Текст книги "Становление личности в психоанализе"

Когда-то я считал, что, если Клаубер не является знатоком в области личностного развития на уровне, описываемом как примитивный, доэдипов, довербальный, то кляйнианцы, вероятно, являются такими знатоками. Поэтому после того, как я сдал квалификационный экзамен аналитика, каждые две недели я стал посещать практические семинары под руководством Герберта Розенфельда и узнал от него очень много в этой области. Сами кляйнианцы утверждают, что действительно разбираются в этой области. Однако спустя время я пришел к выводу, что они тоже в ней не разбираются[2]2
  Это совершенно не относится к Биону, Розенфельду, Сону и Сегал.


[Закрыть]. Среди них были и заметные исключения. Осознав это, я опять почувствовал еще большее расположение по отношению к Джону Клауберу. Можно сказать, что для того, чтобы анализировать пациента, совершенно необходимо уметь: во-первых, устанавливать контакт с пациентом, во-вторых, анализировать эмоциональные модели восприятия, искажающие действительность, которые ассоциируются у нас с душевным расстройством. Джон Клаубер, безусловно, умел делать первое и, по моему убеждению, делал и второе. Акцентирование спонтанности и активность, с которой он поддерживал спонтанность в терапии, были направлены на психотический сектор личности с тем, чтобы предотвратить развитие психоза.

Другими словами, он выращивал сад, в котором психотические ростки будут своевременно искоренены. Психоз, представляющий собой структуру под управлением Супер-Эго, характеризуется жесткостью, догматизмом и склонностью к систематизации. Спонтанность является противоядием этому[3]3
  Выражаю признательность Доктору Марку Ховарду за то, что он привлек мое внимание к этому важному фактору.


[Закрыть]. По-видимому, Клаубер знал об этом и знал, как вмешаться в развитие психоза и дать пациенту возможность взрастить на его месте внутреннюю способность к свободному спонтанному поведению, являющуюся отличительной чертой психического здоровья. Установление эмоционального контакта с пациентом – фундамент, на котором строится аналитический процесс. Личность стабилизируется, если фундамент надежно укреплен, после чего можно приступать к аналитической работе.

Клаубер считал, что правда исцеляет, и он был верен этому идеалу. Он дал мне достаточно, чтобы на этом, как на фундаменте, можно было продолжать строить в последующие годы. За прошедшие 30 лет с тех пор, как завершился мой анализ у него, мое эмоциональное развитие и понимание аналитического процесса ушли далеко вперед. Думаю, что должен быть благодарен именно ему за то, что он направил меня по этому пути. С течением лет я испытываю все большую благодарность ему за то, что он был тем, кем был. Возможность разговаривать с ним, пользоваться его мудростью и пониманием была для меня огромной привилегией.

Я испытываю безграничную благодарность за его уважение к моей свободе. Он также очень радовался, когда в моей жизни случалось что-то хорошее и после того, как окончился мой анализ. Помню, как-то раз я встретил его в городской библиотеке Мэнсфилда вскоре после того, как Джоан, моя жена, забеременела нашим вторым ребенком. Он появился неожиданно, и я поделился с ним этой новостью. Он в буквальном смысле этого слова подпрыгнул от радости. Я сказал ему о том, что это снова будет мальчик, а он ответил, что, когда впервые услышал о том, что их вторым ребенком снова будет девочка, он испытал разочарование, а потом сказал мне: «Но когда ребенок родился, я так радовался, что это уже было неважно». Помню, что я уходил тогда с радостью в сердце. Его человеколюбие было очевидно для каждого, кто хорошо его знал.

Часть II
Эмоциональная свобода аналитика

Введение

Не что хотим, сказав, а что должны.

(В. Шекспир. Король Лир, акт 5, сцена 3, строка 324)

Предлагаемые далее работы были написаны прежде, чем я написал главу первую, посвященную Джону Клауберу. Однако с точки зрения моего становления в качестве аналитика они должны следовать именно в таком порядке. В статье о Клаубере я восстановил время, предшествующее периодам, описанным в четырех последующих главах.

Эти четыре работы представляют собой единое целое. В центре внимания – убеждение, что именно эмоциональная свобода позволяет аналитику вступить в контакт с той примитивной сферой личности, которую называют психотической, догенитальной, доэдиповой, областью базисного дефекта или просто примитивной. Несмотря на то, что эти работы были написаны в самом начале моей деятельности в качестве психоаналитика и я ушел далеко вперед с тех времен, они отражают мировоззрение, которое изменилось только лишь в философской концепции, в рамках которой я оцениваю их сейчас. Спустя определенное время они оказались в контексте, который больше им соответствует. Постепенно я осознал, что они не в полной мере отвечают теоретической схеме, изучаемой мною в процессе аналитической подготовки, так что мне пришлось разработать собственную схему, на которую ушло много лет. Сегодня я могу сказать, что эти работы значительно лучше соотносятся с моим новым мировоззрением и сейчас я намного лучше понимаю то, о чем писал тогда. В первой статье под названием «Пациент формирует аналитика» содержится рассказ о лечении, в котором я столкнулся с проблемами, описанными в следующих трех главах: «Акт свободы аналитика как фактор терапевтического изменения», «Фантазия воспроизводит то, что представляет» и «Зрелость и интерпретация как совместные терапевтические факторы». Эти работы стали основополагающими для моего мышления, и я до сих пор руководствуюсь ими в своей практике.

Недавно я вновь размышлял об анализе, положенном в основу статьи «Пациент формирует аналитика», и два года назад издал новую ее редакцию под названием «Пробуждение от догматических снов». Я включил некоторые фрагменты изменений в последней редакции статьи в примечания в конце главы «Пациент формирует аналитика».

Глава вторая
Пациент формирует аналитика[4]4
  Эта работа была написана примерно 15 лет назад, причем к моменту написания прошло около 12 лет с даты окончания этого анализа. До сих пор я уверен, что стал аналитиком именно в результате лечения этой пациентки. Осмысление опыта, полученного в процессе ее лечения, послужило основой для написания работы «Акт свободы аналитика как фактор терапевтического изменения» (глава третья).


[Закрыть]

«Хорошо», – сказал Кот, и на этот раз он исчез довольно медленно, начав с кончика хвоста и закончив улыбкой, которая еще некоторое время была видна после того, как все остальное исчезло. «Ну и ну! Я часто видела котов без улыбок, – подумала Алиса. – Но улыбка без кота! Это самое удивительное, что я видела в жизни».

(Carroll, 1974, p. 63–64)

Мой анализ подошел к концу. Мои отчеты о работе с двумя пациентами были приняты моими супервизорами и комиссией по образованию Британского психоаналитического общества. Итак, я стал квалифицированным аналитиком. В процессе психоанализа со мной произошли значительные изменения, поэтому я знал из личного опыта, что психоанализ способен кардинально изменить личность человека. Я пришел к этому заключению в момент, когда переживал эмоциональный подъем. Вскоре, однако, произошла встреча с человеком, показавшим мне, что мой анализ не подготовил меня к подобному испытанию.

Она пришла ко мне в остром состоянии с жалобой на галлюцинации, в которых она, сливаясь с образом матери, душила своего близкого друга. До прихода ко мне она обращалась в две престижные психоаналитические клиники с просьбой о лечении и, получив отказ, наконец, была направлена ко мне. В то время я работал в небольшом малоизвестном центре психотерапии. Она злилась на то, что ее не приняли на лечение ни в одной из предыдущих клиник, и понимала, что я был ее последней надеждой. Она знала, что если не будет работать со мной, то лишится последней возможности получить необходимое лечение. Она была крайне стеснена в средствах, так что вопрос о частном лечении даже не обсуждался. Таким образом, у нее не было другого выбора, кроме меня, показавшегося ей холодным и строгим, но разве были у нее другие варианты? Оливеру Твисту тоже было несладко, когда он просил добавку супа.

Она начала свое лечение в начале января, сразу после Нового года, и в течение трех месяцев до самой Пасхи процесс шел легко и гармонично, так что я – в то время молодой аналитик – был очень доволен собой. Я ожидал, что так оно и пойдет, пока лечение благополучно не завершится. Но после перерыва на Пасху меня ждал удар.

Думаю, что в течение этих трех месяцев она проверяла обстановку, пытаясь понять, сможет ли она предъявить мне сумасшедшую часть своей личности. Я знал, что некоторые пациенты действительно тщательно изучают своих аналитиков в самом начале лечения. Это дает аналитику возможность оценить ситуацию и решить, готов ли он к более серьезному испытанию.

Не имею понятия, почему я прошел этот экзамен, я был совершенно не готов к подобному яростному безумию. Размышляя об этом позднее, я пришел к выводу, что она интуитивно почувствовала во мне потенциал, который еще не был реализован.

После этого первого перерыва в лечении я вдруг очутился в клиническом мире, новом и пугающем. Ни анализ, ни супервизии не подготовили меня к этому страшному испытанию. Постараюсь рассказать, с чем я столкнулся тогда. Она вошла в кабинет и после долгого молчания сказала: «Гном».

После этого она замолчала на десять минут. Потом она стала смотреть в одну точку на полу и сказала: «Игрушка».

Я был ошеломлен такой внезапной сменой направления. Я не чувствовал, что обладаю достаточной квалификацией для такого анализа. Можно ведь обратиться к кому-то еще, кто мог бы посмотреть эту пациентку? Но кто это может быть, спросил я себя. Наверняка этот вопрос задавала себе и пациентка. Я мог бы побежать к супервизору, но внутри меня что-то шевельнулось и приказало мне вступить в бой. В то время я посещал клинические семинары Герберта Розенфельда два раза в неделю. Безусловно, там я и должен был представить случай этой пациентки. Тем не менее, когда подошла моя очередь, я предпочел рассказать о случае другой женщины, чьи навязчивости маскировали скрытый психоз. Кроме того, я находился в плену внутреннего убеждения, что должен прислушиваться к своей интуиции, и в тот момент слишком сомневался в себе, опасаясь, что признанный авторитет сможет сбить меня с курса. В таком случае почему позднее я решился рассказать о ее случае Биону? Думаю, причина в том, что я был способен отличить знание от мудрости. Итак, я решил: буду вести эту пациентку, несмотря ни на что. Вот что я сказал себе: «Что бы она ни говорила, что бы ни делала – я должен оставаться с ней в контакте». Поэтому, когда она сказала «Гном», а потом «Игрушка», я, поразмыслив и с трудом подобрав слова, сказал: «Вы чувствуете себя маленьким ребенком и хотели бы опуститься на пол и поиграть со своими игрушками, и вам хотелось бы, чтобы я поиграл с вами».

Я не получил ни подтверждения, ни отрицания. Сессия за сессией она выражалась подобным образом. У меня не было никакой опоры, кроме собственного воображения, на эту способность я и сделал ставку. Я обрадовался, когда спустя годы узнал, что Кант считал воображение основой понимания. Я на собственном опыте убедился в том, что воображение является инструментом аналитической деятельности. Воображение помогало мне связывать между собой ее «телеграфные сигналы» – название, придуманное мной для создаваемых ею образов, лишенных синтаксической структуры, чтобы поместить их в языковой контекст. Вспоминая, как я соединял их между собой, я стыжусь своей наивности. Я убежден, что 75 % того, что я говорил ей, было неправильно, но я продолжал плести узор или нить повествования из того материала, который она давала. Я думаю, она знала о том, что я новичок, который не может делать свою работу лучше, чем делает. Однако она решила, что я должен делать ее лучше, и верила, что я смогу. Это было правильное суждение. Она получала удовольствие в процессе того, как я плел свой узор. Я знал это, потому что иногда на ее лице мелькала улыбка.

Возможно, вас разочарует то, что я не прилагаю записей тех ранних сессий. Однако они были настолько странные и непоследовательные, что их было невозможно записать. Все они, по сути, напоминали обрывкам телеграфных сообщений. Она пристально вглядывалась в какую-то точку в комнате и потом говорила: «Голубой круг», а десять минут спустя переводила взгляд в другое место и произносила: «Жираф» и т. д. Этот тревожный процесс продолжался примерно месяц, когда я понял по напряженности, с которой она вглядывалась в разные места в комнате, что «телеграфные сигналы» являются объектами, которые она «видит» в моем кабинете. Я понял, что она галлюцинирует (см. п. 1 комментария). Странно, насколько осознание этого успокоило меня. Почему? Я думаю, это объяснил Бион, цитируя Милтона:

 
Возникший из безвидной пустоты
Безмерной, – мир глубоких, черных вод[5]5
  Перевод Аркадия Штейнберга.


[Закрыть].
 

(Bion, 1970, p. 88)

Когда что-то возникает из бесформенности и обретает форму, это очень успокаивает людей, по природе своей стремящихся к оседлости и определенности. Я испытал похожее чувство облегчения, когда позднее в процессе ее анализа меня вдруг осенило, что я был во власти психотического переноса.

Большинство ее галлюцинаторных объектов, появляющихся в моем кабинете, были животными, отчего мой коллега предположил, что моя комната превратилась в пристанище для Ноева ковчега. Я также заметил, что она никогда не смотрит на меня. Потом она стала видеть дьявола над моим столом. Интеллектуально я догадался, что это было смещение того, что она не решалась прямо разглядеть во мне. Когда спустя какое-то время дьявол запрыгнул в меня, наступил тяжелый период.

Я узнал, что то, о чем человек рассказывает при первой консультации относительно кризисов в своей любовной жизни, разыгрывается впоследствии в переносе. У меня уже был подобный опыт, но я не ожидал, что это может оказаться верным по отношению к галлюцинаторному переживанию, в котором она, сливаясь с собственной матерью, душит своего любовника.

Однажды, глядя на нее, меня неожиданно охватил непонятный страх. До этого пару раз у меня мелькала мысль, что она немного похожа на одну мою подругу, с которой у меня когда-то были близкие отношения. Во время этой сессии я вдруг подумал, что это и есть она. Я пытался заставить себя перестать заниматься ерундой, но бредовая мысль не уходила: «Это и есть она».

Я прав или сошел с ума? Голова моя пошла кругом, как в пьяном забытьи. На следующей сессии этот ужас снова охватил меня. Тогда, на ранней стадии анализа, она все еще была вместе со своим другом, Дэвидом (которого она душила в своей галлюцинации), но только спустя время она призналась мне, что в те первые месяцы лечения она считала, что я и есть Дэвид. Более того, она очень живо вспоминала, когда именно она освободилась от этого иллюзорного убеждения, и я осознал, что это случилось именно в ту неделю, когда я поверил, что она и была моей бывшей девушкой. Это был устрашающий опыт. Я почувствовал себя спокойнее, когда мне удалось классифицировать свое состояние как «психотический контрперенос». Из-за того, что это был для меня такой пугающий опыт, я начал понимать, почему все избегают брать психотических пациентов, и задумался о том, что в тех двух клиниках, в которых отказались взять ее на лечение, работали, возможно, более мудрые люди, чем я думал. Я также понял, что вначале она проверяла, смогу ли я выдержать интенсивность ее психотических проекций.

Она продолжала атаковать меня своими «телеграфными сигналами» примерно в течение пяти месяцев. Так, однажды она пришла, пристально посмотрела на стену и после десятиминутного молчания произнесла: «Чеширский кот, его улыбка».

Я сказал: «Тело и лицо кота – наша прошлая сессия – исчезли. Остался только след – что-то приятное для вас».

Я не имел понятия, правильной ли оказалась моя интерпретация. Единственное, что я понимал, – это то, что данная интерпретация родилась из меня самого – из моего собственного безумия. Для того чтобы подготовиться к работе, я обратился к книге «Алиса в Стране чудес». Эта книга стала моим единственным учебником. Как-то мне пришла в голову мысль, что, если бы коллеги могли видеть нас через полупрозрачный экран, нас обоих без промедления отправили бы в ближайшую психиатрическую больницу. В результате этих странных событий я понял о психозе одну вещь: только те сообщения, которые идут изнутри аналитика, из его собственных глубин, из самой его сущности, могут произвести какой-то эффект. В тот самый момент, когда пациент отчаянно нуждается в том, чтобы аналитик выразил свое по-настоящему личное отношение, аналитик, как правило, бежит за помощью к супервизору. Безусловно, нет ничего плохого в обращении к супервизору, если только аналитик способен прислушаться к собственной интуиции и при необходимости сказать себе: «Несмотря на то, что моего супервизора зовут Розенфельд, по-моему, он неправ».

Тогда мне не хватило внутренней силы сказать себе это. Только спустя годы я начал понимать, что психотический пациент страдает от голосов, отдающих ему приказы, которым он не может не повиноваться: «Делай это» – или: «Делай то; скажи это; скажи то». Интуитивная чувствительность психотических пациентов, таких, как женщина, которую я описываю, позволяет им моментально отличить, когда я высказываю свои собственные мысли и когда я говорю то, что мне подсказали.

Когда во время одного из своих отъездов из Калифорнии Бион заехал в Лондон, я пришел к нему на супервизию. Он обладал редким талантом делать комментарии, не нарушая своеобразия чужих интерпретаций. Едва я начал рассказывать о ее случае, он перебил меня: «И она думала, что вы сможете ей помочь?»

Это смутило меня, и я промямлил что-то утвердительное. В его интонации не было ничего осуждающего. Думаю, он действительно хотел привлечь мое внимание к ее фантазии относительно того, что такое экзальтированное существо, как я, могло помочь ей. Фантазия об аналитике как о волшебнике всегда, вероятно, присутствует в психотической части личности. Это проекция на фигуру аналитика всемогущей части личности. Когда я рассказал Биону о ее телеграфных сигналах и о том, что я практически ничего не знал о том, что происходит с ней за стенами консультационной комнаты, он сказал: «Вам надо сказать ей, что для того, чтобы вы смогли анализировать ее, ей необходимо давать вам информацию».

Я же считал своей обязанностью переводить ее зашифрованный язык. Бион заставил меня осознать, что этим я только вступал в сговор с ее фантазией о моих «чудесных» возможностях. Он сказал мне еще нечто, давшее мне возможность вздохнуть с облегчением. Вот уже пять месяцев она общалась со мной при помощи телеграфных сигналов. Мне все это начинало уже надоедать. Где-то я вычитал, возможно, в какой-то философской книге или в одной из работ Биона, что сознание представляет собой результат структурирования не связанных между собой примитивных образов. Внезапно ко мне пришла мысль, что я любезно исполнял для нее функцию сознания, но я устал от этой навязанной ею роли. Это было за два года до того, как я начал ходить на супервизии к Биону, т. е. мне не на что было опереться, кроме как на собственные чувства, подкрепленные мыслью о том, что я стал для нее агентом сознания. В содержании ее сообщений я не мог отыскать ничего, что заставило бы меня задуматься о смене направления в лечении, кроме моего настроения и этой мысли. И я принял решение на свой страх и риск действовать в соответствии с этим чувством. Итак, на следующей сессии, после того как она отправила свой первый телеграфный сигнал, я, сдерживая дыхание, сказал: «Вы хотите, чтобы я сделал связное высказывание из того, что вы сейчас сказали, потому что думаете, что не можете сделать это самостоятельно».

Это означало конец медового месяца. Она всерьез начала проявлять ко мне ненависть и отвращение. Я узнал, что пациент не может освободиться от нарциссизма с его психотическими компонентами без прохождения через долгий период напряженной ненависти к аналитику. Это происходит потому, что ненависть направлена на реальность существования «меня», реальность существования «другого», вторгающуюся в иллюзорный, замкнутый на себя мир. Когда я рассказал об этой интерпретации и о том, что для нее у меня не было других оснований, кроме ощущения усталости, а также мысли о том, что такое сознание, Бион спросил меня, какова была ее реакция. Я поведал ему об ее неразбавленной ярости и ненависти, и он погрузился в раздумья, глядя на меня своими совиными глазами. Прошла вечность, когда, наконец, он произнес своим низким, звучным голосом, как будто извлекая правду из ее древнего хранилища: «Полагаю, это была правильная интерпретация».

Дьявол, до этого надежно обосновавшийся на стене над моим столом, теперь основательно засел внутри меня. От этого я начал внутренне распадаться на части. К этому моменту у меня уже не хватало ресурсов для того, чтобы выдержать атаку психотического бешенства, и я прибегнул к общепринятым интерпретациям. В основном они походили на интерпретации, которые делал мой собственный аналитик. Приведу запись одной сессии, состоявшейся вскоре после того, как я сделал ту самую критическую интерпретацию.

«Единственное, что я хочу сказать: я ненавижу вас. В вас нет ничего человеческого».

Последовала очень длинная пауза, после чего она произнесла: «Только и перемалываете одно и то же. Все равно, что быть вместе с компьютером, который понимает, но ничего не чувствует».

После еще одной паузы она сказала: «Как домашний робот, который все убирает».

Опять молчание, после которого я сказал: «Вы воспринимаете меня как компьютер, и от этого чувствуете себя роботом».

Пауза. «Я не знаю, кто из нас робот».

Опять пауза, и она сказала: «Я всегда поражаюсь, почему обезьянкам так хорошо на этом тряпичном манекене».

Длинная пауза, и затем она произнесла: «И буйство, и разрушение».

Пауза. Она: «И игра, в которой ломались школьные парты»[6]6
  Думаю, это пример такого типа реорганизации, которая возникает с санкции галлюцинации, освободившей для нее место. Когда она начинала лечиться у меня, она работала статистиком. Она смогла найти свободное пространство внутри, чтобы стать художницей, только после того, как были сломаны парты статистиков.


[Закрыть].

Пауза. Я: «Вы ненавидите меня, потому что разочарованы моей бесчувственностью».

Она ответила: «Ну, да-а-а», – усмехнулась и опять замолчала. После паузы: «Неудивительно, что мне приходится развлекать себя галлюцинациями».

На этом сессия закончилась. (См. комментарий, п. 2.)

После этой сессии она часто с горечью жаловалась на то, что должна принимать на себя ответственность за мои реакции. Только спустя время я понял, что она настолько парализовала меня, что я давал исключительно «отзеркаливающие» интерпретации, совершенно неадекватные, если не бесполезные. Когда она говорила о том, что чувствует себя ответственной за мои реакции, она была абсолютно точна. Мои ответы рождались не по моей воле, а из боязливой реакции на ее эмоциональную ярость. Я давал отражающие интерпретации, пример которых я привел здесь, потому что внутри был слишком напуган, чтобы активно реагировать на сказанное ей. В тот момент она находилась в состоянии крайнего отчаяния и ужаса от буйства, которое она испытывала внутри. Она боялась, что может причинить кому-нибудь вред и особенно беспокоилась о своем друге Дэвиде. Я не вступил в контакт с этими чувствами, а просто отражал ее высказывания, как испуганный кролик. Теперь я думаю, что отражающие интерпретации обычно рождаются в состоянии внутреннего паралича. Такого рода интерпретации никогда не продвигают анализ вперед, а для психотического пациента они вредны, потому что вызывают чувство вины. Будучи психотической пациенткой, она чувствовала, что такие отражающие интерпретации исходят от аналитика, которого она разрушила внутри. Успех данного анализа полностью зависел от того, как проходил процесс синтеза в моей собственной психике. Она хотела получать от меня больше, но чем сильнее она ощущала, что оказывает на меня парализующее действие, тем более садистским и паническим становилось ее поведение. Когда я рассказал Биону обо всем этом, он со свойственным ему остроумием заметил: «Садизм имеет смысл, только когда жертва беспомощна».

В процессе этого анализа я пришел к осознанию того, что для психотического пациента или той психотической части, которая есть в любом пациенте, важно не столько то, что говорит аналитик, сколько его глубинный эмоциональный настрой. Эта пациентка, вне всяких сомнений, улавливала мое внутреннее эмоциональное состояние. Мне открылось, что анализ происходит во внутренней жизни пациента и внутренней жизни аналитика, а язык является лишь посредником в общении между ними.

Приведу пример еще одной более поздней сессии, когда она все еще ненавидела меня. Она состоялась незадолго до Рождества. Я начал сессию с напоминания, что это последняя встреча перед перерывом.

Она: «Лицо девушки, оно мне не нравится; аварийный сигнал, противоугонное устройство для мотоциклов».

Я: «Вы о том, что вам не нравится мое лицо, потому что я поглотил вас. Я как аварийный сигнал, когда говорю вам, что это последняя сессия; вам нужно устройство, чтобы я не смог красть у вас сессии».

Она: «Остроумно».

Я: «Но, возможно, правильно».

Она: «Пожалуй, первая часть, насчет лица девушки, действительно так».

Я спросил: «Что вам в ней не нравится?»

Она ответила: «Кто-то поглотил ее и превратил в девушку с лицом сзади».

Я: «То есть из-за того, что я поглотил вас, как мы тут говорили…»

Она: «Да, я давным-давно исчезла в вас».

Потом она сказала: «Просто вязкая бесконечность какая-то».

Последовала длинная пауза, после которой я сказал: «Это значит, что я не смогу освободиться, если не уговорю вас».

Сказав это, я понял, что не могу выносить этот вязкий перенос.

Она: «Я не чувствую вас».

Я: «Как будто есть только я, и нет выхода».

Она сразу ответила: «Я увидела только что какую-то голову»<sup>[7]7
  Мне кажется, этот образ появился у нее после того, как она почувствовала, что я способен думать.


[Закрыть]</sup>.

Я: «Из липкого меня выплывают мысли».

Она вопросительно произнесла: «Из меня?»

Я: «Или из липкого «меня-и-вас», слившихся вместе, выплывают мысли».

Она: «Да, это так».

Возникла пауза, в течение которой я изменил свое положение в кресле, и она сказала: «Незачем так дергаться. Вам надо потерпеть только 50 минут».

Меня охватила глубокая печаль, и я сказал: «А вам приходится терпеть все время».

Она ответила с горечью: «И не из-за того, что это моя работа»[8]8
  Я до сих пор не забыл эту минуту. Я вдруг осознал, насколько сильна ее боль. Психоз – это попытка применить анестезию против боли. Эта идея всегда была моим базовым допущением и установкой, которая побуждает к радикальному изменению характера взаимодействия.


[Закрыть].

На этом сессия закончилась. Наверное, на материале этой сессии вы можете заметить, что я стал лучше чувствовать ее эмоциональное состояние и лучше общаться с ней. Редко по отношению к кому я испытывал такую печаль. Я начал понимать, что мысленно она была слита со мной и не могла освободиться от этого. Это запутывало ее, но и для меня было неимоверно трудно войти в соприкосновение с тем, что я думаю и чувствую, а она больше всего хотела узнать именно это.

* * *

Поскольку эту работу можно было бы назвать также «Ученичество аналитика», расскажу еще об одном случае, связанном с этой пациенткой. Первые три года лечения я принимал ее в небольшом центре психотерапии, расположенном в центральном Лондоне. Наш штат состоял из четырех аналитиков без медицинского образования. Раз в две недели к нам на клиническое собрание приезжал один из наших коллег-медиков, также аналитик. На этих собраниях я несколько раз представлял случай этой пациентки. Слушая мои доклады, он неоднократно повторял: «Тебе надо откровенно поговорить с ней о ее саморазрушении. С людьми, склонными к саморазрушению, надо разговаривать откровенно».

Возможно, это не точное воспроизведение его слов, однако таков был их смысл. Он несколько раз говорил об этом, и это было уместно, он точно подметил мою скованность. Будучи руководителем клиники, я привлекал его к работе, и мы организовали медицинское сопровождение для наших клиентов, случаи которых мы представляли во время собраний. Его визиты были важны для нас. И вот он стал нарушать свои обязательства: пропускать сессии, опаздывать, звонить в последний момент, чтобы предупредить, что он не придет, а несколько раз появлялся в неопрятном виде. До меня дошли слухи, которые в психотерапевтическом мире распространяются так же быстро, как и везде, о том, что он провокационно ведет себя и на основном месте работы, в клинике, и т. д. Как-то раз, когда он вновь сказал мне: «Тебе надо откровенно поговорить с ней о ее саморазрушении…», я вдруг понял, что он говорит о себе. У меня была идеальная возможность сделать то, о чем он так явно просил, поскольку я являлся директором клиники, по отношению к которой он нарушал свои контрактные обязательства. И все-таки я не сделал это, и горько пожалел об этом, когда несколько месяцев спустя он покончил жизнь самоубийством. Я извлек два урока из этого печального события: 1) надо настраиваться на бессознательный аспект общения не только с пациентами, но в более широком социальном контексте; 2) когда стоит выбор – сказать или не сказать, – как правило, лучше отдать предпочтение первому, как бы трудно это ни было. Приходится добавить, что я часто пренебрегал этими советами, данными самому себе.

* * *

В течение года она наказывала меня за то, что я игнорировал те ее высказывания, на которые сразу же должен был обращать внимание. Если бы я знал, на что обращать внимание! Она произносила обрывки фраз и думала при этом, что я знал все, что у нее на уме. Из того, что сказал мне Бион, я понял, как важно знать, что с ней происходит, но она ненавидела говорить об этом. «О, эти удивительные слова…» – сказала она однажды с презрительной усмешкой. Для нее было мукой открывать мне содержание своих внутренних состояний. Ей это казалось отвратительным.

Она упрекала меня за то, что я не сочувствовал женщинам в их проблемах; она говорила, что ей нужна женщина-аналитик, а я настроен против нее. Она выражала эти жалобы не в связных предложениях, а обрывками, короткими острыми очередями. У меня возникло два соображения касательно этих жалоб: 1) что она была садистична по отношению ко мне, ненавистному самцу; 2) что она была права – я не вступал с ней в контакт.

Оглядываясь на прошлое, я думаю, что верны были оба эти предположения. Она так яростно нападала на меня, что я начал сомневаться в своих силах. То, что я сомневался и колебался, приводило к усилению ее садизма. Наконец я обратился с просьбой к коллеге женского пола, чтобы она посмотрела ее и высказала свое мнение. В своем отчете коллега сообщила мне, что в течение тех двух сессий, которые она провела с моей пациенткой, та говорила гладко и очень связно. Если сейчас меня это не удивляет, то в тот момент я испытал шок. Лишь тогда я по-настоящему понял, что нахожусь в психотическом переносе. Сама коллега сомневалась в такой оценке, однако больше склонялась к тому, что мне стоит продолжить лечение. В то же время меня посетила странная мысль: «Я никогда не говорю себе: „Может, моей жене было бы лучше с кем-то еще“».

Я отругал себя за то, что поддался столь слабовольному импульсу. Я решил, что буду продолжать анализ, и с этого момента перестал сомневаться в своих силах относительно этого случая. К тому моменту я усвоил очень важный урок, но вначале хочу рассказать, как я пришел к этому. Она довольно часто повторяла: «Я не могу двинуться, пока вы не двинетесь первый».