Текст книги "Наизнанку. Личная история Pink Floyd"

3. Балдеж-шмалдеж

На Эбби-роуд, во время записи «The Piper at the Gates of Dawn». Микрофон на вид старомодный, но прочный, надежный и очень качественный, как и вообще всё в студиях EMI, включая сотрудников…

Вслед за пышным празднованием подписания контракта с EMI пришло время спуститься на землю и приступить к серьезной работе. В отличие от многих других групп, мы не выплатили музыкальные долги. По сути, мы толком не сделали первый взнос. У нас не было изнурительных гастролей, мы не играли целый год в клубах на Репербане. Всю осень 1966 года наши выступления проходили на нескольких любимых концертных площадках и в окружении вполне преданной нам аудитории. Нам еще только предстояло столкнуться с неведомыми цивилизациями, что таились за пределами психоделической деревни.

Транспорт был (и, пожалуй, до сих пор остается) главной проблемой для новых групп. Одалживая родительский автомобиль, проблему не решишь, особенно учитывая, что он немедленно теряет в цене, если заталкивать в маленький салон барабанную установку и остальных членов группы. Приобретение фургона обходилось дорого и не приносило того удовольствия, с которым можно метнуть всю стипендию на новую гитару или басовый барабан. Можно было выступать с сомнительным набором отнюдь не идеальной или взятой напрокат аппаратуры, однако группе (с кучей оборудования, которая только росла) по-прежнему требовалось добраться до места выступления, а затем благополучно вернуться домой.

До сделки с EMI путешествия за пределы Лондона обычно ограничивались возможностями нашего фургона марки «бедфорд». Мы стали гордыми владельцами этого транспортного средства еще во времена Tea Set, когда однажды поздним субботним вечером приобрели его за двадцать фунтов стерлингов на развале торговца автомобилями. Торговец не верил своей удаче – фургон, скорее всего, уже дожидался очереди на свалку. В остром приступе щедрости торговец посулил продать фургон «с обувкой и потрохами», что на его языке означало свежий комплект шин и уплату налога на транспортное средство. «Бедфорд» оказался невероятно медлителен (его запросто обогнал бы мой старый «корешок»); низкую скорость затмевала лишь его ненадежность.

Дополнительная проблема возникла, когда внезапно исчезла наша аппаратура. Рик обычно зарабатывал лишнюю пятерку, после концертов выгружая оборудование у конторы Blackhill, но как-то раз пренебрег своими обязанностями после особенно припозднившегося концерта и просто бросил фургон на остаток ночи в Риджентс-парке. К утру все дорогое переносное снаряжение вроде усилителя (который нам купил Эндрю Кинг) и гитар оказалось кем-то незаконно присвоено. У менеджмента не осталось никаких средств, ни один благотворитель нас не поддержал, так что я ответственно заявляю для потомков: моя матушка, вечная ей благодарность, ссудила нам двести фунтов на замену наиболее важных элементов. Рик порой страдал от уколов вины за этот инцидент, но никакого возмещения так никому ни разу и не предложил.

Вскоре после сделки с EMI мы купили «форд-транзит» – серьезный символ статуса, что-то вроде «роллс-ройса» для транспортировки рок-групп. К тому времени приличный фургон был нам нужен позарез, поскольку наш агент Брайан Моррисон, проявивший такую прыть в сделке с EMI, наконец-то обеспечил нам достаточный фронт работ. Наша первая встреча с Брайаном произошла во время репетиционной сессии для «Arnold Layne» в студии Sound Techniques. Питер и Эндрю предупредили, чтобы мы готовились к визиту некоего тяжеловеса музыкальной индустрии, и его прибытия мы ожидали не без трепета. Наконец дверь студии распахнулась, и перед нами предстали Брайан и два его помощника. Эти три персонажа явно были скорее частью лондонского преступного подземелья, нежели андерграундного подполья. Вместо клешей и кафтанов – итальянские костюмы и пальто из верблюжьей шерсти с бархатными воротниками. Держа руки в карманах, это трио сосредоточило на нас бесстрастные взгляды – и увиденное их явно не впечатлило.

Прикидывая, кому довериться, Эндрю и Питер переговорили с немалым числом агентств, включая солидное агентство Ноэла Гея на Денмарк-стрит, где все сотрудники одевались в визитки. Там, однако, запросили пятнадцать процентов за то, чтобы нас представлять, тогда как Брайан был согласен на десять. Он и получил работу.

Брайан Моррисон в Abbey Road Studios. На заднем плане – ювелир Мик Миллиган, бойфренд Джун Чайлд. Мик – создатель элегантного аэроплана, который держит девочка на памятной обложке единственного альбома супергруппы Blind Faith (Эрик Клэптон, Джинджер Бейкер, Рик Греч и Стив Уинвуд).

Хотя гардероб Брайана выдавал в нем стажера у продавца автомобилей, на самом деле он посещал Центральное художественное училище. Его контора начала с менеджмента группы The Pretty Things – куда входили еще двое учеников художественного училища, Дик Тейлор (он участвовал и в ранних The Rolling Stones) и Фил Мэй, – а затем расширилась, когда Брайан занялся издательской и агентской работой. К тому времени, как к нему присоединились мы, у Брайана уже набрался существенный список артистов, в том числе The Aynsley Dunbar Retailiation и Herbie Goins & The Night-Timers. Позднее он добавил к этому списку всех артистов Blackhill, включая Fairport Convention, The Incredible String Band, Edgar Broughton Band, Tyrannosaurus Rex и Tomorrow со Стивом Хау, впоследствии гитаристом группы Yes.

У Брайана была подходящая для музыкального бизнеса контора в доме номер 142 по Чаринг-Кросс-роуд – в районе, где сплошь занимались музыкальным бизнесом, – над круглосуточным клубом-распивочной (заведением, задуманным, чтобы обойти тогдашние драконовские английские законы лицензирования спиртного). По-моему, она обходилась ему в каких-то восемь фунтов в неделю. Наружные стены здания были покрыты граффити, выражающими вечную любовь к тому или иному участнику (или ко всем сразу) The Pretty Things, а внутри вечно царила суматоха. Брайан сэкономил на внутренней связи и орал на секретаршу через перегородку своего кабинета. Там вообще все орали – либо в телефоны, либо друг на друга. Этот крик разительно отличался от вежливого, великосветского мира Blackhill, одетого в кафтаны и благоухающего маслом пачулей.

Наши ранние рекламные фотографии Blackhill заказала фотографу Колину Прайму. Фотосессия проходила в лондонском Раскин-парке, возле Денмарк-Хилл. Еще один снимок, сделанный в тот день, – где мы машем руками – Сид использовал как основу для своей иллюстрации на обороте конверта «The Piper at the Gates of Dawn».

Помимо менеджмента, Брайан выступал единственным агентом нескольких ключевых лондонских концертных площадок. Работая с The Pretty Things, он догадался, что полезно контролировать не только менеджмент, но и доходы от продажи билетов. Однако порой даже Брайана, со всем его опытом, можно было смутить. Как-то раз он оказал приятелю услугу и согласился представлять другое агентство за комиссионные. В одном клубе Брайан встретил двух братьев, представителей третьего агентства. Во время встречи один брат извинился и пошел наверх в контору с клубным менеджером, чтобы «уладить вопрос с исключительными правами». Дальше Брайан услышал, как по лестнице с грохотом скатывается тело. Другой брат тоже принес ему извинения и отошел, чтобы добавить пару-другую пинков несчастному клубному менеджеру, чье тело распростерлось у подножия лестницы. Брайан, который, вообще-то, предпочитал убеждать клиентов бутылкой превосходного кларета, по-тихому свалил. Только позднее он выяснил, что фамилия братьев была Крэй.

Эндрю Кинг тоже как-то столкнулся с темной стороной этого бизнеса, хотя до клана Креев его визави недотягивали. Поговаривали, что одно агентство, желая разрешить небольшой диспут, вывесило промоутера (а позднее босса фирмы звукозаписи Polydor) Роберта Стигвуда из окна. Кроме того, там работал сотрудник по кличке Мизинчик, который, по слухам, отрубал пальцы гитаристам, медлившим с подписанием контракта. Ближе всего Эндрю подобрался к этому миру, когда вознамерился получить деньги за выступление в Королевском колледже искусств от одного агентства в Сохо. Эндрю туда прибыл, дверь открылась, и он увидел внутри буйную рождественскую вечеринку с участием подруг волосатых гангстеров. Финансировалась вечеринка, судя по всему, выручкой от нашего концерта. Эндрю сказал, что пришел забрать гонорар для Pink Floyd. «Эй, тут какой-то парень хочет у нас деньги забрать…» Внимание всех тут же обратилось на Эндрю. Повисла краткая пауза, после чего все собрание зашлось хохотом, а парень у двери отслюнил деньги от толстой пачки банкнот, которую извлек из заднего кармана. Как только Эндрю повернулся к выходу, вечеринка возобновилась.

Страницы из ежедневника Тони Говарда, явно безжалостное расписание наших концертов в мае и июне 1967 года.

Два помощника, что сопровождали Брайана во время его ознакомительного визита в Sound Techniques, были его ассистентами Тони Говардом и Стивом О’Рурком. Тони, парень из Хэкни, начал трудовую деятельность курьером газеты «Нью мьюзикл экспресс», поскольку мечтал стать музыкальным журналистом. Недолго поработав крупье в казино и зазывалой в зале для игры в бинго, он случайно познакомился с Филом Мэем из The Pretty Things, и тот свел его с Брайаном. Тони уговорили попробовать свои силы в агентстве.

Стив О’Рурк, получив бухгалтерское образование, работал в отделе продаж компании, производившей корм для домашних животных. Наниматели в конечном итоге уволили Стива, обнаружив, что он каждый уик-энд на казенной машине носится по гоночной трассе Брэндс-Хэтч, а свои рабочие обязанности сваливает на коллег, чтобы освободить себе время для руководства клубом «Эль-Торо» на Эджвер-роуд. Последующая трехмесячная работа в другом агентстве по ангажементу обеспечила Стива вполне достаточным опытом, чтобы Брайан счел его квалифицированным сотрудником.

Заполучив Брайана в агенты, мы наконец-то добились того количества выступлений, которого всегда желали. Впрочем, то была пиррова победа, поскольку порой концерты выявляли полное несоответствие музыкантов и публики. В особенности это было характерно для сети залов «Топ Рэнк», где публика хотела всего лишь танцевать под соул или любоваться поп-звездами, которых вчера показывали по телевизору в очередных «Самых популярных». Мало того, что мы проваливались по обеим позициям, – вдобавок в этой сети высшего эшелона существовал дресс-код (чтобы в клуб не проник нежелательный элемент): пиджаки и галстуки, никаких длинных волос и никаких джинсов. Наша небольшая группа поддержки не могла пробиться в зал дальше швейцара, и даже мы сами не имели возможности запросто подойти к стойке бара за выпивкой и смешаться с аборигенами.

Наверняка для аудитории «Топ Рэнк» лицезреть Pink Floyd тоже было весьма травматично. До выпуска сингла «See Emily Play» мы ни разу не появлялись на телеэкране и были совершенно неведомы всем, кто находился в зале. Единственный хит из первой двадцатки, который у нас имелся, «Arnold Layne», заметно отличался от остального нашего репертуара, да и этот сингл очень мало играли по радио и не крутили по телевизору. Один промоутер подошел к нам после концерта и сказал: «Какая жалость, ребята, вот бы вам еще приличных песен…»

После часовой атаки странной и страшной музыки в исполнении почти невидимой группы, не пробуждавшей порыва орать от восторга, публика выказывала реакции в диапазоне между равнодушием и яростью. Таковы были наши первые выступления перед аудиторией, вовсе не гарантировавшей нам поддержки. Не будь у нас агента, который непременно брал гонорары вперед, нам бы, вероятно, вообще ничего не платили. К счастью, всегда находилось достаточно новых концертных площадок, чтобы загрузить нас работой. Концертов тогда не переносили, и мы просто двигались шаг за шагом, а в кильватере у нас бурлило недоумение. В 1967 году мы даже не могли положиться на симпатии студенческой аудитории. В то время университетской среды не существовало как таковой – отчасти потому, что было очень мало провинциальных университетов, а отчасти потому, что организация концертов, судя по всему, студентов не очень интересовала. Соответственно, приходилось работать в сетях клубов и танцзалов.

Сид и Роджер (а также я, на следующем фото) на пароме, везущем нас на концерт в копенгагенском клубе «Стар».

Если посмотреть на список наших концертов в 1967 году, видно, как выросло их количество: во второй половине 1966-го – двадцать, на следующий год – более двухсот. И это без учета нашего первого американского тура, поездки по Европе для телерекламы и времени, потраченного на запись трех синглов и одного альбома. Ничего удивительного, что все концерты слились в гомогенную череду тускло освещенных гримерок и автострад, которые неподалеку от Бирмингема перетекали в прямую магистраль M1 до Лондона. Все группы останавливались у Уотфорд-Гэп, где на бензоколонке стояло кафе «Синий вепрь», и мятых вельветовых брюк там бывало больше, чем комбинезонов дальнобойщиков.

Некоторые концерты, впрочем, весьма памятны. Довольно типичен был наш шотландский тур 1967 года. Он состоял всего из пяти концертов, и первые два мы дали в Элгине и Нэрне на севере Шотландии, где наше наглое английское вторжение было энергично отвергнуто. В местной газете о нас писали на той же полосе, что и о местном конкурсе на лучший фруктовый кекс, а типичным отзывом публики о нашей работе было: «Та я те в ванне лучше спою, чем эти английские пижоны, прикинь».

Ближе к дому прием был немногим теплее. В «Калифорния боллрум» в Данстебле публика могла на славу демонстрировать неодобрение, выливая выпивку с балкона над сценой прямо на головы членов группы. Как впоследствии философски заметил Роджер, «вряд ли им совсем не понравилось – стаканы же они оставили при себе». А вот на концерте в пивной «Фезерс», что в Илинге, Роджер получил прямое попадание в лоб старым медным пенсом – довольно весомым метательным снарядом. Я это хорошо запомнил, потому что до конца выступления Роджер искал того малого, который швырнул монету. Нам повезло, что Роджер так его и не нашел, – друганы у преступника наверняка были многочисленнее и здоровее, чем у нас. Скорее всего, тем наши страдания не ограничились бы, если бы один искренне преданный нам фанат громко и весьма опрометчиво не похвалил наши таланты. Это дало толпе куда более легкую добычу, и она, забыв про нас, накинулась на него.

Состоялось также незабываемое выступление на острове Мэн во время шотландского двухнедельного праздника – четырнадцати дней в июле, посвященных всем уроженцам Глазго, которые стекались туда серьезно поразвлечься. Сцена на тамошней концертной площадке находилась высоко над танцполом, чтобы даже самый высокий кельт не тянул лапы и не стаскивал музыкантов вниз, в общую толпу. Промоутер уныло отметил, что, по опыту, лучше всего продолжать играть, что бы ни творилось в зале, включить свет поярче, а про наше световое шоу забыть. Лучше бы мы прислушались. Впрочем, его советы оказались сущей ерундой на фоне зловещих знамений, которые не замедлили появиться, едва я сел за барабаны. В глаза мне бросилась лужица крови на том самом месте, где всего несколько минут назад сидел барабанщик предыдущей группы. Очевидно, он кого-то разочаровал и получил удар прямой наводкой.

Когда мы заиграли и свет потускнел, публика от удивления даже примолкла. Поначалу мы решили, что их внимание привлекли музыка и наше световое шоу, однако зловещий рокот вскоре оповестил, насколько мы ошибались. На самом деле темнота дала кельтам возможность в безумной ярости обрушиться друг на друга. Последовав совету промоутера, мы выполнили условия контракта, и под психоделическое музыкальное сопровождение веселящиеся шотландцы с ревом и грохотом радостно вышибали друг из друга дух. Как любил объявлять наш добрый приятель Рон Гисин, «следующий танец – махач».

Перемещать наш фургон «транзит» на датский паром надлежало со всей возможной деликатностью. После того как «Форд» вывел «транзит» на рынок в октябре 1965 года, фургон был в таком почете, что воры, бывало, сбрасывали аппаратуру, но угоняли авто. У «транзита» были трехлитровый двигатель, задняя передача и модифицированный кузов, который позволял всю установку загрузить в заднее отделение, а гастрольный менеджер, осветитель и четыре члена группы путешествовали спереди – в ощутимой тесноте, зато первым классом.

Странно, однако подобные эксперименты не убили нашего энтузиазма. От чистого ужаса некоторых концертов, где нас поливали оскорблениями, дух группы лишь укрепился, как у прошедшего боевое крещение взвода. В порядке катартической терапии нам даже удавалось посмеяться по дороге домой, убеждая себя в том, что следующий концерт будет намного лучше.

В подобных танцевальных залах мы часто сталкивались с одной технической проблемой. Благодаря «Субботнему вечеру в „Палладиуме“» в моду вошли вращающиеся сцены – весьма продвинутый способ смены действия на протяжении вечера. Но количество нашей звуковой аппаратуры и светового оборудования росло, и вращающаяся сцена всякий раз неуклонно погружалась в хаос. Провода динамиков натягивались до точки разрыва, и шаткие башни аппаратуры рушились на пол. Посреди этого римейка последнего дня Помпеев, пока вокруг нас падали колонки, гастрольная бригада лихорадочно карабкалась на сцену и опять втыкала провода куда следует. После финального поворота, когда сцена вздрагивала и замирала, члены группы, храбро стоявшие по местам на протяжении всего действа, уже походили на команду «Звездного пути», попавшую под обстрел из орудий клингонского линкора.

Теперь у нас завелось некоторое подобие гастрольной бригады, но, когда требовались «роуди», которые будут таскать наше оборудование, мы не брезговали перебежчиками из других групп. Один раз мы наивно решили, что работник, прибывший к нам после сотрудничества с группой Cream, должен быть просто колоссальным. Нам, однако, не пришло в голову спросить рекомендации. На деле этот «роуди» ушел из Cream, потому что на одном концерте оказался совершенно не способен (ввиду тяжкого похмелья) расставить аппаратуру. Вместе с напарником он подкрался к дому менеджера, бросил ключи от фургона в почтовый ящик и сгинул в ночи. Вовремя добираться на наши концерты ему удавалось, но совершенно поразительное расхождение в показаниях счетчика пробега и счетов за горючее, которые он предъявлял, – очевидно, по дороге из Лондона в Брайтон он заворачивал на Балканы – привело к тому, что в один прекрасный день мы решительно указали ему на дверь.

Следующий преуспел немногим больше. Он в конечном итоге вынужден был уйти, когда мы выяснили, почему у него вечно проблемы с нашими динамиками WEM. Мы провернули спонсорскую сделку с Watkins Electric Music («Вот те на! Да это же WEM!»), однако ни мы, ни сам Чарли Уоткинс никак не могли понять, почему наши динамики отказывают столь часто и столь фатально. В конце концов мы обнаружили, что наш не слишком преданный сотрудник аккуратно заменяет новые диффузоры старыми, полетевшими, а затем отправляется в Вест-Энд и там продает новые динамики в магазины электротоваров на Лайл-стрит. Неудивительно, что у нас был уникальный саунд.

Учитывая непредсказуемые свойства гастрольной бригады, от всех, кто был связан с Blackhill (группы, менеджмента и вспомогательного персонала), требовалось впрягаться и отрабатывать удлиненный рабочий день. Скажем, кое-как сколоченная бригада ранним вечером отправлялась в Норфолк, а затем перекантовывала аппаратуру в Лондон к концерту в клубе «UFO» в два часа ночи. Впрочем, в конечном итоге гастрольная бригада все-таки стала организованнее, особенно когда к нам пришел Питер Уинн Уиллсон.

Питер был опытным театральным осветителем. Его исключили из пансиона Аундл-скул за участие в Олдермастонском марше, он занялся театральной работой в местных театрах и постепенно дошел до Вест-Энда. У Питера была квартира на Эрлэм-стрит в Ковент-Гардене, где он жил со своей подружкой Сюзи Голер-Райт (известной как «психоделическая дебютантка») и где какое-то время прожил и Сид Баррет, – Сюзи бывала в Кембридже и вращалась в том же кругу, что и он.

В период, когда мы выступали в зале церкви Всех Святых, Питер иногда приходил на нас посмотреть. Тогда нашей световой аппаратурой заведовал Джо Гэннон, и Питер, присоединившись к нашей бригаде, взял на себя обязанности гастрольного менеджера. Однако у него был один существенный недостаток – отсутствие водительских прав. Поэтому фургон водил Рик, а Питер разбирался с аппаратурой. Затем Питер занялся звуком (по его собственному признанию, не слишком сильная его сторона) и наконец – после ухода Джо – вместе с Сюзи переключился на освещение.

Питер унаследовал самопальную осветительную установку Эндрю Кинга и Питера Дженнера, которая, будучи на профессиональный взгляд Питера, «совсем левой», функционировала на удивление успешно вплоть до одного концерта в художественном колледже, где запутанная проводка соединила две фазы, послала напряжение в 440 вольт курсировать по осветительной системе и в яркой вспышке славы начисто ее изничтожила. Тогда Питер взялся создавать более продвинутую систему, основанную на трех 1000-ваттных проекторах Rank Aldis, и экспериментировать с разными способами обработки света, пропуская его через поляризаторы и фильтры из латекса. Получавшиеся цвета были «эффектные, но очень тусклые». Затем Питер обнаружил, что лучшие узоры производят презервативы. Это привело к одной оказии, когда фургон с гастрольной бригадой остановила полиция. Слуги закона были очень заинтригованы, увидев Джона Марша, одного из членов бригады: тот на переднем сиденье разрезал целый ворох презервативов. «Не волнуйтесь, – невозмутимо пояснил Питер, – это наш техник – он сумасшедший».

Другим способом обработки света была установка зеркала под углом в 45 градусов перед концом длинного окуляра. Это зеркало Питер затем заставлял вибрировать, производя фигуры Лиссажу. Вставляя в отверстие прерыватель и цветные колесики, а затем варьируя скорость их вращения, Питер получал то, что он называл «световыми червяками».

Еще одно творение Питера представляло собой кинопроекторную лампу, горевшую далеко за рекомендованными пределами максимальной яркости. Перед лампой помещался диск из цветного стекла, и его на предельной скорости крутил электромотор. Весь агрегат был смонтирован в ящике примерно два на три фута и водружен на длинные резиновые ноги, которые Питер невесть где раздобыл. Поскольку никаких специальных разработчиков подобных вещей не существовало, Питер совершал набеги на магазины неликвидов на Эджвер и Тотнэм-Корт-роуд в поисках аппаратуры, проводов и штекеров для оборонной промышленности – они были особенно надежны, и их можно было возить по всей Великобритании в эпоху, когда еще не появились жесткие сундуки для оборудования.

Эффект сварганенного Питером устройства оказался весьма впечатляющим. С двумя дисками возможности не удваивались, а возводились в квадрат. Регулируя скорость обоих, Питер добивался цветов, которые можно было только почувствовать, – «серебристо-лиловые металлические цвета. За рукой Ника, спроецированной на задник, шлейфом тянулись радуги». Однако температурные колебания, тряска, удары и безумное верчение цветных дисков приводили к тому, что стекло, увы, было склонно выходить из-под контроля и с грохотом трескаться, во все стороны брызжа острыми осколками, которые пролетали в чертовски опасной близости от членов группы. Приходилось возить с собой целую уйму запасных стекол – а на самом деле не помешала бы походная аптечка. Мы с Роджером прозвали эти машины Далеками ввиду их роботоподобной натуры и очевидной враждебности к гуманоидам.

Портреты, фото Гарри Гудвина.

В пути мы соблюдали строжайшую экономию. Весь алкоголь покупали заблаговременно в каком-нибудь придорожном кафе, где торговали навынос, чтобы не зависеть от раздутых цен в барах. Отели мы игнорировали в пользу долгих поездок домой, что предотвращало все то дикое времяпрепровождение, которым, судя по всему, наслаждались остальные группы. Агентство Брайана Моррисона так талантливо составляло расписание концертов, что приходилось вечно мотаться по всей стране зигзагами, и создавалось впечатление, будто из фургона мы не вылезаем вообще. Вечное возбуждение мешалось с постоянным страхом, что у нас кончится горючее, поскольку «роуди» заправлялись только там, где давали скидочные купоны первой в истории программы покупательской лояльности «Грин шилд».

Питер Уинн Уиллсон и Сюзи Голер-Райт рулят нашим световым шоу, в котором основным источником света все еще выступают домашние диапроекторы.

С деньгами обычно бывало туго: работы стало больше, но мы по-прежнему вечно были в долгах, поскольку постоянно обновляли аппаратуру. В теории мы платили себе еженедельное жалованье в 30 фунтов стерлингов, однако на деле нам удавалось получать лишь 7 фунтов 10 шиллингов, и ради увеличения этого скудного дохода мы не брезговали любыми аферами. Гораздо позже, на каком-то пароме, идущем на континент, Джон Марш пообещал проползти через всю палубу, гавкая по-собачьи, если Роджер даст ему за это 20 фунтов стерлингов. Роджер нашел сделку невероятно привлекательной, другие пассажиры – стремной. Выполнив свою часть уговора и воодушевившись финансовым успехом, Джон предложил спрыгнуть за борт посреди Ла-Манша и вплавь добраться до английского берега в обмен на дом Роджера. Для Роджера, игрока по натуре, это было серьезным искушением. Он знал, что до берега Джон вряд ли доплывет. Но поскольку это также означало, что до конца гастролей мы останемся без светового шоу, разум все же возобладал.

В перерывах между бесконечными путешествиями мы порой устраивали домашние представления в клубе «UFO», хотя после января 1967 года всего лишь примерно раз в месяц. Однако два крупных весенних мероприятия помогли нам сохранить контакт с нашей первоначальной аудиторией. 29 апреля состоялась ночная вечеринка «14-Hour Technicolour Dream»[9]9
  «14-часовая греза в „Техниколоре“» (англ.).


[Закрыть] в «Александра-пэлас», где, помимо нас, выступали, в частности, Алекс Харви, Soft Machine и Артур Браун. Все шоу организовал Хоппи и люди из «Интернэшнл таймс», чтобы собрать для газеты побольше денег после полицейского рейда. «Полный хаос, но все получилось», – вспоминает Эндрю Кинг. Для многих «Technicolour Dream» остался в памяти как ключевое психоделическое событие, вершина формата; выступления групп и прочих длились до самого рассвета. Питер Дженнер, к примеру, говорит: «„Technicolour Dream“ символизирует все то время. Это была вершина чистой любительской психоделии, церемония коронации, последнее крупное событие для всей компании. Когда подошла очередь „Пинк Флойд“ выступать в этом довольно ветхом зале, уже наступил рассвет, солнечные лучи пробивались сквозь старые витражные окна, а люди карабкались по подмостьям вокруг органа. Триповали практически все, кроме группы, хотя, возможно, Сид тоже. Великий концерт – вот только одному Богу известно, как все это на самом деле звучало».

Джон Марш, один из наших первых осветителей. В интервью «Мелоди мейкер» той поры я провозгласил, что «осветитель – в буквальном смысле один из членов нашей группы», хотя явно не планировал принимать это во внимание при дележе гонораров.

Однако другие сочли все это слишком коммерческим, идейным концом андерграундного движения, поскольку во главу угла ставилась прибыль, – на самом деле «Technicolour Dream» был всего лишь большим рок-концертом. Майлз припоминает, как группа The Flies, которая ранее помочилась на публику, чтобы подтвердить свои протопанковские убеждения, во время нашего сета стояла сбоку от сцены, кричала: «Продались!» – и всячески нас оскорбляла. Я этого не помню, но если и так, The Flies, пожалуй, не ошиблись: все билеты на концерт и впрямь продались. А наша преданная публика из «UFO», обычно наслаждавшаяся единением с группой, вдруг столкнулась с замечаниями от службы безопасности, десятифутовой сценой и ролью экспонатов на выставке уродцев.

С нашей точки зрения, «Technicolour Dream» был скорее логистическим кошмаром. Ранним вечером того же дня мы отыграли концерт в Голландии, закончили, свернули манатки, перевозбужденные голландцы на пределе скорости умчали нас в ночь к последнему самолету в Англию, а после приземления мы лихорадочно бросились в северный Лондон, чтобы выступить на «Technicolour Dream». После такого маршрута наши шансы насладиться психоделическим слиянием душ стремились к нулю. Сид от происходящего полностью дистанцировался – то ли на кислотном приходе, то ли в нервном расстройстве, я так и не понял.

По сравнению с «Technicolour Dream», я считаю, «Games for May» двумя неделями позже был одним из самых важных концертов, какие мы когда-либо давали, поскольку там возникли элементы, которые мы неизменно использовали все последующие тридцать лет. Питер и Эндрю устроили нам это в «Куин-Элизабет-Холле», в районе Саутбэнк, через промоутера Кристофера Ханта, который организовал нам концерт в Институте Содружества. И снова мандат классической музыки оказался неоценимым: Кристофер был одним из немногих, кто мог организовать концерт на этой крайне престижной площадке.

Хотя у нас было совсем мало времени на подготовку и репетиции двухчасовой программы, мы все же сумели организовать вечер как мультимедийное мероприятие Pink Floyd. В отличие от наших регулярных концертов, на разогреве никого не было – можно было контролировать атмосферу и создавать настроение самим. Зрительный зал в «Куин-Элизабет-Холле» был сидячим, поэтому публика (что весьма нехарактерно для рок-концерта) должна была сидеть и слушать музыку, а не танцевать. В немалой степени концерт был импровизационный. Мы отыграли обычный репертуар, а также премьерную «See Emily Play» («You’ll lose your mind and play free games for May…»[10]10
  Зд.: «Ты лишишься ума и будешь играть в вольные игры мая…» (англ.)


[Закрыть]), однако бо́льшую часть материала, наподобие «Interstellar Overdrive», мы взяли в качестве заготовок, подложки для постоянно меняющихся идей. Все помнят Сида как блестящего автора песен, но, на мой взгляд, он заслуживает не меньших похвал за свою радикальную концепцию импровизационной рок-музыки.

У нас было кое-какое дополнительное освещение и машина по производству мыльных пузырей, а также домашние диапроекторы, которые следовало установить посреди партера, чтобы свет хоть как-то добивал. Это потребовало некой технической и юридической импровизации, поскольку в то время микшированием звука и света всегда управляли с края сцены. Дело было за несколько лет до того, как стало обычной практикой расставлять звуковые и световые установки в зрительном зале.