Текст книги "Становление личности в психоанализе"

Я спрашивал себя: «Что это значит?»

Она также говорила, что я должен пробовать разные подходы. Мне казалось, что она говорит о том, что я должен пробовать другие виды психотерапии, или о том, что ей нужна интерпретация. Она действительно имела в виду и это, однако не на вербальном уровне. Вдруг с какого-то момента она стала вставать за моим креслом в кабинете, и я приходил в замешательство оттого, что она стоит у меня за спиной во время работы. Однажды я шел домой после очередной сессии и решил, что больше не позволю ей делать это. На следующей сессии, когда она подошла сзади, я пересел в кресло в другом конце комнаты, а она набросилась на меня с негодованием, но после этого успокоилась, и в тот день нам удалось хорошо поработать. В течение этого анализа было принято много таких внутренних решений. Пока я рассказал о двух из них: 1) когда я решил, что не буду больше выполнять функцию ее сознания; 2) когда я решил, что буду сам продолжать ее анализ.

Теперь я принял третье решение: я не буду позволять ей стоять за моим креслом во время работы (см. комментарий, п. 3).

И вот однажды я внезапно осознал, что она имела в виду, когда говорила, что не может продвинуться вперед в своем эмоциональном состоянии, пока я не решусь именно на такой внутренний шаг: «Следите за собой», «Вам нужен анализ», и, наконец, самое главное: «Я не могу двинуться, пока вы не двинетесь первый».

Теперь я понял, что, когда я совершал такое внутреннее движение, она тоже обретала способность продвинуться вперед в своем эмоциональном состоянии (см. комментарий, п. 4). Я сформулировал свое понимание этого положения позже, в работе «Акт свободы аналитика как фактор терапевтического изменения» (Sy m ing ton, 198 3).

Я хочу подчеркнуть, что, как и тогда, имею в виду именно внутренний акт свободы. У внутреннего акта, безусловно, есть и внешние проявления, но именно внутренний эмоциональный акт имеет терапевтическое воздействие. Меня неправильно понимали, думая, что я имею в виду какие-то акты, касающиеся внешних вмешательств, и в этом смысле мои идеи были использованы не по назначению. Много лет я полагал, что достаточно внутреннего акта, что нет необходимости интерпретировать его содержание, но сейчас я соглашусь с Розенфельдом (Rosenfeld, 1952, p. 76), который пишет, что этого недостаточно и пациенту необходимо предоставить интерпретацию данного явления.

Я выбрал случай этой пациентки потому, что занимался ее лечением в самом начале своей психоаналитической карьеры, еще до того (к счастью), как в моем мышлении укоренились догматические установки, а также потому, что в течение ее лечения со мной случались озарения, которые структурировали содержание моего мышления. Другие мои пациенты также расширяли мое понимание, однако данная пациентка произвела радикальные изменения. Она учила меня тому, что аналитическая работа происходит во внутренних решениях, принимаемых аналитиком, я также узнал от нее, что психотические пациенты способны внутренним чутьем улавливать существование этих внутренних состояний; что существуют бессознательное знание и общение, функционирующие на протяжении всего анализа. Вот что такое анализ. Я совершенно не подозревал об этом, пока это не дошло до моего сознания примерно через три года после начала анализа этой пациентки. Я только назывался аналитиком, когда получил статус психоаналитического кандидата. В реальности я стал им четыре года спустя, пройдя очень трудный процесс обучения во время лечения этой пациентки.

* * *

Центральной проблемой были ее яростные садистические атаки по отношению к мужчинам. Это относилось как к мужскому началу внутри нее самой, так и к мужчинам в окружающем мире. Так, она боялась, что, если в будущем родит мальчика, то будет жесточайшим образом издеваться над ним. Я начал осознавать, что я и был для нее этим мальчиком, на которого она жестоко нападала, но тем самым также и провоцировала его взросление, аналитическое и эмоциональное. На более поздней стадии анализа, когда ее ненависть сменилась любовью и стало доминировать чувство вины, когда она стала упрекать себя за то, что плохо обращалась со мной, и за свой страх возможной жестокости по отношению к маленьким мальчикам, я сказал ей: «Вы были очень хорошей матерью этому ребенку», и я действительно думал так. В ее взгляде читалось сомнение, но я думаю, что она уловила эмоциональное содержание моего замечания.

Мне стало легче справляться с ее атаками, когда я понял, кто являлся для нее «мужчиной-ребенком», и когда она говорила, что не может двинуться, пока я не двинусь первым, она также подразумевала, что не сможет отказаться от садистического поведения, пока я не приму свои собственные внутренние решения. Она следила за моим аналитическим развитием, и после каждого моего нового решения обретала возможность для продвижения вперед. То, что является садизмом для человека, страдающего от внутреннего расщепления, становится средством излечения для другого человека, в котором происходит процесс комплексной интеграции. Кьеркегор – насколько я знаю, единственный философ, который рассматривал феномен наказания как обоюдоострое оружие. То, что она наказывала меня, оказывало на меня целительное воздействие. Именно это я имел в виду, когда сказал, что она была очень хорошей матерью этому ребенку.

Теперь я осознаю, что она думала, что я намеренно не делаю чего-то, и поэтому я стал объектом ее интенсивной паранойи. Однако это не совсем так, потому что она знала также, что я не делаю это потому, что не могу, т. е. параноидальное восприятие шло бок о бок, плечом к плечу с депрессивным. Когда с помощью моих интерпретаций она осознала, что ей придется ждать меня, что я не смогу производить эти изменения по своей воле, ее охватила печаль. Оказывается, рядом с ней был обычный человек, а не волшебник. Даже находясь в глубоко параноидном состоянии, она могла каким-то скрытым образом прочувствовать, что мне очень трудно. Однажды во время очередного сурового разноса она упрекнула меня за мою рассеянность на предыдущей сессии, а потом сказала: «Ваши интерпретации били мимо цели. Обычно они довольно точны».

Я внутренне улыбнулся. Человеческое великодушие проявилось даже во время самой ожесточенной битвы. Мне вспомнился эпизод войны на Пиренейском полуострове во время отступления к Корунне. Под шквалом огня, открытого французами по спасающимся бегством английским войскам, вдруг поднялся на ноги храбрый англичанин, превратившись тем самым в прекрасную мишень, чтобы принять на себя как можно больше пуль и позволить большему числу своих соотечественников добраться до лодок. Французы опустили оружие и не стали наносить удар по этой легкой цели. Она же опустила оружие не потому, что столкнулась с бесстрашием, а потому что интуитивно знала, что ее противник и одновременно помощник не справится с ситуацией, если она не сделает этого. Еще раз она опустила оружие, когда ругала меня за то, что я был совсем, как обезьяна Харлоу. На следующий день посреди сессии она сказала мечтательным голосом: «Удивительно, как хорошо этим обезьянкам на проволочных матерях».

Я уверен, что она знала, что я новичок и что без слова поддержки я могу и не потянуть ее лечение.

Она боялась не только того, что будет жестока по отношению к будущему ребенку, но и что она уже жестока по отношению к мужчине внутри ее самой. Я считаю, что построенная Юнгом теоретическая схема Анимуса и Анимы чрезвычайно точно отражает действительность: ведь женщина не может стать женщиной, пока не полюбит Анимус внутри себя, а мужчина не может стать мужчиной, пока не полюбит Аниму внутри себя, и брак между мужчиной и женщиной невозможен, пока не будет торжественно скреплен этот внутренний союз. Когда я взбунтовался и решил, что больше не буду играть роль ее сознания, она почувствовала глубоко внутри ненависть, о существовании которой она раньше не знала. Так мы подошли к процессу, который начинается с бессознательной ненависти, переходит в сознательную ненависть, а заканчивается любовью. Движение от бессознательной ненависти к сознательной было шагом вперед, потому что теперь она была связана с другим и больше не была заперта в своем коконе, как в тюрьме.

Она с горечью жаловалась на то, что я не смог помочь ей наладить общение с людьми за пределами консультационной комнаты. Однако она вновь опустила на секунду оружие и проинформировала, что все-таки я помог ей лучше общаться со мной. Думаю, что, когда она жаловалась на то, что я не помог ей наладить ее общение с внешним миром, она говорила о том, что я не способствовал развитию мужского в ней самой. Тем не менее она сделала первый шаг в этом направлении. Я уже описывал этот эпизод в другой своей работе (Symington, 1990, p. 101), но хочу привести его и здесь.

Она сказала: «Вы совершенно не помогли мне научиться общаться вне стен этой священной комнаты. О да, с вами-то общаться вы мне охотно помогаете, но ни с кем, кроме вашей чудесной персоны».

На следующий день она пришла и начала нервно ходить по комнате туда-сюда (я напряженно следил за тем, как она периодически похлопывала правой рукой по цветочному горшку). Потом она пристально посмотрела на меня и сказала: «Наконец я нашла человека, который действительно сочувствует женщинам. Я говорила с ним вчера, и он понимает, как трудно приходится женщинам и что они чувствуют».

Так же, как и накануне, внутри меня все закипело, ее выпады вызвали во мне сильный гнев. Я был на грани того, чтобы указать ей на разрушительность ее нападок и на то, что этим она очерняет ту работу, которую мы сделали, но сдержался. Мне далось это нелегко; внутри меня боролись два голоса: один говорил мне: «Скажи ей, что она развенчивает наши усилия», – а другой утверждал: «Сдержись». Победил голос, советующий мне сдержаться. После этого я начал постепенно успокаиваться, и в этом успокоенном состоянии ко мне пришла ясная мысль, которую я выразил так: «Вы говорите мне о том, что со вчерашнего дня ситуация изменилась к лучшему; теперь вы можете общаться с людьми и за стенами этой комнаты».

И вновь это было обоюдоострым оружием: ясное послание, выраженное, однако, настолько вызывающим образом, что изначально я не смог его услышать. Правильное материнское отношение, скрытое за стервозным фасадом.

Жесткое отношение к самой себе стало смягчаться и в ее профессиональной жизни. Когда она начала анализ, она работала статистиком; когда же она заканчивала анализ, она стала художницей. Во время анализа с ней происходили сильнейшие эмоциональные изменения. Что-то в ней очень жестко сопротивлялось объединению мужского и женского начал. Она находилась под влиянием двух противоположных импульсов – одного, отталкивающего меня, и другого, настойчиво требующего, чтобы я приблизился. Этот требующий сближения голос становился хорошо слышен, когда я мог отделить его от вызывающей его маскировки. Это похоже на хорошую мать, которая выглядит, как сексуальная красотка.

Когда она пришла ко мне после того, как у нее случился психотический срыв с галлюцинациями, в анализе она регрессировала до состояния расщепления на первичные элементы сознания, из которых впоследствии выстраивается наше мышление. То, что я называл «телеграфными сигналами», представляло собой визуальные образы. За каждым таким образом стоял насыщенный, но неинтегрированный эмоциональный опыт. За те три месяца, когда она говорила об образах, увиденных на стенах моего кабинета, я погрузился в странный и беспокойный мир, бессмысленный мир, который лишал меня покоя. Она проецировала эти образы на стену в моем кабинете, которая была у нас перед глазами. Хотя она была твердой и конкретной – без каких-либо символов, но когда я рассказал об этом Биону, он сказал: «Эта стена разделяет вас».

Это замечание перевернуло мое сознание. Я глубоко осознал смысл его слов. Эта стена была построена из ее провокаций и моего нарциссизма. Из-за этого она была такой твердой.

Вскоре после того, как я решительно отказался от выполнения функции ее сознания, она рассказала о своем первом сновидении:

Она вошла в комнату, в которой находилось тело ее матери. Оно было сделано из пенопласта. Она прикоснулась к телу, и оно взорвалось, рассыпавшись на множество кусочков.

Когда она рассказала мне об этом сновидении, я испытал огромное облегчение. У меня словно гора с плеч упала. В одно мгновение мне стало понятно, что множество кусочков представляло собой галлюцинаторные образы, являвшиеся ей в первые месяцы терапии, которые сейчас объединились в сновидении и вошли в нее. Мне удалось вырваться из бредового кафкианского мира в пространство, где царили свежесть и свет. Я думаю, что это сновидение представляло собой результат синтеза. Этот момент невозможно сравнить ни с каким другим за всю мою клиническую практику. Вскоре после этого состоялась сессия, в которой, как мне кажется, проявилась та ранняя проблема, с которой она пыталась справиться. Она жила с ней внутри; наконец у нее появилась возможность разобраться в ней и облечь ее в слова.

Однажды она сказала: «У меня мысли разбегаются: какая же каша в голове у людей!»

Потом она сказала: «Я думаю об одном рассказе Дорис Лессинг».

Я спросил: «Не могли бы вы рассказать мне о нем?»

Она сказала: «Он о проблеме значений. Чернокожий человек бросает свою культуру и идет в страну белых. Там полно загадок, а у него нет никаких средств и инструментов».

Она виртуозно выразила существо проблемы в этом последнем предложении. Она находилась в плену эмоционально насыщенных образов, не имея средств для их выражения. Она вступала на территорию языка, где мощные внутренние переживания выражаются символами. Наконец ей удалось достучаться до меня, и, мне кажется, в моей голове стало что-то проясняться.

После нее у меня были и другие клиенты, которые испытывали отвращение к словам, идущим вразрез с их внутренним эмоциональным состоянием. В этом состоял еще один важнейший урок, данный мне этой пациенткой: выражаться просто. Любая интерпретация в стиле: «Мне кажется, вы хотите сообщить мне…» – была обречена на провал. Я понял, что должен говорить понятным, простым языком. Я должен интерпретировать то, что зрительно обращено ко мне. Например, во время одной из встреч ближе к окончанию анализа я заметил, что она выглядит не так, как раньше. Она была хорошо одета и сумела подчеркнуть свою красоту. Вместе с тем она говорила о том, как ужасно себя чувствует и как все у нее плохо. К этому моменту я уже научился доверять простым наблюдениям и сказал ей: «Вы выглядите просто потрясающе, но в своих ощущениях отрезаны от себя».

Я использовал то, что она сказала мне, но, кроме этого, использовал и зрительную информацию – свое чувственное восприятие, чтобы выразить ее истинное состояние. Я начал понимать, что слова не должны вводить меня в заблуждение.

Ее крайняя негативность вышла на первый план только в конце анализа. До этого она настолько последовательно обвиняла в негативности меня, что только сейчас я смог ясно увидеть ее в ней самой.

Тогда же произошел еще один эпизод, на который я ссылался в «Аналитическом опыте» (1986):

Она жестоко критиковала меня одну сессию за другой, неделю за неделей, месяц за месяцем, и мне приходилось защищаться от ее нападок и демонстрировать ей ее склонность к деструктивности. Однажды она уехала в какой-то маленький город и пошла там к консультанту. Она доверила человеку, которого видела первый раз, свою тревогу о том, как идет анализ, и рассказала мне потом, что сказала ей эта женщина: «Он не слышит плачущего ребенка». Эти слова задели чувствительные струны в моей душе и пронзили меня насквозь. Внезапно все эти сессии одна за другой, неделя за неделей, месяц за месяцем предстали передо мной в совершенно новом свете. Я услышал отчаянно рыдающего ребенка. Меня словно громом поразило. Я сказал ей: «То, что она сказала вам, абсолютно верно», и она разрыдалась.

Она обратилась ко мне потому, что была в отчаянии. Она была на обеспечении Государственной службы здравоохранения Англии. В больницах и клиниках Англии существует очень мало вакансий аналитиков. У нее не было денег; она получала пособие. Я предложил ей лечение; она приняла мое предложение, потому что у нее не было альтернативы. Ей отказали в двух клиниках. Я был ее последней надеждой. Она также понимала, что я был недостаточно зрел для того, чтобы помочь ей, и профессионально, и эмоционально. Она осознавала, что единственный выход для нее может быть в том, чтобы заставить меня всеми доступными ей силами стать тем аналитиком, который ей нужен. До встречи с ней я не имел представления о том, что такое анализ. Когда ее лечение закончилось, у меня начало складываться об этом смутное представление. Кроме того, со мной произошли эмоциональные изменения, которые благоприятно отразились на тех областях моей жизни, которые не были связаны с работой.

Она захотела завершить терапию. К этому времени я наблюдал ее почти шесть лет. Не знаю, прав ли я был, согласившись на завершение, но подозреваю, что прав. Думаю, что она взяла у меня все возможные ресурсы и знания, доступные на тот момент. На последней сессии она подарила мне свой рисунок, на котором была изображена лежащая на спине женщина. Во время этой сессии она сказала, что теперь она может быть женщиной, поскольку обрела способность признать в себе мужчину.

Однажды я оказался в группе людей, обсуждавших, как наилучшим образом помочь подросткам мужского пола пройти через гомосексуальную фазу и достичь гетеросексуальной зрелости. В группе присутствовала француженка зрелого возраста, которая все еще выглядела молодо. После длительной дискуссии, носящей рафинированно интеллектуальный характер, эта женщина вдруг резко вступила в разговор: «Как-то я была гувернанткой молодого человека по имени Пьер. Когда он достиг четырнадцатилетнего возраста, я объяснила ему все о сексе и занятиях любовью…». Потом она окинула всех нас взглядом, с гордостью распрямилась и сказала: «А когда ему исполнилось шестнадцать, на его шестнадцатый день рождения я сделала его мужчиной».

Я прошел личный анализ, супервизировал случаи из своей практики, а также посещал много клинических семинаров. Мне рассказывали о том, как проводить анализ, но то, что я пережил с этой пациенткой, сделало из меня аналитика.

Комментарий

Спустя много лет я вспоминаю тот анализ, размышляю о нем и ко мне приходят следующие мысли.

1. Бион говорил о том, как внутренние чувственные образы выталкиваются через глаза, уши или поры кожи. Испуг в ее глазах мог бы помочь мне понять, что она галлюцинирует. Я считаю, что в появлении галлюцинаций есть позитивный смысл, состоящий в избавлении от избытка психических образов и создании пространства, необходимого для внутренней переорганизации. Наверное, она имела в виду именно это, когда говорила об игре, в которой ломались школьные парты. Когда она пришла ко мне, она была статистиком. Она смогла найти свободное пространство внутри и стать художницей только после того, как были сломаны парты статистиков.

Для меня также оказалось полезным рассматривать перенос как особую разновидность галлюцинации. После этой пациентки у меня были и другие, которые превращали меня в своего родителя, особенно если в детстве они пережили смерть матери или отца. Теперь, когда я понимаю это, мне стал яснее смысл многих хорошо описанных особенностей в поведении пациента, говорящего то, что ребенок сказал бы своему родителю. В этой ситуации, как мне кажется, пациент галлюцинирует в аналитике мать, объединяющую в себе разрозненные до этого фрагменты опыта. Винникотт так говорит об этом:

Примеры такой внутренней разъединенности встречаются повсеместно, когда пациент чрезвычайно подробно описывает все, что произошло с ним в течение уикенда, и чувствует удовлетворение, если ему удалось ничего не упустить, в то время как аналитик считает, что аналитическая работа в данном случае не состоялась. Иногда следует интерпретировать такое поведение как потребность пациента в том, чтобы один человек – аналитик – знал о нем даже незначительные вещи (Winnicott, 1958, p.150).

Недавно Томас Огден акцентировал внимание на том, какое значение Винникотт придает здесь слову «интерпретировать»:

Винникотт использует слово «интерпретировать» в значении «не давать пациенту вербальные интерпретации», а напротив, просто непрерывно продолжать быть тем человеческим пространством, в котором пациент обретает целостность (Ogden, 2004, р. 1352).

Таким образом, способность воспринимать сама по себе имеет терапевтическую функцию. На мой взгляд, это значит, что аналитик должен быть готов принять на себя проекцию галлюцинаторного образа.

2. Вы, несомненно, отметили, что я произвел две интервенции. Необходимо сказать, что они не являются интерпретациями, так как были сделаны мной в состоянии внутреннего смятения. Ее нападение привело мою психику в полный беспорядок. Когда она говорит: «Как домашний робот, который все убирает», я отвечаю: «Вы воспринимаете меня как компьютер, и от этого чувствуете себя роботом». Это не реакция человека, который в достаточной степени владеет собой, чтобы задуматься о том, что может значить этот домашний робот, который все убирает. Сегодня мне понятно, что таким образом она автоматически расчищает место от грязи и мусора, чтобы подготовиться к новому способу знакомства или общения. Однако вместо того чтобы получить помощь в прояснении своего ощущения, она встречает реакцию испуганного мышонка, пытающегося защититься. Здесь звучит очень самовлюбленная и властная интонация: «Вы воспринимаете меня как компьютер». Во имя всего святого, откуда я мог знать это? И почему я так сосредоточен на самом себе, как будто у нее не было в тот момент более серьезных оснований для переживаний! Тем не менее я продолжаю говорить: «…и от этого чувствуете себя роботом». Какая надменность! Откуда же я могу знать, что она чувствует себя роботом; а если это и так, какой смысл говорить об этом? Когда человек чувствует что-то, он знает об этом. Это – часть сознания. Наша работа состоит в том, чтобы превращать бессознательное в сознательное, а не в том, чтобы говорить человеку то, что ему уже известно, даже если это соответствует действительности. Не лучшим образом получается у меня и вторая интервенция. Она говорит: «…и игра, в которой ломались школьные парты», – а я отвечаю: «Вы ненавидите меня, потому что разочарованы моей бесчувственностью». Это еще один ответ испуганного мышонка. Я защищаюсь от атаки и настолько занят собой, что не способен спросить себя, почему ломаются школьные парты. Если бы я задумался о ней, а не о себе, о том, что она работала статистиком в исследовательской лаборатории и что ей не нравилось это занятие, то, возможно, почувствовал бы начало преобразований, в результате которых были сломаны старые школьные парты, а освободившееся пространство заняла художественная студия с мольбертами.

Однако я не могу быть столь строгим к себе. Я был новичком, начинающим аналитиком, но сегодня я хотел бы использовать свой опыт в качестве наглядного примера. Проблема состояла именно в том, что, когда на меня нападали, моей психической реакцией была самозащита. Называя свои комментарии скорее интервенциями, чем интерпретациями, я имею в виду, что своими словами я отталкиваю ее, чтобы защититься. Я не справляюсь с атакой, я слишком дезинтегрирован внутри, чтобы суметь увидеть, что происходит с ней. Истинная проблема заключается в том, что мои слова отражают мое притворство. Я поступил бы намного лучше, если бы сказал ей: «Я потрясен силой вашего гнева. Мне кажется, я не смогу как следует обдумать сказанное вами, пока чувства внутри меня не успокоятся». Так было бы лучше, потому что в этом случае слова более точно отражали бы реальность того, что происходило между нами. Безусловно, было бы лучше принять ее нападение и затем попробовать прояснить ее высказывания. Это было бы лучше именно потому, что правда лечит и порождает доверие. Итак, она закончила сессию словами «Неудивительно, что мне приходится развлекать себя галлюцинациями», имея в виду, по-видимому, то, что ей лучше тратить время на галлюцинации, чем на получение таких ответов, цель которых – самозащита; во всяком случае она может извлечь большую пользу, расчищая свое внутреннее пространство. В течение многих последующих сессий она с горечью жаловалась на то, что ей приходится чувствовать себя ответственной за мои реакции. Ей казалось, что она провоцирует их, однако невозможно спровоцировать другого человека на какую-либо реакцию, если в его душе ничего не откликается. Лишь значительно позднее я понял, что она чувствовала, что происходит внутри меня. Она видела, что внутренне я был испуган, мои эмоции были дезинтегрированы. Она нуждалась в таких условиях, при которых могла бы выражать ненависть или агрессию и при этом не утешать мальчишку, хныкающего от боли. Сегодня, если я делаю отражающие интерпретации или ловлю себя на том, что говорю пациенту, что он чувствует то или это, маленький супервизор по имени Симингтон хлопает меня по плечу и советует посмотреть на себя в зеркало и следить за собой.

3. Я думаю, что повел себя правильно в данной ситуации. Это было бы предательством психоанализа с моей стороны, если бы я указал ей на то, что ей следует сесть на место, в свое кресло. Еще худшим решением было бы сказать ей о том, что она старается вывести меня из себя. Для танго нужны двое, а выходить из себя – моя работа. Поэтому я и пошел через всю комнату к другому креслу, ведь это было моим правом. Свобода является принципом, лежащим в основе терапевтического контракта, это я усвоил еще во время своего анализа у Клаубера. Однако я стал понимать это значительно глубже, когда познакомился с подходом Биона к эмоциональным процессам.

Кроме того, вместе со свободой приходит уверенность. Так, когда она сказала мне, что я перешел на другое место, чтобы контролировать ее, я был уверен в том, что это не так, и поэтому ответил: «Вам не приходит на ум другая причина, по которой я мог сделать это?» Сегодня этот ответ в целом устраивает меня, хотя в словах «не приходит на ум» можно услышать некоторое пренебрежение: «Вам не приходит на ум другая причина». Сегодня, когда эмоции улеглись и я могу оценить ситуацию спокойно, я думаю, что лучше было бы сказать ей следующее: «Думаю, вы неправы. Я поменял место по другой причине». Тем не менее мой ответ в целом устраивает меня, потому что после него наступило долгое молчание, во время которого атмосфера начала меняться и в комнате воцарилось умиротворение. После этого она сказала: «Не знаю, как вам, но мне стало лучше».

Мне хотелось бы сделать пять взаимосвязанных замечаний, касающихся этих моментов внутренней интеграции:

а) Момент внутренней интеграции передается от аналитика к пациенту. В этом пространстве и происходит общение. Речь является поверхностным проявлением этого общения, а не пространством, в которой она происходит. Общение состоит из внутреннего соединения разрозненных фрагментов. Общение взращивает двух людей.

б) Моменты интеграции отражают создание самостоятельной личности или являются проявлениями ее дальнейшего развития. Создание моей личности приводит к созданию ее личности. Самостоятельная личность не рождается готовой, она создается.

в) Поэтому фокус психического внимания должен находиться на моих собственных процессах интеграции или дезинтеграции.

г) Благоприятное влияние на пациента является не целью, а одним из удачных результатов моего собственного внутреннего созидания.

д) Делать добро другим людям – цель миссионерской деятельности. Эта приводит также к тирании.

Эту работу прослушал Бенин Хедмастер, и сказал мне: «Невилл, называть эту область личности психотической неверно. Это слово имеет отрицательный оттенок, а здесь описывается то, как проходила важнейшая работа по восстановлению, и то, что ты рассказал об этой женщине, говорит о ней как о человеке, у которого хватило мужества коренным образом перестроить всю свою жизнь. Конечно, если смотреть на процесс поверхностно, он может выглядеть деструктивно, но в конечном итоге ты ведь аналитик. Я полагаю, ты должен рассматривать не то, что находится на поверхности, а глубже. В своих галлюцинациях она пыталась избавиться от того, что требовало реорганизации внутри ее психики. За ее ненавистью была боль. Разве ты по-другому относишься к боли? Поэтому, пожалуйста, не надо называть эту часть личности психотической или употреблять еще какой-нибудь термин, взятый, видимо, из учебника психиатрии. Ты стал свидетелем не заболевания, а удивительного превращения, поэтому не следует ли нам договориться и называть данную часть личности областью обновления и восстановления?»