Текст книги "Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира"

Médecins sans frontières[416]416
  Врачи без границ (фр.) – Прим. пер.


[Закрыть]

Западная Африка не зря имела репутацию кладбища для белых. Памятник на острове Горэ 21 французскому врачу, погибшему при вспышке желтой лихорадки в 1878 году, красноречиво напоминает о риске, которому подвергались европейцы в Африке. Тропические болезни нанесли тяжелый урон французскому чиновничеству: в 1887–1912 годах в колониях погибли 135 из 984 служащих (16 %). Колониальные чиновники уходили в отставку в среднем на 17 лет раньше своих коллег в метрополии. Даже в 1929 году почти треть из 16 тысяч европейцев, живших во Французской Западной Африке, проводили в больнице в среднем две недели в году[417]417
  Cohen Rulers of Empire, p. 23.


[Закрыть]. В Британской Африке дела шли не намного лучше. Смертность среди английских солдат, расквартированных в Сьерра-Леоне, была самой высокой в империи: в 30 раз выше, чем на родине, в Англии. Если бы показатели смертности оставались столь же впечатляющими, европейский колониальный проект в Африке мог погибнуть в зародыше.

Как и все умелые колонизаторы, французы вели строгий учет. В Национальном архиве в Дакаре есть детальные отчеты о каждой вспышке каждой болезни во Французской Западной Африке: Сенегал – желтая лихорадка, Гвинея – малярия, Берег Слоновой Кости – проказа. Санитарные бюллетени, санитарные нормы, санитарные миссии: кажется, здравоохранение стало для французов навязчивой идеей. Но почему бы и нет? Надо было найти способ обуздать болезни. Руперт Уильям Бойс в 1910 году заметил, что вопрос о европейском присутствии в тропиках сводится к вопросу: “Комар или человек?” “Будущее империализма, – утверждал Джон Л. Тодд, – зависит от микроскопа”[418]418
  MacLeod and Lewis (eds.) Disease, Medicine and Empire, p. 7.


[Закрыть]. Но главные успехи были сделаны не в стерильных лабораториях западных университетов и фармацевтических компаний.

В сентябре 1903 года сатирический журнал “Панч” напечатал оду человека, страдающего бессонницей, к исследователям тропических болезней: “Ученые мужи, отважившиеся // Сразиться с микробом в его логове, // Выследившие в гуще джунглей // Африканский микроб сонной болезни! // Внемлите, о, внемлите моей мольбе: // Пришлите микроба мне!”[419]419
  Punch, 16 September 1903.


[Закрыть] Не нужно было обладать особой фантазией, чтобы вообразить ученых мужей в джунглях. Исследователи тропических болезней открывали лаборатории в самых далеких африканских колониях. Одной из первых стала лаборатория в Сен-Луи, основанная в 1896 году. Там на животных испытывали вакцины: для этого врачи заразили 82 кошек дизентерией и 11 собак – столбняком. В других лабораториях изучали холеру, малярию, бешенство и оспу. Эти попытки были основаны на новаторских работах Луи Пастера, разработавшего микробную теорию в 50–60-х годах XIX века. Империя вдохновила целое поколение европейских врачей-новаторов. В Александрии в 1884 году немец Роберт Кох (ранее выделивший возбудителей сибирской язвы и туберкулеза) обнаружил бактерию Vibrio cholerae, сгубившую годом ранее Луи Тюилье, французского конкурента Коха. В 1894 году после вспышки бубонной чумы в Гонконге француз Александр Йерсен открыл ее возбудителя[420]420
  MacLeod and Lewis (eds.) Disease, Medicine and Empire.


[Закрыть]. Рональд Росс из Индийской медицинской службы первым объяснил (1898) этиологию малярии и роль комаров в ее передаче (Росс и сам страдал от этой болезни). Трое голландцев, работавших на Яве – Христиан Эйкман, Адольф Вордерман и Герри Грийнс, – установили, что причина бери-бери – нехватка в очищенном рисе витамина В1. Итальянец Альдо Кастеллани, занимавшийся исследованиями в Уганде, обнаружил трипаносом – переносимых мухой цеце одноклеточных, вызывающих сонную болезнь. Группе Жана Легре в Институте им. Пастера в Дакаре удалось выделить вирус желтой лихорадки и разработать вакцину, которую можно было вводить без помощи стерилизованных игл и шприцев. Позднее эти же ученые создали накожную вакцину “Дакар” (Пельтье – Дюрье). Она обеспечила защиту и от оспы[421]421
  Echenberg Medical Science; Marcovich French Colonial Medicine.


[Закрыть]. Эти и другие успехи, отмеченные в период с 80-х годов XIX века до 20-х годов XX века, оказались крайне важны для сохранения жизни европейцев и, следовательно, для колониального проекта. Африка и Азия стали для западных врачей гигантскими лабораториями[422]422
  Beck Medicine and Society.


[Закрыть]. И чем успешнее шли исследования, чем больше было найдено таких лекарств, как хинин, противомалярийные свойства которого открыли в Перу, тем дальше расширялись западные империи, а с ними и важнейшее благо – долгая жизнь.

Сначала колонизаторы ограничивались освоением африканского побережья. Располагая механизированным транспортом, они продвинулись вглубь континента. Железные дороги, например Дакар – Бамако, были жизненно важны для западного имперского проекта. “Цивилизация распространяется и укореняется благодаря путям сообщения, – заявил в 1880 году французский министр общественных работ Шарль де Фрейсине. – Африка, раскинувшаяся перед нами, требует нашего особенного внимания”[423]423
  Conklin Mission, pp. 56f.


[Закрыть]. После образования в 1895 году Французской Западной Африки (в результате под контроль французов попало еще более 10 миллионов африканцев) строительство железных дорог стало одним из главных пунктов программы колонизации. Эрнест Рум, первый генерал-губернатор Французской Западной Африки, заявил:

Мы желаем открыть для цивилизации огромные области, которые нам даровало предвидение наших государственных мужей, храбрость наших солдат и путешественников… Необходимое условие достижения этой цели – создание путей проникновения, усовершенствованного транспорта, восполняющего отсутствие естественных средств сообщения, державшее эту страну в нищете и варварстве… Настоящую деловую активность нельзя и помыслить без железных дорог. Поэтому наша обязанность… как цивилизованной страны заключается в том, чтобы предпринять шаги, которые подсказывает сама природа и которые являются единственно эффективными… Никто не сомневается, что материальный или моральный прогресс наших африканских колоний невозможен без железных дорог[424]424
  Ibid., pp. 51ff.


[Закрыть].

Железные дороги помогли европейцам завладеть внутренними районами Африки. Кроме своего владычества, они распространяли не только торговлю каучуком и арахисом, но и западную медицину: в отсутствие прогресса здравоохранения железные дороги лишь способствовали бы распространению эпидемий. Должны были появиться “врачи без границ” XIX века. Эти обстоятельства нередко упускали из вида те, кто, подобно Ганди, утверждал, что у европейских империй не было никаких положительных черт.

За смещением туземных правителей следовали попытки развенчать и местные суеверия. Деревня Джаждак сейчас известна тем, что в ней живет не менее трех целителей, один из которых – пожилая женщина по имени Хан Диоп. Люди приходят издалека, чтобы посоветоваться с ней: Хан Диоп умеет вылечить буквально все, от астмы до любовной зависимости, с помощью трав и прорицаний (она заверила меня в этом во время моего приезда в 2010 году). Медицина этого рода, существовавшая в Африке сотни, если не тысячи лет, – одна из причин того, что продолжительность жизни в Африке все еще значительно ниже, чем на Западе. Травы и заклинания не особенно помогают от большинства тропических болезней.

В 1897 году французские колониальные власти запретили деятельность знахарей. Семь лет спустя они пошли дальше и подготовили план создания Туземной медицинской службы (Assistance Médicale Indigène) – первой в Африке службы здравоохранения. Французы не только распространили собственную систему здравоохранения на всю Французскую Западную Африку. В феврале 1905 года Рум приказал организовать бесплатную медицинскую помощь для местного населения, какой не было и в самой Франции. Благодаря сети здравпунктов современная медицина должна была стать достоянием всех африканцев во французских колониях[425]425
  Ibid., pp. 48ff.


[Закрыть]. Выступая в Национальном собрании в 1884 году, премьер-министр Жюль Ферри заявил:

Господа, мы должны… сказать открыто, что высшие расы имеют больше прав, чем низшие… потому что у них есть обязанности… приобщать низшие расы к цивилизации… Господа, из истории… мы знаем, что эти обязанности нередко понимались неправильно, и, конечно, когда испанские солдаты и путешественники принесли рабство в Центральную Америку, они не выполнили обязанности, которые накладывала на них принадлежность к высшей расе… Но в наше время, я настаиваю, европейские нации оправдывают себя, выполняя с великодушием, с великолепием и искренностью эту высшую цивилизаторскую обязанность[426]426
  Robiquet (ed.) Discours et opinions, pp. 199–201, 210–211.


[Закрыть].

Французский стиль очень отличался от “косвенного правления”, одобряемого в английских колониях в Африке. По словам Робера Делавиньета, опытного колониального администратора и директора Колониальной школы[427]427
  Это учебное заведение в 1934 году претенциозно переименовали в Национальную школу заморских территорий Франции (Ècole Nationale de la France d’Outre Mer).


[Закрыть], представитель властей Республики в Дакаре, член масонской ложи и радикальной социалистической партии, попав в Африку, станет деспотом и будет прибегать к жестким методам, чтобы вести туземцев по пути прогресса… Многие из наших администраторов желают обращаться с феодалами [африканскими вождями] так, как мы обращались с ними во время революции, то есть или сокрушить их, или использовать их в наших целях. У британских администраторов было больше симпатии к феодалам. То была аристократия, уважающая аристократию[428]428
  Cohen Rulers of Empire, p. 74.


[Закрыть].

С точки зрения генерал-губернатора Французской Западной Африки (1908–1915) Амедэ Мерло-Понти, традиционные африканские институты были главным барьером между его подопечными и цивилизацией, которую он пытался привить. Племенные вожди, по мнению Мерло-Понти, были “паразитами”. “Мы не относимся к феодалам серьезно, – сообщал колониальный чиновник в 20-х годах XX века. – Считаем их, в общем, нелепыми. Нельзя ожидать, что после Французской революции мы вернемся в средневековье”[429]429
  Ibid., p. 77.


[Закрыть]. Делавиньет разделял этот взгляд. В революционной империи, о которой он мечтал, героями были “черные крестьяне” (так назывался его отмеченный премией роман 1931 года). По словам Мориса Мутэ, первого социалиста на посту министра по делам колоний, цель французской политики заключалась в том, чтобы “оценить применимость на заморских территориях великих принципов Декларации прав человека и гражданина”[430]430
  Van Beusekom Negotiating Development, p. 6.


[Закрыть].

Сейчас можно счесть подобные устремления плодами невыносимого галльского высокомерия. Но не подлежит сомнению, что в Африке, как и в других местах, западный империализм принес реальный, измеримый прогресс. В Сенегале после начала (1904) обязательного оспопрививания число случаев заболевания значительно уменьшилось, и в 1925–1958 годах выдалось лишь 4 года, когда оспой болело более 400 человек[431]431
  Schneider Smallpox in Africa.


[Закрыть]. Малярию обуздали систематическим осушением болот – мест размножения комаров – и изоляцией больных, а также бесплатной раздачей хинина[432]432
  Ngalamulume Keeping the City Totally Clean, p. 199.


[Закрыть]. Кроме того, эпидемии желтой лихорадки в Сенегале стали происходить реже после распространения эффективной вакцины.

Выражение “драка за Африку” означает безжалостный раздел континента европейцами. Ее апофеозом стал Фашодский кризис (1898), когда конкуренты – французы и англичане – столкнулись в селении Фашода (современный Кодок) в суданской провинции Бахр-эль-Газаль. Французская экспедиция во главе с майором Жаном Батистом Маршаном стремилась связать Нигер с Нилом и создать цепь от Сенегала до Джибути (тогда Французское Сомали). Англичане во главе с сэром (позднее лордом) Гербертом Китченером рассматривали Судан как ключ к линии Каир – Капская колония. Встреча произошла 18 сентября 1898 года в точке, где эти две линии пересеклись. Хотя Маршана сопровождали всего 12 офицеров и 150 стрелков, а яблоком раздора оказалась топь с тростником и мертвой рыбой, встреча в Фашоде привела Англию и Францию на грань войны[433]433
  Wright Conflict on the Nile. Также см.: Daly Omdurman and Fashoda; Chipman French Power, p. 53.


[Закрыть].

Заметим, что “драка за Африку” означала также борьбу за научные знания, которые были в равной мере результатом конкуренции и сотрудничества и несли бесспорную выгоду как европейцам, так и африканцам. Бактериолог, рискующий жизнью, чтобы найти средство от смертельного заболевания, был таким же храбрым героем империи, как солдат и первопроходец. Теперь у каждой европейской страны с серьезными имперскими амбициями имелся собственный институт тропических болезней. Институт им. Пастера в Париже, открытый в 1887 году, стал примером для Школ тропической медицины в Лондоне и Ливерпуле (1899) и Института морских и тропических болезней в Гамбурге (1901).

Но есть предел всему. К 1914 году в сельских здравпунктах Сенегала работало менее 100 врачей. К 1946 году во всей Французской Западной Африке действовало всего 152 здравпункта. Пункту в Стэнли-Пуле (позднее – Браззавиль) во Французском Конго, предназначенном для обслуживания 80 тысяч человек, ежегодно выделяли лишь 200 франков. В 1927 году там побывал писатель Андре Жид. Ему рассказали, что если “у медицинской службы просят лекарства, она не присылает (да и то после огромной задержки) ничего, кроме йода, сульфата натрия и борной кислоты”. Эта “удручающая нужда” позволила “болезням, которые можно легко обуздать… закрепиться и даже развить успех”[434]434
  Gide Travels in the Congo, p. 35.


[Закрыть]. Частично это зависело от экономических реалий. Самой Франции было еще очень далеко до полноценной системы здравоохранения. Просто не хватало ресурсов, чтобы прислать врачей и вакцины в далекие деревни Сенегала или Конго. Однако то был и вопрос приоритетов. Западные научно-исследовательские институты охотнее занимались изучением болезней, досаждавших в первую очередь европейцам (например, малярии и желтой лихорадки), а не холеры и сонной болезни, от которых погибало множество африканцев.

Изначально французская “цивилизаторская миссия” основывалась на революционной идее универсального гражданства. Но когда колониальная империя расширилась, эту идею оставили. Теоретически любой западноафриканский sujet [подданный] мог стать citoyen [гражданином], но на практике гражданство могли получить немногие (“дисквалифицировали”, например, тех, кто практиковал многобрачие). В 1936 году из 15 миллионов жителей Французской Западной Африки вне 4 прибрежных коммун гражданами были лишь 2136 человек[435]435
  Crowder Senegal, pp. 4ff.


[Закрыть]. Стала нормой сегрегация по месту жительства (например, отделение европейского Плато от африканской Медины в Дакаре), потому что африканцы “распространяли инфекционные болезни”. Образование также было доступно лишь крошечной “промежуточной” элите[436]436
  Yansane´ Impact of France, p. 350; Gifford and Louis France and Britain, p. 697.


[Закрыть]. Прежде французы поощряли расовую ассимиляцию[437]437
  Betts Establishment of the Medina; Cruise O’Brien White Society, p. 54. Cf. Smith Vietnam, pp. 88f.


[Закрыть]. Теперь сегрегацию рекомендовала медицина. Это согласовалось с господствующим представлением: “ассоциация” реалистичнее ассимиляции по причине, как выразился теоретик колониализма Луи Виньон, “несовместимости принципов 1789 года с консерватизмом неевропейского населения”[438]438
  Cohen Rulers of Empire, p. 49. Cf. Betts Assimilation and Association, pp. 64, 152.


[Закрыть].

Бой с тропическими болезнями шел не только в лабораториях, но и в африканских городах и деревнях. Когда в Сенегале вспыхнула эпидемия бубонной чумы, французские власти действовали беспощадно. Дома зараженных сожгли, их владельцев согнали в карантин, а трупы в нарушение мусульманских традиций закопали, залив креозотом или засыпав известью. Африканцы чувствовали себя скорее жертвами, чем спасенными. В Дакаре прошли массовые манифестации, бунты и первая в истории Сенегала всеобщая забастовка[439]439
  Echenberg Black Death.


[Закрыть].

Для того, чтобы остановить эпидемию, медицина требовала жестких мер. Однако наука того времени оправдывала и просто жестокое обращение с африканцами. Для евгеники они были низшей расой. И нигде эта псевдонаука, единокровная сестра-мутант бактериологии, не оказала влияния пагубнее, чем в Германской империи.

Черепа на острове Акул

В начале XX века Германия находилась в авангарде западной цивилизации. Немецким профессорам доставалась львиная доля Нобелевских премий: 33 % лауреатов в 1901–1910 годах, 29 % – в следующее десятилетие. Немецкие университеты лидировали в исследованиях в области химии и биохимии. Честолюбивые аспиранты съезжались со всей Европы в Геттинген, Гейдельберг и Тюбинген и трепетали перед титанами немецкой науки. После Пастера главным авторитетом в бактериологии стал Роберт Кох. Другой немец, Эмиль фон Беринг, стал одним из создателей противостолбнячной и противодифтерийной вакцин (за которые получил Нобелевскую премию и Железный крест). Фриц Шаудин и Эрих Гофман открыли бледную спирохету – возбудителя сифилиса, а Пауль Эрлих совместно с другим немецким ученым синтезировал сальварсан, первый эффективный препарат от этой болезни.

Триумф знания имел и темную сторону. За фасадом науки скрывалась и псевдонаука. Ее приверженцы утверждали, что люди не являются единым полиморфным видом, а якобы делятся на неравнозначные сорта: от арийской “расы господ” до негроидов, не достойных называться Homo sapiens. Где было удобнее всего проверить эти выкладки, как не в недавно приобретенных колониях? Африка снова стала лабораторией – на сей раз для расовой биологии.

У каждой европейской державы были свои приемы борьбы за Африку. Французы, как мы видели, положились на железные дороги и здравоохранение. Англичане не только добывали золото, но и строили школы при миссиях. Бельгийцы превратили Конго в рабовладельческое государство. Португальцы почти ни во что не вмешивались. Немцы опоздали на этот пир. Для них колонизация Африки стала гигантским экспериментом, затеянным, кроме прочего, чтобы проверить на практике расовую теорию. Конечно, у колонизаторов и прежде имелось представление о собственном естественном превосходстве. Согласно теоретикам социал-дарвинизма, африканцы в биологическом отношении были низшей расой, досадным препятствием для освоения Черного континента белыми “арийцами”. Но никто не применял эту теорию на практике решительнее, чем немцы в Юго-Западной Африке, нынешней Намибии.

Немцы предъявили претензии на эти суровые берега в 1884 году. Год спустя Эрнста Геринга (отца Германа Геринга) назначили рейхскомиссаром (губернатором) Юго-Западной Африки. К 1898 году, когда губернатором стал Теодор Лейтвейн, намерения Германии стали ясны: экспроприировать земли у местных народов гереро и нама и расселить там немецких крестьян. Эту политику открыто защищал Пауль Рорбах в книге “Германская колониальная экономика” (1907)[440]440
  Rohrbach Deutsche Kolonialwirtschaft, vol. I, pp. 330–333. Cf. Steer Judgment, p. 61.


[Закрыть]. В то время германский проект казался в той же мере научно обоснованным, как и война европейцев против тропических болезней.

В 1851 году Фрэнсис Гальтон, двоюродный брат Чарльза Дарвина, посетил Юго-Западную Африку, пустынную и все-таки прекрасную, по поручению Королевского географического общества. После возвращения в Лондон Гальтон сообщил, что достаточно узнал “о диких расах, чтобы иметь материал для размышлений на всю оставшуюся жизнь”. Наблюдения Гальтона за гереро и нама позднее повлияли на ход его мыслей об эволюции человека. Антропометрические исследования Гальтона наследственности у людей заложили основы дисциплины, которую он назвал евгеникой – селекции ради улучшения человеческого генофонда[441]441
  Позднее Гальтон написал роман Kantsaywhere [калька с греч. слова “утопия”] – евгеническую утопию, в которой пригодность человека к размножению зависит от результатов экспертизы и где “рождение детей Негодными рассматривается… как преступление против государства”.


[Закрыть]. Здесь увидели окончательное решение проблем здравоохранения: раса сверхлюдей, не поддающихся болезнетворным микроорганизмам. Важно отметить, что сто лет назад исследования, подобные гальтоновским, были передовыми. Расизм не считался реакционной идеологией, и люди, не имевшие научной подготовки, принимали его примерно с тем же с энтузиазмом, как сейчас принимают теорию искусственного глобального потепления. Лишь во второй половине XX века евгеника и связанная с ней “расовая гигиена” были наконец дискредитированы благодаря открытию того, что генетические отличия между расами ничтожно малы, а вариации в пределах рас очень значительны.

Сто лет назад на Западе едва ли сомневались (белые, конечно), что белые превосходят чернокожих. Расовая теория оправдывала вопиющее неравенство того типа, который позднее институциализировали на американском Юге в виде сегрегации и в Южной Африке в виде апартеида. В Германской Юго-Западной Африке чернокожим запрещали ездить верхом, они должны были приветствовать белых, не могли ходить по тротуарам, пользоваться велосипедами или пойти в библиотеку. В зачаточных колониальных судах показания немца приравнивались к показаниям 7 африканцев. Поселенцев за такие преступления, как убийство и изнасилование, штрафовали, а африканцев без церемоний вешали. Некий миссионер отмечал, что “средний немец смотрит на местных жителей свысока, словно те находятся на том же уровне, что высшие приматы (любимое слово для обозначения аборигена – ‘бабуин’), и обращается с ними, как с животными”[442]442
  Madley Patterns, p. 169.


[Закрыть]. Англичане и французы в XIX веке сочли необходимым отменить рабовладение в своих колониях. Немцы – нет[443]443
  Deutsch Emancipation without Abolition.


[Закрыть].

Но существовала одна проблема. Гереро и нама вовсе не были похожи на детей, какими их описывали расовые теоретики. Гереро были суровыми скотоводами, умудрявшимися выживать на скудных землях между пустынями Намиб и Калахари, а нама – налетчиками, не уступавшими бурам в верховой езде и меткости[444]444
  Steer Judgment, pp. 55ff.


[Закрыть]. Близко познакомившись в Южной Африке с голландцами и англичанами, гереро понимали, каковы цели немцев. Экономическое положение гереро на рубеже веков было подорвано вспышкой чумы рогатого скота, и продажа земель немецким колонистам шла полным ходом. Напряженными были и отношения гереро с немецкими торговцами, не особенно разборчивыми в методах взыскания долгов[445]445
  Seiner Bergtouren, pp. 267–78.


[Закрыть]. Однако африканцы не снесли открытого грабежа, особенно после ряда вопиющих актов насилия, включая убийство (и покушение на изнасилование) немецким поселенцем невестки одного из вождей[446]446
  Olusoga and Erichsen Kaiser’s Holocaust, p. 118.


[Закрыть].

Подделка молодым окружным чиновником, лейтенантом Цюрном, подписей старейшин гереро на документах, устанавливающих новые границы резервации, стала последней каплей[447]447
  Gewald Herero Heroes, pp. 146ff.


[Закрыть]. 12 января 1904 года гереро во главе с вождем Самуэлем Магареро восстали. Они перебили в окрестностях Окаханджа всех здоровых мужчин-колонистов, которых нашли, однако пощадили женщин и детей. Погибло более 100 немцев[448]448
  Rust Krieg und Frieden, pp. 6–15; Anon. Rheinische Mission, pp. 10–16; Leutwein Elf Jahre Gouverneur, pp. 466–467; Kuhlmann Auf Adlers Flügeln, pp. 42f.


[Закрыть]. В ответ кайзер Вильгельм II послал генерала Лотара фон Трота с инструкциями “восстановить порядок… любыми необходимыми средствами”. Генерал выбрал самые грязные.

Немецкие теоретики колонизации, говорившие о нужде в “полном истреблении” “злых, невосприимчивых к культуре и хищных” аборигенов, пошли гораздо дальше своих французских или английских коллег. Фон Трота последовал совету. Он решил прибегнуть к “абсолютному террору” и “утопить бунтующие племена в реках крови”[449]449
  Olusoga and Erichsen Kaiser’s Holocaust, p. 139.


[Закрыть]. В своем леденящем душу ультиматуме фон Трота на ломаном гереро пояснил, что на практике означала немецкая расовая теория:

Я – великий генерал немцев. Я обращаюсь к вам, гереро, тем гереро, которые больше не под немцами [то есть больше не являются немецкими подданными]… Вы, гереро, должны теперь оставить эту землю – она принадлежит немцам. Если вы не сделаете этого, я уничтожу вас при помощи Groot Rohr [больших пушек]. Любой на немецкой земле будет убит из ружья. Я не буду брать в плен женщин или больных, а прогоню их вслед за их вождями или убью их из ружья. Вот мои слова народу гереро.

Великий генерал могущественного немецкого кайзера Трота[450]450
  Gewald Great General, p. 68.


[Закрыть]

Битва при Ватерберге 11 августа 1904 не была битвой: то была бойня. Гереро стояли большим лагерем. Заметив немецкие колонны, они ждали переговоров. Вместо этого фон Трота окружил их. Начался артиллерийский обстрел. Мужчин, женщин и детей косили пулеметы Максима. Как фон Трота, по-видимому, и планировал, оставшиеся в живых гереро бежали в пустыню Омахеке (по словам генерала – “навстречу своей гибели”). Колодцы на краю пустыни были взяты под усиленную охрану. Согласно донесению из Юго-Западной Африки, “безводная Омахеке должна довершить начатое германским оружием – истребление гереро”. Фон Трота выразился столь же откровенно: “Я полагаю, что этот народ… должен быть уничтожен”[451]451
  Zimmerer First Genocide, p. 37.


[Закрыть].

Немцы полагались не только на пустыню. Гереро, не участвовавших в восстании, выследило шутцтруппе, колониальное ополчение, девиз которого звучал так: “гнать их, вешать, расстреливать, пока все не сгинут”[452]452
  Gewald Herero Heroes, p. 173; Bayer Mit dem Hauptquartier, pp. 161–167.


[Закрыть]. Африканцев, которых не убили на месте (главным образом женщин и детей), согнали в 5 концентрационных лагерей. Позднее к ним присоединились нама. Они совершили ошибку, примкнув к антинемецкому восстанию, и еще большую ошибку, поверив обещаниям, что им сохранят жизнь, и сложив оружие. Немецкие концлагеря отличались от устроенных англичанами в Южной Африке во время Англо-бурской войны. Шла партизанская война, и англичане стремились расстроить ряды буров. Ужасающе высокая смертность явилась непреднамеренным следствием антисанитарных условий. В Германской Юго-Западной Африке военные действия уже закончились, и концлагеря стали лагерями смерти. Больше прочих прославился остров Акул близ Людерица.

Лагерь был разбит в дальнем конце острова, где ветры дули сильнее. Практически лишенных жилья, одежды и пищи заключенных заставляли строить насыпь, стоя по пояс в ледяной воде. Тех, кто прерывал работу, надсмотрщики беспощадно избивали плетьми из кожи носорога. Миссионер Август Кульман посетил остров Акул в сентябре 1905 года. Он с ужасом наблюдал, как истощенной заключенной выстрелили в бедро и в руку (она умерла) лишь за то, что женщина пыталась найти воду. В сентябре 1906 года – марте 1907 года погибло 1032 из 1795 узников острова Акул. Уровень смертности составил около 80 %. До восстания насчитывалось около 80 тысяч гереро, после него – 15 тысяч. Нама было 20 тысяч. В 1911 году, согласно переписи, их осталось менее 10 тысяч. Лишь Ую нама пережили пребывание в лагере. К 1913 году на землях гереро и нама, конфискованных в соответствии с императорским указом (декабрь 1905 года), число немецких поселенцев почти утроилось и достигло 15 тысяч человек. Положение выживших гереро и нама было не лучше рабского. Их жестоко наказывали за малейшее неповиновение[453]453
  Drechsler Südwestafrika unter deutscher Kolonialherrschaft, pp. 251–279. Cf. Olusoga and Erichsen Kaiser’s Holocaust, p. 235.


[Закрыть].

Страдания народов Юго-Западной Африки на этом не закончились. Будто не удовлетворившись почти полным истреблением гереро и нама, немцы мучили этих людей во имя “расовой гигиены”. По крайней мере один врач проводил смертельные эксперименты на заключенных в Юго-Западной Африке. В 1906 году в рамках “расово-биологических исследований” было проведено 778 вскрытий трупов. Черепа отослали в Германию для дальнейшего исследования. Невероятно, но женщин-заключенных заставляли очищать эти черепа осколками стекла[454]454
  Ibid., p. 224.


[Закрыть].

Ойген Фишер был одним из многих немецких ученых, чрезвычайно интересовавшихся новомодной областью расовых исследований. Заинтригованный рассказами о рехоботских бастерах[455]455
  Потомки голландских поселенцев и орлам-нама. – Прим. пер.


[Закрыть], метисах из Юго-Западной Африки, Фишер отправился туда на 2 месяца. Он обмерил их с головы до пят, изучал их лица. В 1913 году он опубликовал свои выкладки и разрекламировал эту работу как первую попытку приложить к изучению человека принципы передачи наследственных признаков Грегора Менделя. “Бастарды”, как выразился Фишер, в расовом отношении превосходили негров, но не белых, и могли бы оказаться полезны в качестве колониальных полицейских или мелких чиновников. Но дальнейшей метизации, по мнению Фишера, нужно избегать: “Мы знаем абсолютно точно, что все без исключения европейские народы… впитавшие кровь менее ценных рас (и только слепые фанатики могут отрицать, что чернокожие, готтентоты [нама] и многие другие менее ценны [чем белые]), заплатили за это духовным [и] культурным упадком”[456]456
  Fischer Rehobother Bastards, pp. 302f.


[Закрыть]. К этому времени в Германской Юго-Западной Африке уже действовал ряд законов против смешанных браков.

В Германии такие представления разделяли далеко не все. Социалисты и католики протестовали против того, что творила в Африке их якобы цивилизованная страна[457]457
  Eiermann The Good, the Bad, and the Ugly.


[Закрыть]. Даже теоретик колониальной экономики Пауль Рорбах осудил политику фон Трота, указывая, что Юго-Западная Африка просто не сможет обойтись без африканцев-работников[458]458
  Rohrbach, Aus Südwest-Afrikas schweren Tagen, pp. 177f.


[Закрыть]. Все же остается вопрос: не была ли Юго-Западная Африка полигоном для подготовки к будущему, гораздо более масштабному геноциду?[459]459
  Madley From Africa to Auschwitz.


[Закрыть] Не случилось ли (как предположил Конрад в “Сердце тьмы”) так, что скорее Африка превратила европейцев в дикарей, чем европейцы принесли цивилизацию в Африку? Где было настоящее сердце тьмы? В Африке? Или у европейцев, которые использовали ее как лабораторию для псевдонауки, которая наряду с коммунистической идеологией стала самой опасной статьей экспорта западной цивилизации?[460]460
  Mazower Dark Continent.


[Закрыть]

За жестокость к африканцам европейцев ждала ужасная расплата: расовая теория была слишком заразной, чтобы коснуться лишь колониальной периферии. В начале нового века она вернулась в Европу. Западной цивилизации предстояло столкнуться с самым опасным противником: с собой.

Война, начавшаяся в 1914 году, была не войной нескольких европейских стран: то была война мировых империй. Она шла в рамках западной цивилизации и стала первым признаком того, что Запад несет семена собственного разрушения. В той войне Запад применял “приложения-убийцы” шире, чем в любом предыдущем конфликте. Индустриальная экономика обеспечивала средствами механизированного разрушения. Медицина также сыграла свою роль в кровавом спектакле тотальной войны.

Ни на одном театре военных действий не было сложностей с коммуникациями серьезнее, чем в Африке. В отсутствие развитой железнодорожной сети и надежных вьючных животных здесь имелось лишь одно решение логистических проблем: люди. В Первой мировой войне участвовали более 2 миллионов африканцев – почти все в качестве носильщиков и санитаров. И хотя вспомогательные части, о которых часто забывают, находились вдали от полей Фландрии, они действовали в таком же аду, как и солдаты на передовой в Европе. Мало того, что они недоедали, были измождены, воевали далеко от дома – они в той же степени страдали от болезней, как и их белые господа. Около 1/5 африканцев, служивших носильщиками, погибли. Многие стали жертвами дизентерии, потрепавшей все колониальные армии, воевавшие в тропиках. В Восточной Африке 3156 англичан погибли, исполняя свой долг (менее трети – от действий противника). Если прибавить чернокожих солдат и носильщиков, сумма британских потерь превысит 100 тысяч человек[461]461
  Strachan First World War in Africa.


[Закрыть].

Как мы видели, оправданием господства белых в Африке служило то, что они несли блага цивилизации. Однако война, охватившая африканские колонии Германии (Тоголенд, Камерун, Восточную и Юго-Западную Африку), сделала эти притязания смехотворными. “За собой мы оставляем разоренные поля, пустые склады и, в ближайшем будущем, голод, – писал Людвиг Деппе, немецкий военный врач, служивший в Восточной Африке. – Мы более не носители культуры. Наш путь отмечен смертью, разграбленными и обезлюдевшими деревнями, подобно тому, как это происходило при продвижении наших и вражеских армий во время Тридцатилетней войны”[462]462
  Strachan To Arms, p. 95.


[Закрыть].

Ситуация на фронтах Первой мировой войны складывалась патовая. На Западном фронте французам и англичанам нужно было выбить немцев с хорошо укрепленных позиций, и преимущество здесь было у оборонявшихся. (По-видимому, это положение дел можно назвать самой масштабной осадой в истории.) В тупик зашли и военные действия на Итальянском фронте: в Трентино и долине реки Изонцо итальянцы не могли разбить австрийцев. Боевые действия на Востоке шли гораздо активнее, но и здесь преимущество было у Германии, несмотря на грубые ошибки ее союзника – Австро-Венгрии. Попытки найти выход из тупика, открывая новые фронты – Дарданеллы, Салоники, Месопотамия, – привели к плачевным результатам. При этом ни у одной из сторон не существовало чудо-оружия вроде атомной бомбы. Широко применялись отравляющие газы. Они причиняли сильный урон, но не могли переломить ход войны. Подводные лодки вредили британской торговле, но не были способны остановить ее. Весной 1917 года, когда шла война на истощение, будущее Франции казалось мрачным. Мятеж и революция в России в феврале дали Германии шанс победить на Восточном фронте. США, еще с 6 апреля находившиеся в состоянии войны с Германией, по крайней мере полгода не оказывали почти никакого влияния на обстановку на Западном фронте. И после ошеломляющих потерь в битве при Вердене (1916) французское правительство было глубоко обеспокоено нехваткой людей. Уменьшение среднего размера семьи началось во Франции раньше, чем в других местах (возможно, потому, что француженки лучше разбирались в сексе, а контрацепция для них была доступнее), и молодых французов было значительно меньше, чем немцев. Уже к концу марта 1917 года погибло или попало в плен около 1,3 миллиона французов. В целом французские военные потери были почти вдвое выше английских: погиб почти каждый восьмой француз 15–49 лет. “Налог кровью”, l’impôt du sang, был действительно тяжелым.