Текст книги "Раны. Земля монстров"

Но вместо этого произошло следующее.

Наши упыри выбежали из палатки, и мысли в их маленьких головах были заняты увиденными необъяснимыми красотами. Казалось, мир, подобно камню жеода, раскололся и явил свою прекрасную сердцевину. Они в восторге стояли посреди толпы, не в состоянии решить, что делать дальше. Слипвикет и Стабблгат хотели отпраздновать это событие. Воспоминание о незаконченной игре в Черепушку всколыхнулось в них с новой силой, а противиться желанию продолжить игру – все равно что противостоять силе гравитации. Все мысли Уормкейка крутились вокруг Девушки-Орхидеи, заточенной в неволю, как принцесса из старых сказок, от которой его отделял лишь тонкий слой стекла и безграничная видовая пропасть.

Хотя они того не ведали, в тот момент в норах Обряд подходил к завершению. Воля упырей стала известна их богу.

Червь обратился к ним в ответ. Не только к детям, но ко всем упырям в городе и под холмом. Ответил пульсом одобрения, бессловесным повелением закончить начатое.

Червь приказал действовать.

Получается, что все произошедшее – чистая случайность. Обряд Смерти не должен был затронуть жителей Хобс Лэндинга. Если бы Уормкейк и его друзья остались дома – там, где им полагалось быть, – приказ Червя заставил бы их уничтожить самих себя. Но дом был далеко. А потому в приказе они услышали разрешение потакать желаниям своего сердца. Так и поступили.

Слипвикет бросился на ближайшего ребенка и за считаные секунды сорвал плоть с его черепа, как кожуру с апельсина. Стабблгат, воодушевленный примером друга, решил присоединиться. Яркие струйки крови взлетали в воздух и проливались на их лица. Они с трудом оторвали скользкий череп от тела. Слипвикет наградил его мощным пинком, и тот подпрыгивая покатился в центр ярмарки.

Уормкейк ворвался в палатку и полосовал маленькими острыми когтями по ногам тех, кто не успевал убраться с пути, разрывая сухожилия, ломая коленные чашечки и оставляя за собой кровавый след из покалеченных людей.

А холм, высившийся над ярмаркой, треснул, словно гнилой плод. Из открывшихся туннелей, из-под клочьев земли и осколков надгробий вылетели духи вымершего города: рой жужжащих ангелов, с сияющими в лунном свете многогранными глазами, щелкающими челюстями и бледными радужными крыльями, гул которых сотрясал воздух.

Люди начали кричать и разбегаться кто куда. Какая сладкая музыка! Будто симфония ужаса. Вот что ожидали услышать Уормкейк и его друзья, когда впервые взглянули на ярмарку у подножия холма, звуки которой до них доносил ветер. Они чувствовали себя великими героями, и музыка лишь подчеркивала грандиозность момента.

Слипвикет и Стабблгат продолжали передавать друг другу первую черепушку, но стоило запустить ее в столб ограды, как она треснула. Им ничего не оставалось, как отправиться за следующей. Так они и поступили, но в этот раз значительно лучше подготовились к будущим разочарованиям: они приготовили целую кучу черепушек про запас.

Уормкейк открыл клетку Бруно и разбил стеклянный купол Девушки-Орхидеи, но не решился разбить аквариум, опасаясь, что убьет русалку. Бруно, с которым та успела подружиться, поднял ее со дна и поспешил к заливу, в котором она исчезла, взмахнув хвостом в знак благодарности. А когда он вернулся на ярмарку, к радости упырей, выяснилось, что пожирателем детей его назвали не без причины. Девушка-Орхидея стояла в стороне, за спиной черным дымом в небо взмывали духи кладбища; раскрытые лепестки ловили и отражали лунный свет, делая ее похожей на диковинный фонарь. Уормкейк стоял рядом, и вместе они смотрели на то, как резвятся и веселятся остальные.

Великолепная резня! Крики становились все громче, пока их не обрывала вечная тишина смерти. Люди метались в панике, подобно рою мух вокруг мертвой тушки; трупы валялись на земле в совершенно чудны́х позах, в которых бы они никогда не поместились в обычные гробы. Наблюдая за тем, как шутливая глупость людей сменяется полным достоинства покоем смерти, Уормкейк верил, что сделал правильный выбор и совершил благородный поступок. Он ощутил гибель своего дома, но, будучи последователем Червя, не испытывал по этому поводу сожалений.

О чем эти двое говорили, пока их окружало цветение смерти? Что же, об этом мне господин Уормкейк ничего не рассказывал. Но разве это мешает мне строить догадки? Две родственные души соединились. Отличные от других, смело встречающие опасности лицом к лицу. Думаю, в друг друге они разглядели себя. В любом случае, когда их разговор подошел к концу, не было никаких сомнений в том, что произойдет дальше.

Девушка-Орхидея первой заметила процессию факелов, тянущуюся из Хобс Лэндинга.

– Мы можем укрыться в особняке, – сказала она. – Туда они не пойдут.

Ну а что из этого вышло, вы знаете, к тому же к сегодняшнему вечеру это не имеет отношения. Девушка-Орхидея оказалась права: жители Хобс-Лэндинга сторонились особняка и не рискнули туда сунуться. Так Уормкейк и его друзья обрели новый дом. Они нашли меня и остальных членов Замороженного Парламента в пыльном подвале; обнаружили гомункула в библиотеке. Вскоре они раскрыли все секреты старого алхимика, некогда жившего в этом доме, и разгадали тайну происхождения Девушки-Орхидеи. А главное – они превратились в настоящую семью. В скором времени даже заключили мир с городом и поладили с жителями.

То была последняя Ярмарка Холодной Воды в Хобс Лэндинге. Четырнадцать погибших детей и новая семья монстров в старом особняке отбили у людей охоту проводить ее снова. Следующее поколение не застало празднеств. Семейство Уормкейков и жители города относились друг к другу с взаимным подозрением, непониманием и страхом. Лед тронулся, но не растаял.

Лишь тридцать лет спустя, когда отношения между соседями наладились, мистер Уормкейк основал Ярмарку Черепушек. В память о той ночи, когда он впервые прибыл в Хобс Лэндинг, нашел любовь и связал свою жизнь с городом. Так он стал почетным жителем, которого вы сегодня все знаете.

Какая замечательная история, не правда ли, дети?

Теперь мы наконец подошли к тому, зачем Червь вас всех призвал сюда!

* * *

– Столько лжи.

Вот что говорит мне мистер Уормкейк, как только дядя Дигби уводит детей из гостиной. Солнце уже село, и пурпурное небо, казалось, светится изнутри.

– Понимаете, он ведь рассказывает историю детям и опускает некоторые детали. Взять, к примеру, ночь в палатке с уродцами. Толпа, собравшаяся у русалки, поражала свирепостью, в комнате царила дикая ярость. Тогда я еще не знал, что это такое, был ребенком. Но то была темная, похотливая энергия. Животное желание. Люди стучали по аквариуму. Кричали на русалку, проклинали ее. Она свернулась так, чтобы ее не смогли увидеть нагой, и людей это злило. Я боялся, что они попытаются разбить стекло, чтобы добраться до нее. Думаю, единственное, что их сдерживало, – то, что каннибал Бруно, находившийся в соседней комнате, тоже мог вырваться из своей клетки. Но кто знает?

А та часть, где я вдруг встречаю свою «судьбу»? Когда я встречаю Девушку-Орхидею… Гретхен. Полная чепуха. Какую любовь может испытывать ребенок в таком возрасте? Я был в ужасе. Мы все. Мы только что узнали, что девушка – не девушка, а цветок. Что прикажете об этом думать?

– Мне любопытно, почему вы позволили дяде Дигби звать ее Девушкой-Орхидеей? Вас ведь порядком раздражает это имя.

– Все просто: это ее имя для шоу уродцев. Вам, людям, они так нравятся. Для вас она была лишь Девушкой-Орхидеей, как и я для вас – лишь Живой Труп. А я вовсе не труп. Но когда мы наконец решили осесть, подумали, что будет легче принять имена. Детям они особенно по душе. Так и используем.

– Вам тяжело говорить о ней?

Я пытаюсь отыскать хоть каплю богохульства.

– Нет, – отвечает он, но отводит взгляд.

Свет лампы вырисовывает четкий профиль черепа. Затем он продолжает говорить о ней, а у меня появляется нехорошее предчувствие.

– После таких рассказов может показаться, что она была принцессой, ждущей спасения. Все это неплохо вписывается в историю, но все же неправда. Да, в ту ночь ее надо было спасать. Но спасать нужно было и Бруно, и русалку. Но разве они тоже стали моей «судьбой»?

Я не знаю, что ему ответить.

– Ложь, ложь, и ничего, кроме лжи. Мы хотели не укрыться в особняке, а вернуться домой. Но когда увидели, как наш дом, преображенный Обрядом Смерти, разливается по небу… нас объял ужас.

Я качаю головой.

– Вы были детьми. И не можете винить себя за то, что тогда чувствовали.

– Я боялся за родителей.

Я поднял руку, желая остановить его.

– Мистер Уормкейк. Пожалуйста. Я понимаю, что сегодняшняя ночь имеет для вас, гм, большое значение. Бывает, в такие минуты нас посещают нечистые чувства. Но не стоит потакать им, высказывая все вслух.

– Я хотел, чтобы мои родители остались живы. Отец…

– Мистер Уормкейк.

– Я оплакивал их. Прямо там, у всех на виду, я упал на колени и заплакал.

– Мистер Уормкейк, достаточно. Вы должны прекратить.

На этот раз он слушается, отворачивается и устремляет взгляд в окно. Где-то там, в темноте, прячется залив. Свет в гостиной превращает стекло в зеркало, и мы видим свои парящие отражения, похожие на благородных духов.

– Отведите меня в молельню, – тихо прошу я.

Он долго смотрит на меня, затем поднимается со стула.

– Хорошо, следуйте за мной.

Он толкает небольшую дверь за шахматным столиком, и мы входим в узкий, устланный ковром коридор. От ламп исходит бледный свет. На стенах висят картины, но освещение слишком тусклое, и мы движемся чересчур быстро, чтобы я мог разглядеть детали. Нарисованные лица выглядят высушенными. На одной из картин на диване сидит тело, покрытое паутиной. Другая представляет собой пастораль: курган, окруженный забором из человеческих костей.

В конце коридора ждет еще одна небольшая дверь, ведущая в частную молельню. На пороге меня обдает вонью тухлого мяса. Свечи у алтаря испускают дрожащий свет. На самом алтаре стоит серебряное блюдо, на котором кровоточит кусок плоти, не поддающейся опознанию. Десятки мух носятся туда-сюда, их жужжание давит на перепонки. В стене за алтарем два витражных окна примыкают к окну большего размера, прикрытому тяжелыми шторами. На витражах изображены летающие ангелы с крыльями мух: их рубиновые глаза-фасетки ярко сияют, а члененные лапы раскинуты, словно ангелы возносят благословение или готовятся сойти к мясницкому пиру.

На полу перед алтарем лежит подушка, на столе рядом с ней покоится кирка.

Каждый год Червь призывает на Ярмарку Черепушек четырнадцать детей. Ровно столько, сколько погибло в ночь Ярмарки Холодной Воды сто лет назад, когда Хобс Лэндинг навсегда изменился, сделав своими лидерами монстров и их нового бога. Незачем спрашивать, по какому принципу отбираются дети: по грехам или по добродетелям. Нельзя отвергнуть призыв. Лишь усвоить единственную заповедь, которую Червь дарует снова и снова: все живое есть масса извивающихся личинок, ожидающих перерождения в новую форму, в которой встретят тихую и долгую тьму.

– Церковь учит нас подавлять воспоминания, – говорю я. – Скорбь есть слабость.

– Я знаю, – говорит мистер Уормкейк.

– Ваш брак. Ваша любовь к жене и друзьям. Все это – камни, тянущие вас к земле.

– Я знаю.

– И за них вы поплатитесь своей черепушкой.

Так оно и будет.

– Мне ее не хватает, – говорит он.

Он смотрит на меня пустыми глазницами, говорит со мной чужими губами, но, могу поклясться, впервые за ночь я вижу проблеск чувств, будто пламя свечи вспыхнуло на самом дне бездны.

– Мне ее так не хватает. Я не должен скучать по ней, это богохульство. Но я никак не могу перестать. Я больше не желаю слышать ложь и слушать эти истории. Хочу помнить все так, как произошло на самом деле. Тогда, на ярмарке, ничего мы в друг друге не разглядели: просто были детьми и боялись того, что может случиться. Стояли на пороге нового мира и боялись сделать шаг. Мы не сказали друг другу ни слова и научились любить гораздо позже, после того, как стали пленниками этого дома. А теперь ее нет, я не знаю, где она, и мне снова страшно. Меня ожидает перерождение, но я не знаю, во что именно, потому что мой дом исчез, когда я был ребенком. Никто ничему меня не научил. Я боюсь того, что со мной произойдет. И скучаю по жене.

Глубина его откровения потрясает меня. Одураченный внешним лоском его имени и истории жизни, я представлял себе, что смерть он встретит с достоинством, присущим положению. Но теперь, когда я стою над этим ничтожным патриархом, мяукающим, подобно брошенному младенцу, меня переполняет отвращение. Я не знаю, откуда оно взялось, но сила чувства меня ужасает.

– Что же, вам этого не положено, – отвечаю я, посадив гнев на цепь. – Это невозможно. Вы не можете скучать по жене.

Он пристально смотрит на меня, затем открывает рот, но я не даю ему сказать – хватаю кусок перезрелой плоти с алтаря и прижимаю к черепу. Холодные ручейки бегут между пальцев и по запястью вниз. Мухи начинают бесноваться, прыгают по моему лицу и норовят заползти в нос.

– Таким ты создал этот мир! Таковы его правила. Ты не вправе их менять!

Пятьдесят лет назад, когда дядя Дигби закончил свой рассказ и наконец открыл ворота первой Ярмарки Черепушек, мы выбежали в самое ее сердце, где нас окружили огни, а воздух полнился запахами сладостей и жареных закусок. Страх и надежда вели нас вперед. Мы знали, что позади раскрылась пасть смерти, и чувствовали, как каждая секунда жизни языками огня лизала тела, разжигала и выжигала их до самого духа. Мы услышали, как открылись вторые ворота, и закричали, увидев монстров, бросившихся в яростную погоню: то были дети-каннибалы; собаки, приученные охотиться по ночам; трупные цветы с человеческими телами; скачущие выродки из лаборатории алхимика. Воздух смердел страхом. Малыш Эдди Брах стоял передо мной; не раздумывая я дернул его за воротник рубашки и повалил на землю, чтобы в следующее мгновение перепрыгнуть через его распростертое тело. Он удивленно заблеял, совсем как в мультике. Когда монстры схватили его, кровь брызнула мне на спину и я радостно и облегченно рассмеялся. Затем я увидел, что Кристина запрыгнула в вагончик на колесе обозрения, и последовал за ней. Мы захлопнули дверь и вместе наблюдали, как мир внизу истекает кровью. Наши сердца раскалились добела, и мы прижимались друг к другу. Откуда-то снизу до нас доносились крики «Поплатился черепушкой! Поплатился черепушкой!», за которыми следовал глухой хрусть расколотого черепа. Мы дружно рассмеялись. Я чувствовал раскаленное пекло жизни и знал, что все обещанное исполнится.

Ту ночь пережили шестеро. Четверо, воодушевившись произошедшим, последовали Приказу. Мы посвятили свою жизнь служению Червю и искали тихого уединения, чтобы подготовить тело и разум к началу разложения. Мы обращали в свою веру других, и нас становилось все больше. Каждый год кто-то из переживших ночь на Ярмарке вступал в наши ряды. Вместе мы направляли Хобс Лэндинг к Червю.

Но сейчас, разглядывая хнычущее у моих ног существо, я ловлю себя на том, что думаю только о Кристине Лоденер, ее глазах цвета океанских глубин и светлых волосах, ниспадающих волной на плечи. Мы были детьми и ничего не знали о любви. По крайней мере, не знал я. И еще долго не понимал, что пустило во мне свои корни, пока она не исчезла из этой жизни; тогда я заперся в подземной церкви и созерцал тление плоти до тех пор, пока всякая надежда на тепло или нежное прикосновение не остыла во мне.

Я так и не узнал, как она прожила свою жизнь. Она не последовала Приказу. Мы прожили этот яркий миг вместе, но вынесли из него совершенно разные уроки.

– Ты называешь все ложью? – спрашиваю я. – Я верил в нее. Верил всем сердцем.

– Гретхен не была ложью. И наша жизнь тоже. Она была великолепна. Ей не нужны прикрасы.

Я вспоминаю, как провел свою неестественно долгую жизнь в холодных подземных пристанищах. Всю жизнь.

– Но Червь – не ложь.

– Нет. Конечно, не ложь.

– Я должен был умереть. Должен. Я бросил Эдди. Эдди должен был выжить.

Я чувствую, как к глазам начинают подступать слезы, но ни одна не проливается, как бы сильно я этого не хотел. Почему-то мне кажется, что, если бы я заплакал, это бы все исправило. Но я был послушным мальчиком и старался убить скорбь. Теперь, когда она мне наконец нужна, ее недостаточно. Я отдал Червю слишком много.

– Может, и так, – говорит Уормкейк. – Но это уже не имеет никакого значения.

Он поднимается и подходит к окну. Тянет шнур, и занавески раздвигаются. Прекрасный, радужный свет наполняет комнату. За окном, на территории особняка, раскинулась Семидесятая Ежегодная ярмарка Черепушек: кружатся карусели, машинки въезжают на подъем горки, из-под бамперов вылетают электрические разряды. И над всем этим вращается колесо обозрения, излучая в небо желтые, красные и зеленые огни.

Я присоединяюсь к нему.

– Хочу оказаться на ярмарке. – Я прижимаю ладонь к стеклу. – Мне нужен еще один шанс.

– Путь туда тебе закрыт, – отвечает Уормкейк. – Как и мне. Сегодняшний вечер – для них.

Он дергает за фальшивый рот на черепе, обрывая резинку, и бросает его на пол. Язык вываливается подобно отрезанному органу, и мухи жадно облепляют его. Может, ему кажется, что, если он не сможет выразить скорбь, перестанет ее чувствовать.

Вероятно, в этом он прав.

Он забирает у меня из рук усеянный мухами кусок мяса и вгрызается в него. Затем протягивает обратно в знак благословения. Я вижу его доброту. И принимаю ее, кусая плоть. Таким мы создали этот мир. Слезы заливают глаза, и он касается моей щеки костлявой рукой.

Затем возвращает плоть на алтарь и становится перед ним на колени. Он кладет голову рядом с жужжащим мясом. Я беру в руки кирку и прикладываю острие к черепу, тому месту, где собрались все пороки мира, тянущие его все ниже к земле. Я направляю острие, чтобы запомнить положение, и поднимаю кирку над головой.

– Поплатился черепушкой, – говорю я.

За окном открываются ворота, и дети бешено высыпают на ярмарку. Вон бежит рассерженная девчонка. А вон и коротко стриженный плакса. Мельтешат руки и ноги, одежда развевается подобно знаменам на ветру. Они бегут в сердце толпы, когда из ворот выскакивают монстры. У них есть шанс.

Всего один ничтожный шанс.

Чрево

Микс была готова бросить странного старого недоумка: слишком уж он медленный, неуклюжий и громкий. И квартала в Пустом Городе не прошло, как их обнаружил Транспортер, а по опыту она знает, что, даже если хлопать в ладоши у них под носом, все равно останешься незамеченной. Ключевое слово здесь, конечно, опыт. Если его нет, то все может очень плохо закончиться. В себе она не сомневалась, но старик мог подставить их обоих.

Потому она пихнула его в нишу, и они, притаившись, ждали, пока тварь, толкающая свою жуткую тачку, не пройдет мимо.

– Устал? – спросила она.

– Нет, не устал, – огрызнулся он. – Идем дальше.

Микс всего семнадцать, и любой, кому перевалило за пятьдесят, казался ей непростительно древним, а мужчина по этим меркам считался настоящей развалиной. Он шустро и без особого труда пробирался по улицам, давно опустевшим и оттого заваленным обломками, но по капелькам пота, выступившим на лбу, было видно, каких усилий ему это стоило. Как бы то ни было, приличный темп для старика – малая толика скорости, с которой она предпочитала передвигаться по Пустому Городу. Глупо было брать у него деньги, но Микс всегда была глупой девчонкой. Спроси любого.

Они свернули за угол, и последний контрольно-пропускной пункт – маленькая деревянная лачуга с мерцающим фонарем в окне – исчез из вида. Теперь до него как до луны. Темнота выглядывала из разбитых окон зданий, загромождавших небо. Дверные проходы магазинчиков зияли как раскрытые рты. Тротуар покрывала галька разбитого стекла. Тут и там валялись обрывки газет и рваная одежда, а клочья окровавленного мяса усеивали асфальт. Машины встали вдоль тротуаров на последнюю парковку. И все-таки жизнь продолжалась: сновали крысы, тараканы, дикие кошки. Как-то она заметила бредущих по разрушенному району медведицу с медвежатами, и эта сцена показалась ей фрагментом давно забытого сна. Жизнь в городе бурлила. Правда, без людей. Ну, если не считать того, что от них осталось.

– Боже мой, – сказал старик и остановился. Он пробрался к середине дороги, ссутулился, и лицо стало бледным словно у мертвеца. Глаза блуждали по открывшейся картине, пытаясь связать все воедино. Он выглядел хрупким, одиноким и испуганным и, судя по всему, так себя и чувствовал. Такими были ее родители незадолго до конца: они ошеломленно смотрели на то, как мир вокруг превращается во что-то новое и ужасное.

– Это все из-за тебя, – сказал отец, будто она невероятным образом оказалась причастна к происходящему.

Микс подошла к старику и потянула его за локоть обратно, на относительно безопасный тротуар.

– В голове не укладывается, что это всего в паре кварталов от твоей квартиры, да?

Он сглотнул и кивнул.

– Но послушай меня, хорошо? Ты должен слушаться меня и делать то, что я говорю. Мы не выходим на дорогу и не шумим, а спокойно двигаемся вперед и стараемся не привлекать внимания. Если втянешь нас в неприятности – будешь спасать свою задницу сам, без меня. Понял?

Старик высвободил локоть из хватки. По крайней мере, у него хватило совести смутиться.

– Извини. Я впервые вернулся сюда с тех пор, как уехал. Тогда здесь… Здесь царил хаос. Творилась полная неразбериха.

– Да, понимаю.

Ей совсем не хотелось слушать его историю. Потому что история была у каждого. Трагедии быстро наскучивают.

Пустой Город был вовсе не городом. Раньше здесь находились городские кварталы Флеминг и Южный Кенсингтон, а новое название появилось несколько месяцев назад из-за пустоты. Каждое здание представляло собой оболочку, лишенную человеческого наполнения в результате эвакуации или действий Хирургов. Воздух здесь давно приобрел пепельно-серый оттенок, будто над районом нависла вечная туча, и он выползал за пределы пораженной территории, в город. Фонари не гасили ни днем, ни ночью, но не здесь. Электричество отключили несколько недель назад. Лишь из нескольких домов лился свет, и любому забредшему казалось, что там, внутри, некий трудяга без устали топит печь и продолжает свою тяжелую работу.

Ее старый дом находился менее чем в сотне метров отсюда. Однажды она вернулась, надеясь, что ничего не почувствует. Но эхо нелюбви звучало повсюду. Отголоски пережитых родителями невзгод, которые обратили их друг против друга и против собственного ребенка, доносились из разбитых окон.

Гибель дома стала его благословением.

– Там, впереди, будет много неприятного. Будет тяжело. Ты готов?

Старик скривился в отвращении:

– Вот уж наставлений от ребенка мне не хватало. Ты даже не представляешь, что я повидал.

– Ну, как скажешь. Только не истери. И не отставай.

Микс не хотелось оставаться в городе после заката. А до него часов пять. У старого недоумка будет куча времени, чтобы найти того, кого он ищет, или, что более вероятно, понять, что искать уже некого.

Тихо, но быстро они продолжали идти по тротуару. Ритмичный скрип несмазанных колес донесся из-за угла; ему вторило несколько тихих голосов, будто хор мальчиков тянул высокую ноту в унисон. Микс выставила руку, чтобы остановить старика. Должно быть, он не заметил и налетел на нее. Рука ощутила худую грудину и птичью хрупкость костей. Раскаяние поднялось из самых глубин души, словно давно засохший источник вернулся к жизни. Она не должна была ввязываться в безумную вылазку. Глупая девчонка, как сказал бы ее отец. Глупая работенка для глупой девчонки. Вся затея обречена на провал, да и он сам обречен. Следовало отказаться. Все равно потом нашла бы другого клиента. Хотя кому теперь нужен проводник в Пустой Город? Любителям адреналина? С такими точно не избежать проблем. Или религиозным фанатикам и художникам, услышавшим зов некой высшей силы, которая призвала их стать свидетелями происходящего в этом месте? Вторые гораздо хуже первых. Их нарциссизм раздражал по непонятным причинам. Пару недель назад она привела какого-то поэта в самое сердце Города и едва сдержалась, чтобы не ускользнуть, пока он с важным видом что-то яростно строчил в блокноте. Перед искушением устояла с трудом: она хотела проверить, как долго он будет кричать ее имя и как быстро до него доберется Хирург, чтобы убить или пустить тело на другие нужды.

Конечно, она его не оставила, но осознала, что внутри сидит дикий зверь, торжествующий всякий раз, когда природа добирается до самых слабых. Со временем она начала ценить зверя, потому что знала: он поможет ей выжить.

Оттого внезапные угрызения совести стали неожиданным и неприятным сюрпризом. Микс ждала, когда они утихнут.

Из-за угла здания показался нос тачки, затем – груженое тело на медленно вихляющих из стороны в сторону деревянных колесиках. На тачке кучей лежали серые изрубленные туловища – одно с двумя руками, другое и вовсе без, но каждое сохранило голову: закатившиеся глаза обнажали белки с лопнувшими капиллярами, ярко выделявшиеся на фоне серой бледности; из округленных губ исходила та самая совершенная нота, способная душераздирающей красотой тягаться с церковными песнопениями. Затем на дорогу вышло черное, голое, истощенное тело Транспортера, костей и хрящей которого хватало лишь для того, чтобы приводить в движение тачку и себя. Кожа на голове сморщилась, а иссохшая корона черных волос шелестела на ветру как солома. Существо повернуло голову, и второй раз за день они встретились взглядом. Но вдруг Транспортер остановился и наклонился вперед, будто старался запомнить лица или передавал увиденное далекому разуму по телепатическому каналу для нечисти.

Не сводя глаз с Транспортера, Микс протянула руку и схватила старика за запястье:

– Бежим.