Текст книги "Четыре письма о любви"

Часть вторая

1

Когда после очередных рождественских каникул Исабель вернулась в монастырскую школу, чтобы закончить последний учебный год, она еще не знала, что ей предстоит влюбиться.

На острове отец проводил ее до парома. Стоя под мелким, холодным дождем, он взял дочь за руку, слегка откашлялся и пробормотал себе под нос что-то неразборчиво-неодобрительное, что означало – он хочет сказать что-то важное. Чувствуя, как крепко он сжимает сквозь мокрое габардиновое пальто ее локоть, Исабель поняла, что отец собирается о чем-то ее предупредить. Вот только о чем – этого не знали ни сам директор Гор, ни его дочь. В конце концов Исабель подняла на него глаза и увидела, что отцовское лицо блестит от дождя. Вот он моргнул, и в его глазах промелькнула быстрая неуверенная улыбка. Паро́м качался на волнах, бился о развешанные вдоль причала старые покрышки и ревел мотором. Немногочисленные пассажиры уже поднялись на борт, и их головы виднелись сквозь запотевшие окна низкой, открытой с одной стороны надстройки. Молодой парень в желтой клеенчатой куртке готовился отвязать толстый канат от причальной тумбы.

Наверное, все дело в море, размышлял Мьюрис Гор. В море, в гуляющих по его поверхности седых волнах, а еще – в тех новых черточках, которые он подметил в дочери за время каникул, из-за которых привычное с детства водное пространство казалось ему теперь громадным и безбрежным. Вода бурлила – холодная, серая, неумолимая, вечно меняющаяся. Он крепче сжал руку дочери и услышал, как она сказала громко, перекрывая стук двигателя: «Что, папа?..» Слова кружились у него в мозгу, качались туда-сюда на волнах, поднятых тремя бокалами виски, с которых начался его день. Мьюрис проклинал себя за то, что выпил их – и хотел выпить еще. Неотрывно глядя на прекрасное лицо дочери, он думал о том, что в этот приезд домой она была немного холоднее, чем обычно, но, быть может, ему это только показалось. И все равно сейчас его глаза наполнялись непрошеными слезами.

– Не волнуйся, все будет хорошо, – сказала Исабель. – Осталось немного, летом я снова приеду. Иди домой.

Она на мгновение прижалась к нему – и исчезла. Мьюрис успел увидеть, как она спрыгивает с последней ступеньки трапа навстречу протянутой руке капитана парома. Мокрые волосы липли к ее лицу, когда Исабель в последний раз махнула ему рукой, потом паром отвалил от причала, развернулся и заскользил прочь, то и дело подлетая вверх на волнах, тая за пеленой дождя, словно изображение на незакрепленной фотографии. Вскоре его силуэт окончательно пропал из вида, и бурное море снова стало пустым, словно на нем никогда не было никакого парома. Только тогда Мьюрис Гор повернулся и начал медленно подниматься от причала к поселку, тщетно пытаясь справиться с подавленностью, которая с самого утра камнем лежала у него на душе. Что с ним такое, он по-прежнему не понимал. Занятий в школе сегодня не было, поэтому Мьюрис пересек изогнутую полоску белого песка и, прогнав с дороги небольшое стадо из пяти унылых промокших осликов, направился к пабу Комана. Заказав себе чая, он достал тонкую бумажную книгу стихов Йейтса [6]6
  Йейтс, Уильям Батлер – ирландский англоязычный поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе 1923 г.


[Закрыть] и попытался сосредоточиться на чтении. Мьюрис собирался было просидеть в баре до обеда, но из этого ничего не вышло: мысли то и дело убегали куда-то по извилистым дорогам судьбы, и он никак не мог успокоиться и взять себя в руки. Стихи и три чайника чая взбудоражили его еще больше.

До самого вечера и на протяжении почти всей следующей недели Мьюриса не покидало ощущение, будто ему было дано некое откровение, о котором он непременно должен был рассказать дочери. По утрам, шагая по узкой тропинке от дома к школе, он глядел на зимнее море и недоуменно щурился, до рези в глазах всматриваясь в начертанное на серой зыби пророчество о будущем Исабель – пророчество, которое он никак не мог прочитать.

2

Даже старожилы не помнили столь отвратительной погоды, какая пришла в прибрежный Голуэй в ту зиму, когда восемнадцатилетняя Исабель заканчивала учебу в монастырском пансионе. С просторов Атлантики в бухту то и дело врывались свирепые штормы, обдававшие холодными брызгами променады и пляжи. Ураганные ветры со свистом проносились по узким городским улочкам, коварно выскакивали из-за углов, и горожанам приходилось надевать теплые куртки, платки и шляпы, чтобы добраться от дома до паба или до магазина. Низко опустив голову и придерживая рукой пальто на груди, женщины шли, наклонившись навстречу шквалу и таща за собой, словно на буксире, кувыркающуюся в потоках воздуха сумочку. Лица у большинства голуэйцев были бледными и точно отполированными ледяным ветром, обмороженные уши шелушились, а постоянно слезящиеся глаза недоуменно моргали, словно удивляясь невиданной погоде, на три месяца взявшей город в осаду. Каждый новый день был холоднее, чем предыдущий, и в конце концов горожанам пришлось поневоле смириться с обстоятельствами; каждый, кто регулярно выходил из дома на протяжении января, февраля и марта, начал воспринимать пробирающий до костей холод и резкий сырой ветер, несший с Атлантики дождь и снежную крупку, как неприятного, злого соседа, от которого никак не избавиться.

Это было время предсказаний, прогнозов и примет. На второе февраля непременно будет ясно, а если второго все-таки пойдет снег, значит, ясно будет на Валентинов день. В монастырской школе в течение недели умерли одна за другой три монахини. Отопление было включено на максимум, и девочки переходили из тропиков французского, испанского и географического классов к лютой стуже кабинета математики, в котором сестра Магдалена отключила все радиаторы, ибо ей было крайне несвоевременное откровение, согласно которому Господь будто бы желал, чтобы пансионерок согревала чистота их душ.

А небо было все так же темно́, все так же затянуто облаками. Близкое море как будто тошнило снегом и ледяным дождем; штормы налетали один за другим и дребезжали разболтанными фрамугами в комнате, где Исабель снова и снова перечитывала последнее письмо из дома. Все, кто остался на острове, стали пленниками непогоды. Отцовская школа закрылась на пару недель, занятий не было, и по утрам Мьюрис Гор подолгу залеживался в постели. Вставал он только после полудня и сразу отправлялся на кухню, где, опершись о широкий каменный подоконник, смотрел на мир за окном, сократившийся до полоски раскисшей от дождей земли шириной ярдов тридцать. До Большой земли было не добраться, и дух свободы, наполнявший души островитян, когда погожим летним днем они смотрели на бескрайнее голубое небо над безбрежным голубым морем, сменился своей противоположностью, превратив толстые стены домов и каменные ограды крошечных полей в тюрьму, которую выстроила для людей зима.

От зимней непогоды страдал не только Голуэй, но и все западные графства. Эти штормы пришли из Исландии, говорил какой-нибудь человек, снимая на пороге паба насквозь промокшую и потерявшую форму шляпу и отряхивая бороду, казавшуюся седой от тающей в ней снежной крупки. Скорей уж из ада, откликался кто-нибудь из завсегдатаев. И когда это только закончится, хотел бы я знать, поддакивал еще кто-то. Пабы были переполнены, окна в них запотевали от дыхания множества людей, которые, сгрудившись во влажном тепле, жаловались товарищам по несчастью на непогоду. Входные двери настежь распахивались на петлях, когда ветер заносил еще одного посетителя. Неотвязный, мучительный кашель, хлюпающие носы, покрасневшие глаза и уши, ознобыши [7]7
  Ознобыши – красные или синюшно-багровые отечные припухания, развивающиеся под влиянием длительного воздействия низкой температуры. Чаще всего наблюдается на пальцах рук и ног, кистях, ушных раковинах и др.


[Закрыть] и холодные ноги приобрели характер повальной эпидемии. Люди согревались мечтой о весне, словно суровые зимние холода были карой за тайные грехи тех, кто жил в отдаленных живописных местах в северной и южной частях побережья. Говорили, впрочем, будто в центральных районах страны штормы ощущаются уже не так сильно, а в Дублине, если верить тому, что передают по радио, дует умеренный ветер и лишь иногда идут холодные дожди.

Монахини, относившиеся к неблагоприятной погоде так, словно это была собравшаяся у ворот орда язычников, вздумавшая захватить монастырь, составили свой собственный план военной кампании. Пансионерки должны были получать на завтрак двойные порции еды, постоянно носить второй жилет и форменный школьный кардиган и каждый день пить апельсиновый сок. Девочкам не разрешалось покидать территорию школы и выходить за территорию монастыря ни во время перерывов, ни по воскресеньям, пока удерживается неблагоприятная погода. А чтобы не заострять внимание на временных строгостях, им были предложены самые разные виды деятельности, призванные заполнить свободное время, – кружки́ настольного тенниса, нетбол и другие игры для закрытых помещений.

Но Исабель холодная и слякотная погода казалась пустяком по сравнению с необходимостью постоянно находиться в просторных выбеленных классах и дортуарах. Больше всего на свете ей хотелось выбраться за стены монастыря, прогуляться по городским улицам. Вообще-то Исабель следовало готовиться к выпускным экзаменам и поступлению в университет, но сейчас, сидя в монастыре и прислушиваясь к тому, как дрожат рамы под ударами снежных зарядов, или глядя на размытый пейзаж за окном, она хотела только одного – сбежать от всего этого как можно скорее. Даже учеба перестала ее интересовать: в замкнутом пространстве учебных классов шум дождя и вой ветра за окном звучали куда громче, чем предметы, которые ей преподавались. И в конце концов в один особенно мерзкий февральский день, когда с неба сыпался холодный дождь вперемежку со снегом, Исабель воспользовалась перерывом между уроками и, надев свое габардиновое пальто, выскользнула из школьного здания.

Холодный воздух резал, как стекло. Когда порция мокрого снега угодила Исабель в лицо, она едва на рассмеялась вслух, а ее пальцы сами собой разжались словно для того, чтобы зачерпнуть полные ладони ветра. Не переставая улыбаться, Исабель пересекла поросшие короткой травой игровые площадки, которые сейчас полностью ушли под воду. Если она успеет незамеченной дойти до кустов, все будет в порядке, сказала она себе и, не торопясь и не наклоняя головы, смело устремилась навстречу проливному дождю, который тотчас начал просачиваться сквозь и без того сырой зеленый габардин капюшона и плечи пальто. Разумеется, Исабель очень быстро промокла, однако стоило ей – впервые за прошедший месяц – ступить на мостовую за пределами монастыря, как ее сердце сразу же исполнилось восторга и небесной легкости. Ветер сорвал с нее капюшон, мокрые волосы облепили лицо, мешая видеть. Щеки пощипывало от холода. Серые школьные чулки сползли до лодыжек и намокли, повиснув на ногах, точно гири. Крупные дождевые капли ударялись о мыски ее туфель и разлетались мельчайшими брызгами. Все это она вспомнит потом – все, что сопутствовало внезапному ощущению свободы, которое, словно наставшая до времени волшебная весна, пускало ростки и расцветало в ее душе, пока она шагала по направлению к городу под самым сильным за эту зиму ледяным дождем. Погода, как и все остальное, тоже станет частью ее памяти. Запах дождя, ощущение невероятной, небывалой чистоты лица, до белизны, до сверкающего блеска отмытого хлесткими, жалящими струями, затекающие в глаза водяные капли, а еще – красный автомобиль, который сначала притормозил рядом, а потом свернул ближе к обочине.

Сначала Исабель решила, что это может быть кто-то из монахинь, и продолжала шагать, делая вид, будто не обращает на него внимания. Автомобиль медленно полз вдоль тротуара рядом с ней. Потом стекло пассажирской дверцы немного опустилось.

«Если я сейчас побегу, – подумала Исабель, – у меня будет еще минут пять. Пять минут свободы, прежде чем они меня догонят и я снова окажусь в слишком сухой и слишком теплой комнате, в которой я сразу забуду, как это было прекрасно…» И тут она услышала мужской голос:

– Вас подвезти?

У Исабель не было ровным счетом никаких причин садиться в машину. Она хотела быть снаружи – под дождем и пронизывающим ветром, который казался ей дыханием свободы, но ее рука уже отворяла дверцу. Должно быть, это был один из тех решающих моментов, когда фабула жизни совершает внезапный рывок, когда рассудительность и планы на будущее летят в тартарары и остается лишь совершенно иррациональный импульс, инстинктивное побуждение поступить так, а не иначе. Это и произошло сейчас с ней. Если она поедет на машине, решила Исабель, то сумеет достаточно быстро убраться от монастыря на безопасное расстояние. Это – часть ее бегства, думала она, и хотя это может быть небезопасно, именно таким должно быть настоящее приключение.

И, не раздумывая больше, Исабель быстрее села в машину. Потоки воды стекали с ее промокшей одежды на продранный коричневый ледерин сиденья, в легкие врывалась густая, плотная, но, похоже, не имевшая никакого особого запаха атмосфера автомобильного салона. На водителя она взглянула не сразу. Несколько раз моргнув, чтобы стряхнуть с ресниц воду, Исабель стала смотреть вперед сквозь ветровое стекло, по которому с хлюпаньем и чавканьем сновали «дворники». Машина была довольно старая, на ходу она довольно сильно подскакивала и гремела, словно какие-то детали отваливались от нее одна за другой и падали на дорогу позади. На заднем сиденье Исабель увидела два больших рулона твида, которые стояли вертикально, упираясь в обтянутый тканью потолок салона, рядом валялись всякие случайные предметы: газеты, брошюры, кепка, пара «веллингтонов», тонкий пластиковый дождевик, пассатижи, обрывок собачьей цепи. Поначалу цепь ее озадачила, но, машинально потянув носом, Исабель почувствовала обволакивающий все запах псины.

– Только сумасшедший может ходить по улицам в такую погоду, – сказал сидевший за рулем молодой мужчина и, негромко хихикнув, покачал головой. – Согласны?

Исабель, которая думала больше о машине, чем о погоде, медленно повернулась и посмотрела на него. Он был светловолосым и зеленоглазым, коренастым, крепко сбитым и, вероятно, сильным. Его левая рука лежала на рычаге переключения передач; быстрым и резким, почти сердитым движением он переключил скорости, и красная машина помчалась вперед, стремительно проваливаясь в окутавшую Голуэй серую хмарь. На нем была оранжевая ковбойка с открытым воротом, из кармана которой торчала пачка сигарет. Когда машина влилась в потоки городского движения и поехала медленнее, он принялся выстукивать пальцами по рулю какую-то мелодию, которую Исабель никак не могла угадать.

За десять минут, проведенных с ним в машине, она не проронила ни слова. Наконец он свернул в лабиринт кривых пустынных улочек и спросил, куда ей, собственно, нужно.

– Куда-нибудь. Мне все равно, – ответила Исабель.

– Господи Иисусе! – Он скорее смеялся, чем выражал недовольство. – Куда-нибудь?!. Ну и ну! – Он слегка покачал головой, и Исабель взглянула на него внимательнее. – Куда вы все-таки едете? Скажите, и я вас отвезу.

Она не знала, куда едет, но почему-то ей вдруг захотелось назвать самое отдаленное место.

– Вы меня не бойтесь, – сказал он и снова хихикнул, словно эта мысль позабавила его самого. – Или, может, вы просто вышли прогуляться, а?.. – добавил он и расхохотался, стуча ладонями по рулевому колесу. Потом он повернулся к ней, улыбаясь неуверенной мальчишеской улыбкой – повернулся, да так и утонул в этих невероятных, невозможных, бесконечно прекрасных глазах, которые сначала улыбнулись в ответ, а потом тоже начали смеяться.

Так началась их общая история.

3

Он сказал, что его зовут Падер О’Люинг и что его мать управляет текстильной лавкой по продаже твида и шерсти, которая находится на Торговой улице и которую тридцать лет назад основал его отец. Прионсис О’Люинг был известным в Голуэе музыкантом – он играл на жестяной флейте. Лавка понадобилась ему для того, чтобы без помех заниматься любимым делом, поэтому на протяжении нескольких лет, пока росли трое его сыновей и три дочери, он торговал шерстью в ветхом деревянном строении, служившем также приютом для множества странствующих музыкантов. Задняя дверь лавки открывалась на ту же улицу, куда выходила боковая дверь паба Блейка, поэтому, пока Падер учился в школе, ему не раз доводилось видеть этих самых музыкантов, которые храпели на прилавке или прямо на деревянном полу, завернувшись в огромные рулоны твида и других тканей.

Жена Прионсиса Мойра Мор, или Большая Мэри, была столь же одаренной музыкантшей, как и ее супруг, поэтому до самой его смерти (он свалился с лестницы и размозжил полную виски и музыки голову о прилавок красного дерева) она частенько играла с ним на вечерних seisiuns [8]8
  Seisiun – (ирл. гаэльск.) – сейшн, музыкальная вечеринка.


[Закрыть], прижимая к плечу скрипку своими многочисленными подбородками и держа под рукой пинту крепкого стаута [9]9
  Стаут – темный элевый сорт пива, приготовленный с использованием жженого и карамельного солода. Первоначально варился в Ирландии как разновидность портера. Очень популярен в Великобритании и Ирландии.


[Закрыть]. После похорон мужа ее богатырское здоровье, однако, пошатнулось: Мойра Мор скисла, как молоко, совершенно забросив музыку. Две ее дочери уехали в Англию и работали нянями, третья вышла замуж и жила в Мейо. Ни одна из них не пожелала возвращаться к матери, и Мойра топила горе в водке. Стаканами поглощая горькую, как ее обида, влагу, она не замечала, как понемногу превращается в чудовище.

По какому-то странному совпадению этот процесс имел отношение не столько к наличию выбора, сколько к его отсутствию: магазин тканей достался Падеру – среднему сыну Мойры, а он понятия не имел, что с ним делать. Сейчас ему было двадцать пять, и, пока не умер его отец, Падер старательно уклонялся от необходимости самому зарабатывать на жизнь. Жил он дома, в комнатах над лавкой, поэтому время от времени ему все же приходилось погрузить ящик или два или переложить с места на место несколько тюков ткани. За этот необременительный труд он получал неплохую зарплату – правда, только тогда, когда ему удавалось незаметно запустить руку в кассу магазина.

Единственным, что его интересовало, были три борзые собаки, которые принадлежали еще его отцу. Каждый будний день Падер устраивал им длительную прогулку. Сухие, поджарые, с длинными мордами и длинными конечностями, они сидели на заднем сиденье его автомобиля, с интересом глядя в лобовое стекло на движущийся по улицам поток машин. Обычно Падер вез их по Утерардскому шоссе к известному ему месту, расположенному милях в двадцати к северу от Голуэя. Там он останавливался и выпускал собак. Намотав на руку кожаные поводки, Падер сходил с шоссе и вел их по старой коровьей тропе, на которую случайно наткнулся несколько лет назад. Тропа описывала неправильный круг длиной около семи миль и возвращала его обратно к машине. Место было безлюдным и очень живописным: зеленые или светло-коричневые поля были усыпаны серыми каменными глыбами причудливых форм, а сама заболоченная равнина тянулась, казалось, бесконечно, понемногу тая в туманной дымке над морем.

Главной страстью Прионсиса О’Люинга были собачьи бега, на которых он частенько выигрывал неплохие деньги. В детстве Падеру не раз приходилось слышать рассказы о том, как отец ставил на кон лавку, проигрывал и снова возвращал назад, и все это – в течение двух собачьих забегов. Скорее всего, рассказы эти были правдивы, поскольку Прионсис О’Люинг души не чаял в своих борзых: и Падер, и его братья прекрасно помнили (это, кстати, было едва ли не единственным, что они помнили об отце), как за две недели до состязаний он переводил всех трех собак из вольера в одну из спален, чтобы они как следует отдохнули в домашнем тепле и комфорте и набрались сил. Когда борзые не тренировались, их поили стаутом из деревянных мисок и кормили полусырой отварной картошкой, приготовленной без соли – не водянистой и не крахмалистой, слегка размятой, но не превращенной в пюре, – в которую добавляли ложку сливочного масла. В качестве тренировки собакам полагалось ежедневно совершать семимильную прогулку, лучше всего – за два часа до заката. Во время такой прогулки рекомендовалось избегать возвращения тем же маршрутом, поэтому удобнее всего было двигаться по кругу, причем против часовой стрелки. Также в период подготовки собакам давали кубики неочищенного сахара и густой бульон из бараньей головы, которую по целым дням варили в черной кухне на медленном огне, благодаря чему в решающий день борзые мчались по дорожке быстрее ветра. Все эти тонкости были наследственным секретом семьи О’Люинг; Падер узнал их от отца и, в свою очередь, добавил к ним кое-какие собственные методы, изобретенные им в то время, пока, негромко напевая народные и западные песни, он в дождь и вёдро шагал по извилистым коровьим тропам и нашептывал в изящные, чуть приподнятые уши собак заветные слова «Быстрее!», «Скорость!» и «Победа!».

Такова была его жизнь вплоть до того дня, когда он впервые увидел Исабель Гор.

4

Они были уже в залитом дождем центре Голуэя, когда Исабель сказала, что ей нужно в книжный магазин. Чтобы добраться до него, Падер выехал на кольцо с односторонним движением, а потом свернул на кривую Торговую улицу и затормозил напротив нужной двери, выкрашенной зеленой краской. До места они доехали слишком быстро – оба поняли это в тот же момент, когда машина остановилась. Двигатель негромко тарахтел на холостых, «дворники» с хлюпаньем гоняли по лобовому стеклу дождевую воду. Никто из них не знал, что можно сказать, и лишь за мгновение до того, как пальцы Исабель легли на дверную ручку, она вдруг почувствовала подкативший к горлу тугой ком слов и эмоций. Она покраснела, открыла рот, чтобы что-нибудь сказать, и тут же упрекнула себя за глупость. В следующую секунду, которая длилась намного дольше, чем последующие многомесячные воспоминания о ней, Исабель толкнула дверцу, и та, вырванная порывом ветра из ее рук, резко распахнулась. Дождь выбивал по крыше машины неумолчную барабанную дробь, когда она, бросив последний взгляд на его улыбающиеся глаза и круглое как луна лицо, вдруг заметила в его чертах нечто такое, что впоследствии не могла даже назвать – некую затаенную боль и ранимость, неожиданно всплывшие на поверхность, когда он сказал что-то вроде «Ну пока» и «Позвони мне, когда в следующий раз решишь прогуляться под дождем». И Исабель, уже стоя снаружи, где свирепствовали пронизывающий сырой холод и дождь, наклонилась в салон, чтобы назвать ему свое имя.

Прошла целая неделя, прежде чем Падер появился в монастыре. Погода за это время ничуть не изменилась, и темнота, укрывавшая мир уже в четыре часа, ледяной крупой ломилась в высокие зябкие окна верхней залы, где пансионерки делали домашнее задание. Одетый в новенький твидовый костюм, который он снял с демонстрационной вешалки в лавке, Падер поставил свой красный «Форд» напротив арки главного входа и, взбежав по ведущим к двери ступенькам, заколотил в нее бронзовым дверным молотком. Почти сразу он услышал шаги, и когда какая-то монахиня с ничем не примечательным лицом, маленькими глазками и поджатыми губами отворила дверь, Падер, ветер и снег ворвались в длинную, сверкающую начищенным паркетом прихожую, словно опасные посланцы из внешнего мира, которые, промчавшись по подъемному мосту, непрошеными врываются в закрытое для чужаков святилище.

Падер попросил позвать Исабель, и монахиня подняла на него взгляд. Она почуяла запах блуда, но сама еще этого не понимала. Тем не менее ее поджатые губы сжались еще плотнее, а брови над маленькими глазками изогнулись вопросительными знаками. Одна из ее белых ладоней, которые монахиня держала сложенными перед собой, опустилась и легла на блестящую коричневую ручку двери, ведущей в приемную для посетителей.

– Вы родственник? – спросила она.

Дождь и капли пота смешивались друг с другом на лбу Падера и стекали по лицу. Подойдя к окну, он выглянул на улицу, гадая, что подумает о нем Исабель. Отчего-то ему вдруг сделалось жарко, и Падер, расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, сделал движение шеей, разминая затекшие мышцы, и забарабанил пальцами по столу. Время от времени он пытался напевать себе под нос что-нибудь беззаботное, но то и дело сбивался и начинал сначала. Когда в дверях появилась Исабель, ему показалось, будто через его сердце пропустили электрический ток. Весь воздух в одно мгновение вырвался из его груди, и ему пришлось буквально силой заставить себя сделать вдох, чтобы устоять на ногах. Потрясение, которое он испытал при виде Исабель, было столь сильным, что он разом позабыл все заранее приготовленные для этой встречи слова.

– Вы? – спросила она удивленно. – Это вы?!. – Впустившая Падера монахиня стояла у нее за спиной, поэтому девушка добавила специально для нее: – Здравствуйте, Шон. – И тут же заключила его в объятия, которые Падер много раз вспоминал в горячечной бессоннице следующих двух дней.

Монахиня наконец закрыла дверь и ушла, и Исабель разжала руки. Поднеся палец к губам, она шагнула назад, к двери, за которой скрылась монахиня, и замерла, выжидая, прислушиваясь и изо всех сил сдерживая рвущийся из горла смех. Наконец шаги наставницы затихли, и Исабель звонко расхохоталась.

– Это вы!!! – воскликнула она во весь голос, но тут же опомнилась и перешла на шепот, прерываемый сдавленным хихиканьем: – Вы, как я вижу, очень уверены в себе! – проговорила Исабель, повернувшись к улыбавшемуся идиотской улыбкой Падеру.

Он открыл рот, собираясь что-то ответить, но слов по-прежнему не было, и он продолжал молчать, глядя на нее во все глаза. Исабель была прекрасна; больше всего ему почему-то понравились подтянутые чуть не до локтей рукава ее кофты. Корпя над учебниками, Исабель по привычке теребила в пальцах свисавшую на лицо прядь, и сейчас растрепавшиеся волосы лезли ей в глаза, так что девушке приходилось поминутно отдувать их в сторону.

– Между прочим, из-за вас я уже заработала неделю дополнительных занятий…

Падер шагнул к ней.

– А может, я специально приехал, чтобы помочь вам с уроками? – сказал он, пытаясь справиться с овладевшей им робостью с помощью показной бравады, и еще немного приблизился к девушке в кофте домашней ручной вязки, чьи лицо и глаза пронзали его, словно раскаленные стрелы.

– Ну вы и наглец! – рассмеялась она. – К сожалению, я не могу выходить из монастыря. Я обязана находиться здесь днем и вечером, а также по субботам и воскресеньям.

– Неужели вас не отпустят прогуляться даже с вашим кузеном?

И, стоя напротив нее посреди безупречно чистой комнаты, за окнами которой бушевала снежная буря, Падер О’Люинг улыбнулся Исабель немного смущенной, круглолицей улыбкой, в которую ей предстояло влюбиться, положив начало их тайному роману.

В воскресенье он явился в монастырь и сказал, что должен отвезти Исабель на ужин к ее дяде. Она вернется назад не позднее семи вечера, пообещал Падер поджатым губам и маленьким гла́зкам, и, предложив Исабель руку, забросал ее изобретенными тут же последними семейными новостями и сплетнями. Потом они повернулись к монахине спиной и двинулись к дверям тюрьмы Исабель, за которыми их ждали ветер, мокрый снег – и автомобиль. «Форд» еще катился по подъездной дорожке, когда смех, который оба с трудом сдерживали, прорвался наружу, а к тому моменту, когда машина миновала ворота, они уже полностью отдались наслаждению быть вместе.

«Дворники» скользили по стеклу, едва справляясь с дождем, и затопленная водой и истерзанная ледяными ветрами местность за городской чертой, куда направлялся маленький красный автомобиль, казалась не зеленой, а серой. Тени, которые отбрасывали ограждавшие поля каменные стены, казались белыми, потому что там скопился нерастаявший снег. Никто не стоял на обочинах, никто не прогуливался по раскисшим дорожкам вдоль заполненных жидкой грязью кюветов. Небо выглядело как запотевшее стекло, которое ежедневно трескалось, и тогда воздух заполнялся косыми потоками дождя и льда, похожими на осколки зимы, но Исабель и Падеру, сидевшим в машине, где пахло псиной и журчал автомобильный вентилятор, казалось, что это самая подходящая обстановка для их запретной любви.

5

Тем же вечером, доставив Исабель назад в монастырь, Падер отправился домой. Там он снова повесил на вешалку костюм и, выскользнув через заднюю дверь, вошел в паб Блейка. Его мать была уже там. От выпитого взгляд ее блуждал, складки массивного подбородка ложились на развилку между грудями. В переполненной, потной толпе, заполнившей сумрачный зал, покачивались над кружками раскрасневшиеся лица. Звучала музыка – быстрая, веселая и легкая; в ней слышалось ликование праздника, и как только первый глоток спиртного прокатился по пищеводу Падера, он подумал, что еще никогда не слышал ничего столь прекрасного. Подобной музыки раньше просто не существовало. Его взгляд проследил за полетом смычка над струнами скрипки, остановился на мгновение на клапанах и быстрых движениях пальцев игравшего на дудочке музыканта, а потом скользнул к маленькому незапотевшему окну, сквозь которое виднелись потоки дождя, которые попадали в свет уличного фонаря и от этого казались золотыми. Падер смотрел на дождь, слушал музыку, но видел перед собой только лицо Исабель, которое стояло перед его глазами точно наяву.

Они провели вместе меньше четырех часов. Он даже не поцеловал ее, да и она лишь мимолетно скользнула губами по его щеке, прежде чем распахнуть дверцу и выйти под дождь. «Спасибо. До встречи, Шон». И все же сейчас он мог думать только о ней. О девушке, которая просто вышла прогуляться в самую отвратительную за последние десять лет погоду. О девушке, от которой пахло ветром и дождем. Тело его сидело за стойкой в пабе Блейка, слушало музыку, чувствовало, как согревает кровь выпитое спиртное, но сам Падер кубарем летел вниз по лестнице, которая, как ему казалось, зовется любовью, проваливаясь все ниже по мере того, как в его памяти снова и снова возникал милый образ и крепло где-то внутри острое, как голод, желание еще раз увидеть Исабель.

Спустя всего полчаса после прихода в паб он уже был влюблен в нее сильнее, чем ему казалось возможным. Ему хотелось говорить, рассказывать о ней, кривляться и прыгать, дрыгать ногами, вопить, хохотать, орать во все горло, швырять и ломать вещи, хотелось выпустить наружу то ощущение красоты, которое воздушным шаром надувалось где-то под сердцем, хотелось как-то выразить свою невыразимую любовь, упасть без сознания, петь, вздыхать, блаженствовать в потоках головокружительного счастья, хотелось обратиться в музыку, которая звучала бы только для нее.

Когда паб закрылся и мать Падера, отправляясь спать, проходила мимо, она увидела на его лице все это и многое другое – увидела так ясно, словно это была коревая сыпь, но не сказала ни слова. Громко топая ногами по лестнице, она поднялась к себе, но в мозгу ее, словно петли вязаного чулка, уже цеплялись друг за друга беспокойство и тревога, ибо Мойра Мор поняла, что теряет сына. Падер тоже ничего не сказал матери. Вместо этого он снова вышел под дождь, сел в машину и погнал ее сквозь ночной ливень по скользким, опасным мостовым туда, где находились собачьи вольеры. Там Падер отпер дверцы из оцинкованной сетки, забрался внутрь, лег на пол и под непрекращающийся грохот дождя по тонкой жестяной крыше стал шептать борзым ее имя.