Текст книги "Раны. Земля монстров"

Я не знаю, что сказать. Может, говорить больше нечего. Может, мы исчерпали все слова. И ничего не осталось. Я еще чувствую, как приглушенная трансляция черепа воздействует на мой мозг и заставляет меня жаждать пули. Я с ужасающим наслаждением предвкушаю звук выстрела. И задаюсь вопросом, подарят ли мне вылетающие из черепной коробки мозги ощущение полета.

По болоту снова разносится рев. Глубокий громкий рев, подобный бесконечному вою гор.

Джонни улыбается.

– Брат вернулся, – говорит он.

Патрик выглядывает за флаг.

– Ты о чем?

Тобиас поднимает руку над головой и вытягивает указательный палец, объявляя о намерении высказаться. Веки нависают над глазами. Он успел выкурить косяк, который сделал для себя.

– Это Адское Чудовище. Я вам про него не рассказывал?

Я смеюсь. И не могу остановиться. Неприятное чувство.

Джонни улыбается мне, ошибочно истолковывая мой смех.

– Оно появилось тогда же, когда и я. Думаю, следило за мной. Тоби называет его моим братом.

В его голосе сквозит тоска.

Патрик отводит флаг на несколько сантиметров дулом пистолета. Он быстро выглядывает наружу, затем отстраняется от входа. И смотрит на меня.

– Мы здесь застряли. Катера нет.

– Что? Он уехал без нас?

– Не совсем.

Теперь наружу выглядываю я.

От катера осталась куча погнутого металлолома, а клетка на огромном моторе превратилась в запутанный клубок. На палубе в черной луже лежит рука нашего проводника и кусок его торса. А тварь, сделавшая это, лениво плавает по кругу на расстоянии – ее передвижения выдают расходящиеся на поверхности воды круги. Судя по волнам, эта штука размером с городской автобус. Она всплывает на поверхность, обнажая рябую серую шкуру и пучок острых глазных стебельков, тянущихся к небу, затем поворачивается на бок, и из воды показывается черная трещина. Именно из этого нагноившегося разрыва доносится зов, способный расколоть камень и происходящий из самых недр земли. От этого звука стынет кровь, и я падаю на колени.

А затем отползаю подальше от дверного проема. Патрик наблюдает за мной с печальной отчаянной надеждой, моментально позабыв о твердом намерении убить, словно существует лишь мне одному известный трюк, с помощью которого можно изгнать эту тварь туда, откуда она пришла, и с помощью которого я смогу излечить боль, которую неумелый вор-тряпка по имени Тобиас Джордж принес в этот мир.

Но я не смогу. Никто не сможет.

В чулане за закрытой дверью череп продолжает разваривать воздух.

* * *

Самую сильную боль причиняет язык. Эти ужасные слова. Пока тварь мается в болоте, нам не выйти из лачуги, и я подозреваю, что она уйдет, лишь когда перестанет вещать Атлас.

– За что ты так с ним? – спрашивает Патрик.

Мы сидим небольшим кругом, передавая друг другу косяк. Если кто нас видел, подумал бы, что мы – друзья.

– Зачем ты прислал кость его мертвого сына?

– Ты серьезно? Уж кто-кто, а Юджин это заслужил. Он оскорбил меня. Унизил. Все эти годы я отдавал ему часть своих честно заработанных денег, выполнял его приказы, доносил о том, о чем ему следовало знать. А в ответ не получал ни «спасибо», ни «отличная работа». Только желчь. Насмешки. С сыном все было намного хуже. Постоянно распускал руки. Давал подзатыльники. Или даже пощечины. Но что мне было делать? Пойти против сына Юджина? Потому все начали вытирать об меня ноги. Я стал посмешищем.

Патрик качает головой.

– Не был ты посмешищем. По правде говоря, до тебя никому и никогда не было дела. Я даже имени твоего не знал, пока не случилась история с ограблением. Узнал его от Юджина.

Тобиасу тяжело слышать эти слова. Он стискивает зубы и опускает взгляд. Затем смотрит на меня.

– Понимаешь, о чем я? Никогда и ничего не дождешься. И что остается? Только терпеть, понимаешь? Терпеть, терпеть и терпеть. День, когда сдох его сынуля, – счастливейший день моей жизни.

Он продолжает говорить. О том, что у нас нет ничего, кроме времени. О том, что ограбил казино в приступе безумного гнева, а затем бежал на юг, чтобы скрыться в болотах. Осознание пришло позже. В преступном мире он паразит, а паразиты есть везде. Друг-паразит предложил укрыться в лачуге, в которой когда-то жил его дед. Он нашел лодку и приплыл сюда, но тут его ждал сюрприз.

– Череп лежал в черном железном ящике. Ящик стоял в углу. На дне есть дырка, будто ее сделали, чтобы ящик можно было надеть на голову. На одной стенке трещина, словно кто-то пробил ее. Не знаю, чем можно так порезать металл. А внутри лежал череп. Говорящий.

– Наверное, остался от какого-то астронавта.

Я потираю пальцами веки:

– Астронавт? Какой астронавт?

Джонни чуть наклоняется вперед, довольный, что ему представился шанс принять участие в беседе. Он рассказывает нам, что иногда по Аду блуждают небольшие процессии из мужчин и женщин в тяжелых серых одеяниях, освещающие себе путь фонарями. Все они неизменно скованы одной цепью, и ведет их через пылающие каньоны скачущий демон – уродливая зубастая масса из лап и когтей. Путешествие безопасно, поскольку от звуков и видов Ада защищают железные коробки на головах, которые делают людей похожими на астронавтов, совершающих паломничество через Огненную геенну.

– Потому я и узнал коробку, – говорит Джонни. – Этот череп принес один из астронавтов Ада. Но его ящик был поврежден, значит, с ним что-то случилось.

– Где ящик?

Тобиас пожимает плечами.

– Я выкинул его в болото. Зачем мне дырявая коробка? Все, что я просил у черепа, он мне приносил. Будь то камень или осколок кости.

– Постой. Как ты узнал, что нужно просить череп? Ты чего-то не договариваешь.

Тобиас и Джонни переглядываются. Новая кость на затылке Джонни выросла еще на несколько сантиметров, увеличив глубину чаши черепа, а тлеющие угольки снова раскраснелись и начали вспыхивать языками пламени. Теперь голова похожа на мангал, что придает ему необыкновенно царственный вид. Растущая скула поросла костяными почками, как тонкая ветка деревца.

Патрик замечает их многозначительные взгляды, поднимает с пола пистолет и небрежно кладет его на колени.

– Все, что ни попросишь, приносит курьер, – говорит Тобиас. – Так Джонни сюда и попал. Он принес кость. Другой курьер уже был здесь, когда я нашел череп. Оно мне все и рассказало.

– Оно?

– Ну… Тогда это был человек. Но потом он изменился. Они все меняются со временем. Эволюционируют.

До Патрика доходит быстрее.

– Та тварь в воде.

– Черт возьми. То есть Джонни превратится в это?

Я бросаю взгляд на огненную чашу, в которую трансформируется его голова.

– Нет-нет-нет! – Тобиас поднимает руки, словно пытается отогнать эту мысль. – Только если тот, второй, не уйдет. В этом я уверен. Мне кажется, все из-за близости черепа. Был еще один курьер, девчонка, которая принесла мне камень. И я отослал ее.

– Отослал? Куда?

– Отослал, ну… – Он делает неопределенный жест рукой. – Прочь. В болота.

– Какая забота, Тобиас.

– Да ладно тебе! Я не знал, что делать. Она просто… Появилась! Я не знал, что мне кого-то пришлют! Испугался и сказал ей убираться! Но вот что важно: я не заметил в ней никаких изменений. Да и с тех пор ничего о ней не слышал. Вы заметили: чем ближе к дому, тем страннее ведут себя растения? Определенно, из-за черепа.

– Железная у тебя логика, Тобиас, – говорю я. – А если дело не в черепе? Что, если это идет и от них? Я сразу понял, что с Джонни творится что-то неладное, когда увидел его.

– А я готов рискнуть! Раз они возвращаются сюда, им нужно дать шанс на лучшую жизнь. Потому я и нашел Джонни работу. Он уедет подальше от черепа, и, может, ничего с ним не случится.

Он переводит взгляд на своего друга и огонь, потрескивающий в его голове.

– Точнее, уехал бы, если бы вы всё не испортили. Я все продумал: устраивал бы их на работу в деревнях и городишках. Теперь у меня есть деньги, так что могу помочь, прикупить какую одежду, снять квартирку, пока они не начнут зарабатывать деньги. Второй шанс, все дела. Они его заслужили.

Он снова на взводе и готов в любую секунду разразиться слезами, а на меня вдруг снисходит озарение: череп для Тобиаса – шанс искупить свои грехи. Он собирается вытягивать людей из Ада в мир солнца и чизбургеров.

Может оказаться, что Тобиас Джордж – единственный достойный человек в радиусе восьмидесяти километров. Жаль, правда, что это самая глупая идея, которую я слышал за свою жизнь. А слышал я немало. И все же ситуацию можно спасти. Одно ясно точно: Юджин не должен заполучить Атлас. Я даже боюсь представить, что он устроит с помощью черепа. Следует отвезти его в подсобку моего магазина. У меня есть книги, которые обеспечат защиту; по крайней мере, я на это надеюсь.

Но мне нужно в чем-то его везти.

И я знаю, кто может мне помочь.

– Патрик. Ты все еще хочешь доставить эту штуку Юджину?

– Я исполняю приказ. Ты все еще хочешь остаться?

– Нет, уже нет. Тобиас, мы идем в чулан.

* * *

Он с удовольствием заходит внутрь. Кажется, в этой комнате он обретает силу, которой не чувствует рядом с Патриком. Забавно.

Череп так и лежит на почерневшей от плесени табуретке, и черный масляный дым, идущий из трещин, оскверняет воздух. Рваный язык Ада ощущается физическим давлением. Кровеносный сосуд в правом глазу лопается, и взор застилает розоватая дымка. Время сдвигается. Вместе мы подходим к черепу, но я не вижу, как это влияет на Тобиаса: его силуэт перемещается в пространстве рывками, словно я наблюдаю за ним в свете стробоскопа, хотя комнатная лампа испускает постоянный испепеляющий свет. Я пытаюсь сдержать тошноту. Что-то шевелится в моем мозгу, подобно личинкам в тухлом мясе.

Кажется, воздух искривляется в сторону черепа. Я наблюдаю, как меркнет мир вокруг него, и пытаюсь представить, кому он принадлежал; передо мной предстает образ закованного в цепи Монаха Черного Железа, огражденного металлическим ящиком от ужасов мира, по которому он странствует. Пока не встречает нечто, вскрывающее его защиту как консервную банку, и Ад захлестывает его.

Так кто же это был? Какой орден решился на подобное паломничество? И с какой целью?

Тобиас что-то говорит. Мне приходится посмотреть на него, чтобы понять, что именно.

Бедный тощий ублюдок покрывается волдырями. Губы отслаиваются от окровавленных зубов.

– Проси, что хочешь, – говорит мне он.

И я прошу.

* * *

Мальчишка весь в грязи и запекшейся крови. Ему около двенадцати. Идущий от тела пар колышется словно флаги в ветреный день. Я не знаю, как и откуда он пришел. Он появился с двумя железными ящиками, свисающими с цепи в его руке, подобно огромным фонарям. На секунду я задумываюсь, чем такой малыш заслужил вечный Ад. Но потом понимаю, что это не имеет значения.

Я открываю одну коробку и прошу мальчишку положить в нее череп. Он кладет. Кожа на его руках начинает пузыриться в том месте, где касается черепа, но он никак не реагирует на боль.

Я закрываю ящик, и все встает на свои места. Ход времени возвращается в прежнюю колею. Свет достигает привычной яркости. Кожа больше не горит, а жажда крови рассеивается словно дым. Я чувствую боль там, где опять царапал руки. Глаза слиплись от крови.

Когда мы, едва держась на ногах, возвращаемся в комнату, Патрик вскакивает с пистолетом в руке. Джонни сидит на кровати: кость черепа растет все выше, отчего его голова становится вытянутой, а сам он начинает походить на неземное существо. Пламя в черепе ярко горит и потрескивает, источая теплый свет. Патрик смотрит на меня, затем на мальчишку с ящиками.

– Ты достал их, – говорит он. – Где череп?

Я забираю у мальчишки цепь. Ящики тяжелые. Мальчишка сильнее, чем кажется. Возьму на заметку.

– В одном из ящиков. Если они не пропускают ничего внутрь, то должны работать и в обратную сторону. Думаю, мы в безопасности.

– И с их помощью мы проберемся мимо той твари в воде?

– Если Джонни сказал правду.

– Все правда, – подтверждает Джонни. – Но одна коробка лишняя.

– Действительно, – говорю я, затем собираю остатки сил, чтобы взмахнуть цепью и попасть Патрику коробками прямо в голову. Они влетают в его лицо с влажным хрустом. Он отшатывается вправо. Левая половина лица разбилась, будто глиняная посуда, и он запускает руку в прогорклый омлет из своих мозгов.

– Опусти ящики, Джек, – говорит он. – Не глупи.

– Ты труп, – мягко отвечаю я, – тупой ты ублюдок.

Он с достоинством соглашается и валится на колени, затем лицом на пол. Из головы, словно из разбитого стакана, бежит темная кровь. Я поднимаю пистолет и неуклюже беру его в руку. Никогда не умел обращаться с оружием.

Тобиас ошарашен.

– Не верю, что ты это сделал, – говорит он.

– Заткнись. В комоде есть одежда? Дай мальчишке. Мы возвращаемся в город.

Пока он копается в комоде, я обращаюсь к Джонни:

– Я буду идти вслепую. Сможешь вывести меня отсюда?

– Смогу.

– Замечательно, – говорю я и стреляю Тобиасу в затылок.

К счастью, он умирает без возражений.

* * *

Не знаю, как мы будем возвращаться. Я открываю щель в днище ящика и просовываю голову. Меня окутывает тьма. Джонни и мальчишка ведут меня к лодочке Тобиаса. Мальчишка остается со мной, а Джонни заходит в воду и тащит лодку за собой. Он затих, и я не знаю, оплакивает он Тобиаса или же превращается в нечто иное, холодное и пустое.

Путь занимает несколько часов. Я знаю, что мы проплываем мимо мертвых цветов, бескровных лиц с вытаращенными глазами среди листвы. Знаю, что тварь испускает разрушительный вой, и любое живое существо, услышавшее его, кончает жизнь в тихой воде. Знаю, что наступает ночь. Знаю, что взлетающее в небо пламя моего проводника бросает свет на кору кипарисов, отражается в воде и отгоняет тьму как последний фонарь павшего мира.

Я тихо и спокойно плыву этому миру навстречу.

* * *

Бар закрыт, но человек у двери впускает нас без единого слова. Он ничего не спрашивает о моих спутниках и железных коробках на цепи. Его старый мир и так трещит по швам, а в новом есть место для чудес.

Юджин сидит в темном офисе за столом. Я вижу, что он пьян. Судя по запаху, он не выходил с тех пор, как мы уехали почти двадцать четыре часа назад. Единственный источник света – пламя, полыхающее в черепе Джонни. Оно выхватывает из сумрака некий объект на столе Юджина: то ли огромный рог, то ли дерево, вырезанное из кости. На некоторых отростках проросли зубы, в длинной трещине у широкого основания виднеется сырая красная плоть, которая открывает и закрывает свой рот.

– Где Патрик? – спрашивает он.

– Мертв, – отвечаю я. – Как и Тобиас.

– Атлас?

– Сжег.

Он кивает, будто ждал такого ответа. Мгновение спустя он указывает на дерево из кости:

– Это мой сын. Поздоровайся, Макс.

Изо рта вырывается вопль. Он прекращается, чтобы дать рту втянуть воздух, а затем повторяется. Вопль тянется несколько секунд и обрывается всхлипом, потом вовсе затихает.

– Он так быстро растет. А когда все закончится, он будет совсем большим.

– Да. И правда.

– У тебя есть друзья, Джек?

Я не сразу могу ответить на этот вопрос.

– Не знаю, – говорю я наконец.

– Так чего ты хочешь? Чтобы я сказал тебе, что можешь жить спокойно? Что ты свободен?

– Это я уже слышал. И больше в подобную брехню не поверю.

– Что поделать. Так устроен мир.

– Да уж. Я предупреждаю тебя, Юджин: оставь меня в покое, забудь обо мне. Мне жаль, что у нас ничего не вышло. И жаль твоего сына. Но держись от меня подальше. Повторять не стану.

Он смотрит на Джонни, потом на мальчишку, затем улыбается мне. С трудом, но улыбается.

– Приму это к сведению, Джек. А теперь убирайся отсюда к чертовой матери.

Мы разворачиваемся и поднимаемся по лестнице. Дорога до моего книжного магазина долгая, и мне не терпится приступить к работе с Атласом. Но огонь освещает дорогу, и все вокруг мне знакомо.

Сатанист

Долгие годы твой отец был знаменитостью нашего городка под названием Энджел Рест. Он был нашим монстром. Его яркая и чудна́я жизнь снискала наше нежное потворство, и мы прощали ему все недостатки, колючий характер и затворническую жизнь. Он был нашей звездой. И нашей белой вороной. Жил он в выцветшем особняке у озера, на почтительном расстоянии от городских сплетен о скандальной истории его жизни. Нам было достоверно известно, что когда-то его выгнали из университета в Хобс Лэндинг: всё более нетрадиционные теории и методы, которые он разрабатывал, стоили ему работы, репутации и, если верить перешептывающимся трещоткам, – а мы верили, потому что уж очень хотелось, – стоили ему жизни любимой жены.

Наш доктор Тимоти Бенн, метафизический патологоанатом.

Теомант.

Бывало, после наступления темноты небо над особняком полыхало отблесками его нечестивых дел – красными, зелеными и желтыми огнями, раскаляющими брюха облаков, отчего казалось, что в раю пляшет карнавал или по небосводу расползается переливающийся синяк. Вроде бы однажды ему даже удалось сместить ось гравитации, и всякий независимый объект – дорожный гравий, потерянные связки ключей и дети, подброшенные в воздух отцами, – начал падать в направлении его дома, вместо того чтобы упасть, как полагается, вниз. Горизонтальное падение длилось несколько минут, и мы терпеливо и озадаченно наблюдали за ним. Вот с какими фокусами приходится мириться, когда живешь в одном городе с умелым сатанистом.

Так мы и продолжали наслаждаться обществом нашего соседа-монстра, а также признанием, которое приобрели за его счет, пока в один прекрасный день он не умер и ты не нашла его развалившимся в любимом кресле.

Дорогая Элисон.

Мы не знали тебя так, как знали его. В каком-то смысле вы похожи: ты такая же угрюмая и замкнутая, но у тебя отсутствует изюминка, наделявшая его очарованием. Ты не рвала полотно времени и пространства, не вытягивала ангелов из эфира и не опутывала их волосами блудниц. Ты просто жила и, как любая нескладная девчонка, огораживала себя в школе от других стеной обиды и недоверия, прятала глаза за челкой, а тело – за мешковатой одеждой и прижатыми к груди учебниками. Мы видели, как на занятиях ты сидела на последней парте, склонив голову; как угрем рассекала по начиненным незнакомцами коридорам; видели, как ты, спускаясь из особняка, совершала паломничество в продуктовый магазин, и все твои покупки казались такими же непримечательными и неинтересными. Для небольшого представления хватило бы и упаковки кумквата, но не было и его.

Мы наблюдали, как после школы и магазина ты садилась в машину отца, пропадая за тонированными окнами, и та, рявкнув мотором, удалялась вверх по холму к особняку.

Из-за скромного внимания, проявляемого тобою в нашу сторону, казалось, что ты живешь в мире исчезнувших людей.

Мы любили твоего отца, но не любили тебя.

* * *

Чудо зародилось в ночь его смерти.

И вот как мы это себе представляем.

Когда ты собралась спать, он легким поцелуем в лоб пожелал тебе спокойной ночи. Ты задала обычный и простой вопрос – что-то про школу или про увиденное по телевизору. Он дал общий ответ. Может, он желал бы поговорить с тобой, но работа есть работа. Он спустился вниз и удалился в кабинет – в комнату с видом на озеро. Налил себе солидную порцию односолодового виски и достал с нижней полки детективный роман. Нам хочется верить, что он долго раскачивался в мягком кресле и наслаждался этими маленькими радостями. А затем прикрыл глаза, откинулся на спинку кресла и тихо умер, пораженный отказом таинственного внутреннего механизма.

Следующим утром, Элисон, ты спустилась и обнаружила его. О, как бы нам хотелось увидеть выражение твоего лица. Узреть прилив горя.

Но вместо этого в нашем рассказе мы имеем лишь досадный пробел длиною в целый день, в течение которого ты говорила и делала все, что хотела, и никто никогда ничего об этом не узнает. Твоя прекрасная скорбь теперь утеряна навсегда.

Ты не позвала на помощь.

Что же ты делала, Элисон?

Плакала ли ты? А может, кричала?

Неужели ты напрочь о нас забыла?

* * *

Ты явилась нам лишь на следующий день. В субботу, ранним утром. Мы увидели щиколотки твоих ног на верхней ступени лестницы в подвал. На мгновение ты застыла на краю темной пропасти, словно пребывая в сомнении. Тихое прерывистое шипение, похожее на нескончаемый выдох, раздалось внизу. Раньше вход в лабораторию отца тебе был закрыт, даже нахождение у ее границы считалось нарушением правила. Но замешательство прошло, ты устремилась вниз, и мы узрели тебя: сначала бледные ноги, затем розовые шорты и мятую белую рубашку и наконец испуганное лунообразное лицо. Ты провела рукой по выключателю, и лаборатория погрузилась в мерцающую четкость.

Ряды стеллажей и верстаков заполняли широкое пространство: на каждом теснились коробки из-под вина и ящики для молочной тары, забитые блокнотами на кольцах и тетрадями, а также банки с раствором формальдегида и биологическими неудачами. В аквариуме не было ни одной рыбки, но на ярко-голубой гальке нежились два вырванных голубых глаза, следившие за каждым твоим движением; крупный телескоп занимал весь дальний угол подвала, вскинув стеклянный глаз к закрытым дверцам на улицу; разбитая, покрытая кровью банка стояла в центре пентаграммы, начерченной мелом на полу рядом с одним из верстаков; шесть огромных двухъярусных вольеров для собак, на внешней стороне которых висели таблички с детскими именами и возрастом – все пустовали, кроме одного, где ютился брошенный плюшевый лев. Обклеенные пергаментом стены были исписаны странными пиктографическими письменами. А среди них висели твои работы – рисунки, хранимые отцом с тех времен, когда ты ходила в начальную школу.

Были в подвале и скромные следы обычной жизни: стул с забитыми грязью колесиками за письменным столом; пустые скомканные пакетики из-под картофельных чипсов на полу; кружка с эмблемой бейсбольного клуба рядом с закрытым ноутбуком, в которой остался глоток кофе с молоком, напоминающий грязную воду на дне колодца.

А в глубине комнаты, сокрытая беспорядком, пряталась бочка. Она была огромной, чуть шире и выше холодильника, и стояла на охлаждающей установке, которую обычно используют на производствах. В ней находился светящийся зеленый гель. На стенке бочки скотч и бечевка удерживали радиоприемник. Пучок спагетти из проводов свисал до самой установки и исчезал в стороне.

Звук шел именно от нее. Она щелкнула, когда ты приблизилась. Ты поравнялась со столом отца – от него до бочки рукой подать, – статические помехи гаркнули, и из глубин хаоса и шума всплыл голос, бесполый и слабый. Он заговорил с тобой.

– Я знаю тебя, – сказало я. Тогда я пребывало во тьме и одиночестве. Тогда я еще не стало мы.

На мгновение твое лицо озарилось яркой надеждой.

– Я знаю тебя, – снова произнесло я, проталкивая слова сквозь длинное и темное скопление пустоты. – Ты дочь.

И тогда ты впервые со мной заговорила:

– Кто ты?

* * *

У меня никогда не было имени, пока мне не дал его твой отец. Я было ничтожеством, нечистью среди массы нечисти, трудящейся на Мельницах Любви на Восемьдесят Четвертом Склоне Ада. Я не знало языка, пока ритуалы твоего отца не вытащили меня в этот мир, пока я не выучило его, услышав одно лишь слово; я не знало, что есть я, пока меня не вырвали из общего сознания и тела и не заточили обрывком мысли в бочку; и хотя все мое существование подчинено созданию любви, я никогда не знало ее, пока не узрело, как исказилось от отчаяния лицо твоего отца, осознавшего, что явившееся перед ним исчадие Ада было не тем, кого он ждал.

Я знало, с ним что-то случилось, но не имело наименований для смерти. Посреди ночи меня захлестнуло потоком его снов, мыслей и воспоминаний, хлынувшим с потолка подобно сгусткам пепла, словно вулкан извергал всю сухую массу земли. Это событие озадачило меня, вызвало головокружение и привело в восторг – ничего подобного я никогда не испытывало. Поток не утихал всю ночь и не иссяк, даже когда ты спустилась в подвал. Я сразу поняло, что ты его не видишь и не чувствуешь. Мертвый мозг твоего отца бурлил, наполняя воздух своим нажитым грузом, но тебе было не дано этого постичь.

Полагаю, все это случилось зря.

– Когда я прибыло, твой отец назвал меня Клэр, – сказало я, выплевывая каждое слово сквозь помехи, и наблюдало, как на твоем лице отразилось замысловатое выражение: смесь печали и надежды, на языке которых, как я теперь знаю, говорит любовь.

Ты отошла к столу и села в кресло отца.

– Так звали мою мать, – сказала ты.

– Я знаю.

Когда ты заговорила в следующий раз, твой голос звучал странно, будто кто-то сдавливал тебе горло:

– Это ты?

– Нет.

Ты долго молчала. Приемник на бочке зашипел так, как шумит дождь и бьющий ключом мозг твоего отца. Ты листала страницы журнала, который он оставил на столе. Включила компьютер, но не знала пароля. Но эти поиски не были вызваны конкретным любопытством. Казалось, ты ошеломлена. И часть тебя отрешилась от происходящего вокруг.

– Где твой отец? – спросило я.

Ты вздохнула так, словно мои слова тебя утомили.

– Он умер.

– О, – сказало я, внезапно осознав, что было источником потока пепла сновидений. – Поэтому ты так расстроилась?

– Я не расстроилась.

Ты посмотрела на меня, словно я бросило тебе вызов. Но я не знало, что ответить тебе, Элисон. Я завидовало твоей отрешенности. Я впервые оказалось в отрыве от остального себя. Я никогда не знало одиночества. Оно причиняло мне сильную боль.

И боль я тогда тоже познало впервые.

Как только твой вид может это выносить? Как вам удается терпеть убийственную муку? Как вы вообще способны познавать друг друга?

– Так, значит, папа тебя призвал? Ну, как демона.

– Я не демон. Я нечисть. Я работаю на Мельницах Любви.

– А это что еще такое?

Ты даже не смотрела на меня, пока задавала вопросы. Вместо этого ты медленно прохаживалась по лаборатории, водя рукой по пиктограммам или останавливалась, чтобы рассмотреть один из своих ранних рисунков, сделанных пальцами.

– Я не знаю, как ответить, чтобы ты поняла.

– Ого, ты совсем как папа.

Вряд ли это комплимент.

– Я хочу домой, – сказало я в надежде повернуть разговор в более продуктивное русло.

Ты остановилась у собачьих клеток с табличками, на которых были написаны имена детей.

– Чем он здесь занимался? Я как бы вроде знаю, что он… Ну, вызывал демонов или еще кого.

Ты повернулась и взглянула на меня:

– Так он вызывал?

– Я не знаю, чем он занимался до моего появления. Но я знаю, что мое появление его не обрадовало.

– Так ты что-то вроде неудачного эксперимента.

– Думаю, да.

Ты кивнула и вернулась за стол. Открыла конверт из оберточной бумаги, и оттуда высыпалась пачка фотографий твоей матери. Живых, не постановочных. Твой отец часто их просматривал. Иногда он плакал. Иногда они приводили его в ярость. Я все никак не могло понять, как одни и те же фотографии могут производить разный эффект, и мне было интересно, как отреагируешь на них ты. Ты долго смотрела на них, но выражение твоего лица не менялось.

Ты опустила их на стол и сказала:

– Тело папы все еще наверху. Я никому не сказала. Думаю, это странно.

– Разве?

– Я вроде должна кому-нибудь позвонить. И должна плакать.

– Почему должна?

Ты пожала плечами.

– Он ведь мой отец.

– Тогда почему не плачешь?

– Наверное, потому, что я чудовище.

Я не поняло твоего ответа, но это казалось несущественным, поэтому я вернулось к тому, что было существенно для меня.

– Я хочу вернуться домой, Элисон. Я хочу вернуться в свое тело. Здесь одиноко.

– Ты не вернешься, – сказала ты. – Я не знаю, как отправить тебя обратно. Так что смирись.

– Это неприемлемо.

Ты спокойно и уверенно встала из-за стола и подошла к бочке. На этот раз ты прикоснулась к ней, и, хотя это невозможно, я ощутило жар твоей крови и тепло твоего присутствия. Я не знало, что оно значит, но оно заставило меня замолчать.

– Ты должно было быть мамой. Понимаешь? Он хотел вернуть маму, но вместо нее получил тебя.

Мне было нечего ответить. Я вспомнило, как его перекосило от ужаса, когда он вытащил меня в этот мир и осознал, что натворил. Тогда я впервые узрело лицо любви.

– Я пойду наверх, – сказала ты и отвернулась.

Я почувствовало дикое и вселяющее страх притяжение.

– Не оставляй меня, – сказало я, и мой голос затерялся в треске приемника.

Ты не остановилась. Выключила свет, перед тем как подняться, и моя странная жидкая форма отбросила зеленые тени в темное пространство. Я никогда еще не испытывало подобного одиночества. Я начало понимать, что оно будет длиться вечно.

* * *

Наконец ты сошла к нам, в Энджел Рест. День был пасмурным и ветреным; ты спускалась по длинной дороге в город, и на этот раз волосы не скрывали твое лицо, а развевались за спиной, подобно темному раскрытому флагу. Вероятно, это небывалое происшествие должно было навести нас на мысль, что что-то пошло не так. Но мы лишь узники заведенного порядка, несведущие и немнительные. Едва ли можно распознать чудо, пока оно не затмит солнце своей красотой.

Ты направилась в кафе в местном книжном магазине и заказала чашку кофе, не обращая внимания на то, как на тебя глазеет кассирша. Ее звали Мэгги. Вы учились в одной школе, но она была старше тебя на три года и собиралась поступать в тот самый университет, откуда много лет назад выгнали твоего отца. С ее младшей сестрой вы вместе ходили на информатику, так что она была в курсе всех последних слухов и сплетен о тебе. Она слегка наклонилась вперед и втянула воздух, чтобы проверить, правда ли ты не моешься и оттого воняешь. Она ничего не учуяла, но решила, что ей мешает накинутая куртка. Когда ты протянула деньги, она постаралась не коснуться твоих пальцев и вместо того, чтобы положить сдачу в ладонь, бросила ее на прилавок.

Ты ведь замечала эти мелкие выпады?

Еще чуть-чуть, и Мэгги покинула бы город. Если бы твой отец протянул еще шесть или семь месяцев, она бы все пропустила.

Ты дождалась конца ее смены, и тогда пришел Джоуи. Он увидел тебя за столиком и почувствовал смесь страха, гнева и возбуждения. Он помнит, как вы ходили к Чертовой Иве в начале года и целовались, как он хотел продолжения, но получил отказ. Он помнит испытанное унижение и подавленное желание, а также страх того, что скажут люди, узнав, что он хотел перепихнуться с той, кого все в городе считают ненормальной. С тех пор он больше не разговаривал с тобой и даже не смотрел в твою сторону. Твое внезапное появление напугало его и в то же время взволновало.

Ты оставила без внимания враждебный взгляд Мэгги, который она бросила, уходя из кафе. И когда Джоуи остался за прилавком один, подошла к нему.

– Встретимся сегодня вечером, там же, – сказала ты.

Что-то внутри него сжалось. Он боялся, что ты решила над ним пошутить. А у такой, как ты, – уродливой, никем не желанной девчонки, – нет на это права.

– Ты о чем, шлюха? – спросил он.

– Ты знаешь, о чем. Приходи сегодня вечером.

– Я не собачка, чтобы прибегать по твоему первому зову. С чего ты решила, что тебе разрешено говорить со мной?