которая посмотрела время, записала «12:15» и стала ждать.

– Запиши то, что я сказал о войне, – потребовал Рэндел. – И о нашей жизни тоже. Обо всем! Записывай каждое слово!

Рэндел дал еще несколько распоряжений: она должна писать в третьем лице и прошедшем времени. Сейчас она писала: «Рэндел сказал, что не выспался и что он всю свою жизнь посвятил миру…» Склонив голову над блокнотом, Мэри любовалась своим ровным и красивым почерком, отмечая время, по мере того как оно проходило, и сама решая, где использовать прямую речь, а где – косвенную. Занятая делом, Мэри не видела, что делают остальные. Скорее всего, они просто сидят и смотрят. Мэри не хотелось глядеть на них.

– У вас с матерью были хорошие взаимоотношения? – спросил доктор Бун.

– Да. У меня была сестра, но она умерла, когда я был еще подростком. В детстве я болел полиомиелитом, поэтому я рос слабым ребенком. Мать всегда говорила, что я стану известным писателем. Мой отец хотел, чтобы я занялся его бизнесом. Он всячески старался приобщить меня к своему делу, но, благодаря матери, я поступил в Калифорнийский университет и впоследствии стал доктором философских наук.

– Напомнила ли вам Англия о вашем прошлом пребывании здесь? – спросил доктор Бун.

– Я помню, что мы были здесь вместе с Мэри и собирали материал для моей докторской диссертации.

Рэндел шагал по комнате, и глаза сидящих следовали за ним: вперед-назад, вперед-назад.

– Мэри помогала мне. Она напечатала на машинке все мои романы. Обычно я создаю свои произведения, когда нахожусь в особом состоянии, в каком-то трансе, тогда я диктую, а Мэри записывает за мной, а потом печатает все на машинке.

Мэри продолжала аккуратно записывать в книжку с желтыми разводами, вспоминая, сколько усилий она приложила, чтобы быть ему хорошей женой и настоящей помощницей, которая всячески старается угодить своему мужу, талантливому писателю, и которая записывает каждое его слово, чтобы потом отпечатать текст на машинке. Во всяком случае, ей удалось убедить в этом окружающих. Вот и сейчас, в лондонском пригороде, она успешно играет роль образцовой жены и секретарши, исполняя все, что требует Рэндел, аккуратно записывая каждое его слово в блокнот с отвратительным запахом мочи. Почерк у нее ровный и красивый, а лицо спокойно и бесстрастно.

– Мэри всегда подбадривает меня, поднимает мой дух и настроение, – продолжал Рэндел.

Мэри записала: «Рэндел сказал, что Мэри подбадривает его и поднимает дух и настроение». Она подумала, что никогда не видела от Рэндела поддержки и утешения, даже когда она очень нуждалась в этом. Наоборот, он всегда насмехался и издевался над ней в такие минуты. Так было, когда ее стихи не опубликовали. Так было, когда она не получила поэтическую премию, хотя имела на это все шансы, а на следующий тур не проходила по возрасту. Как ей было тяжело и обидно! И сколько Рэндел насмехался тогда над ней…

«Ты мне не нужен, ублюдок! – выругалась про себя Мэри, продолжая строчку за строчкой заполнять страницы записной книжки. – Я научилась жить и делать все, что мне надо, без твоей любви и поддержки. Пошел ты к черту!» – подумала она.

– А какие отношения у вас были с отцом? – спросил доктор Бун.

Рэндел не ответил. Он продолжал метаться по комнате, каждый раз останавливаясь перед маленьким журнальным столиком, на котором лежала книга. Он пристально разглядывал ее какое-то время, потом продолжал ходить.

Это была книга доктора Буна о психических заболеваниях. С обложки на Рэндела глядела улыбающаяся физиономия автора.

– Вы любили своего отца?

Рэндел ничего не сказал. Он ходил по комнате, останавливался перед книгой и снова продолжал ходить. Потом вдруг подобрал с пола тяжелую стеклянную пепельницу и посмотрел на доктора.

– Пожалуйста, не бейте ее, – очень вежливо попросил доктор Бун. Он не мог знать, что Рэндел любит бить стекло. Возможно, ему нравился звон разбитого стекла, брызги осколков. Однажды дома в своем кабинете Рэндел швырнул в закрытое окно пресс-папье и разбил стекло вдребезги. В другой раз он разбил стекло в университетской аудитории, запустив в него графином. И здесь, в Лондоне, он высадил стекло в ванной, швырнув в него свою бритву. Однажды он даже пытался разбить толстую стеклянную дверь в ресторане.

Теперь, с пепельницей в трясущейся руке, Рэндел уставился на доктора Буна.

Мэри почувствовала, как все в комнате затаили дыхание.

Но ничего не произошло. Рэндел опустил руку и поставил пепельницу на журнальный столик.

– Был ли ваш отец хорошим отцом? – снова спросил доктор Бун.

Рэндел молча ходил по кромке ковра, очерчивая шагами квадрат, почти задевая сидящих на диване полами халата. Продолжая непрерывно ходить, он все время поглядывал на доктора. «Был ли ваш отец хорошим отцом?» – записала Мэри на вонючем листке записной книжки.

– Любил ли вас отец? – настойчиво допытывался доктор Бун.

Рэндел внезапно замер перед журнальным столиком. Мэри заметила, как стала дергаться его перевязанная рука – рука, которая когда-то давно ласкала ее…

Вдруг Рэндел стремительно схватил со стола книгу доктора Буна и стал вырывать из нее листы. Он делал это методично, швыряя каждый вырванный и скомканный лист на ковер. Доктор Бун спокойно наблюдал за ним, оставаясь на месте.

Время шло, а Рэндел продолжал рвать лист за листом с таким злым и брезгливым выражением лица, как будто каждое слово в книге содержало непристойность. Все молча смотрели на него. Никто даже не пошевелился.

Вырванные листы с шелестом падали на пол. Они образовали там уже целую кучу, а Рэндел все продолжал потрошить книгу трясущимися руками, с бледным лицом, которое покрывали капельки пота.

Когда Рэндел вырвал последнюю страницу и швырнул пустую обложку на пол, в комнату заглянуло солнце. Его прямые желтые лучи полосами легли на ковер и на груду скомканных страниц.

По щекам Рэндела текли слезы. Он опустил голову и увидел обложку у своих ног, откуда ему улыбался с фотографии доктор Бун. Рэндел поднял ее с пола и очень аккуратно и спокойно стал рвать на мелкие части. Особенно тщательно он рвал фотографию. Покончив и с ней, он высыпал полные горсти обрывков к ногам доктора. И потом, всхлипывая и размазывая по лицу слезы, сам опустился перед ним на колени.

Никто не двинулся с места. Все молча смотрели на него. Рэндел склонился над кучей скомканных страниц и стал собирать их, разглаживая и складывая в пачку, один на другой.

Собрав их в пухлую стопку, он тяжело поднялся на ноги. Он стоял на ковре в кругу бесстрастных лиц, опустив голову и плечи: взрослый мужчина с лицом провинившегося ребенка, который переживает и сожалеет о случившемся.

– Не оставите ли автограф на вашей книге? – спросил он у доктора Буна.

– Конечно, – ответил тот, достал из кармана ручку и подписал один из листов разодранной книги.

– Вот и все, – сказал он, возвращая Рэнделу стопку скомканных страниц.