Текст книги "Публичное одиночество"

В

ВЕРА (1991)

Интервьюер: А Вы сами верующий человек?

Да. Я православный христианин. Плохой, к сожалению…

Не соблюдаете обряды?

Нет, я стараюсь соблюдать пост, но все равно я неграмотен в этом смысле, как и огромное количество людей.

Меня интересует, не приходится ли Вам преодолевать какое-то внутреннее препятствие для того, чтобы, скажем, перекреститься в церкви?

Абсолютно нет. Меня это смущало, когда обо мне говорили как о сыне Героя Соцтруда поэта Михалкова. Или как о начинающем артисте. Дескать, он в церковь ходит…

Но вот, скажем, сейчас я почти полгода жил в Париже и чуть ли не каждое воскресенье ходил в православную церковь. Самое печальное, кстати говоря, это когда люди теряют ощущение того, где они находятся. Когда у тебя просят в церкви автограф – это просто немыслимо, это означает какую-то полную потерю духовного слуха, это катастрофа. (I, 37)

(1992)

Интервьюер: Вы всегда были верующим человеком?

Да, хотя я очень боялся за отца, когда ходил в храм. Но это воспитание матери, духовный мир которой был связан с православием. Мои дети пели в церковном хоре. Младшая пятилетняя дочь на вопрос, что самое важное в жизни, отвечает: «Терпение», а что самое трудное: «Богу молиться».

Это действительно труд – большой, требующий огромных усилий.

У Вас есть любимый храм в Петербурге?

Да, Никола Морской.

Почему?

Не знаю. Может, еще из Достоевского, когда Раскольников выбежал из подворотни, и эти купола ослепили его. Когда я снимал «Обломова», из окна Захара был виден Никольский, и я часто ходил туда во время съемок.

А в Москве?

На Неждановой, Питиримовский. Это была любимая церковь моей матери. (I, 43)

(1994)

Я верующий человек.

Хожу в церковь в Брюсовом переулке и в маленькую церковь в деревне

Аксиньино. Ее разрушили много лет назад, сейчас вернули людям, и уже через три дня там шла служба, хотя в куполе зияла огромная дыра… (I, 57)

(1994)

Когда у человека есть корень, есть Вера, есть Надежда, Любовь и мать их София, то бишь мудрость, то он ищет ответы на экстремальные вопросы именно в этом.

Когда у него этот стержень вынут, ситуация обычно развязывается кровью и насилием. (I, 57)

(1997)

Основой культуры в России всегда был не этикет – умение правильно держать вилку и эстетично одеваться, – а вера.

Православная вера…

И это было принципиально важно. Это держало, цементировало общество… (I, 68)

(2000)

Интервьюер: А что такое детская вера, точнее, домашняя вера, идущая из детства?

Это мама.

Мы ежедневно читали утренние и вечерние молитвы и 90-й псалом

«Живущий под кровом Всевышнего…», а каждый Великий пост, как и положено, перечитывали все четыре Евангелия.

Отец никогда этому не мешал. Но и не фарисействовал: мол, дома – православие, а на партсобрании – персональные дела за религиозные пережитки. Все было поставлено таким образом, что мама оберегала отца от всего того в нашей жизни, что было связано с церковью. Когда приходил духовник, который исповедовал нас и причащал, отца, как правило, не было дома. И он никогда не вступал в спор по поводу веры, хотя по всем остальным вопросам (коммунизм, Брежнев) в семье были кровавые битвы…

Мама (она была беспартийной) тоже никогда ничего не навязывала и не делала из религии культа. Все шло само собой. У мамы был прекрасный вкус и замечательное чувство меры, которые гарантировали от пошлости.

Дома вера была в безопасности, но я знал, что для внешнего мира – это подполье. И когда я уходил в армию, а мой духовник подарил мне замечательный образ священномученика Никиты, я прятал его, зашивал в вещи. Всегда было ощущение двойственности и огромного страха. Я с ужасом думал о том, что папу выгонят из партии, а меня – из комсомола.

Ощущение постыдное, но оно было.

Я помню себя восемнадцатилетним на Пасху в храме Воскресения Словущего на улице Неждановой, помню ужас от того, что мне даже в храме перекреститься было очень непросто.

А для моих детей это уже совершенно естественно. Когда мы как-то в Питере зашли на службу в храм Николы Морского, наш шестилетний Тёма исчез. Я нашел его среди нищих, он сидел у одного из них на коленях. Такой абсолютный выплеск чувств, и никакого страха, что за это что-то будет.

Меня это поразило. Мое чувство страха усугублялось еще и тем, что профессия моя публичная, многое на виду, многие узнают. Мне это всегда мешало, особенно на службе, где и так довольно трудно бывает объяснить себе, зачем это делаешь.

Зачем стоишь на службе, молишься, читаешь Евангелие?

Конечно, со временем этот вопрос отпадает сам собой. Потому что каждый раз открываются совершенно невероятные вещи. И это всеобъемлюще: Господь дает тебе именно в эту минуту услышать то, что является ответом на твой вопрос, и ты как будто впервые слышишь слова, которые, казалось бы, давно знакомы.

Вот! Вот он, ответ!

Скажем, после выхода новой картины искушения просто наваливаются. Вдруг в Евангелии от Матфея читаешь притчу о зависти: помните, работники в винограднике, нанятые хозяином, пришли получать плату за свою работу. И первые говорят: мол, как так? Мы работали с раннего утра, а эти последние работали один час, а получают столько же, сколько и мы.

И хозяин им отвечает: вы не о том беспокоитесь, что я вам мало плачу, а о том, сколько я им плачу.

Прочитаешь такое, и все так ясно про себя становится! (II, 34)

(2000)

Интервьюер: Вы ощущаете себя молодым христианином?

Нет. Ни молодым, ни старым. Это действительно как воздух. Наверное, поэтому для меня сейчас уже мучительно провести месяц без исповеди. Такое ощущение, что не мылся.

При этом я никак не могу считать себя ни праведником, ни исполняющим заповеди в том виде, в каком это необходимо…

А тяжело жить по вере, с верой?

С верой нет, а по вере тяжело. Тяжело от осознания, а легко тоже от осознания.

Наверное, любой из нас, особенно в молодые годы, ищет разного рода оправдания. Но я думаю, что самое опасное – это оправдание гордыни.

Одно дело – быть лучше других, другое – просто лучше. Быть лучше других совсем не трудно, ведь всегда найдется кто-то хуже тебя: ты причащаешься раз в неделю, а он раз в месяц, ты постишься в среду и пятницу, а он только в Великий Пост…

Но вот стать лучше – трудно, так как неизмеримо труден путь осознания греха в самом себе, а не в сравнении себя с другими. (II, 34)

(2000)

Интервьюер: Как взаимосвязаны ваша вера и ваш кинематограф?

Я думаю, что сегодня не должен в своих фильмах впрямую говорить о Боге. Так же уверен, что нельзя играть Христа.

Ну как это? Артиста гримируют, и он в гриме Спасителя сидит на стуле и пьет кофе.

А вот если Он действительно в тебе, то, что бы ты ни делал, Его присутствие во всем сделанном тобой будет очевидно. При этом (хотя я не беру на себя смелость это утверждать, так как не богослов и не проповедник) я считаю, что в искусстве отражение всегда сильнее воспринимается, чем прямая авторская декларация.

Например, в «Казаках» Толстого ощущаешь его живую веру намного сильнее, чем во всех его философско-дидактических произведениях позднего периода, в которых он пытается объяснить читателю, что такое Бог.

Невидимость и неосязаемость Его присутствия во всем и вся – вещи всеобъемлющие и всепроникающие. И если Господь сподобил тебя видеть Божий мир открытыми глазами и передавать другим свои (пусть самые малые) откровения, то ты должен понимать, что Он тебя именно на это подвигнул, а вовсе не на проповедь.

Например, в «Детстве Обломова», где нет ни одного прямого разговора о Боге, Обломов вспомнил давно умершую и горячо любимую мать, и на его ресницы «выкатилась слеза и стала там».

И все.

Для меня это и есть молитва.

А что может быть в искусстве больше этого? (II, 34)

(2000)

Розановская фраза: «Человек без веры мне неинтересен» когда-то поразила меня своей резкостью, а потом я понял, что в ней есть такая правда!

Потому что человек так или иначе пытается восполнить отсутствие веры знанием. А знание без веры только умножает скорбь внутри человека.

Как только вы задаете себе вопрос: «А есть ли Бог?» – все. У верующего человека таких вопросов не должно быть.

Как же без Бога? Зачем тогда жить?

Я помню, в Вологде, на пресс-конференции, встает молодой человек, бледный, издерганный, в таком шарнирном, нервическом состоянии, и говорит: «Может ли быть такой человек: хороший, честный, образованный, благородный, который помогает другим, который умеет слушать, умеет любить, но не верит в Бога?» – «Может! – говорю. – Но он мне неинтересен».

У меня просто вырвалась эта розановская фраза.

И она его убила, потому что он говорил про себя. Это он верный семьянин, он образован, он помогает родителям, а вот веры нет.

Я, наверное, потряс его своими словами…

Когда в одиннадцать лет я по частям печнику Давыду продавал свой велосипед, доставшийся мне от старшего брата, то никак не мог понять, почему весь велосипед он покупал у меня за семь рублей, а если по отдельности (втулки, цепь, руль), то чуть ли не за шестьдесят.

Тот молодой человек из Вологды разложил свою жизнь на добродетели, которыми был полон. И в его сознании не укладывалось: раз он не крадет, не прелюбодействует, зарабатывает деньги своим трудом, то разве такая малость, как отсутствие веры, может сделать его человеком неинтересным?

Я не пытался, но вряд ли, даже если бы попробовал, сумел бы объяснить ему, что никакая из его добродетелей не интересна мне сама по себе. (II, 34)

(2003)

Человек без веры неинтересен – это мысль русского философа Василия Васильевича Розанова… она бытует во всей русской культуре, будучи связанной не только с православием, но со всеми религиями.

Я думаю, что в России любое метафизическое вероисповедное начало (независимо от религии) имеет огромное значение… Произведения Достоевского, Толстого или Чехова, даже если в них не говорится напрямую, так или иначе основаны на этом. (I, 97)

(2005)

Как только вы начинаете пытаться понять веру, то тут же перестаете верить.

Почему, как мне кажется, Всевышний перестал являть чудеса, как это было в IX–XI веках? Потому что ему стали говорить: «Ты покажи, тогда я поверю». (I, 118)

(2008)

Интервьюер: Вы всегда открыто говорите о своей вере. Даже имя свое трактуете не только как «победитель», что понятно – корень греческий, но еще и «бесогон». Почему «бесогон»?

Есть икона «Святой Никита, изгоняющий бесов». В святцах несколько Никит, мои именины как раз выпадают на бесогона. На меня подали в суд и требовали моего медицинского освидетельствования, когда я на прошлом съезде Союза кинематографистов сказал с трибуны: «Ребята, я же слышу, как вы там копытцами по углам щелкаете и хвостами о ножки стульев бьёте…»

Не боитесь, что Вас назовут не бесогоном, а мракобесом? Корень один, но смысл разный…

Да пусть называют. Чем больше клевещут, тем чище душа. Это не мои слова, это мне священник однажды сказал.

Кстати, как результаты освидетельствования?

Здоров. Даже слишком. (I, 129)

(2009)

Интервьюер: Вы глубоко верующий, православный христианин…

Да, хотя Библию так до конца и не дочитал.

Вера – это же как душа: или она есть, или нет… Недавно я был на фестивале военно-патриотического фильма имени Сергея Бондарчука в Волоколамске, и меня там спросили: «Вы не хотите снять православное кино?» – «Это какое? – я удивился. – Чтобы в кадре были церкви, монахи?»

Я не знаю, как помогает мне вера, – знаю только, что без нее нельзя… (I, 137)

(2009)

Православная вера давала русскому человеку ощущение нравственности и закона, а мы, славяне, законов не любим, терпеть их не можем.

Знаете почему? Очень скучно по ним жить, тоска! Ну день, два, ну месяц, а дальше: «Ой, не могу уже так!»

Об этом, кстати, мы говорим и в картине «12». (I, 137)

(2012)

Вопрос: Что Вас питает, каков внутренний подток?

«Блажен, кто верует, тепло ему на свете…» Чудо веры в том, что ты никогда не чувствуешь себя одиноким. (I, 160)

Вера, Надежда, Любовь

(2002)

Вне зависимости от того, как изменился мир за эти годы, рано или поздно, хочет того человек или нет, Бог ставит перед ним вопросы самые простые, одинаковые для всех, вне зависимости от образования, социальной принадлежности или вероисповедания, и человек на эти вопросы должен отвечать. В конечном итоге от того, как он ответит, зависит, каким этому человеку быть и что он оставит после себя.

Для России эти вопросы умещались в три понятия, в три женских имени – Вера, Надежда, Любовь: во что и в кого ты веришь, на что и на кого надеешься, что и кого любишь.

И как бы ни изощрен был мир сегодня, эти три силы являются основой в защите бытия перед небытием. (II, 41)

ВЕРОТЕРПИМОСТЬ

(1993)

В России, когда принималась присяга в Александровском училище или в любом военном Пажеском корпусе, при принятии присяги был и священник православный, и мулла, и ксендз, то есть это было едино – все принимали присягу на верность Царю и Отечеству. Каждый представитель своей конфессии.

Русский офицер всегда был русским офицером, вне зависимости от своего вероисповедания и национальности. Но самое главное, существовали некие законы, которые были выше законов человеческих. И это было самое главное. И это была идеология. И это был сдерживающий центр.

Как только это разрушилось – все стало возможно…

И тогда возникло то, о чем говорил Александр Сергеевич Грибоедов: «Колебание умов ни в чем не твердых». (V, 1)

ВЕРЕВОЧКИ

(2001)

Веревочки… Как сейчас помню. В Столешниковом переулке, в самом знаменитом магазине пирожных, стоит тетка за прилавком, которая пирожными торгует и кладет тебе в коробку «корзиночку», «картошку», а ты стоишь и предвкушаешь удовольствие… Наконец она закрывает все это крышкой, завязывает, а потом начинает с кем-то разговаривать и навязывает, и навязывает узлы.

Вяжет она и вяжет, а я думаю, мама родная, что же ты делаешь…

Ведь привезу я эту коробку, которую ты завязала, наверное, узлов на сорок, домой. И что?

Казалось бы, возьми ножницы или нож, разрежь веревку, и все. Ан нет. Нам с сестрой и братом дома категорически запрещалось резать бечевки и ленты, которыми были завязаны покупки и подарки. (Я помню, на кухне в буфете открывался ящик, и в нем лежали пробки, на которые были намотаны эти самые ленточки и веревки.) И вот ломались ногти, доставались иголки, чтобы все это поддевать и разворачивать.

Для чего? Почему?!

А потому, что, как говорил Серафим Саровский: «Паче поста и молитвы есть послушание». Это была для нас настоящая школа, урок – всегда доводить начатое дело до конца.

Вот и раскручивали мы эти веревочки. За это время много чего передумаешь. Даже и пирожное есть порой расхочется, пока эту коробку развяжешь… (V, 6)

ВЕРТИНСКАЯ АНАСТАСИЯ

(1993)

Я влюбился в нее, посмотрев «Человека-амфибию»…

Она была очень красивая. Когда я поступил в Щукинское училище, уже выходил ее «Гамлет» со Смоктуновским. Там была невероятная история… хотя ничего невероятного в ней нету. Я не знаю, любила ли она меня когда-нибудь так, как я в нее был влюблен. В тот момент у нее был такой выбор! Такой пасьянс лежал перед ней… Она могла снять с полки любого. Именитость ей была не нужна, она сама была дочкой Вертинского. Фамилия Михалков не могла произвести на нее впечатление.

Я мучительно был влюблен, мучительно. И мучил ее, наверное, всякими звонками, ревностью. И наступил момент разлада, мы расстались.

Я уехал из Москвы на пробы. У нас была близкая подруга, Лена Матвеева, замечательный человек, балерина. Мы с ней, когда я вернулся, пришли на день рождения Вани Дыховичного, а компания там была веселая: Вика Федорова, Полянский, Дыховичный. И туда пришла Настя с Андреем Мироновым. Я сидел наискосок от нее за столом… И дальше очнулся на лестничной клетке – в поцелуе с ней. Она меня увела оттуда – дело не в том, кто кого увел, но было ясно, если бы она этого не захотела, никогда бы в жизни ничего не было. Во мне не имелось той силы, обаяния и тех возможностей, которые могли ее сломить. Она ко мне приспустилась, снизошла. Я помню как сейчас ощущение того электричества, которое возникло. Должен сказать, не вдаваясь в подробности, что у Насти мужской ум и мужской характер…

Мы прожили вместе три года, но вместе-вместе – полтора. Известие, что она беременна, меня так обрадовало: теперь «не соскочит», не уйдет. Это подтверждает, как я безумно был влюблен. У нас родился сын. Потом его воспитывала бабушка, ее мама, и мне было мало знакомо ощущение отцовства. Я думал, что, может быть, это наследственное…

Настя ни разу в жизни не дала мне понять и почувствовать, что она мною восхищена или что ей нравится то, что я делаю… В общем, я так и не научился быть тем, кем она хотела меня видеть.

Сначала я пытался, потом бросил… (III, 2)

(2000)

Интервьюер: Пожалуй, единственная неудача в вашей жизни – это ваш первый брак с Анастасией Вертинской, с которой Вы вместе учились на одном курсе в «Щуке»…

Нет, абсолютно нет.

Как можно назвать неудачным брак, в котором родился хороший парень по имени Степан?!

Но Вы же быстро расстались? Вы прожили вместе всего три-четыре года…

Года четыре, да.

Ваш друг Евгений Стеблов в своей книге вспоминает, как Вы незадолго до разрыва с Вертинской с ним встретились и сказали ему с горечью: «Она меня не любит».

Вы знаете, я верю всем, кто пишет воспоминания.

Я лично этого не помню, поэтому у меня есть основание предполагать, что это было именно так. Вероятно, я сказал Стеблову, что она меня не любит. Очень может быть. Понимаете какая вещь: я, когда снимаю картину, могу про нее все сказать – почему я стал ее снимать, почему я снимаю так или этак… А потом проходит какое-то время, и это как ступень ракеты, она отпадает, начинает жить своей жизнью.

Вот сейчас спросите меня, как мы снимали «Обломова», я и не расскажу…

Это Вы к тому говорите, что для Вас и брак с Вертинской – это пройденная ступень, и Вы уже не помните, как это было?

Я помню все, как это было, но у меня нет осадка горечи.

Но Вы ее добивались?

Да.

В то время Вертинской добивался еще и Андрей Миронов. Говорят, он сходил по ней с ума…

Сходил. И Миронов, и, если не ошибаюсь, Смоктуновский. Много людей. Один парень у нас был на курсе… такой сумрачный, сумасшедший. По-моему, он от нее с ума и сошел на самом деле…

Я очень много из-за нее дрался, это точно.

Правда?

О! Жуть! Кошмар!

Как дрались? Где?

Ну, всего не упомнишь – и в ВТО, и в Доме кино.

Не так посмотрели… Вот видите мой нос…

У Вас сломан нос из-за нее?

Да…

Но в моей памяти не осталось каких-то конкретных эпизодов, случаев, которые послужили бы причиной разрыва. Я не могу сказать: «Вот она сделала то-то, и поэтому мы с ней разошлись». Мы просто поняли, что в одной корзинке двум таким «фруктам» не усидеть.

Когда я встречаю ее, я испытываю замечательное чувство теплой ностальгии. Тем более, что вырос сын, который умно и иронично относится и к нашим тем отношениям с ней, и к сегодняшним, и к ней отдельно, и ко мне отдельно… (II, 33)

(2007)

Интервьюер: И чем же Вы покорили Ассоль? Это случилось в «Щуке»?

Мы учились на одном курсе, пока меня не выгнали, но познакомились раньше, еще до поступления в Щукинское училище.

Андрон ухаживал за Марианной, старшей сестрой Насти, но ему нравилась и младшая. Мой бедный брат разрывался, как двуглавый орел, поглядывая то в одну сторону, то в другую.

Марианна была раскованная, веселая, компанейская, Настя выглядела закрытой и сдержанной.

Она уже начала сниматься и ощутила вкус обрушившейся славы, знала себе цену и никого близко не подпускала, держа поклонников на расстоянии.

Обстоятельства первой встречи стерлись из памяти, но факт, что я был отвергнут. Точнее, даже не отвергнут, а попросту не замечен. Словно и нет меня на свете. Мы пребывали, что называется, в разных весовых категориях. После «Алых парусов» по Насте сходила с ума вся страна, стоило ей появиться где-нибудь, тут же сбегались восторженные толпы. Вскоре к Ассоль прибавилась Гуттиэре из «Человека-амфибии». Настя много гастролировала, с творческими бригадами объехала весь Советский Союз… Уже шла работа над «Гамлетом», Настя готовилась к съемкам. Ё-моё! Шекспир, Козинцев, Офелия…

А кем был я? Мальчиком из «Приключений Кроша» и «Туч над Борском»? Смешно! Несопоставимые величины!

Разве Вы еще не снялись у Данелии?

Фильм «Я шагаю по Москве» пользовался успехом, меня начали узнавать на улицах, но это было несравнимо с популярностью Насти! Понимал: никогда не будем рядом, слишком уж она высоко взлетела…

Свет далекой звезды.

Недосягаемость Насти сильно меня обломала, внутренне осадила. Я играл без козырей и даже призрачных шансов на победу. Мог лишь набить морду кому-нибудь из очередных Настиных ухажеров. Ради самоутешения. И бил.

Миронову?

Нет, Андрей был человеком деликатным, тонким, на открытый конфликт не шел, поводов не давал. Я ведь до сих пор даже не знаю степени близости Миронова и Вертинской.

Не спрашивали?

Никогда! Настя все равно не сказала бы, задавай вопросы или нет…

А Вы до этого, извините, по-настоящему добивались Настиной взаимности или сразу отступились, поняв, что головою стену не прошибить?

Разве я похож на капитулирующих без боя? Пытался завоевать расположение, порой вел себя не вполне адекватно…

Типа?

Хотя многочасовое ожидание с букетом цветов у подъезда дома в надежде на случайную встречу не в моем стиле, но под Настиными окнами я выстоял достаточно. Понимаешь, в определенном смысле я хищник, принадлежу к породе людей, привыкших приходить и брать. Если с первой попытки не получилось, то и… ладно. Нет – значит, нет. Набиваться не приучен.

Вероятно, Анастасия Александровна тоже хищница?

Не могу так сказать. Применительно к женщинам это слово приобретает иное звучание…

Короче, когда в гостях у Вани Дыховичного встретил Настю, меня затрясло…

И как она Вас увела?

Знаешь, специально для тебя мог бы сейчас присочинить историю, в деталях расписав, кто первым взял другого за руку, что сказал один и ответил второй, но ничего этого не помню. Провал, потеря сознания наяву. Очнулся на лестничной клетке этажом ниже квартиры Дыховичного. Стоял с Настей у окна и целовал ее в губы… Все, обратно к Ване мы уже не возвращались…

Не оправдываю себя, но с Настей мне попросту снесло крышу. С того момента, как вышел от Дыховичного, полетел кубарем, не разбирая дороги. На какой-то временной отрезок голова и ноги перемешались, не вполне отдавал отчета, что со мною происходит, на каком свете нахожусь.

Оглядываясь назад, понимаю, что не в состоянии вычленить из той каши отдельный день, неделю или даже месяц. Все слилось в сплошную гулянку, мы с Настей кочевали из одной компании в другую: пили, пели, говорили.

Я, правда, еще дрался. Бесконечно! Пил и бил.

За что?

Да за все! За слово, за взгляд…

Настя давала поводы для ревности?

Мне этого и не требовалось, я, как пионер, был всегда готов, на боевом взводе.

В милицию после рукоприкладства попадали?

Сколько раз! Со счета сбиться можно.

И Настя сидела с Вами?

Ну конечно. Куда же я без нее?

Как думаете, Вертинская Вами играла?

Это часть женского естества, они не могут иначе, вечно играя нами или с нами… С нюансами надо разбираться в каждом конкретном случае.

Понять пытаюсь: снос крыши, случившийся с Вами по вине возлюбленной, он в плюс или в минус? Мордобои, разумеется, не в счет.

Любовь, по-моему, всегда во благо, а вот безумная страсть… Она похожа на извержение вулкана: может засыпать пеплом и сжечь города, вызвать землетрясения и цунами, но в то же время создает новые ландшафты, иногда целые острова…

К Насте я испытывал совершенно особенное чувство. И очень боялся ее потерять. Многие молодые мужчины страшатся известия, что их девушка ждет ребенка, а я, узнав о Настиной беременности, был абсолютно счастлив. Шел по ночной Москве с идиотской улыбкой на лице и думал: «Все, теперь точно «не соскочит», будет моей, никуда не денется».

Вы уже расписались к тому моменту?

Нет, поэтому так и радовался!

Где вы жили?

Каждый у себя. Я с родителями, Настя – с мамой. Никто не ставил нам условий, мол, сначала – под венец, потом – в постель, но все же существовали определенные устои. Настя переехала в нашу квартиру на улице Воровского, когда официально расписались. Свадьбу играли в ресторане ВТО. Нет, путаю, в ВТО гулял Андрон, а мы праздновали в «Метрополе».

Наверняка и на собственном торжестве умудрились подраться?

Надо бы у Насти уточнить, кажется, что-то такое было. Да вел себя безбашенно, но пикантными деталями опять-таки не порадую, поскольку лез в драку в изрядном подпитии, когда башка не соображала и запоминала плохо…

Мы начали жить у моих родителей, а параллельно строили жилье в кооперативе на улице Чехова. Правда, въехать в него не успели. К моменту окончания строительства пришлось менять общую квартиру на две отдельные, поскольку наша семейная жизнь дала окончательную и бесповоротную трещину.

Недолго музыка играла? Любовная лодка разбилась о быт?

Если бы так просто!

Поначалу все шло хорошо. Родился Степан, как две капли воды похожий на меня, и это положило конец сплетням, будто он не мой ребенок, а Андрея Миронова или Иннокентия Смоктуновского.

Боялись, что слухи окажутся правдой?

Об этом шептались за спиной, в глаза никто ничего не говорил. В таких ситуациях ты узнаешь все последним, живешь как в вакууме. Наш социум – вещь поразительная! Читай «Горе от ума» Грибоедова…

Совместной жизни с Настей нам было отпущено года три или четыре. Почему так мало? Нет однозначного ответа. Наверное, оказались не готовы к ролям мужа и жены. Я тогда даже плохо понимал, каково иметь маленького ребенка, хотя сейчас благодарен Господу, что Степа рано появился на свет…

Почему совместная жизнь с Ассоль не заладилась? Могло сложиться по-другому?

Думаю, все же нет.

Трудно в одной берлоге ужиться двум сильным характерам. У Насти была своя, особенная дорога, по которой она шла не сворачивая. «Современник», МХАТ, кино…

А Вы искали домохозяйку, стирающую закаканные отпрысками подгузники и готовящую мужу обеды?

Не в том дело…

Как ни парадоксально, мы оказались очень разными людьми. Настя сильная, умная, целеустремленная, полная чувства собственного достоинства, умеющая строить отношения с миром вокруг.

Нахожу эти черты и в себе, но все же я с другой планеты. Не говорю, лучше или хуже, – с другой. Мы могли двигаться параллельно, однако не должны были пересекаться.

Пытались подмять друг друга, проверить, кто кого?

Вроде бы нет. Поводы не появлялись…

Так отвечу: меня интересуют несколько иные вещи, нежели ее.

Не понял. Конкретнее.

Если начну приводить примеры, получится, что я хороший, а она плохая. Так нечестно. Посмотри наши работы, тогда, может, поймешь…

Вертинская щадила ваше мужское самолюбие?

Молодость жестока и бескомпромиссна, но я не позволял себя жалеть, был агрессивен и верил, что обязательно покажу всем, чего стою.

Но это когда еще должно было случиться, а пока не чувствовали себя бесплатным приложением к удачливой жене: мол, вон Вертинская с мужем?

Да, Настя получала одно интересное предложение за другим, снялась в «Алых парусах», «Гамлете», «Войне и мире», «Анне Карениной»… Мне же по-прежнему нечего было положить на другую чашу весов. Кроме известной фамилии. Нас не сравнивали. А если бы кто-то и шепнул гадость, тут же получил бы в лоб.

Кстати, не хотели, чтобы Настя стала Михалковой?

Даже тема не возникала.

Мама моя не меняла фамилию, и я этого не требовал от жен. Таня захотела, но это личный выбор.

И все же с чего-то ваш разлад с Настей должен был начаться?

Пожалуй, тень набежала после моего возвращения из деревни Ирхино Вологодской области.

Кажется, в журнале «Новый мир» прочитал очерк Юрия Черниченко о местных кружевницах и поехал к ним в надежде найти материал для съемок. Увиденное легло потом в основу характера героя моей дипломной работы «Спокойный день в конце войны».

Поездка произвела столь ошеломляющее впечатление, что, вернувшись рано утром домой, не стал ждать, пока Настя проснется, а растолкал ее и принялся рассказывать о солдатских вдовах, потерявших мужей на войне, но продолжающих хранить им верность, о нравах, царящих в русской деревне, о хлебосольстве и гостеприимстве простых людей, встретивших нас, московских студентов, как ближайшую родню.

Я говорил, говорил, говорил, а потом поднял глаза и увидел вежливую, чуть печальную улыбку.

Наверное, с таким видом Елена Андреевна слушала доктора Астрова, рассказывавшего, как русские леса трещат под топором. В какой-то момент Михаил Львович остановился на полуслове и спросил Серебрякову: «Да Вам, похоже, это вовсе не интересно?»

Вот так и со мной: реакция Насти меня надломила. Смешно, правда?

Из сказанного совершенно не следует, будто я прав, а она – нет. Разбудил человека, нес какую-то ахинею и требовал живого участия. В принципе Настя могла сразу послать меня далеко-далеко, но не сделала этого. Слушала, хотя хотела спать. Встав на ее сторону, готов все понять и оправдать, но… Степень моего восторга и возбуждения была так высока, что отстраненность жены неприятно резанула. Какая-то струна внутри лопнула, и с этого момента трещина между нами стала расти.

Неужели не было ничего более существенного, типа измен?

Попадались сумасшедшие, пытавшиеся за ней ухаживать. Вокруг Насти постоянно вились мужчины. Так было на киноплощадках, где ее окружали знаменитости, и в «Щуке», из которой меня уже успели выгнать за участие в съемках, что у нас категорически запрещалось.

А почему Вас из училища выперли, а ее за то же самое – нет?

Для звезды сделали исключение… Словом, Настя не давала оснований сомневаться в супружеской верности, но я находил, к чему придраться: кто-то не так посмотрел или не то сказал… Это отдавало ребячеством, и Настя не воспринимала мои наскоки слишком серьезно.

С бытовыми проблемами мы тоже не сталкивались, поскольку жили в городе с моими родителями или на даче на Николиной Горе. В любом случае рядом постоянно находились люди, готовые помочь. Тем не менее семью сохранить не удалось.

Кто первым произнес слово «развод»?

Не помню. Правда.

Отношения медленно, но верно сошли на нет, лишая необходимости делать какие-либо заявления. И так все было ясно. Не скажу даже, кто из нас в суд подал, хотя развод собирал толпы зевак. Народ валил, как на премьеру во МХАТ. К счастью, формальная процедура не затянулась.

Квартирный вопрос вас не испортил?

Не надейся.

Разменялись на две квартиры в одном доме, но на разных этажах. Это высотка на углу Садового кольца и улицы Чехова, ныне Малой Дмитровки. Раньше дом за «прекрасную» акустику называли «Матросской Тишиной».

По-моему, Настя до сих пор там живет…

Став холостяком, наверное, пустились во все тяжкие?

Не без того… Мы хорошо погуляли с Сережей Никоненко в его коммуналке!