Текст книги "Четыре письма о любви"

Два дня он не спал. Глаза у него покраснели, взгляд стал безумным. Падер по-настоящему заболел – заболел от страха, что Исабель не будет, не сможет его любить. Эта мысль засела в его мозгу, как червь в бутоне рождественской розы, ибо с давних пор Падер О’Люинг подозревал, что на самом деле он – человек никчемный. Он водил борзых на бесконечные прогулки под дождем и снегом, на которые ни за что бы не отправился один. Иногда – очень редко и очень ненадолго – небо прояснялось, воздух, напоенный трепетным дыханием весны, становился чистым и свежим, и Падер ощущал прилив неземного восторга. Свет надежды осенял его изнутри, и тогда он вел собак словно по радуге, которую отбрасывала его плоть, но уже через несколько мгновений надежда меркла, и Падер снова оказывался в промозглом сумраке отчаяния, в котором – окажись у него в руке камень – он мог бы забить борзых до смерти. Исабель! Исабель! Он шагал по тропе и как можно громче повторял ее имя, чтобы ветер и дождь подхватили его на свои крылья и разнесли как можно дальше по округе.

О Исабель!

Привязав поводки собак к заднему бамперу, Падер забирался в салон и, пока его мокрое пальто медленно подсыхало, закрывал глаза, тщетно пытаясь хоть на мгновение почувствовать исходящий от дождевых струй волнующий запах ее волос.

Что касалось Исабель, то для нее все было немного иначе. Она тоже думала о нем и порой, заскучав на уроке французского языка или русской истории, даже рисовала его в своем воображении во всех подробностях, однако уже через минуту вновь переключалась на написанные мелом на доске даты и слова или задумывалась о перспективах на будущее. Исабель хорошо училась и все еще могла попасть в университет – так говорили ей монахини, не забывая, впрочем, добавлять, что если сейчас она ослабит усилия, то на многое ей рассчитывать не стоит.

Но когда субботним вечером Исабель сидела в классе, готовя домашнее задание, со страниц разложенных перед ней учебников внезапно исчезли все слова. Или, может быть, это она больше не могла на них сосредоточиться. Прошел час, и Исабель поняла, что ничего не сделала. Она прочла добрых двадцать страниц, но не запомнила ровным счетом ничего. Наконец она подняла голову и наткнулась на поджатые губы и маленькие глазки, внимательно наблюдавшие за ней из-за учительского стола. Исабель отвернулась к окну и улыбнулась.

В первое время эта игра ей даже нравилась, нравилась комичность ситуации, особенно ярко проявлявшаяся в тот момент, когда Падер, облаченный в старомодный костюм из толстого твида, стучал в дверь, и в длинном коридоре раздавались мерные шлепки туфель сестры, которая шла сообщить Исабель о приезде «кузена». Исабель слышала эти шаги еще до того, как раздавался стук в дверь ее комнаты, где она сидела на кровати или за столом, вот уже неделю пытаясь написать письмо домой. Этот звук очень смешил ее, и каждый раз Исабель поспешно прижимала ладонь к губам, чтобы не захихикать, а потом отбрасывала волосы на спину и, поднявшись, старалась взять себя в руки, чтобы никто не заметил выражения ее глаз, в которых были и гордость, и триумф. Впрочем, сдерживалась она лишь до тех пор, пока, пройдя по коридору, не выходила через парадную дверь наружу, где ее ждали объятия ветра и грубый поцелуй свободы.

6

Несколько раз они ездили на запад, в Коннемару. Машина мчалась по осевой линии узкого шоссе, углубляясь в пустынный край торфяных болот и кварцитовых гор, и Исабель наслаждалась ощущением свободы и опасности. Ей нравилось безрассудство этих воскресных вылазок с человеком, которого она едва знала, нравилось ощущение скорости, от которой кружилась голова и замирало сердце. Падер, сидевший рядом с ней за рулем, тоже чувствовал себя столь возбужденно-счастливым, что слова путались, застревали у него в горле, и единственным, что выдавало его пенящуюся, переливающуюся через край радость, были обрывки ковбойских песен, которые он негромко гудел себе под нос. На протяжении первых десяти миль Падер ничего не говорил; чувствуя, как с каждой минутой растет расстояние, отделяющее их от монастыря, он воспринимал это как доказательство того, что Исабель к нему по крайней мере не безразлична. Впрочем, поверить в это ему все равно было нелегко, и, глядя на дорогу впереди, он едва осмеливался сказать себе, что это не сон и что она действительно сидит рядом с ним. И Падер нажимал на педали, переключал передачи и негромко напевал мелодии из вестернов, пока машина мчалась в никуда по совершенно пустой дороге. Суровый и пустынный пейзаж за окнами был красив особой, мрачной красотой, способной воздействовать на Исабель вполне определенным образом, но Падер даже не думал об этом и не планировал ничего подобного, как мог бы поступить на его месте другой мужчина. Больше того, ему и в голову не приходило, какой эффект мог иметь этот дикий и вольный пейзаж на девушку с островов, в течение долгих месяцев заточенной в стенах монастыря.

Примерно в часе езды от Голуэя он немного приходил в себя и спрашивал, не хочет ли Исабель побывать в каком-то конкретном месте.

– Ах, мне все равно, – отвечала она и добавляла несколько секунд спустя: – Вообще-то я бы предпочла немного пройтись.

Услышав это в первый раз, Падер улыбнулся, потом расхохотался.

– Господи, да ты точно сумасшедшая! – воскликнул он и остановил автомобиль на обочине.

– Разве не поэтому я тебе нравлюсь? – откликнулась она и, прежде чем он успел придумать ответ, выскочила из машины, где ветер тотчас подхватил ее волосы и бросил ей в лицо.

Они шли, почти касаясь друг друга плечами, вдоль обочины шоссе, а над их головами раскинулся странный белесый небосвод. На горизонте высились голубоватые горы. Вода журчала в дренажных канавах и блестела меж черно-коричневых болотных кочек, словно осколки упавшего неба. Не слышно было птичьих голосов. За час по шоссе проехала только одна машина; она так долго виднелась на слегка изогнутой асфальтовой ленте, что, когда спустя какое-то время они вновь взглянули на медленно тающее вдали темное пятнышко, им показалось, что мили почему-то стали длиннее, а время застыло на месте, превратившись в вечность.

Исабель нравился именно окружавший их безмятежный покой, нравился пронзительный холод ветра. И хотя шагавший рядом с ней приземистый, коренастый мужчина в толстом твидовом костюме был мало похож на принца, о котором она могла бы грезить после школьных занятий, когда в окна дортуара врывалось мягкое вечернее солнце, все же именно он привез ее сюда, и Исабель не вздрогнула и не отстранилась, когда Падер взял ее за руку. Оба по-прежнему говорили очень мало. Эта болотистая равнина в Коннемаре, настолько погруженная в ветер и тишину, что казалось, будто даже пролегающая через нее дорога принадлежит вечности, была местом, где слова становились излишними. Весь мир с его шумом и суетой был где-то очень далеко, здесь же властвовали покой и уединение. Дождь задержался, задремал на склонах вокруг, ветер дул сзади, и его невидимые ладони подталкивали их в спины, заставляя спотыкаться на неровной обочине и держаться ближе друг к другу. Глаза у Падера щипало. Он чувствовал податливый вес ее руки и старался как можно крепче держаться за узкие гладкие пальцы, словно это был спасительный якорь, не дававший его душе взлететь выше гор. По временам ему казалось, будто он держит за руку куклу, но малейшее его движение вызывало легкую ответную ласку, и тогда голова у него шла кругом, и ему отчаянно хотелось поцеловать ее. Звук их шагов, ее запах, который поднимался легким облаком и тут же таял на ветру… о чем она думала? Какие чувства перетекали в него через ее бледные пальцы? И если он выпустит их, станет ли она хотя бы несколько мгновений ощупывать холодный воздух, чтобы вновь найти его руку? Все эти вопросы очень быстро ослабили замки и засовы, удерживавшие взаперти его нервозность, и в одно мгновение разрушили хрупкое счастье Падера. Бессонница последних дней обрушилась на него тяжким грузом, разум засбоил, а колени ослабли настолько, что он непроизвольно сжал ее руку сильнее. Невысказанные слова застряли в груди, как болезнь. Ну почему, почему он молчал? Почему не рассказал о своих чувствах? Почему так и не смог заставить себя хотя бы начать?.. Просто не смог – и все. Он был отравлен страхом, и даже молчание казалось ему теперь не умиротворенным, а пугающим. Воздух вокруг потемнел, повисшие над горами дождевые тучи сорвались с мест и ринулись на них словно мстительные боги. Тишина и покой, которыми они наслаждались всего несколько мгновений назад, исчезли, время вернулось и побежало быстрее прежнего, наверстывая упущенное, и Падер точно наяву увидел, как Исабель снова скрывается за дверьми монастыря, а для него начинается еще одна череда бессонных ночей и дневных грез наяву. Это было больше, чем он мог вынести. Подняв голову, Падер протяжно вздохнул и так крепко сжал ее пальцы, что затрещали кости. Он стискивал их все сильнее и сильнее, словно стараясь соединиться, слиться с ней в одно, пока Исабель, вскрикнув от боли, не повернулась к нему. Ее волосы развевались на ветру, одна прядь прилипла к уголку его губ, и Падер О’Люинг, совсем как человек, который вот-вот рухнет без сил, разжал руку и вздохнул еще раз. Потом он поднял к лицу Исабель покрасневшую от холода ладонь и вступил наконец на остров ее поцелуя.

7

Воскресенье следовало за воскресеньем, и последний месяц холодной зимы наконец закончился. Снова наступила весна. По субботам Падер чистил салон маленького красного автомобиля, готовя его к воскресному утру. Матери он говорил, что встречается с друзьями, но по его изменившемуся отношению к личной гигиене и манере одеваться Мойра Мор догадалась об истине. Ее воображение тотчас заработало на полную мощность, в считаные минуты нарисовав образ девушки, которая была настолько неподходящей для Падера, что он предпочел скрыть ее от матери. Стараясь докопаться до истины, Мойра взяла за правило деликатно расспрашивать матерей его друзей, что было удобнее всего делать после воскресной мессы. Настойчивости и хитрости ей было не занимать, так что в течение нескольких недель она опросила всех, задавая каждой из женщин одни и те же непрямые вопросы. То, что сын скрывал от нее свою девушку, вызывало у Мойры смертельный страх, поэтому она вставляла в свою речь различные намеки, полунамеки и предположения, зорко следя за тем, как отреагируют на них собеседницы.

По прошествии месяца она составила себе достаточно полное представление об Исабель. По ее мнению, она была всего лишь школьницей (именно так!) – семнадцатилетней дрянью, которая всего за несколько недель превратила Падера в замкнутого, угрюмого идиота.

Он действительно больше не разговаривал с матерью – молча обедал, молча приходил и уходил из лавки, окутанный, точно облаком, горько-сладкими воспоминаниями о последнем свидании или предвкушением нового. С понедельника по субботу, один или взяв собак, Падер ежедневно ездил в те места, где они с Исабель побывали в прошлое воскресенье. Когда он шагал по тропам своей любви следом за борзыми, ему порой казалось, что собаки ускоряют бег, а их движения становятся настороженными и суетливыми, но стоило ему произнести имя Исабель вслух, как собаки тотчас вскидывали на него глаза, с удивительной точностью копируя движение его сердца. Теперь они были его самыми близкими друзьями – эти грациозные, изящные животные, в обманчиво худых телах которых, словно сжатая пружина, скрывались скорость и сила. Они-то знают, что такое страстное желание скорости, говорил себе Падер во время каждой такой нарочито медленной прогулки, которая была для него добровольной пыткой.

За пять недель воскресных вылазок – за пять семичасовых воскресений, наполненных долгими поцелуями и прохладными родственными прощаниями у монастырских ворот, – Падер так и не понял, какие чувства испытывает к нему Исабель – если, конечно, она вообще их испытывала. Он не признался ей в своей любви, но не сомневался, что она о ней знает, и эта его уверенность была тем более мучительной, что о ее чувствах Падер не знал ничего. Каждое воскресенье он приезжал за ней в монастырь, и она спускалась к нему, гордо и с вызовом вскидывая голову каждый раз, когда проходила мимо монахини с поджатыми губами. Каждое воскресенье она садилась с ним в вычищенную машину, чтобы умчаться в самые отдаленные уголки западного побережья. Желая казаться вежливым, Падер спрашивал, как продвигается ее учеба, и она отвечала: «Никак. Я ничего не делаю», – и в этих словах ему виделся знак, поощрение с ее стороны, ибо тогда он мог ненадолго вообразить, будто Исабель думает о нем так же много, как он о ней. Порой ему даже хотелось рассказать ей о себе, о своих слабостях и недостатках, но стоило Падеру открыть рот, как в машине появлялся призрак его отца. Он садился на сиденье точно между ними, и молодому человеку сразу начинало казаться, что он будет выглядеть глупо и смешно, если заговорит с девушкой о подобных вещах. Подхваченный вихрем страха и страсти, сопровождавшим первые недели его любви, Падер О’Люинг сомневался, находил и тут же терял уверенность во всем. Да и как тут было не сомневаться, если Исабель никогда не брала его за руку, когда они выходили из машины, чтобы немного прогуляться, и ему приходилось делать это самому.

Был уже конец марта, когда зима наконец отступила. Дождя не было два, затем – три дня подряд, и жители города начали понемногу выходить из серых каменных домов на улицы. Многие подслеповато щурились и двигались неровной, неуверенной походкой, словно успели разучиться ходить при нормальном освещении. Многие задирали головы, высматривая в небе грозовые тучи, но весенние облака, двигавшиеся с запада, где в море впервые за много месяцев стали видны темные точки островов, были прозрачно-белыми, как наброшенные на небо полотняные простыни. Слегка покачиваясь, они, словно божественные грезы, неспешно плыли в голубой вышине над домами и сверкали на солнце, как сахар. Птицы, вернувшиеся из своих неведомых зимних убежищ, молниями прошивали воздух и стаями садились на подоконники жилых комнат над лавками Торговой улицы. Грэйн Холлоран снова открыла свой цветочный магазин. Первые в этом году нарциссы она выставила в ведре перед входом, и их сверхъестественно яркое яично-желтое сияние в течение получаса привлекло внимание Падера, который не торгуясь выложил десять фунтов за огромный букет и, бережно прикрывая его от ветра полой пальто, отнес туда, где стояла его машина. Это была первая настоящая весенняя суббота, и, ободренный цветами и солнечным светом, Падер тут же решил, что должен перевести свое ухаживание на следующий уровень, иначе он просто сойдет с ума. Когда он размышлял об этом, ему казалось, что сделать это будет так же просто, как ход в шашках: в Страстную среду они объявят монахиням, что ее дядя-вдовец серьезно болен, и Исабель нужна, чтобы помочь ухаживать за ним. В тот же день она покинет монастырь и не вернется туда до вечера Пасхи. Матери он может сказать, что уезжает с друзьями до вечера пасхального воскресенья или даже до вечера понедельника. Времени у них, таким образом, будет хоть отбавляй, и он сможет увезти Исабель достаточно далеко – хоть в Донегол. Ну а когда они вернутся, мосты будут сожжены: он переспит с Исабель и таким образом навсегда избавится от неуверенности в ее чувствах к нему.

Да, все было просто, как ход в игре в шашки; так, по крайней мере, казалось Падеру О’Люингу, пока он шагал по Торговой улице в приподнятом настроении, в которое привел его первый по-настоящему солнечный день. А на следующий день, в воскресенье, он повез лежащий на пассажирском сиденье и уже слегка увядший букет нарциссов в монастырь. День снова выдался ясный, и гравий, которым была усыпана длинная, слегка изгибавшаяся подъездная дорожка, хрустел под колесами, как леденцы. На высоких деревьях, окружавших игровые площадки, набухли почки, а то, что еще недавно выглядело как серая, по-зимнему суровая тюрьма, превратилось в просторный и тихий парк, только-только начавший одеваться в зеленый весенний наряд. Оставив цветы в машине, Падер взбежал по ступенькам ко входу. Дверь, как и всегда, отворили поджатые губы, маленькие глазки, но сейчас ему показалось, будто все время, проведенное здесь девушками-пансионерками, вырвалось из прихожей, словно один протяжный вздох, уступая место свежести свободного весеннего ветра и клейкому запаху проклюнувшихся почек.

Падеру уже давно не нужно было просить, чтобы монахиня позвала Исабель. Не говоря ни слова, поджатые губы и маленькие глазки провели его в приемную для гостей, где он встал у окна, праздно перебирая лежавшие на столе номере «Мессенджера». И только когда в коридоре послышались знакомые шаги, Падер окончательно осознал все значение и важность своего плана и почувствовал, как пальцы сводит судорогой страха и неуверенности.

8

Но его надеждам провести уик-энд с Исабель не суждено было сбыться. Девушка вошла в гостиную, засунув руки глубоко в карманы кофты и глядя куда-то мимо него. Она не сможет пойти с ним, сказала она.

– Мне запретили выходить.

– Проклятье! Почему?..

– Я провалила три экзамена. И они узнали, что в городе у меня нет никакого дяди. В четверг я должна вернуться домой.

– Черт! Они не имеют никакого права приказывать тебе, что делать! – сказал он сердито, сказал несколько громче, чем намеревался, ибо сознание того, что теперь даже их воскресным встречам пришел конец, лишило его остатков самообладания. Конец их поездкам, конец поцелуям, которые он привык считать чем-то вроде фундамента, на которые опирались его рассудок и здравомыслие.

– Да и наплевать на них! Идем со мной, идем сейчас!.. Что они тебе сделают? Исключат?.. Они не посмеют. Идем же!.. – Падер схватил ее за руку и даже успел протащить на несколько шагов к выходу, когда услышал, как Исабель сказала «Нет!», «Прекрати!» и «Отпусти меня, ты делаешь мне больно!».

Рукава ее кофты были опущены, и сейчас она стояла напротив него, потирая предплечье, за которое он ее схватил. А Падеру и самому не верилось, что он мог быть с ней так груб. В приступе горя, разочарования и стыда он воскликнул:

– Я хотел, чтобы в следующие выходные ты поехала со мной!.. Я хотел отвезти тебя в Донегол!

Исабель посмотрела на него в упор – на невысокого коренастого человечка с маленькими, исполненными страдания глазами и крючковатым носом. Падер впервые прямо и недвусмысленно дал ей понять, что любит ее, и Исабель была поражена, но не его чувствами, а тем, что он смог сказать ей о них прямо здесь, в гостевой приемной монастыря.

– Я не могу, – сказала она и услышала за дверью негромкий шорох и стук, предварявший появление монахини с маленькими гла́зками.

– Прошу прощения, Исабель, – проговорила та, заглядывая в дверь, – но вас, кажется, ждет сестра Магдалена.

Сказав это, монахиня никуда не ушла, а осталась стоять, пряча улыбку в уголках поджатых губ, и стояла так до тех пор, пока груз неловкости, опустившийся на плечи молодого человека, не пригнул его голову к земле и не стал столь тяжким, что он, обогнув обеих, торопливо бросился из комнаты прочь – к выходу, где ждал его по-весеннему свежий воздух несбывшегося воскресенья.

Впоследствии, вспоминая эти события, Исабель пришла к выводу, что в воскресенье накануне Страстной недели она еще не была влюблена в Падера. Несмотря на это, учеба у нее все равно не шла: сведения по географии, истории, языкам и другим предметам, которые должны были разместиться в отведенных для них ячейках в ее голове, без следа растворялись в плотном тумане праздных грез наяву. Совсем мозги размягчились, думала Исабель словами матери, машинально потирая шею после двух часов бесплодного сидения в комнате, где она должна была готовиться к экзаменам. Увы, ни ее глаза, ни ум не воспринимали выстроившиеся на страницах учебников абзацы и параграфы. Исабель знала наперечет все надписи, неровности и сучки на деревянном столе, за которым занималась, и могла с завязанными глазами отыскать на нем места, где перья и линейки скучающих пансионерок за годы глубоко процарапали столешницу, но знания ей не давались. Часы шли, но, как ни старалась она сосредоточиться, все было тщетно, а почему – Исабель и сама не понимала. За годы обучения в монастырской школе она ни с кем не подружилась по-настоящему, и хотя в ее классе хватало девочек, которым Исабель нравилась, в ней отчетливо ощущалась какая-то инаковость, удерживавшая их от сближения. И вот теперь, когда из лучшей ученицы она сначала стала одной из худших, а потом и вовсе утратила способность учиться, ей было просто не с кем поговорить по душам, поделиться своим трудностями и сомнениями. Дело не в Падере, говорила себе Исабель, проводя ручкой волнистую синюю линию на полях сборника стихов, которые ей нужно было выучить. И не в том, что она влюблена в него до безумия – «безумную влюбленность» Исабель представляла совсем не так. Он ей просто нравился, нравилось проводить с ним воскресенья в маленькой красной машине. Этот автомобиль, думала она сейчас, был просто чем-то вроде острова, который двигался вместе с ними и под их взаимное молчание сквозь сказочную красоту гор, полей и торфяников. Да и в самом Падере ей чудилось что-то такое, что было ей сродни: как и она, он предпочитал плыть по течению, отрешившись, отделив себя от обыденности. Даже его неуклюжесть нравилась ей не меньше всего остального… Тут Исабель улыбнулась и, продолжив нарисованную ею на книге линию, превратила ее в подобие овала, а потом принялась водить пером по одной и той же траектории, словно надеясь получить ответы на все свои вопросы. Нет, она определенно не была безумно влюблена, и сегодня, когда, засунув руки в карманы кофты, она шла по коридору в гостиную-приемную, зная, что больше не сможет по воскресеньям покидать монастырь в красном автомобиле, она сожалела больше об этих поездках, чем о человеке, благодаря которому ей удавалось глотнуть холодного воздуха свободы. Но потом, всего несколько минут спустя, когда Исабель шла из приемной в обратном направлении, вдыхая застоявшийся, спертый воздух своей тюрьмы и прислушиваясь к тихим шагам сестры Ассумпты за спиной (которые вскоре затихли в одной из боковых комнатушек, где та рассчитывала монастырский бюджет и ждала, не постучится ли кто-нибудь во входную дверь), все изменилось. Падер объяснился ей в любви, и в его потрясении, последовавшем за первоначальной вспышкой гнева, она разглядела подлинную глубину и силу его страсти.

Она и сама была потрясена. Когда она поднималась в учебный класс, ей даже пришлось взяться за перила, потому что у нее перед глазами все плыло, и в следующие несколько часов, которые Исабель провела в учебном классе, ее разум то и дело взмывал ввысь, словно воздушный змей, летевший в Донегол вместе с ветром ее мечты о несостоявшейся поездке. Каково бы это было – провести с Падером несколько дней и ночей в новом месте, в котором она никогда не бывала? Ни о чем другом Исабель думать не могла, и наступившей ночью ей впервые не удалось заснуть. Лежа в кровати, она ворочалась с боку на бок, глядя широко раскрытыми глазами в лицо плывущей за окном луны, не в силах побороть волнение юности, почувствовавшей, как ослабли сковывавшие ее цепи.

9

До четверга Исабель пребывала в полном смятении; ее чувства, мысли и эмоции беспорядочно кружились, сталкивались и кувыркались, словно листья, подхваченные переменчивыми ветрами ее душевных порывов. Она мечтала отправиться с Падером в Донегол, и сама романтичность этой идеи, к которой Исабель помимо своей воли возвращалась снова и снова, понемногу приобретала масштабы и свойства настоящей любви. В течение четырех дней она просто не могла думать ни о чем другом, и в Страстной четверг, когда к воротам монастыря подкатил микроавтобус, который должен был отвезти ее и еще трех девочек к парому, она поняла, что не может никуда уехать, не поговорив предварительно с Падером. Как только автобус остановился у выхода, Исабель поднялась в салон и, сев на сиденье рядом с Эйлин Нэй Домнэйл, шепотом попросила ее по приезде на остров сказать директору Гору, чтобы он не волновался и что его дочь приедет завтра, так как ее укачало в автобусе и она была вынуждена вернуться в монастырь.

В этот момент Исабель еще не знала, что она собирается предпринять. Никакого плана у нее не было. Когда автобус затормозил на стоянке в порту и она, закинув на плечо сумку, вышла наружу и вдохнула едко-соленый морской воздух, тоска по дому обрушилась на нее с такой силой, что Исабель едва не передумала. Но она справилась с собой и, отойдя от автобуса подальше, чтобы водитель не мог ее видеть, свернула за припаркованные поблизости машины и рыбный фургон и вскоре была уже в центре города.

Здесь ею овладело уже знакомое волнение, а сердце снова забилось быстрее, как в те разы, когда она, нарушая монастырские правила, ускользала от надзора сестер, чтобы нагуляться вволю. Сейчас, однако, Исабель приехала в Голуэй вовсе не для того, чтобы просто глотнуть свободы. Шагая по узким улочкам старого города, запруженным праздничными толпами горожан, она решительно закрывала за собой двери «тюрьмы», устремляясь навстречу «отношениям». Ей необходимо было поговорить с Падером. Легкий ветерок и погожий предпраздничный день заставили щеки Исабель разрумяниться, а ее глаза ярко блестели в косых лучах солнечного света, которые обрушивались на нее то из боковых улиц, то из проемов между домами. Казалось, самый воздух был пропитан ощущением близкого праздника, и по узким тротуарам, словно ручейки, двигались вереницы женщин, детей и немногочисленных мужчин, спешивших купить все необходимое к Пасхе.

Торговую улицу Исабель отыскала без особого труда. Дважды она прошла мимо лавки, в которой работал Падер, дважды миновала ее витрину; внутрь она не заглядывала, но каждый раз задерживала дыхание в надежде, что он бросит взгляд на улицу и заметит ее. Паро́м давно ушел, а у нее не было денег, чтобы переночевать в гостинице. Только теперь Исабель полностью осознала, чем она рисковала, принимая свое решение, и почувствовала застрявший в горле комок. Идя мимо лавки в третий раз, она невольно замедлила шаг, каждую секунду ожидая, что за спиной раздастся знакомый голос, что Падер вот-вот окликнет ее, и в его голосе будут звучать радость и удивление, но из лавки так никто и не вышел, и Исабель двинулась дальше. Перейдя на другую сторону улицы, она вернулась немного назад и толкнула маленькую зеленую дверь книжного магазина, у которого Падер высадил ее в первый раз.

Когда она вошла, элегантная пожилая женщина в полулунных очках и с уложенными в безупречную прическу седыми волосами подняла голову и улыбнулась.

– Прекрасный сегодня день, не так ли? – сказала она.

Исабель рассеянно кивнула в ответ и огляделась. Падера здесь не было. Почему она вдруг решила, что он может оказаться в книжном магазине, Исабель не знала. Она ждала помощи, знака, любого подтверждения того, что ее сегодняшний безумный поступок не был просто ее прихотью и что у любви есть своя воля, которая существует и действует по собственному плану, независимо ни от чего.

Поставив дорожную сумку на пол, Исабель повернулась к заставленным книгами стеллажам. Из главного торгового зала вели две сводчатые арки, за которыми уровень пола немного понижался. Там находились еще два зала, от пола до потолка заставленные книгами – новыми и старыми, в зеленых, синих и темно-красных переплетах, и в каждой хранились умолкшие до времени голоса и стихи, слова печали, любви и мудрости, готовые снова зазвучать, стоило только взять книгу в руки. Исабель провела в магазине за зеленой дверью около часа, и каждый раз, когда она снимала с полки и перелистывала какую-нибудь книгу, вслушиваясь в ее чуть слышный голос, в ее душе устанавливались мир и покой.

Между тем день понемногу склонялся к вечеру, солнечный свет за окнами начал тускнеть, торопливо сползая к западному горизонту, и седовласая леди в полулунных очках покинула свое место за прилавком, чтобы поставить книги обратно на полки. Она внимательно наблюдала за девушкой, которая бродила по магазину, а сама то взбиралась на скрипучую лесенку у стеллажей «Ирландской литературы», то сворачивая в отдел «Поэзии». Оказавшись рядом с девушкой, она сняла с полки новое издание любовной лирики Йейтса.

– Прекрасная подборка, на мой взгляд. А вы как думаете? – спросила она, протягивая книгу Исабель. Ее взгляд лучился таким пониманием, таким глубоким состраданием, что могло показаться – именно такие глаза должны быть у самой Любви.

Спустя десять минут Исабель снова была на противоположной стороне улицы напротив лавки О’Люингов. Терять ей было нечего, и она храбро толкнула дверь, заставив зазвонить маленький дверной колокольчик. В торговом зале Исабель окружил уже хорошо ей знакомый запах старой шерсти и твида, и она немного приободрилась. Где же Падер?..

В течение нескольких секунд лавка оставалась совершенно пустой, затем из задней двери, предшествуемая волной перегара, появилась Мойра Мор. Увидев незнакомку в зеленом габардиновом пальто, она сразу узнала в ней девушку, которая некоторое время назад дважды прошла мимо витрины, и, конечно, сразу догадалась, кто перед ней.

– Здравствуйте. Падер дома?

– Его нет.

– А он скоро вернется?

– Он не вернется. А зачем он вам?

– Я его знакомая. Мы…

– У вас неприятности? – Уперев полные руки в массивные бедра, Мойра Мор выпустила свой вопрос, словно стрелу, метя прямо в лицо девушки. Три коротких слова включали в себя все бесчисленные глупости и ошибки, на которые, по мнению Мойры, был способен ее непутевый сын.

Вопрос застал Исабель врасплох. Пристально посмотрев на невысокую, полную женщину, она покачала головой.

– Нет-нет, у меня все в порядке. Просто мне нужно его видеть.

– Его здесь нет. Сейчас он в пабе Кармоди, это дальше по улице, – проговорила Мойра и добавила свистящим шепотом: – …Напивается как свинья из-за какой-то… – Она выдержала небольшую паузу, облизала губы и закончила решительно: – …Из-за какой-то шлюхи!

10

Лишь много позже Исабель суждено было осознать, что дорога от лавки до паба Кармоди была самой короткой в ее жизни. Путь между «нравится» и «люблю» составил всего несколько минут ходьбы, которые понадобились ей, чтобы пройти дальше вдоль улицы – и изменить свою жизнь. Только много позже ей суждено было понять, что пока она, исполненная решимости, шагала по узкому тротуару под усыпанным звездами ночным небом весны, волшебство начало свою чудесную работу. Все ее колебания и сомнения остались позади. Настроение ночи незаметно вливалось в ее душу, и к тому времени, когда она вошла в паб Кармоди – в низкий, прокуренный, плохо освещенный зал, где гремела и лязгала музыка, ее глаза сияли как звезды от сознания того, что она наконец-то – впервые в жизни – влюблена!