Текст книги "Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира"

Вторая ошибка Маркса и Энгельса состояла в недооценке ими способности государства XIX века к адаптации, особенно если оно превратилось в национальное государство.

В работе “К критике гегелевской философии права” Маркс назвал религию “опиумом народа”. Если так, то национализм был “кокаином” среднего класса. 17 марта 1846 года в венецианском театре “Ла Фениче” готовилась премьера оперы уже знаменитого итальянского композитора Джузеппе Верди. Вообще-то он был рожден французом и при рождении записан в метрическую книгу как Жозеф Фортунен Франсуа Верди. Деревня, где родился Верди, находилась вместе с остальными землями герцогства Пармы и Пьяченцы под контролем Франции. Венеция, также захваченная французами, в 1814 году была передана ими Австрии. Непопулярность Габсбургов объясняет энтузиазм, с которым итальянская аудитория приветствовала следующие строки:

 
Tardo per gli anni, e tremulo,
È il regnator d’Oriente;
Siede un imbelle giovine
Sul trono d’Occidente;
Tutto sarà disperso
Quand’io mi unisca a te…
Avrai tu l’universo,
Resti l’Italia a me[539]539
  Всю планету Эцио в твои руки желал бы отдать. // Стар годами и слаб правитель Востока; // На троне Запада восседает слабый юноша; // Все будет разрушено, когда я присоединюсь к тебе. // Ты будешь владеть всем миром, // Оставь Италию мне (ит.).


[Закрыть].
 

Эти слова, обращенные к Аттиле посланником Эцио после разграбления гуннами Рима, апеллировали к национальному чувству. Национализм всегда превосходил социализм: у первого был стиль.

Конечно, у национализма были свои манифесты. Джузеппе Мадзини, возможно, был близок к тому, чтобы стать теоретиком национализма. В 1852 году он проницательно заметил, что революция “приняла две формы: вопрос, который все согласились назвать социальным, и вопрос национальностей”. Итальянские националисты Рисорджименто,

боровшиеся… как и Польша, Германия и Венгрия, во имя родины и свободы… заявившие миру, что и они живут, думают, любят и трудятся ради всеобщего блага. Они говорят на одном и том же языке, несут на себе отпечаток кровного родства, преклоняются перед одними и теми же могилами, гордятся одними и теми же традициями… и требуют свободного объединения, без препятствий, без иноземного владычества[540]540
  Mazzini To the Italians.


[Закрыть].

Для Мадзини все было просто: карта Европы должна быть перекроена. Он полагал, что в будущем Европу аккуратно поделят между собой 11 национальных государств. Однако это было легче сказать, чем сделать, и поэтому успехом пользовался национализм художников и гимнастов, а не национализм политиков. Национализм работал лучше всего в народной поэзии (грек Ригас Фереос писал, что “лучше час быть свободным человеком, чем 40 лет провести в рабстве и тюрьме”), в шумных песнях немецких буршей (“Твердо и верно стоит стража на Рейне”) или даже на игровом поле (первый в истории международный футбольный матч Шотландия – Англия, состоявшийся в 1872 году в день Св. Андрея, закончился со счетом 0: 0). Однако национализм становился настоящей головной болью, если политические, языковые и религиозные границы не совпадали, как, например, в треугольнике между Балтикой, Балканами и Черным морем. В 1830–1905 годах обрели независимость или единство 8 государств: Греция (1830), Бельгия (1830–1839), Румыния (1856), Италия (1859–1871), Германия (1864–1871), Болгария (1878), Сербия (1867–1878) и Норвегия (1905). Притязания на государственность американского Юга, а также армян, хорватов, чехов, ирландцев, поляков, словаков, словенцев и украинцев потерпели неудачу. Венгры и шотландцы смирились с ролью младших партнеров в двойных монархиях и помогали управлять империями. Что касается таких своеобразных в этнолингвистическом отношении народов, как рома, синти, кашубы, лужицкие сербы, валахи, секеи, карпатские русины и ладины, то об их способности к политической автономии никто всерьез не думал.

Выигрыш в игре в национально-государственное строительство зависел в конечном счете от реальной политики. Графа Кавура вполне устраивало превращение Италии в колониальный придаток Пьемонта (Сардинского королевства), а Отто фон Бисмарка – доминирование королевства Пруссия в Германском союзе. Бисмарк отмечал в своих “Воспоминаниях”[541]541
  Пер. Н. Волчанской, Н. Касаткиной и О. Шаргородской под ред. А. Ерусалимского. – Прим. пер.


[Закрыть]:

Никогда… я не сомневался в том, что ключ к германской политике находится в руках государей и династий, а не у публицистики – в парламенте и прессе – и не у баррикады… Гордиев узел наших германских взаимоотношений… можно разрубить только силой оружия; дело заключается в том, чтобы склонить прусского короля, сознательно или бессознательно, а тем самым прусское войско, к служению национальному делу, независимо от того, что рассматривалось при этом в качестве основной задачи: руководящая роль Пруссии, с борусской точки зрения, или же вопрос об объединении Германии с точки зрения национальной. Обе цели покрывали друг друга… Династии всегда оказывались сильнее прессы и парламентов… Немецкий патриотизм для своего деятельного и энергичного проявления нуждается, как правило, в посредствующем звене в виде чувства приверженности к династии… всякий скорее готов засвидетельствовать свой патриотизм в качестве пруссака, ганноверца, вюртембержца, баварца, гессенца, нежели в качестве немца[542]542
  Bismarck Reminiscences, Vol. I, ch. 13.


[Закрыть].

Блестящим ходом Бисмарка стала трансформация Германского союза (39 государств), в котором доминировала Австрия, в Германскую империю (25 государств) во главе с Пруссией. Победу Пруссии над Австрией и ее союзниками из Германского союза в 1866 году следует рассматривать не как войну за объединение, а как победу американского Севера над Югом, поскольку множество людей, говоривших на немецком языке, не стали подданными новой Германии. Правда, победа Бисмарка оставалась неполной, пока он не сумел переиграть дома своих оппонентов-либералов. Сначала он добился введения всеобщего избирательного права, лишившего их мест в имперском Рейхстаге, а в 1878 году внес в их ряды раскол во время обсуждения вопроса о свободной торговле. Ценой стало предоставление южным немцам двух сильных блокирующих позиций: ведущей роли католической Партии центра в Рейхстаге и права общего вето южногерманских государств в верхней палате – Бундесрате.

“Если мы хотим, чтобы все осталось по-старому, нужно все поменять” (Se vogliamo che tutto rimanga come è, bisogna che tutto cambi)[543]543
  Пер. Е. Дмитриевой. – Прим. пер.


[Закрыть], – эту строку из исторического романа Джузеппе Томази ди Лампедузы “Гепард” (1958) часто цитируют, желая сказать, что объединение Италии имело неявно консервативный характер. Но национальные государства строились ради чего-то большего, нежели сохранение привилегий обеспокоенных землевладельческих элит Европы. Такие образования, как Италия или Германия, вобравшие в себя множество крошечных государств, предложили их гражданам некоторые компенсации: экономику совсем другого масштаба, сетевые экстерналии, снижение транзакционных издержек, а также более эффективное предоставление ключевых общественных благ наподобие правопорядка, инфраструктуры и здравоохранения. Новые государства наконец смогли сделать безопасными крупные города Европы – рассадники холеры и революции. Снос трущоб, слишком широкие для баррикад бульвары, большие церкви, тенистые парки, стадионы и, прежде всего, увеличение штата полицейских – все это преобразило европейские столицы (не в последнюю очередь Париж, совершенно перестроенный бароном Жоржем Османом для Наполеона III). Все новые государства подновляли фасады, и даже побежденная Австрия не теряла времени: она превратилась в “императорско-королевскую” Австро-Венгрию, лицом которой стала венская Рингштрассе[544]544
  Schorske Fin-de-Siècle Vienna.


[Закрыть]. Но и за этими фасадами не было пусто. Чтобы было удобнее вколачивать национальные языки в молодые головы, строили школы. Чтобы обучать их выпускников защищать отечество, возводили казармы. Чтобы удобнее перебрасывать войска к границе, прокладывали железные дороги (в том числе там, где их доходность выглядела сомнительной). Крестьяне превратились во французов, немцев, итальянцев, сербов – в зависимости от того, где им довелось родиться.

Парадокс заключается в том, что подъем национализма совпал с гомогенизацией моды. Конечно, военные мундиры по-прежнему различались, так что и в пылу сражения можно было отличить пуалю от боша или ростбифа[545]545
  Прозвища французских, немецких и английских солдат. – Прим. пер.


[Закрыть]. Тем не менее, увеличение в XIX веке точности и мощности артиллерии, а также изобретение бездымного пороха потребовали перехода от ярких мундиров xviii – XIX веков к незаметной униформе. Англичане оделись в хаки после войны с зулусами (1879). Несколько позднее их примеру последовали американцы и японцы. Русские в 1908 году также выбрали хаки, но серого оттенка. Итальянцы предпочли серо-зеленый, немцы и австрийцы – полевой серый и щучье-серый. На упрощении настаивала и экономика, поскольку численность армий сильно выросла. Война перестала напоминать парад.

Мужчины, не состоящие на военной службе, тоже оставили щегольство. Костюм денди Бо Браммела, жившего в эпоху Регентства, сам по себе являлся упрощением моды xviii века. Позднее в мужском костюме возобладала буржуазная умеренность. Пингвинообразный ньюмаркет, застегивающийся на одну пуговицу (теперь его можно увидеть лишь на претенциозных свадьбах), вытеснил фрак Браммела и двубортный сюртук “принц Альберт”. Жилеты перестали шить из яркого китайского шелка: его заменила черная или серая шерстяная ткань. Бриджи превратились в длинные брюки, а чулки исчезли из виду и к тому же сменились унылыми носками. Рубашки сплошь стали белыми. От воротничков в итоге остались два целлулоидных уголка, подобные цыплячьим крылышкам, стянутые галстуком – обязательно черным. Шляпы – тоже черные – съежились до размеров котелка. Казалось, что мужчины оделись на поминки.

Конечно, женский викторианский костюм был куда сложнее. У пролетариата и оборванцев тоже была своя униформа. Тем не менее унификация одежды в викторианскую эпоху – время подъема национализма – в Европе и далеко за пределами Востока США остается загадкой. “Интернационал” существовал, но лишь на уровне буржуазного дресс-кода. Ответ, как и можно ожидать от индустриальной эпохи, дает техника.

В 1850 году Айзек Меррит Зингер приехал в Бостон, чтобы осмотреть машины, которые собирали в мастерской Орсона Фелпса. Зингер понял, что иглу лучше сделать прямой, а не искривленной, что двигаться она должна вверх-вниз, а не по кругу, и что привод уместнее ножной, а не ручной. Как и Маркс, Зингер был не особенно симпатичным человеком. У него было 24 ребенка от 5 женщин, причем одна начала против Зингера процесс, обвиняя в двоеженстве, и вынудила его бежать из США. Как и Маркс (а также непропорционально много предпринимателей в XIX – XX веках, особенно производителей одежды и косметики), Зингер был евреем. И, подобно Марксу, он изменил мир – в отличие от Маркса, к лучшему.

“И. М. Зингер и К°” (позднее “Производственная компания Зингера”) завершила процесс механизации портновского дела, начатый Джеймсом Харгривсом менее чем за век до этого: теперь шить можно было при помощи машины (революционное значение этого усовершенствования поколение, вряд ли державшее иголку в руках, явно недооценивает). Несомненно, Зингер любил женщин: кто сделал для них больше, чем он? Томительные часы, которые прежде приходилось тратить на то, чтобы подшить юбку, обернулись минутами, а затем и секундами. История швейной машины Зингера отлично иллюстрирует эволюционный характер Промышленной революции. Одно усовершенствование следовало за другим: модель Turtleback (1856) сменил Grasshopper (1858), затем на рынок вышла New Family (1865), а после – электрическая 99 К (1880). К 1900 году в производстве было 40 моделей, а к 1929 году – уже 3 тысячи.

Мало какие из новинок в XIX веке распространялись быстрее швейной машины. Фирма “Зингер” с заводами в Бразилии, Канаде, Германии, России и Шотландии и штаб-квартирой на Бродвее (№ 458, позднее № 149) стала обладательницей одной из первых мировых торговых марок. В лучшие времена территория фабрики “Зингер” в Килбоуи (Клайдбэнк) составляла 93 тысячи м², на предприятии работало 12 тысяч человек. В 1904 году мировые продажи превысили 1,3 миллиона машин в год, к 1914 году этот показатель увеличился более чем вдвое. Марка “Зингер” – красная буква S и шьющая девушка (Red S Girl) – была вездесущей. Ее видели, по мнению копирайтеров фирмы, даже на вершине Эвереста. Даже Ганди, презиравший современную медицину, признавал, что швейная машина – “одна из немногих изобретенных полезных вещей”[546]546
  Martin, H. C. Singer Memories. http://www.singermemories.com/index.html.


[Закрыть].

Фирма “Зингер” олицетворяла американское превосходство. Мало того, что США, как и прежде, влекли прирожденных авантюристов. В 1870–1913 годах США догнали Великобританию. В 1820 году ее население было вдвое больше американского, но к 1913 году все стало наоборот. В 1870–1913 годах американская экономика росла на 80 % быстрее британской[547]547
  Maddison World Economy, tables B-10, B-21.


[Закрыть]. Уже в 1900 году на США приходилась большая доля выпускаемой в мире продукции обрабатывающей промышленности: 24 % по сравнению с британскими 18 %[548]548
  Kennedy Rise and Fall, p. 190.


[Закрыть]. К 1913 году по расчету на душу населения США оказались индустриальной державой № 1 в мире[549]549
  Bairoch International Industrialization Levels.


[Закрыть]. Еще важнее то, что производительность американской промышленности догоняла производительность британской (хотя это и произошло не ранее 20-х годов)[550]550
  Broadberry Total Factor Productivity.


[Закрыть]. И, как в случае Англии, хлопок и текстиль были двигателями “позолоченного века” Америки. Хлопок-сырец с Юга перед Первой мировой войной составлял 25 % объема американского экспорта[551]551
  Fordham “Revisionism” Reconsidered.


[Закрыть], однако одежду в Америке производили в основном для внутреннего рынка. Английский чистый экспорт товаров из хлопка в 1910 году оценивался в 453 миллиона долларов, американский – 8,5 миллиона. Но удивительнее всего, вероятно, что вторым в мире экспортером товаров из хлопка к тому времени стала незападная страна, первой научившаяся конкурировать с Западом: Япония[552]552
  Clark and Feenstra Technology in the Great Divergence, table 8.


[Закрыть].

Стать как Запад

К 1910 году мировая экономическая интеграция достигла невиданных размеров. Почти все средства коммуникации – железные дороги, пароходные линии, телеграф – были изобретены на Западе и контролировались Западом. Мир съежился. Общая длина железных дорог США в то время равнялась 13 экваторам. Можно было доехать от Версаля до Владивостока на поезде. А усовершенствование пароходов (гребной винт, железный корпус, паровая компаунд-машина, поверхностный конденсатор) сделало океанское путешествие быстрее и дешевле сухопутного. Брутто-вместимость судна “Мавритания” (1907) в 46 раз превышала показатель “Сириуса” (1838), а мощность двигателей – в 219 раз. “Мавритания” пересекла Атлантику более чем в 3 раза быстрее “Сириуса”, за 9,5 дня вместо 16, причем с большим грузом[553]553
  Dyos and Aldcroft British Transport, table 4.


[Закрыть]. В 1870–1910 годах стоимость океанского фрахта снизилась более чем на треть. Транспортировка 1 тонны товаров из хлопка по железной дороге из Манчестера в Ливерпуль (около 48 км) стоила 8 шиллингов, а морем в Бомбей, за 11668 км, – 30 шиллингов. Затраты на перевозку текстиля морем составляли менее 1 % стоимости товара. Постройка Суэцкого (1869) и Панамского (1914) каналов еще сильнее “сжала” планету: путь из Лондона в Бомбей сократился более чем на У$, а стоимость транспортировки товаров с Востока на Запад США снизилась на треть[554]554
  Maurer and Yu Big Ditch, p. 145.


[Закрыть]. К концу 60-х годов XIX века благодаря гуттаперчевой изоляции стала возможной прокладка подводных телеграфных кабелей, и телеграммы полетели из Лондона в Бомбей и Галифакс[555]555
  Clark and Feenstra Technology in the Great Divergence.


[Закрыть]. В 1857 году вести о Сипайском восстании в Индии достигли Лондона за 46 дней (скорость передачи – около 6 км / ч), а новости о землетрясении Ноби в Японии (1891) – всего за день (около 396 км / ч, то есть в 66 раз быстрее)[556]556
  Clark Farewell to Alms, table 15.3.


[Закрыть].

Открылись границы для трудовой миграции. В 1840–1940 годах в Северную и Южную Америку переехали около 58 миллионов европейцев; в Сибирь, Среднюю Азию и Маньчжурию – 51 миллион русских; в Юго-Восточную Азию, Австралазию и на побережье Индийского океана – 52 миллионов индийцев и китайцев[557]557
  McKeown Global Migration, p. 156.


[Закрыть]. Около 2,5 миллиона жителей Южной и Восточной Азии эмигрировали в Северную и Южную Америку. В 1910 году каждый седьмой американец родился не в Америке – недосягаемый до сих пор уровень[558]558
  Carter et al. (eds.) Historical Statistics of the United States, tables Ad354–443.


[Закрыть]. Капитал свободно перемещался по планете. Великобритания была мировым банкиром и экспортировала капитал в невероятном объеме. (Возможно, современникам стоило хвалить английское “перенасыщение свободным капиталом” вместо того, чтобы ворчать на империализм.) В периоды инвестиционного бума (1872, 1887 и 1913 годы) активное сальдо текущего баланса Великобритании достигало 7 % ВВП[559]559
  Mitchell Abstract of British Historical Statistics, pp. 333f.


[Закрыть]. Английские фирмы были готовы экспортировать не только хлопок, но и машины, чтобы его обрабатывать, а также деньги, чтобы все это купить.

Возможно, самым наглядным аспектом той, первой глобализации, было изготовление готового платья. Явно западная манера одеваться с удивительной скоростью распространилась по всему миру, сделав традиционные костюмы достоянием истории. Безусловно, это не входило в намерения компании “Зингер”. К Всемирной выставке 1893 года в Чикаго, названной “Колумбийской” в честь 400-летия открытия европейцами Нового Света, “Зингер” выпустил серию “Костюмы мира” из 36 открыток. На них изображены одетые в национальные костюмы люди всех цветов кожи, явно радующиеся приобретению швейной машины. И боснийцы, и бирманцы равно выигрывали от изобретательности Айзека М. Зингера (фактически вообще все, от Алжира до Зулуленда). Неудивительно, что машина “Зингер” стала популярным подарком монархам (ее преподнесли, например, королю Сиама, императору Бразилии Педру II и японскому императору Хирохито). А потом произошло неожиданное. Счастливые обладатели машин “Зингер” не стали чинить свою традиционную одежду. Они принялись копировать западный костюм: мужской (сюртук, белая рубашка с жестким воротничком, фетровая шляпа, кожаные ботинки) и женский (корсет, нижняя юбка, платье до щиколотки).

В 1921 году два кронпринца – Хирохито, будущий японский император Сёва, и Эдуард, принц Уэльский, будущий Эдуард VIII – сфотографировались вместе. Троны, которые им предстояло унаследовать, отстояли друг от друга, вероятно, наиболее далеко. И все же перед фотоаппаратом они выглядели более или менее одинаково – усилиями фирмы “Генри Пул и К°” с Севил-Роу. Японский кронпринц приехал в Лондон за покупками к свадьбе. Накануне представитель Генри Пула приехал в Гибралтар, чтобы снять с Хирохито мерки и отправить их телеграфом в Лондон. В архиве ателье 1921 года значится огромный заказ на имя Хирохито: военные мундиры, расшитые жилеты, смокинги, визитки. Читаем, например, в книге заказов: “Высшего качества костюм из кашемира, костюм из синей ткани, полосатый фланелевый костюм”[560]560
  Благодарю Саймона Канди из фирмы “Генри Пул и К°” за возможность взглянуть на старые книги заказов и другие полезные документы.


[Закрыть]. Хирохито был далеко не единственным высокопоставленным заказчиком английских костюмов. В ателье “Генри Пул и К°” хранятся тысячи выкроек костюмов, сшитых для разных людей, от последнего эфиопского императора Хайле Селассие I до последнего русского царя Николая II. Самым преданным клиентом Пула был Джитендра Нараян, махараджа Куч-Бихара: количество сшитых для него костюмов превысило тысячу. В любом случае цель была одна и та же: одеться как английский джентльмен (и будь прокляты “костюмы мира”). О многом говорит тот факт, что японское слово себиро, обозначающее мужской костюм, – не что иное, как искаженное “Севил-Роу”. И сейчас лучшие костюмы, которые шьют в Токио, выглядят как английские (здесь-то и кроется популярность марки “Эйкокуйя”, в переводе “английский магазин”). Англофилы в районе Гиндза, токийском аналоге Вест-Энда, ищут “Итибанкан”, открытый портным, который изучал ремесло на Севил-Роу.

Модная революция в Японии свершилась в 70-х годах XIX века. Следовавшая лозунгам бунмей кайка (“цивилизация и просвещение”) и фукоку кёхей (“богатая страна, сильная армия”) имперская элита эпохи Мэйдзи сменила самурайское одеяние и кимоно на европейские костюмы и платья. Эта перемена была вдохновлена двухлетней поездкой по США и Европе (1871–1873) посольства во главе с министром Ивакура Томоми. Последний вынужден был признать, что после веков добровольной изоляции “наша цивилизация во многих отношениях уступает их цивилизации”[561]561
  Beasley Japan Encounters the Barbarian.


[Закрыть]. Уже в 1853–1854 годах, когда “черные корабли” американского коммодора Мэттью К. Перри открыли Японию для внешней торговли, японцы изо всех сил пытались понять, как Запад стал богаче и сильнее. Путешествия на Запад (практика настолько обычная, что она вдохновила японцев на создание настольной игры сугороку) вызвали еще больше вопросов. Может быть, секрет успеха кроется в политической системе? В образовании? Культуре? В модах? Растерявшиеся японцы решили рискнуть. Они скопировали все, начиная с конституции (1889) в духе прусской и заканчивая британским золотым стандартом (1897). Все институты Японии были переделаны на западный манер. Солдат муштровали как немецких, моряков – как английских. Как в Америке, открылись государственные начальные и средние школы. Японцы стали есть говядину, прежде бывшую табу, а радикалы предлагали даже отказаться от родного языка в пользу английского.

Однако самое заметное изменение произошло в облике японцев. Все началось в 1870 году с судебного запрета на чернение зубов и выбривание бровей. Министры начали стричься по западной моде. Императорский указ 1871 года предписал высшим чиновникам облачиться в ёфуку – сюртук и белую рубашку с жестким воротничком. К 1887 эта форма одежды стала обычной для государственных служащих[562]562
  Hirano State and Cultural Transformation, p. 124.


[Закрыть]. Год спустя по совету приближенных император (прежде, по традиции, сидевший за ширмой) впервые появился на публике, одетый, по словам австрийского посла, в “странный европейский мундир, наполовину морской, наполовину дипломатический”: фрак, расшитый золотом[563]563
  Keene Emperor of Japan, p. 12. См. фотопортрет императора, сделанный в 1873 году Утида Кюити: http://ocw.mit.edu/ans7870/21f/21f.027j/throwing_off_asia_01/emperor_02.html.


[Закрыть]. Переодеться пришлось и военным. Новое обмундирование японских моряков было похоже на английское. Сухопутные силы первоначально вдохновлялись примером французов, а позднее – пруссаков[564]564
  Malony Modernity, Gender and Empire.


[Закрыть]. Знатные японки начали носить западные платья в 1884 году, когда они начали принимать иностранных гостей в павильоне Рокумэйкан[565]565
  Здесь, в “Павильоне крика оленя”, спроектированном англичанином Джозайей
  Кондером, японская элита в бальных платьях и сюртуках танцевала кадриль, вальс, польку и мазурку под модные европейские мелодии. Как ни странно, массовое принятие западной культуры японцами совпало с мимолетной западной модой на японское искусство (увлекшей, например, ван Гога).


[Закрыть], хотя дома они продолжали носить кимоно. Даже детская одежда не избежала западного влияния: мальчиков, обучавшихся в элитарных частных школах, одели в форму в прусском стиле. Форма для девочек появилась в 20-х годах – и не слишком с тех пор изменилась. Никто не перенимал новый западный вид более рьяно, чем Окубо Тосимити, один из “главных архитекторов” революции Мэйдзи. Вот с юношеской фотографии на нас смотрит гордый самурай со скрещенными ногами, в просторной одежде и с мечом. А вот Окубо Тосимити на стуле в элегантном черном фраке, с цилиндром на коленях. Когда делегация, которую возглавлял Окубо Тосимити, прибыла в 1872 году в Великобританию, газета “Ньюкасл дейли кроникл” сообщила, что японские “джентльмены были одеты в обычные утренние костюмы для визитов, и, если не считать цвет их лиц и восточные черты, их едва ли можно было отличить от английских спутников”. Семнадцать лет спустя, в день принятия новой конституции, японский император появился в мундире европейского фельдмаршала, императрица – в сине-розовом вечернем наряде, а министры – в черных кителях с золотыми эполетами[566]566
  См.: неизвестный автор, “Церемония провозглашения конституции” (1890).


[Закрыть].

Некоторых японцев отталкивало обезьянье подражание западной моде (западные карикатуристы иногда даже изображали вестернизированных японцев в виде обезьян)[567]567
  Penn State University Making Japanese, http://www.eastasian-history.net/textbooks/MJ/ch3.htm.


[Закрыть]. Самоуничижение вызывало отвращение и у традиционалистов. 14 мая 1878 года на Окубо, направлявшегося на заседание Государственного совета во дворец Акасака в Токио, напали семеро самураев. Смертельный удар в горло был такой силы, что меч убийцы застрял в земле[568]568
  Keene Emperor of Japan, p. 295.


[Закрыть]. Омура Масудзиро, реформировавший армию в эпоху Мэйдзи, также пал жертвой традиционалистов (они представляли реальную угрозу для прозападных министров до 30-х годов XX века). Но дороги назад не было. Хотя японцы оставались приверженцами бусидо, большинство принимало доводы Окубо о том, что вестернизация необходима, если Япония желает достичь равноправия с европейскими и американской империями при заключении торговых и вообще международных договоров[569]569
  Gong Standard of “Civilization”.


[Закрыть]. По словам хорошо осведомленного западного наблюдателя, мотивы японцев были совершенно ясны:

Они стремятся к тому, чтобы с ними обращались как с людьми, с джентльменами, как с равными людям Запада. Они знали, что к ним, к их стране никогда не будут относиться серьезно, если они будут продолжать носить свой прежний костюм. Очень скоро мы заметили перемены в одежде не только солдат и самураев, но и чиновников и даже самого микадо… Эта революция в одежде сильно способствовала всемирному признанию Японии полноправным членом содружества наций[570]570
  Keene Emperor of Japan, p. 194.


[Закрыть].

Японцы поняли, насколько мощным двигателем перемен была западная одежда. Это больше, нежели смена имиджа: Япония стала первым незападным обществом, подвергшимся преобразующему влиянию Промышленной революции.

Распространение нового дресс-кода совпало с быстрым развитием японской текстильной промышленности. В 1907–1924 годах число хлопкопрядильных фабрик в Японии удвоилось (с 118 до 232), число веретен увеличилось более чем втрое, а ткацких станков – всемеро[571]571
  Japan Cotton Spinners’ Association Cotton Statistics of Japan: 1903–1924, table 1.


[Закрыть]. К 1900 году в текстильном производстве было занято 63 % фабричных рабочих Японии[572]572
  Wall Japan’s Century, p. 17.


[Закрыть]. Десятилетие спустя страна стала единственным в Азии нетто-экспортером текстильной нити, пряжи и тканей. Объем ее экспорта даже превысил немецкий, французский и итальянский. Безусловно, производительность труда японских текстильщиков была наивысшей в Азии: в 1907–1924 годах в хлопчатобумажной промышленности она выросла на 80 % – несмотря на то, что (вспомним картину Адати Гинко 1887 года) здесь в основном трудились женщины, средний возраст которых составлял 17 лет[573]573
  Kamisaka Cotton Mills and Workers.


[Закрыть]. Для таких фирм, как “Канегафути”, годы, предшествовавшие Великой депрессии, стали временем бума, а прибыль на капитал тогда достигала 44 %[574]574
  Moser Cotton Textile Industry, p. 30.


[Закрыть]. Японцы, не только носившие западную одежду, но и производившие ее, разрушили монополию Запада в обрабатывающей промышленности.

Как и на Западе, один индустриальный прорыв вел к другому. Первая в Японии железная дорога, спроектированная англичанами, в начале 70-х годов XIX века соединила Токио и Йокогаму. Вслед за Токио (район Гиндза) японские города стали обзаводиться телеграфными линиями, уличным освещением, железными мостами и кирпичными стенами вместо бумажных. Четыре конгломерата-дзайбацу – Мицуи, Мицубиси, Сумитомо и Ясуда – стали основными игроками в экономике страны. Японцы под руководством англичан очень скоро перешли от покупки паровозов к их постройке[575]575
  Ричард и Фрэнсис Тревитик, внуки Ричарда Тревитика, в 1893 году помогли построить первый локомотив в Кобэ. Японцы в эпоху Мэйдзи с жадностью впитывали опыт ятои, иностранных специалистов.


[Закрыть]. В 1929 году олдемская компания “Братья Платт”, почти сто лет лидировавшая на рынке текстильного оборудования, уже платила отчисления японским держателям патента на автоматизированный ткацкий станок Тойода[576]576
  Ibid.


[Закрыть].

Ни одна другая азиатская страна не перенимала западный образ жизни охотнее, чем Япония. Националисты в Индии после 1947 года, напротив, придерживались местной манеры одеваться: от набедренной повязки Махатмы Ганди до пиджаков а-ля Неру и сари Индиры Ганди. Этот символический отказ от западной моды объясним: английские протекционизм и высокая производительность разорили индийскую кустарную ткацкую промышленность. При этом индийцы, в отличие от японцев, не спешили пользоваться достижениями Промышленной революции. Англичане не прятали новую технику, а напротив, распространяли ее. В Индии текстильные фабрики, паровозы и железные дороги появились раньше, чем в Японии. К началу XX века текстильное оборудование и уголь в Азии стоили не дороже, чем в континентальной Европе. Заработная плата составляла 16 % английского показателя. Закон не ограничивал, как в Англии, рабочее время на азиатских фабриках. Хлопок-сырец был под рукой. И все же промышленного взлета не произошло ни в Индии, ни в Китае (там труд стоил еще дешевле)[577]577
  Farnie Role of Cotton Textiles.


[Закрыть]. Причина вот в чем: хотя труд в Индии и Китае и был дешевле, это преимущество нивелировалось плачевно низкой производительностью труда. Производитель ность американского рабочего в среднем в 6–10 раз превышала производительность индийского, пользовавшегося тем же оборудованием[578]578
  Clark and Feenstra Technology in the Great Divergence. Также см.: Copeland Technical Development.


[Закрыть]. Английские и американские эксперты объясняли это обстоятельство разными причинами: от расовой неполноценности индийцев до прогулов и неизбывной лени. Один американец, посетивший ткацкую фабрику в Бомбее, сокрушался: “Все указывало на недостаточный надзор за рабочими. Полнейшее отсутствие дисциплины. Веретена и шпули перекатывались под ногами, отходы и ящики… лежали кучами, а носильщики и даже некоторые рабочие стояли группками, жуя бханг и чунам. Надзиратели, главным образом из маратхов, неторопливо прогуливались там же”[579]579
  См.: Moser Cotton Textile Industry, p. 102; Wolcott and Clark Why Nations Fail.


[Закрыть]. Можно объяснить это и отвратительными условиями труда: плохой вентиляцией и чрезмерно длинным рабочим днем вкупе с жарким климатом и болезнями, неизвестными в Ланкашире и Лоуэлле[580]580
  Upadhyay Existence, Identity and Mobilization.


[Закрыть]. Гораздо труднее объяснить, как Япония добилась настолько быстрого роста производительности труда, что к 30-м годам XX века 15 % бомбейских ткацких фабрик закрылись.

Английская одежда была, конечно, чем-то большим, нежели признаком модернизации. Ни в чем так отчетливо не проявлялись градации британской классовой системы, как в костюме. То был мир, в котором вы естественным образом судили о статусе человека по покрою его одежды. К несчастью для Хирохито и вообще японцев, в том мире привыкли судить о достоинствах человека и по цвету кожи.

Когда Хирохито возвратился в Японию с западным гардеробом, будущий Эдуард VIII пошел на костюмированный бал со своим приятелем майором Эдуардом Дадли Меткалфом (“Фрути”). Оба были наряжены “японскими кули”. С их точки зрения, такие костюмы были столь же абсурдными, как и западная одежда японцев. В письме к любовнице Эдуард называл Хирохито “обезьяной в орденах” и сообщал, что японцы “плодятся как кролики”. Япония Хирохито восхищалась прогрессивностью Запада и обижалась на его высокомерие. Казалось, чтобы сравняться с Западом, Японии следует обзавестись самым модным аксессуаром: империей. Это не отняло много времени. В 1895 году европеизированный флот Японии разгромил устаревший Бэйянский флот китайцев при Вэйхайвэе. На японских гравюрах того времени победители изображены почти европейцами (даже лица), а побежденные с их косицами и несоразмерно широкими рукавами выглядят так, как и полагается неудачникам[581]581
  Прекрасный пример – ксилография Мидзуно Тосиката из Бостонского музея изящных искусств.


[Закрыть]. Но то было лишь начало. Японцы, разочарованные тем, что после войны их вынудили согласиться на контрибуцию вместо территориальных приобретений, начали понимать, что европейские империи отказываются признать их равными. Министр иностранных дел Иноуэ Каору писал:

Мы должны построить на Востоке новую империю по образцу европейских… Как мы можем передать нашему 38-миллионному народу этот смелый дух и чувство независимости и самостоятельности? По моему мнению, единственный способ сделать это – столкнуть их с европейцами, чтобы японцы почувствовали беспокойство, осознали свое отставание и переняли западную энергичность… Я полагаю, единственный способ сделать это – позволить действительно свободные сношения японцев и иностранцев… Лишь так наша империя сможет занять положение, равное положению западных стран… Только так наша империя сможет стать независимой, процветающей и сильной[582]582
  Meech-Pekarik World of the Meiji Print, p. 145.


[Закрыть].

Первое настоящее столкновение с Западом произошло в 1904–1905 годах во время Русско-японской войны за Маньчжурию. Решительная победа Японии в море и на суше стала сигналом миру: в небесах не написано буквально ничего о западном господстве. С правильными институтами и с техникой, не говоря уже о правильной одежде, азиатская империя способна одолеть европейскую. Уже в 1910 году можно было предположить, что Япония в XX веке по экономическим показателям догонит даже Великобританию (что и произошло: в 1980 году ВВП Японии на душу населения превысил английский уровень). Прискорбно, что путь Японии с 1910 по 1980 год не был прямым.