Текст книги "Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира"

Осман и Фриц

Спустя 70 лет после осады Вены два человека стали воплощением расширяющегося разрыва между западной и конкурирующей с ней мусульманской цивилизациями. Осман III лениво правил из Стамбула империей, клонящейся к упадку, а Фридрих Великий проводил реформы, которые сделали Пруссию олицетворением эффективности и рациональности. Османская империя казалась столь же сильной, как и в дни Сулеймана Великолепного, однако с середины xvii века испытывала острый структурный кризис. Налицо были бюджетно-налоговый (государственные расходы значительно превышали поступления) и валютный кризис – в виде пришедшей из Нового Света инфляции, сопровождавшейся порчей монеты и ростом цен[175]175
  GOLDSTONE Revolution and Rebellion, p. 367. Также см.: Ger-BER Monetary System; PAMUK Prices.


[Закрыть]. При визирях из семьи Кепрюлю – Мехмед-паше, Фазыл Ахмед-паше и его названом брате Кара Мустафе-паше шла постоянная борьба за то, чтобы покрыть расходы огромного султанского двора, держать в узде янычар (пехоту, некогда дававшую обет безбрачия, а теперь ставшую своего рода потомственной самовластной кастой), а также наместников отдаленных областей империи. Росла коррупция. Усиливались центробежные тенденции. Власть землевладельцев-сипахов падала. Мятежники (например, джелали в Анатолии) бросили вызов центральному правительству. Также существовал религиозный конфликт между ортодоксальным духовенством (Кадизаде Мехмет и другие), которое объясняло все неурядицы отходом от слова Пророка[176]176
  GOFFMAN Ottoman Empire and Early Modern Europe, p. 119.


[Закрыть], и суфийскими мистиками, например Бурханеддин Сиваси[177]177
  SHAW History of the Ottoman Empire, p. 207.


[Закрыть]. Прежде чиновников набирали из рабов (система девширме), нередко из христиан с Балканского полуострова. Теперь же, казалось, занятие должностей и продвижение по службе больше зависели от взяток и связей, нежели от способностей. Размер взяток вырос, поскольку люди стремились использовать должности для обогащения[178]178
  LEWIS Middle East, p. 126. Также см.: GOLDSTONE Revolution and Rebellion, pp. 378f.


[Закрыть]. Падение административных стандартов можно проследить по государственным документам. Так, отчет о переписи 1458 года составлен безукоризненно, а к 1694 году аналогичные бумаги стали составлять предельно неряшливо, с сокращениями и исправлениями[179]179
  LEWIS Modern Turkey, p. 23.


[Закрыть]. Турецкие чиновники хорошо понимали, что происходит, но единственным средством, которое они могли порекомендовать, было возвращение к старым добрым временам Сулеймана Великолепного[180]180
  COLES Ottoman Impact, p. 163.


[Закрыть].

Возможно, наиболее серьезной проблемой Турции являлось измельчание султанов. Часто происходили перевороты. Между 1566 годом, когда умер Сулейман Великолепный, и 1648 годом, когда взошел на трон Мехмед IV, правило 9 султанов, причем пятерых из них свергли и двоих убили. Многобрачие предполагало, что султаны не испытывали тех трудностей, что христианские монархи вроде Генриха VIII (тот, желая обрести наследника, женился 6 раз). В Стамбуле ситуация была иной. Лишь один из обычно многочисленных сыновей султана мог стать правителем, и до 1607 года остальных неизменно душили, чтобы застраховаться от их притязаний на трон. Это едва ли способствовало сыновней любви. Судьба Мустафы, старшего и самого способного сына Сулеймана, оказалась вполне типичной. Его убили в шатре собственного отца из-за интриг второй жены султана, мачехи Мустафы, устраивавшей судьбу собственных детей. Другой сын, Баязид, также был задушен. К моменту восшествия на престол Мехмеда III в 1597 году погибли 19 из его братьев. После 1607 года практика избиения была оставлена в пользу первородства. Младших сыновей заточали в гарем, где жили жены, наложницы и дети султана[181]181
  MANSEL Constantinople, pp. 86–96; GOODWIN Lords of the Horizons, p. 168.


[Закрыть].

Характеристика обстановки в гареме как “нездоровой” явно недостаточна. Осман III взошел на престол в возрасте 57 лет, причем 51 год он провел в гареме. Ко времени воцарения Осман III, почти ничего не знавший о собственном государстве, приобрел такую ненависть к женщинам, что носил обувь, подбитую железом. Предполагалось, что, заслышав его шаги, женщины будут прятаться. Полвека избегания наложниц едва ли были хорошей подготовкой к управлению империей. В странах, лежащих к северу от Балкан, жизнь королей была совсем иной.

“Правитель – первый слуга государства, – писал Фридрих Великий в 1752 году в первом из двух политических завещаний, обращенных к потомкам. – Ему хорошо платят, так что он может содержать себя в добром порядке, но взамен от него требуется… труд на благо державы”[182]182
  CLARK Iron Kingdom, p. 240.


[Закрыть]. Сходные мысли высказывал прадед Фридриха – “Великий курфюрст” Фридрих Вильгельм I, превративший разоренный войной Бранденбург в ядро государства с самым жестким в Центральной Европе управлением, с финансовой системой, основанной на эффективной эксплуатации обширных казенных земель, с опорой на лояльных землевладельцев, пригодных и для военной, и для чиновничьей службы, а также с вымуштрованной армией, набранной из крестьян. К 1701 году, когда сын Фридриха Вильгельма I Фридрих I стал королем Пруссии, государство казалось самым близким приближением к идеальной абсолютной монархии, которую Томас Гоббс рекомендовал как противоядие от анархии. То был молодой, поджарый Левиафан.

Контраст с Турцией хорошо заметен в резиденции Фридриха Великого в Потсдаме (ее спроектировал сам король). Это скорее вилла, чем дворец, и, хотя она называлась Сан-Суси, “без забот”, ее хозяин забот вовсе не избегал: “У меня нет интересов, которые не являются интересами и моего народа. Если они несовместимы, то предпочтение должно быть отдано благосостоянию и пользе страны”.

Простое убранство Сан-Суси служило примером для прусской бюрократии. Ее лозунгами стали строгая самодисциплина, железный порядок и абсолютная неподкупность. В Сан-Суси Фридрих держал малый штат слуг: 6 посыльных, 5 лакеев, 2 пажа. А вот камердинера у короля не было, поскольку его гардероб отличался простотой: как правило, он носил старый мундир в пятнах от нюхательного табака. Фридрих считал, что монаршее облачение непрактично, а корона – это просто “шляпа, не защищающая от дождя”[183]183
  YBARRA, T. R. Potsdam of Frederick the Great – After William II // New York Times, 10 September 1922.


[Закрыть]. По сравнению со своим венценосным коллегой из дворца Топкапы прусский король вел монашескую жизнь. Вместо гарема у Фридриха была одна жена – Елизавета Кристина Брауншвейгская, – которую он, впрочем, терпеть не мог. “Мадам располнела”, – так король поприветствовал супругу после одной из долгих разлук[184]184
  CLARK Iron Kingdom, p. 189.


[Закрыть]. Контраст заметен и в документах. Каждое мгновение жизни прусского кабинета, тщательно запротоколированное, – полная противоположность турецким обычаям ведения дел xviii века.

Лорд Байрон однажды написал другу: “Модные пороки в Англии – разврат и пьянство, в Турции гомосексуализм и курение, мы предпочитаем девушку и бутылку, они трубку и катамитов”[185]185
  Письмо к Генри Друри от 3 мая 1818 года. – Прим. пер.


[Закрыть]. Фридрих Великий, отец просвещенного абсолютизма, возможно, был бы счастливее, если бы жил при османском дворе. Впечатлительный интеллектуал, вероятно с гомосексуальными наклонностями, прошел строгое, порой садистское, обучение под руководством своего отца Фридриха Вильгельма I – человека вспыльчивого и грубого.

Пока Фридрих Вильгельм I предавался буйному веселью в “табачной коллегии”, его сын искал утешения в истории, музыке и философии. Принц для придирчивого отца был “изнеженным мальчишкой, в котором нет ни намека на мужественность, который не умеет ни ездить верхом, ни стрелять, и который… нечистоплотен, никогда не стрижет волосы, но, как идиот, завивает их”[186]186
  Chakrabongse Education of the Enlightened Despots, pp. 52f.


[Закрыть]. Когда Фридриха схватили при попытке бегства из Пруссии, отец заключил его в замок Кюстрин и заставил смотреть на казнь Ганса Германа фон Катте, друга принца, который помог спланировать побег. Отрубленную голову и тело фон Катте оставили у окна камеры[187]187
  Fraser Frederick the Great, pp. 29f.


[Закрыть]. Фридрих провел в заточении два года.

Все же Фридрих не мог позволить себе отвергнуть страсть отца к военному делу. Получив полк (после того, как его освободили из Кюстрина), он стремился развить военные навыки. Они были необходимы: Фридрих желал компенсировать уязвимое географическое положение Пруссии. За время своего правления Фридрих увеличил численность армии с 80 тысяч до 195 тысяч человек, сделав ее третьей в Европе. К концу его царствования (1786) Пруссия стала самой милитаризованной страной в мире: один солдат приходился на 29 пруссаков[188]188
  Clark Iron Kingdom, p. 215.


[Закрыть]. И, в отличие от отца, Фридрих был готов послать солдат не только на плац, но и на войну. Через несколько месяцев после коронации в 1740 году он ошеломил мир, отняв у Австрии богатую Силезию. “Старый Фриц”, с трудом державшийся в седле и предпочитавший звук флейты грохоту сапог, проявил себя как художник и в управлении государством.

Как объяснить это преображение? Одну подсказку можно обнаружить в “Анти-Макиавелли” – ранней работе Фридриха по политической философии, одном из многих королевских опровержений знаменитого трактата “Государь” Никколо Макиавелли. Фридрих защищает право монарха вести превентивную войну[189]189
  Пер. Я. Хорошкевича. – Прим. пер.


[Закрыть]: “Если бы безмерная сила какого-либо государства угрожала всему миру, разумным стал бы поступок государя, который стремился бы удержать течение этой реки”. Иными словами, ради поддержания “мудрого равновесия сила одних монархий сдерживается силой других… Разумение требует того, чтобы малое зло предпочитать большому и, вместо неизвестного, избирать известное, поэтому было бы гораздо лучше, чтобы государь, коли это в его воле, вступал в жестокую войну для снискания лавровой ветви, нежели дожидался опаснейших времен, когда объявление войны может лишь на несколько минут отсрочить его рабство и падение”[190]190
  Frederick Anti-Machiavel, ch. 26.


[Закрыть]. Позднее Фридрих называл соседнюю Польшу “артишоком, предназначенным для того, чтобы его съели лист за листом”. Так и про изошло: Польшу поделили между собой Австрия, Пруссия и Россия[191]191
  Clark Iron Kingdom, p. 231.


[Закрыть]. Таким образом, захват Фридрихом Силезии не был импровизацией. Пруссия, воплощавшая власть, основанную на безжалостном рационализме, явилась зеркальным отражением слабеющей Османской империи.

Фридрих Вильгельм I выжимал деньги из подданных и оставил своему наследнику 8 миллионов талеров. Сын воспользовался этим богатством не только для расширения территории королевства, но и для обустройства его столицы. Одним из первых величественных зданий, украсивших центр Берлина, стала Опера. Рядом возвели величественный собор Св. Ядвиги.

С точки зрения нелюбопытного туриста эти два здания мало чем отличаются от оперных театров и соборов в других европейских столицах. Но отличия есть. Для Северной Европы необычным было то, что Берлинская государственная опера не была связана с королевским двором и работала для удовольствия не монарха, а публики. Собор не обычен, поскольку это католическая церковь в лютеранском городе, построенная королем-агностиком, и не на окраине, а на самой большой площади города. Портик собора повторяет Пантеон – храм всех богов[192]192
  Ibid., pp. 241f.


[Закрыть]. Этот собор – памятник религиозной терпимости Фридриха Великого.

Либерализм указов, изданных им после коронации, поражает и сегодня: они провозглашают не только религиозную терпимость, но и неограниченную свободу печати и открытость страны для иммиграции. В 1700 году фактически почти каждый пятый житель Берлина был французом-гугенотом и жил во французской “колонии”. Были также зальцбургские протестанты, вальденсы, менониты, шотландские пресвитериане, евреи, католики и открытые скептики. Фридрих провозгласил: “Здесь каждый может искать спасения таким образом, который представляется ему наилучшим” (даже мусульмане)[193]193
  Haffner Rise and Fall of Prussia, pp. 37, 43f.


[Закрыть]. Правда, и в Османской империи к иудеям и христианам относились “терпимо”, но их статус был ближе к статусу евреев в средневековой Европе (ограничение передвижения и занятий, повышенные налоги)[194]194
  Gerber Jews and Money-Lending. Также см.: Quataert Manufacturing and Technology Transfer.


[Закрыть].

Благодаря соединению свободы и терпимости к иностранцам в Пруссии начался культурный бум, отмеченный основанием читательских и дискуссионных обществ, книжных лавок, журналов, научных обществ. Хотя сам Фридрих утверждал, что предпочитает писать на французском, и презирал немецкий язык, стали множиться публикации на немецком языке. В правление Фридриха Иммануил Кант, исследовавший в “Критике чистого разума” (1781) природу и границы разума, стал, вероятно, самым великим философом xviii века. Кант, всю жизнь проведший в университете Альбертина в Кенигсберге, вел жизнь еще более строгую, чем его король. Философ выходил на ежедневную прогулку в одно и то же время, так что горожане сверяли по нему часы. Для Фридриха не имело ни малейшего значения, что великий мыслитель был внуком шотландца-седельника. Значение имел его ум, а не обстоятельства рождения. Не сильнее Фридриха беспокоило и то, что Моисей Мендельсон – интеллектуал, почти равный Канту – был евреем. Христианство, сардонически заметил король, “полное чудес, противоречий и нелепостей, порождено лихорадочным воображением жителей Востока… Христианство придумали фанатики, используют интриганы, а верят в него дураки”[195]195
  Clark Iron Kingdom, p. 187.


[Закрыть].

В этом сама суть Просвещения, ставшего продолжением научной революции. Имелись, правда, два отличия. Во-первых, круг философов был шире круга ученых. То, что случилось в Пруссии, происходило по всей Европе: книгоиздатели, владельцы журналов и газет удовлетворяли спрос, растущий благодаря повышению уровня грамотности. Во Франции доля мужчин, умеющих написать собственное имя (достаточное свидетельство грамотности), увеличилась с 29 % (в 80-х годах xvii века) до 47 % (в 80-х годах xviii века). Аналогичный показатель для женщин (увеличение с 14 % до 27 %) был заметно ниже. Однако уже к 1789 году в Париже грамотность среди мужчин достигала около 90 %, среди женщин – 80 %. Конкуренция протестантских и католических институтов, рост социальной защиты, высокая степень урбанизации и развитие транспорта – все это в совокупности увеличивало грамотность европейцев. Просвещение распространялось не только через чтение. Столпами общественной жизни xviii века являлись подписные концерты (такие, как концерт Моцарта в Вене в 1784 году), народные театры и художественные салоны, не говоря уже о разветвленной сети культурных обществ и братств (наподобие масонских). Немецкий поэт и драматург Фридрих Шиллер заявил в 1784 году:

Я пишу в качестве гражданина мира, не служащего никаким государям. Публика теперь для меня все – моя наука, мой повелитель, мой защитник. Я принадлежу теперь ей одной. Перед этим и не перед каким-либо иным судом я предстану. Лишь ее я боюсь и ее уважаю. Чувство величия возникает во мне при мысли, что… единственный трон, к которому я взываю, – душа человека[196]196
  Blanning Culture of Power, pp. 108f.


[Закрыть].

Во-вторых, главной заботой мыслителей Просвещения было не естественнонаучное знание, а то, что шотландский философ Давид Юм назвал “наукой о человеке”. В какой степени Просвещение имело отношение к науке, вопрос спорный. Эмпиризм, особенно во Франции, был непопулярен. Ученые xvii века желали знать, какова природа. Философов xviii века сильнее интересовало, каким может (или должно) быть общество. Выше мы цитировали суждение Монтескье о влиянии географии на политическую культуру Китая и Кенэ – о примате сельского хозяйства в экономической политике Китая, а также Смита – о том, что причиной застоя в Китае явилась недостаточно развитая внешняя торговля. При этом ни один из этих троих в Китае не бывал. Джон Локк и Клод Адриан Гельвеций соглашались в том, что человеческий разум напоминает чистую доску и формируется благодаря образованию и опыту. Ни у первого, ни у второго не было экспериментальных данных на этот счет. Их догадки – плоды раздумий и в значительной степени – чтения.

Просвещение легко побеждало суеверия, связанные с религией или метафизикой. Фридрих Великий в приведенной выше цитате кратко выразил то, что тоньше излагали Вольтер, Юм, Гиббон и другие. Сильнейшим оружием Просвещения была ирония – вспомним захватывающий рассказ Гиббона о раннем христианстве (том I, глава 15 “Истории упадка и разрушения Римской империи”) или повесть “Кандид”, где Вольтер осмеял тезис Лейбница “Все к лучшему в этом лучшем из миров”.

Но, возможно, крупнейшим достижением той эпохи стал анализ взаимодействия институтов гражданского общества (в “Теории моральных чувств”) и рыночной экономики (в “Богатстве народов”), предпринятый Адамом Смитом. В отличие от многих трудов того времени, обе эти работы опираются на наблюдения за шотландскими буржуа, за которыми Смит наблюдал всю жизнь. Но если “невидимая рука рынка” действовала в условиях общепринятой практики и взаимного доверия, то радикально настроенные франкоязычные философы бросали вызов не только государственной церкви, но и самому государству. Жан Жак Руссо в “Общественном договоре” (1762) усомнился в законности любой политической системы, не основанной на “общей воле”. Маркиз де Кондорсе подверг сомнению законность несвободного труда в “Размышлениях о рабстве негров” (1781). И если сам прусский король высмеивал христианство, то что мешало парижским писакам бранить своих короля и королеву? Влияние Просвещения простиралось очень широко: от разреженного воздуха кантовских высот разума до исторгавшего пасквили чрева Парижа, которые печатал, например, “Газетье куирассе” Шарля Тевено де Моранда. Даже Вольтера потрясли свирепые нападки де Моранда на правительство – это одна “из тех злобных работ, что доводят до исступления всех, от монарха до последнего гражданина”[197]197
  Darnton Literary Underground, p. 25.


[Закрыть].

Ирония не вполне предугаданных революционных потрясений, вызванных Просвещением, заключалась в том, что оно было делом аристократов. Среди его лидеров были барон де Монтескье, маркиз де Мирабо, маркиз де Кондорсе, барон де Гольбах. Все философы более низкого происхождения в той или иной мере зависели от королевского или аристократического патронажа: Вольтер – от маркизы дю Шатле, Смит – от герцога Баклю, Шиллер – от герцога Вюртембергского, Дидро – от Екатерины Великой.

Фридрих Великий не только предоставлял интеллектуалам свободу от религиозных и других ограничений. Вольтер получил гораздо больше, нежели комнату в Сан-Суси. В июне 1740 года Фридрих, находясь под впечатлением от доказательства Мопертюи гипотезы Ньютона о том, что Земля есть сфера, сплюснутая на полюсах, пригласил француза в Берлин, чтобы помочь организовать прусский эквивалент Королевского общества. Проект оказался под угрозой срыва (когда Мопертюи, сопровождавший короля во время Первой Силезской войны, позорно попал в австрийский плен), однако в итоге был реализован[198]198
  Terrall Man Who Flattened the Earth, pp. 181–185.


[Закрыть]. В январе 1744 года Фридрих учредил Королевскую академию наук, объединившую Прусское королевское научное общество и открывшееся годом ранее негосударственное Берлинское литературное общество, и убедил Мопертюи занять пост президента академии – “самое большое завоевание в моей жизни”, как признавался король Вольтеру[199]199
  Aldington (ed.) Letters of Voltaire and Frederick the Great, p. 179.


[Закрыть].

Фридрих, без сомнения, был оригинальным и серьезным мыслителем. Его “Анти-Макиавелли” – примечательно революционный документ[200]200
  Пер. Я. Хорошкевича. – Прим. пер.


[Закрыть]:

Благоденствие народа… государь обязан предпочитать всем прочим выгодам… Если бы государи могли представить те беды, которые уготованы народам объявлением войны, то они были бы более ответственны в принятии решения о том, следует ли начинать ее или нет. Однако воображение их не простирается так далеко, чтобы увидеть будущие несчастья народа. Как можно государям не понимать, какие бедствия несет с собой война: народ угнетается налогами, страна лишается многих молодых людей, неприятельский меч и пули пожирают народ толпами, раненые, лишившиеся своих членов, единственного средства для добычи пропитания, гибнут в нищете, и, наконец, скольких полезных граждан теряет государство. Государи, считающие подданных своих рабами, без всякого милосердия используют их в войне и лишаются их без сожаления, напротив, государи, считающие граждан равными себе и являющиеся душой народного тела, берегут жизни своих подданных[201]201
  Frederick Anti-Machiavel, pp. 400–405.


[Закрыть].

Другие политические труды Фридриха тоже не были работами дилетанта. Несомненной ценностью обладают и его музыкальные сочинения. Особенно известен его безмятежный концерт для флейты до мажор, который отнюдь не является пастишем из сочинений Иоганна Себастьяна Баха.

Между Просвещением, как его понимал Фридрих, и научной революцией имелось важное различие. Лондонское Королевское общество было центром открытой интеллектуальной сети. Прусская Академия, напротив, задумывалась как иерархическая структура, построенная по модели абсолютной монархии. В “Политическом завещании” (1752) Фридрих заметил: “Как Ньютон не смог бы создать свою систему тяготения, если бы сотрудничал с Лейбницем или Декартом, так и политическую систему невозможно создать и сохранить, если ее не породил один ум”[202]202
  Terrall Man Who Flattened the Earth, p. 235.


[Закрыть]. С этим свободный дух Вольтера смириться не мог. Когда Мопертюи стал злоупотреблять служебным положением и возвеличивать собственный принцип наименьшего действия, Вольтер сочинил безжалостную “Диатрибу доктора Акакия, папского лекаря”. Дерзости Фридрих не снес. Он приказал уничтожить тираж брошюры и дал Вольтеру понять, что тот более не является желанным гостем в Берлине[203]203
  Shank Newton Wars, p. 475; Fraser Frederick the Great, p. 259.


[Закрыть].

Другие ученые оказались меньшими строптивцами. Иммануил Кант (он стал астрономом прежде, чем философом) впервые привлек к себе внимание в 1754 году, когда написал для конкурса Прусской академии наук работу о замедлении вращения Земли под воздействием приливного трения вод Мирового океана. В программном эссе “Что такое Просвещение?” (1784)[204]204
  Пер. Ц. Арзаканяна. – Прим. пер.


[Закрыть] Кант призвал всех “иметь мужество пользоваться собственным умом” – и при этом повиноваться королю, поскольку

только тот, кто, будучи сам просвещенным, не боится собственной тени, но вместе с тем содержит хорошо дисциплинированную и многочисленную армию для охраны общественного спокойствия, может сказать то, на что не отважится республика: рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, только повинуйтесь! Так проявляется здесь странный, неожиданный оборот дел человеческих, да и вообще они кажутся парадоксальными, когда их рассматривают в целом. Большая степень гражданской свободы имеет, кажется, преимущество перед свободой духа народа, однако ставит этой последней непреодолимые преграды. Наоборот, меньшая степень гражданских свобод дает народному духу возможность развернуть все свои способности[205]205
  Kant What is Enlightenment?


[Закрыть].

В общем, просвещение Пруссии касалось свободы мысли, а не свободы действий. При этом свободная мысль была поставлена преимущественно на службу государству. Подобно тому, как иммигранты способствовали притоку налогов в казну (что позволяло содержать большую армию, способную завоевать большую территорию), знания могли пригодиться на войне. Ведь наука нового типа была способна на большее, нежели объяснение природы и “расколдовывание” небесных тел. Она могла предопределить возвышение и падение земных держав.

Современный Потсдам – пригород Берлина, запыленный летом, мрачный зимой, с горизонтом, закрытым уродливой гэдээровскими многоэтажками. При Фридрихе Великом большинство жителей Потсдама были солдатами и почти все постройки имели военное назначение. Здание нынешнего Музея кино было сначала оранжереей, а затем конюшнями. В центре города мы видим сиротский приют, плац и бывший манеж. На углу Линденштрассе и Шарлоттенштрассе стоит ощетинившаяся скульптурами Старая караульня.

Потсдам был и Пруссией в миниатюре, и карикатурой на страну. Георг Генрих фон Беренхорст, адъютант Фридриха, однажды заметил – лишь отчасти в шутку: “Прусская монархия – это не государство, которое располагает армией, а армия, у которой есть государство, куда она время от времени возвращается”[206]206
  Clark Iron Kingdom, p. 215.


[Закрыть]. Армия перестала быть просто инструментом династической власти. Она слилась с обществом. Ожидалось, что землевладельцы станут офицерами, а крестьяне заменят наемников. Пруссия стала армией, и армия стала Пруссией. К концу царствования Фридриха более 3 % населения состояло на военной службе: в 2 раза больше, чем во Франции и Австрии.

Муштру справедливо считали рецептом прусских военных успехов. В этом отношении Фридрих был истинным наследником военных гениев xvii века Морица Оранского и шведского короля Густава II Адольфа. Прусские пехотинцы в синих мундирах, похожие на заводных солдатиков, делали 90 шагов в минуту, замедляясь до 70 шагов при приближении к врагу[207]207
  Ibid., p. 195.


[Закрыть]. В декабре 1757 года Пруссии угрожал союз трех великих держав: Франции, Австрии и России. При Лейтене прусская пехота, держа строй, внезапно атаковала южный фланг австрийцев, построенных в длинную линию, и опрокинула его. Затем, когда австрийцы попытались перестроить фронт, они столкнулись кое с чем гораздо более опасным, чем стремительно наступавшая пехота: с артиллерией. Точность артиллерийского огня была столь же важна для возвышения Пруссии, как и легендарное “кадавроподобное повиновение” ее пехоты[208]208
  Palmer Frederick the Great, p. 102.


[Закрыть].

Рост “производительности” ратного труда: ручное огнестрельное оружие (РОО) французской пехоты, 1600–1750 гг.

Фридрих долго не любил артиллерию, требовавшую непомерных расходов[209]209
  Bailey Field Artillery, pp. 165ff.


[Закрыть], однако позднее оценил ее по достоинству: “Исход войны… будет решать артиллерийская дуэль”[210]210
  Duffy Frederick the Great, p. 264.


[Закрыть]. При Лейтене у пруссаков было 63 полевых орудия, 8 гаубиц и 10 12-фунтовых “ворчунов”, Brummer (прозванных так из-за зловещего грохота). Конная артиллерия, которую организовал Фридрих, стала стандартом для армий Европы[211]211
  Kinard Weapons and Warfare, pp. 157f.


[Закрыть], а позднее – ключом к успеху Наполеона.

Бенджамин Робинс мог рассчитывать только на себя. Не имея возможности учиться в университете, он самостоятельно изучил математику и зарабатывал на кусок хлеба как частный преподаватель. В возрасте 21 года уже избранный членом Королевского общества Робинс поступил на службу в Ост-Индскую компанию в качестве артиллерийского офицера и военного инженера. В начале 40-х годов xviii века он применил ньютоновскую физику в баллистике. Робинс использовал дифференциальные уравнения, чтобы описать влияние сопротивления воздуха на траекторию снаряда (проблема, которую не смог решить Галилей). В “Новых основаниях артиллерии”, изданных в Англии в 1742 году, Робинс на основании собственных наблюдений, закона Бойля, а также предложения XXXIX из книги 1 ньютоновских “Начал” (толкующего о движении тела под влиянием центростремительной силы) вычислил дульную скорость снаряда. Затем, используя собственный баллистический маятник, он показал, что сила сопротивления воздуха может в 120 раз превосходить силу тяжести от веса снаряда, а это совершенно искажает параболическую траекторию, предложенную Галилеем. Робинс установил, что вращение вылетающей из мушкета пули отклоняет ее от намеченной линии. Трактат “О природе и преимуществах оружия с нарезным стволом”, который он представил Королевскому обществу в 1747 году (и в том же году получил медаль Копли), рекомендовал придавать пулям яйцеобразную форму и делать нарезы в стволах. Сам Робинс высоко оценивал научное и практическое значение своей работы: “Государства, которые обстоятельно изучат природу и преимущества нарезного оружия, упростят и усовершенствуют его конструкцию, вооружат им армии… достигнут превосходства”[212]212
  Steele Muskets and Pendulums, pp. 363ff.


[Закрыть]. Чем точнее и эффективнее артиллерия, тем менее ценны сложные укрепления и даже вымуштрованная пехота.

Всего через 3 года Фридрих Великий приказать перевести “Новые основания артиллерии” на немецкий язык. Леонард Эйлер, сам превосходный математик, исправил некоторые расчеты Робинса, присовокупив свои таблицы, дающие значение дульной скорости для орудий различного калибра в зависимости от относительного веса снаряда и длины канала ствола[213]213
  Ibid., pp. 368f.


[Закрыть]. В 1751 году появился французский перевод. В то время были, конечно, и другие великие новаторы, например Йозеф Венцель фон Лихтенштейн и Жан Батист Грибоваль, но именно Робинсу принадлежит честь быть зачинателем революции xviii века в баллистике. Наука, это “приложение-убийца”, дала Западу смертельное оружие. (Довольно удивительный поворот для Робинса, родившегося в семье квакеров.)

Турки пропустили Робинсову революцию в баллистике, как и открытие Ньютоном законов движения. Турецкие пушки xvi века, изготовленные на литейном заводе Топхане в Стамбуле, могли на равных состязаться с современной европейской артиллерией[214]214
  Agoston Early Modern Ottoman and European Gunpowder Technology.


[Закрыть]. В xvii веке ситуация стала меняться. Уже в 1664 году габсбургский стратег Раймондо Монтекукколи, разбивший османскую армию при Сен-Готарде, отметил: “Громоздкие орудия [турок] причиняют при стрельбе сильный урон, однако их трудно перевозить и они требуют слишком много времени для перезарядки и прицеливания… Нашу артиллерию удобнее транспортировать, и она эффективнее”[215]215
  Coles Ottoman Impact, p. 186.


[Закрыть]. В следующие 200 лет разрыв увеличивался по мере того, как на Западе в заведениях вроде Вулиджской военной академии (открыта в 1741 году) совершенствовались теория и практика. В 1807 году, когда эскадра Джона Дакуорта вошла в Дарданеллы, турки еще пользовались старинными орудиями, швырявшими огромные каменные ядра в общем направлении судов противника.