Текст книги "Становление личности в психоанализе"

Глава третья
Акт свободы аналитика как фактор терапевтического изменения[9]9
  Эта работа была опубликована в «International Review of Psychoanalysis» в 1983 году. Я выступил с ней на научном заседании Британского психоаналитического общества 5 мая 1982 года. Перед своим выступлением я спрашивал себя, не сумасшедший ли я, потому что не слышал, чтобы кто-либо ранее поднимал подобную тему, хотя один раз я присутствовал при том, как Герберт Розенфельд сделал анекдотический комментарий, предполагающий подобный стиль мышления. Во мне жило глубокое убеждение в том, что я прав, но в конце концов разве не уверены в своей правоте все сумасшедшие? Какой лакмусовый тест даст мне возможность разобраться в том, сумасшедший я или в своем уме, кислота или щелочь? Мне кажется, здесь идет речь о способности управлять реакцией группы на новое. Новое открытие предъявляет требование к своему изобретателю эмоционально поддержать свое наступившее прозрение. Необходимо, чтобы был использован весь эмоциональный запас, до самых глубин, до свежего источника сияющей влаги, чтобы почва в саду его личности давала новые ростки. Если этого не случается, он сходит с ума. Я работал аналитиком только пять лет. Я был новичком, но получил необычайно насыщенный эмоциональный опыт в лечении пациентки, которая обратилась ко мне после психотического эпизода (см. работу «Пациент формирует аналитика»). Данная работа была написана значительно позже, но содержит много пересечений с клиническим материалом, осмысление которого вдохновило меня на написание предыдущей работы. Этот клинический опыт радикально изменил мое понимание психоаналитического процесса. Итак, я выступил с этой работой в ту среду, и моя уверенность в своих силах окрепла и во время самого выступления, и при последующем обсуждении. Я убежден в том, что эта работа произвела впечатление на присутствующих людей. Кроме того, ее дважды издавали в сборнике, а также ее довольно часто цитируют и ссылаются на нее (например, Kohon, 1986; Scharff, 1996).


[Закрыть]

Я убежден, что свобода – это бесценное сокровище, за приобретение которого мы, если обладаем мудростью, должны быть готовы отдать все, что имеем. Древнее и повсеместно распространенное представление о том, что счастье является высшим благом человеческой жизни, неверно, несмотря на свою убедительность. Свобода представляет собой большую ценность, чем счастье. Мы признаем это, когда почитаем тех, кто оказался способен пожертвовать счастьем, а порой и жизнью ради свободы.

(Macmurray, 1949, p. 2)

В этой работе я намерен рассмотреть явление, известное всем аналитикам. Вначале я дам описание этому явлению, а затем объясню его значение для теории. Я буду называть его «икс-феноменом». Начну с примеров из практики.

Одна моя пациентка, которую я буду называть Мери, платила мне чуть больше половины моего обычного вознаграждения. Она находилась под клиническим наблюдением, и я со вздохом сожаления говорил себе: «Бедная Мери, она не может платить больше того, чем я беру с нее».

На самом деле я не формулировал эту мысль столь четко. В моем сознании она присутствовала как некий признанный факт, известный каждому, как нестабильность английской погоды. Эта мысль была неотделима от содержимого моего сознания, и я смирился с ней с той же неохотой, с которой я смирился с английской погодой. Итак, это предположение не вызывало сомнений и постоянно присутствовало во время анализа, пока в один прекрасный день меня вдруг не осенило: «Почему Мери не может платить столько же, сколько все остальные пациенты?»

Теперь я вспомнил о том, что она часто с негодованием говорила о своем начальнике, который всегда обращался к ней «малышка Мери». Во мне стала крепнуть уверенность, что я находился в плену иллюзии относительно того, на что способна моя пациентка. Она навязала мне собственное представление о себе и только сейчас я начал освобождаться от его прессинга. После этого я поднял вопрос об оплате, и в процессе обсуждения она сказала: «Если бы мне пришлось платить больше, я знаю, что смогла бы».

Она ясно сообщила мне о том, что у нее имелась возможность платить больше и что она могла согласиться на мои условия в том случае, если бы я изменил свое внутреннее отношение к ней. Спустя несколько сессий я сказал ей: «Я размышлял на тему нашего разговора об оплате. Я беру с большинства своих пациентов такую-то сумму, и в нашем разговоре я не услышал ничего, что заставило бы меня считать, что мне не следует брать с вас те же деньги».

Две следующие сессии она проплакала, сожалея о происходящем, однако после этого твердо решила принять вызов. Вскоре она нашла работу, где стала получать на треть больше, чем на предыдущем месте. Сменив работу, она избавилась от снисходительной опеки своего начальника, который называл ее «малышка Мери». Она нашла силы совершить это, потому что вначале освободилась от снисходительного отношения своего аналитика. В ближайшее время после этого она, наконец, дала отпор паразитирующему на ней бой-френду. Я думаю, что и это получилось у нее благодаря тому, что ей удалось дать отпор паразитирующему аналитику. За этими двумя случаями вскоре последовали другие благоприятные события. Я считаю, что источником этих успехов стал тот момент внутренней свободы, когда мне пришла в голову неожиданная мысль: «Почему мисс Мери не может платить столько же, сколько остальные пациенты?». Я называю этот акт внутренней свободы «икс-феноменом».

Хочу привести еще один пример. Пациентом был обсессивный мужчина, который имел привычку останавливаться в замешательстве посреди своего рассказа, особенно когда собирался сообщить мне о том, что пришло ему в голову после нашей последней сессии. Поскольку он часто выражал опасение, что я сочту его жалким, я, как правило, говорил ему что-нибудь в таком духе: «Мне кажется, что вы опасаетесь, что если расскажете о том, что происходит у вас в голове, я сочту вас жалким».

Безусловно, я подразумевал, что не сочту его жалким. Получив такую поддержку, он с признательностью рассказывал мне о своих мыслях. Однажды я прочел следующий отрывок из «Четырех дискуссий с В. Р. Бионом»:

К.: …Ее бы не остановило ваше предложение. Ваш ответ рассердил бы ее, и она продолжала бы настаивать, чтобы вы называли ее по имени.

Б.: Почему не по фамилии? Почему не шлюхой? Или проституткой? Если она ей не является – то в чем проблема? Она хочет, чтобы ее называли проституткой или шлюхой? Если не хочет, тогда в чем смысл истории? Что заставило ее поверить в то, что ее отец был прав?

К.: Она хочет секса с другими мужчинами, помимо своего мужа. Поэтому она и думает, что она, наверное, шлюха. Она боится, что если бы она развелась с мужем, то шаталась бы по округе и имела секс со всеми мужчинами подряд, т. е. вела бы себя как потаскуха.

Б.: Из того, что вы говорите, я, наверное, постарался бы привлечь ее внимание к тому, как именно она пытается ограничить мою свободу в том, как называть ее. Это такое же ограничение, которое возникает, когда пациент хочет, чтобы вы дали правильную интерпретацию. Почему я не могу быть свободен при составлении собственного мнения о том, шлюха ли она, или о чем-то другом? Зачем нужно сердиться на меня за то, что я делаю собственные выводы?

К.: Она боится именно того, что вы сделаете вывод, что она шлюха.

Б.: Почему она против того, чтобы я сделал такой вывод?

К.: То есть вы считаете, что она шлюха. Это вы имеете в виду?

Б.: Но я не говорил этого. То, что я хочу показать, – это желание ограничить мою свободу мыслей… (Bion, 1978, p. 15–16).

Когда я читал этот фрагмент, меня вдруг, как вспышка, озарила мысль о моем обсессивном пациенте. Я был в плену контролирующих стремлений этого пациента, и в процессе чтения отрывка ко мне пришло новое понимание, которое позволило мне внутренне освободиться (хотя оно сопровождалось и внешними проявлениями). В следующий раз, когда он выразил опасение, что я сочту его жалким, я тихо сказал ему: «Но я могу считать вас таким – это мое право».

Он был потрясен. Теперь можно было увидеть, насколько сильное влияние он оказывал на меня, контролируя как мои мысли, так и мысли других людей. Самым страшным для него было то, что, если он позволит мне думать по-своему, то я могу подумать: «Как здорово было бы избавиться от Теодора».

Это возвращало его к ощущению, что никто и никогда не хотел быть рядом с ним. Это ощущение было связано с его детским опытом, с родителями, которые никогда не хотели близости с ним. Они отдали его на попечение приходящим няням, пока сами занимались делами своего бизнеса по всему свету. Мы смогли распознать его потребность обвиваться вокруг меня, как удав, в попытке использовать мои мысли и чувства вместо своих, как бы превратив меня в свое Эго. Тогда же стало возможно увидеть связь между его неспособностью думать и чувствовать и отсутствием матери или аналитика, которые желали бы находиться рядом с ним. По-видимому, в основе способности мыслить лежит интериоризация этого материнского желания. И вновь источником всех этих интерпретаций и прозрений стал момент моего собственного внутреннего акта свободы. Итак, это был еще один пример «икс-феномена». Оставшиеся примеры, которые я хочу привести, относятся к той моей пациентке, о которой я рассказал в своей работе «Пациент формирует аналитика». Я буду называть ее Аннабель.

Аннабель обратилась за помощью после случившегося с ней эпизода галлюцинаторного психоза. Я принял ее на лечение главным образом из-за ее сильной мотивации выздороветь. Она часто галлюцинировала во время сессии и разговаривала при помощи «телеграфных сигналов», как я их называл (см. вторую главу). Возможно, они представляли собой регрессию на стадию голофрастической речи. После долгого молчания она произносила: «Крокодил», а несколько минут спустя смотрела на какую-то точку в комнате и говорила: «Голубой кружок». Я начал читать «Алису в Стране чудес», чтобы войти в соответствующее состояние. Я с головой ушел в фантазирование и с его помощью начал связывать между собой разрозненные фрагменты ее речи. Эта стадия лечения продолжалась до тех пор, пока, в конце концов, галлюцинации не исчезли, и у нее появилась возможность направить свою энергию на меня, если не как на человека, то, по крайней мере, как на отчетливый объект. Потом я узнал, что до этого времени она не была способна отличить меня от своего друга и на самом деле считала, что я – это он. С того момента, когда она увидела меня как отдельное существо, медовый месяц в лечении для меня закончился.

Я незамедлительно превратился в мишень для ее садизма. Ее садистические нападения были изощренными и безжалостными, и они, разумеется, лишали меня равновесия. Она полностью сосредоточилась на моих уязвимых местах и била по ним с невероятной точностью и беспощадностью. Так, долгое время она говорила, что чувствует, что я не подхожу ей, и начала искать возможность работы с другими терапевтами. Она дважды обращалась за помощью к моей коллеге. Делая все это, она настойчиво повторяла, что своим отношением, интонациями, жестами и манерой одеваться я демонстрировал мужской шовинизм и неспособность понять потребности и трудности, с которыми сталкиваются женщины. Эта мысль не была сформулирована так четко, как здесь. Иногда она говорила намеками, иногда бушевала от ярости, и только со временем я смог расшифровать смысл того, что она имеет в виду. Порой от сильного раздражения она начинала так кричать на меня, что я терял способность думать. Она с исступлением нападала на меня за то, что я не обращал внимания на те вопросы, которые она настойчиво поднимала. Как правило, я совершенно не понимал, о чем идет речь, и считал, что она, вероятно, думает, что рассказывала мне о какой-то своей идее или событии, но на самом деле или вообще ничего об этом не сказала, или сделала это настолько кратко, что от меня ускользнули и само событие, и смысл сказанного.

Итак, в ее постоянном обвинении меня в подавлении на том основании, что она женщина, а я мужчина, я отметил для себя два момента. Во-первых, я понял, что она садистически нападает на меня, во-вторых, что, функционируя на психотическом уровне восприятия, она реагирует на мое бессознательное отношение чувствительнее, чем пациент, демонстрирующий классический невроз переноса. Таким образом, моей задачей стало, с одной стороны, не позволить себе превратиться в мазохистическую жертву ее садизма и в то же время не упустить содержание того, о чем она говорила. Находясь в таком колеблющемся и раздвоенном состоянии, я, безусловно, представлял собой идеальную жертву. В процессе лечения наступила особенно болезненная фаза, которая длилась около года. Я начал думать, что, возможно, не подхожу для нее, что ей действительно нужна женщина-терапевт, что мой мужской шовинизм мешает мне давать ясные интерпретации и т. д. Чем более нерешительным становился я, тем яростней и разрушительней становилась она. В этот период она также постоянно жаловалась на мою нечуткость, на то, что я должен быть более гибким, пробовать другие подходы, или что мне нужно больше анализировать самого себя. Долгое время я колебался в нерешительности, как будто находился на болотистой почве.

Как описано мною в работе «Пациент формирует аналитика», спустя примерно три года после начала лечения у нее появилась новая манера поведения на сессиях. Вместо того чтобы, как обычно, сесть в свое кресло (она не пользовалась кушеткой), она проходила мимо и садилась в кресло за моей спиной. Я намеренно оставался в своем кресле. Порой она пододвигала свое кресло вплотную к моему, а однажды постучала пальцем по моей руке. Затем она предпочла не сидеть, а стоять за моей спиной, я же упорно продолжал сидеть в своем кресле, занимаясь интерпретациями, и длилось это примерно восемь сессий.

И вот настал день, когда я почувствовал неудовлетворение от того, как идет процесс. Я чувствовал себя скованно и не мог спонтанно реагировать. Несмотря на то, что я продолжал интерпретировать, я не чувствовал внутренней свободы для этого, наоборот, я находился в защитной позиции. Я решил, что в следующий раз, когда она пройдет мимо меня и займет место за моей спиной, я пересяду в другой конец комнаты. Я не могу сказать, почему решил сделать это, но я понимал, что не способен свободно интерпретировать, находясь в таком неловком положении. Итак, в следующий раз, когда она начала свой ритуал, стоя за моей спиной, я спокойно поднялся и направился к небольшому дивану, стоящему в другом конце комнаты. Когда она увидела, что я делаю, она повернулась ко мне и выпалила в приступе гнева: «Почему вы пересели?» (ее интонация свидетельствовала о том, что я не имел права делать то, что только что сделал); в то же самое время она переместилась назад в свое кресло, а я вернулся в свое.

«Что вы думаете по поводу того, почему я пересел?» – спросил я.

«Просто чистый мужской шовинизм», – сказала она с вызывающей яростью.

Однако на этот раз я был уверен, что мой поступок обусловлен не этой причиной. У меня появилась внутренняя уверенность, которую я не чувствовал ранее. Я ощущал спокойную уверенность в том, что я действовал не из этих побуждений и что моя реакция на нее не была садистической.

«Вам не приходит на ум какое-нибудь другое объяснение моего поступка?» – спросил я ее.

«Нет, – сказала она, – просто чистый мужской шовинизм».

После этого я сказал, что, похоже, мы зашли в тупик, после чего наступила напряженная тишина, в воздухе повисло ожидание яростной вспышки. Прошло еще около 20 минут, и атмосфера начала разряжаться. Я почувствовал, что кризис остался позади, и мы похожи на двух пловцов, которые только что пересекли бушующий поток и достигли земной тверди. Еще примерно через 10 минут она сказала: «Не знаю как вам, но мне стало лучше» – и еле заметно улыбнулась.

Этот сложный момент, в котором мне удалось действовать, а затем, отвечая ей, почувствовать внутреннюю уверенность, которой я не испытывал раньше, является еще одним примером «икс-феномена». С этого момента начала расти ее способность слушать, наше общение стало проходить легче, в нем появилось больше ясности, хотя оставалось еще много помех, и в целом общение все еще было очень затруднено.

С этой же пациенткой связан еще один пример, который не столь легко описать, однако я попробую это сделать. У меня было очень ясное представление, что моя задача как аналитика состоит в том, чтобы донести до пациентки свое понимание роли бессознательного в манифестных формах ее общения, но наступил момент, когда она перестала выносить подобные интерпретации. Она кричала, что не сможет ни в чем разобраться, когда я не принимаю смысла того, что она говорит, и когда я не принимаю свою ответственность за происходящее. Она не могла разобраться, что собственно шло от нее, не могла понять саму себя, так как не понимала, кто она и кто я. Другими словами, ей необходимо было выделить две фигуры, представляющие ее саму и меня, из той кашеобразной массы, которой они тогда были для нее. На данном этапе для нее существовал лишь один способ достичь этого: в самых разных ситуациях я должен был выражать то, что я чувствую. Для нее было важно понимать, что эти чувства действительно принадлежат мне; несколько раз она спрашивала меня, мои ли это чувства и так ли чувствуют все аналитики; я сказал ей, что это мои чувства. Иногда она спрашивала, чувствуют ли все аналитики что-то похожее, на что я честно отвечал ей, что не знаю.

После целого периода такого общения она обрела способность к некоторой сепаратности, и теперь снова можно было давать обычные интерпретации. Во время переходной фазы я предварял свои интерпретации следующим образом: «Я тут вот подумал…», и затем приступал к содержанию интерпретации.

В результате я уже мог интерпретировать то, что, как я считал, происходило у нее в голове. Я воспринимал этот процесс как переход от существования в качестве слитного объекта в переносе к отдельному существованию, причем способ интерпретаций должен соответствовать психологическому состоянию на каждом из соответствующих этапов. И снова, когда я действовал, исходя из чувства внутренней свободы, не следуя определенным техническим правилам, обязательным для анализа, происходили терапевтические изменения, и, могу добавить, осуществлялось глубокое понимание и познание. (Надеюсь, что отсюда не будет сделан вывод, что я пренебрегаю аналитической техникой; это было бы полной противоположностью тому, что я действительно имею в виду. В конце концов суть аналитической техники состоит именно в том, чтобы освободить аналитика и терапевта от обычных социальных ограничений и за счет этого способствовать развитию их внутреннего мира. Проблема возникает тогда, когда «классическая техника» становится источником новых социальных ограничений.) Надеюсь, что приведенных мной иллюстраций «иск-феномена» достаточно для того, чтобы донести мое понимание[10]10
  Хочу заметить, что впоследствии эта работа иногда становилась предметом неправильного истолкования. На Англоязычной конференции в Лондоне в октябре того же года Нина Колтарт представила свою статью под названием «Подкрадываясь к Вифлеему», в которой она следующим образом сослалась на мою работу:
  Однажды, не имея четкого представления о том, что я делаю, я неожиданно продемонстрировала пример того, что Невилл Симингтон обозначил как «акт свободы аналитика». Я просто внезапно разъярилась и выгнала его за его бесконечную смертельную агрессию на меня и на анализ. Я не могла выносить это больше ни одной минуты. Я кричала, не имея никакого представления в тот момент о том, какое решение я могла предложить… (Colt art, 1982).
  Подобным образом меня цитировали и другие аналитики. В своей работе я ссылался на то, какое влияние внутренний эмоциональный акт оказывает на пациента. То, что описывает здесь Нина Колтарт, отличается от того, что хотел сказать я. Я имел в виду внутренний процесс, который своим появлением действовал как разрядка для напряжения, исходящего от Супер-Эго. Его внутренними характеристиками были спокойствие и уверенность, что также проявлялось во внешнем плане. В приведенном ею примере Нина Колтарт находилась в чрезвычайно напряженном эмоциональном состоянии. Я не делаю комментариев относительно клинической ценности подобной интервенции, но хочу подчеркнуть, что ее эмоциональное состояние сильно отличалась от того, которое я описывал.


[Закрыть].

Моя точка зрения состоит в том, что внутренний акт свободы аналитика вызывает терапевтическое изменение у пациента, а также новое понимание, опыт и рост аналитика. Интерпретация является необходимым инструментом, поскольку она дает выражение тем изменениям, которые уже произошли, и делает их доступными для сознания. Основная идея, тем не менее, состоит в том, что в данном процессе именно внутренний акт свободы аналитика является главным фактором, поскольку именно внутренний акт воспринимается пациентом и вызывает изменение. Даже самый глубинный психический процесс сопровождается внешним проявлением, которое может быть воспринято, несмотря на то, что это восприятие может быть бессознательным и вероятнее всего таким и является. Психотик особенно чувствителен к таким тончайшим изменениям. Приведу два примера из анализа пациентки, на клинический материал которой я только что ссылался. Первый пример иллюстрирует влияние внутреннего эмоционального состояния, а второй показывает значение отдельного внутреннего акта мышления. Незадолго перед тем, как принять эту пациентку, я получил известие о самоубийстве другой моей пациентки, что выбило меня из колеи. Первые двадцать минут сессии она молчала, а затем посмотрела на мой стол, и я сделал интерпретацию, которую сейчас не могу вспомнить, но ее ответ я не забыл: «Я не виновата в том, что у вас случилось что-то плохое».

Она была настроена на мое эмоциональное состояние, которое, впрочем, никак не отразилось на моей интерпретации, однако она почувствовала его. Она ощутила его по атмосфере. Я совершенно уверен в том, что она не узнала о том, что случилось, из внешних источников.

Другой случай произошел, когда я пытался определить, в какой день завершить работу перед Рождеством, и думал об этом во время ее молчания. Точно в ту секунду, когда я внутренне решил, что проведу последнюю сессию во вторник, она сказала: «Вы сбили меня с мысли, вы только что что-то украли у меня».

И это была правда. Вместо того чтобы помечтать вместе с ней, я пожертвовал частью нашего совместного осмысливания в пользу принятия административного решения. Что касается ее восприятия, я мог с тем же успехом говорить о своих мыслях вслух, потому что она ощущала мои внутренние действия так, как будто внутренние решения сопровождались заметной внешней реакцией. Мне кажется, что мышление и эмоции не существуют отдельно от сферы ощущений. Самое глубокое умственное действие оказывает влияние на ощущения и восприятие. Психотический пациент настроен на эту внутреннюю сторону существования не так, как невротики или здоровые люди. Психотик не отрезан от действительности, а, скорее, воспринимает ее сиюминутное проявление в столь увеличенном масштабе, что оно вытесняет остальные проявления мыслительной или эмоциональной жизни. Это похоже на то, как объектив телекамеры фокусируется на одном интересном объекте, и тогда этот объект занимает весь телевизионный экран. Таким образом, я настаиваю на том, что внутренний акт аналитика оказывает воздействие на пациента; это особенно справедливо в отношении психотического и пограничного пациента. Тем не менее тема данной работы – влияние внутреннего акта аналитика на терапевтические изменения у пациента. Для того чтобы подкрепить данное утверждение, необходимы некоторые теоретические рассуждения.

Я считаю, что аналитик и пациент образуют единую систему. Вместе они формируют целостность, которую можно назвать совместной личностью. С той минуты, когда пациент и аналитик начинают то, что мы называем анализом, каждый из них является частью иллюзорной системы. Оба захвачены ею. Современная литература подчеркивает, что аналитик играет не просто роль зеркала, считать так было бы явным преуменьшением. Аналитик находится в плену иллюзорного мира пациента. Он вовлечен в него больше, чем другие, и является его жертвой в большей степени, чем участники других социальных контактов. В процессе аналитической работы аналитик постепенно освобождается из этого плена. В этом смысле перенос и контрперенос являются двумя частями единой системы; вместе они образуют целое.

Они представляют собой совместные иллюзии, которые разрушаются в процессе аналитической работы. Психоанализ является процессом, катализирующим контакт Эго-с-Эго: это область личности, которая является неколлективной, личной, индивидуальной. В этом отношении психоанализ работает не так, как религия, чья главная социальная функция состоит в объединении людей в коллективные системы. Нам необходимо рассматривать эту коллективность как принадлежащую той части личности, в которой царит слияние, и подумать, каким образом она может быть освоена психоаналитической теорией.

Все приведенные мной примеры икс-феномена показывают, что личные чувства аналитика скрывались за иллюзорными чувствами, исходящими из бессознательного Супер-Эго пациента. Можно сформулировать это так: чувства, исходящие из Супер-Эго, скрывали чувства, принадлежащие Эго. Впрочем, необходимо уточнить термин Супер-Эго, как, например, сделал это социолог Талкотт Парсонс (Parsons, 1952):

Место Супер-Эго в структуре личности должно быть понято с точки зрения взаимоотношений между личностью и общепринятой культурой, обеспечивающей возможность стабильной системы социальных взаимодействий людей. Фрейд продемонстрировал глубокое понимание этой проблемы, когда сконцентрировал свое внимание на моральных нормах. Безусловно, это центральный и ключевой фактор, хотя точка зрения Фрейда действительно была слишком ограниченной. Неизбежен вывод о том, что не только моральные нормы, но и все составляющие общепринятой культуры усваиваются как части личностной структуры. В этом плане нормы морали действительно нельзя отделить от содержания регулируемых ими поведенческих установок (p. 23).

Эти иллюзорные чувства пациента частично представляют собой интериоризованные ценности семьи, из которой он происходит, класса и национальности, к которым он принадлежит, вместе с исходящими изнутри влечениями, в особенности агрессивными. Влечения, идущие изнутри, поддерживаются и усиливаются культурными ценностями. В начале анализа (и часто в течение долгого времени после этого) пациент и аналитик находятся под гнетом этой личностно-культурной иллюзии. Это становится возможным благодаря тому, что пациент и аналитик становятся частью системы, в которой происходит общение. Выполняя пассивную роль, которая не позволяет аналитику выражать свой собственный взгляд на мир, он погружается в личностно-культурное содержание Супер-Эго пациента и интерпретирует, исходя из данных условий. Аналитик и пациент являются частью одной системы и объединяются посредством принадлежащих Супер-Эго частей их личности. Совместная личность формируется именно за счет их Супер-Эго. Когда пациент впервые приходит в кабинет аналитика, появляется возможность для слияния аналитика и пациента через Супер-Эго каждого из них. Перенос и контрперенос являются эмоциональными проявлениями этого слияния.

Если такая модель принимается, то из этого следует, что внутри совместной личности происходят процессы сопротивления и переноса, относящиеся к целой системе; иными словами как к аналитику, так и к пациенту[11]11
  Сегодня я бы подчеркнул аспект «личностного» и не стал бы говорить об общении на уровне Эго. Я не стал бы опираться на понятие совместной личности, а скорее бы обратился бы к реальности бесконечности, абсолюта или вообще существования, в котором все мы участвуем, и удовлетворился бы тем, что эта реальность является основой личностного. Я ссылаюсь здесь именно на структуру Супер-Эго, сегодня представляющуюся мне как частично галлюцинаторную, призванную защищать нас от боли, в особенности от боли отсутствия. Многие пациенты нуждаются именно в личной жизни, личных отношениях, но личность видит вещи такими, какими они являются, в то время как галлюцинаторный образ другого и себя защищает от боли отсутствия, боли непонимания, от одиночества, стыда, вины и т. д.
  Сегодня я рассмотрел бы Супер-Эго в контексте того, о чем я говорю в этой работе, как часть сооружения, созданного в результате ранней инфантильной травмы, а то образование, которое я назвал «совместной личностью», как воплощение Супер-Эго.


[Закрыть]. Анализ также происходит в обоих участниках, в общей системе. Процесс анализа является гарантией того, что из данного тупика может появиться выход. Одна моя пациентка однажды спросила меня: «Какие у вас есть гарантии, что ваше бессознательное не помешает моему развитию? Бессознательно вы можете завидовать моему желанию и способности иметь ребенка и поэтому незаметно препятствовать мне».

Я заметил, что, судя по ее словам, ей кажется, что только я обладаю властью в анализе. Она моментально парировала, что она ею не обладает. Я отметил, что, видимо, она чувствует, что если ни она и ни я ею не обладаем, то ее вовсе не существует. Это совпадало с ее представлением о том, что я контролирую процесс. Когда она начала понимать, что это не так, она почувствовала горечь от осознания того, что ни она, ни я не контролируем скорость изменений. Она часто говорила о том, что не может продвинуться вперед, пока я не сделаю первый шаг.

Очень долго я не мог этого понять. Только спустя примерно три года после начала лечения я неожиданно понял, что она имеет в виду, что ей удается продвинуться, только когда во мне происходит внутренний акт свободы. На этом этапе я не осознавал, что она способна «распознать» этот акт. Она зависела от икс-феномена, но долгое время находилась во власти фантазии о том, что я могу вызывать его по своему желанию. Она испытала сожаление, когда начала понимать, что я вынужден ждать в точности так же, как она сама. Итак, в общей системе присутствует совместная иллюзия или заблуждение (перенос – контрперенос) и совместное сопротивление, а также и процесс, называемый нами психоанализом, который ведет медленную, но непрекращающуюся борьбу в обоих участниках против совместного сопротивления и иллюзии. Аналитический процесс катализирует реальность, существующую между двумя индивидами. Икс-феномен рождается в процессе анализа. Последний работает на глубинном, довербальном уровне, на уровне первичных процессов. Его вербальное отражение происходит посредством интерпретаций. Интерпретация отражает глубинные изменения и фиксирует их проявления на сознательном и доступном для наблюдения уровне. Неожиданно открывшиеся личные чувства у аналитика, способные разорвать иллюзорное оцепенение, в котором находятся и пациент, и аналитик, немедленно передаются пациенту, и это происходит еще до того, как он сможет понять, что произошло. Это подразумевает такой вид общения между аналитиком и пациентом, который превосходит человеческие возможности постижения материального мира. Аналитическая процедура использует именно этот особый вид человеческого общения.

Можно возразить, что описываемое здесь является отдельным примером проективной идентификации, но мне кажется, что это несправедливо по отношению к тем психологическим процессам, которые, за неимением лучшего термина, я назвал икс-феноменами. Проективная идентификация означает, что принадлежащие пациенту чувства проецируются в аналитика и оседают там в виде инородного тела. В описываемом мною совместном процессе в результате сопротивления просыпаются настоящие чувства аналитика и пациента. Чувства аналитика действительно являются его чувствами, несмотря на то, что они могли быть вызваны пациентом. Пациент и аналитик ответственны за те чувства, которые возникли в данной ситуации. Часто пациента «винят» за чувства, которые испытывает аналитик, и это называется проективной идентификацией. Сама форма описания подразумевает, что в комнате находятся только два виновных объекта – пациент и аналитик. Есть еще и третье слагаемое: процесс, в который они оба вовлечены.

Казалось бы, все сказанное мной противоречит взгляду Фрейда, что мы получаем знания о внешнем мире исключительно посредством восприятия как инструмента сознания, находящегося на службе у Эго. Практически во всех своих трудах Фрейд следовал научному взгляду того времени, что знания человека о другом человеке формируются посредством чувственного восприятия и принципиально не отличаются от знаний о материальном мире, не включающем в себя человека. Перед тем как сформулировать свою структурную модель, Фрейд приписал этот вид знания сознанию и полагал, что бессознательное не имеет прямого доступа к внешнему миру. Когда он приблизился к описанию своей структурной модели, он считал, что Эго является посредником в связи организма с внешним миром и что ни Супер-Эго, ни Ид, не имеют непосредственного контакта с реальностью. Хотя он не уточняет, считает ли он, что данная посредническая роль Эго ограничена только его сознательной частью, однако два нижеприведенных отрывка противоречат всем остальным его высказываниям на эту тему:

У меня есть все основания утверждать, что каждый человек обладает своим собственным бессознательным инструментом, с помощью которого он может интерпретировать выраженные в словах проявления бессознательного других людей (Freud, 1913i, р. 320).

Замечательно, что бессознательное одного человеческого существа может реагировать на бессознательное другого без участия сознания. Это заслуживает более пристального исследования, особенно в плане изучения того, можно ли исключить из этого процесса участие предсознательной деятельности; однако, говоря описательно, этот факт неоспорим (Freud, 1915е, p. 194).

Он говорит здесь об особом виде знания, существующем у человеческих существ, которое не поступает через обычные органы чувств или через сознательную часть личности, населенную репрезентациями слов. Следственно, данный вид знания предвосхищает любую интерпретацию, которую может дать аналитик[12]12
  В тот период я все еще работал в рамках детерминистской модели Фрейда, к которой я и применил теорию Вико. У меня не было теории, которая могла бы объяснить, почему акт свободы аналитика приводит к терапевтическому изменению в пациенте. Я был убежден в том, что это следует из моего клинического опыта, однако это не укладывалось во фрейдовскую эпистемологию. Он считал, что все знание формируется посредством воздействия на органы чувств. В этом смысле он следовал традиции Локка. Тем не менее, как он сам говорит в двух отрывках, приведенных мной в данной работе, существует источник знания, отличный от данного способа получения знаний. Поэтому в этой работе я лишь привожу две цитаты для того, чтобы поддержать свою точку зрения, но не подкрепляю ими какой-либо теории, с которой они бы согласовались. В этой работе я полагаюсь на теорию Вико в том виде, в котором ее излагает Исайа Берлин (Berlin, 1980). Я действительно утверждаю в работе, что считаю теорию Вико более точной в отражении человеческого общения, чем теорию Фрейда, но это утверждение означает необходимость пересмотра теории Фрейда довольно радикальным образом, что в то время было для меня не столь очевидно. С тех пор я предпринял попытку сделать это и надеюсь, что это станет понятно, когда я расскажу о том пути, который я прошел для этого.


[Закрыть].

Думаю, что первым человеком, заявившим о существовании особого вида знания, с помощью которого человек познает другого и которое отличается от способов познания остального физического мира, был Джамбаттиста Вико. До Вико все знания были разделены на три типа: метафизические или теологические, дедуктивные и перцептивные. Последняя категория включала в себя эмпирическое наблюдение и эксперимент. К этим трем типам Вико добавил еще одно: знание, имеющееся у нас о самих себе и о других человеческих существах. В случае с другими человеческими существами, говорил он, мы не являемся просто пассивными наблюдателями, потому что у нас есть особое «внутреннее» знание, и у нас есть право спросить, почему люди ведут себя именно так, а не иначе. Этот тип знания активен, а не пассивен, потому что мы можем узнать что-либо изнутри только лишь, если люди сами создали это. Таким образом, по Вико, Бог владеет совершенной информацией, потому что является творцом всего, но в случае особого знания, которое люди могут иметь друг о друге, это такой же тип знания – знание причин (per caussas). Однако у Вико не было последователей среди гуманитарных мыслителей. Его утверждения были восприняты как должное всеми великими мастерами прозы и поэзии, но социальные науки не отнеслись к ним серьезно. Социолог Макс Вебер был, пожалуй, наиболее известным последователем концепции Вико. Он проводил различие между обычным познанием, относящимся к изучению физического мира, которое он назвал «wissen», и познанием особого типа, приложимым лишь к изучению человеческих существ, названным им «verstehen». И хотя этот особый тип познания является основным в клинической работе в рамках психоаналитической практики, не существует метапсихологии, которая могла бы аргументировать его применение. Сама идея о том, что ученый может серьезно рассматривать этот тип познания, не принимается ни одной из школ внутри академической психологии.