Текст книги "Как далеко до завтрашнего дня"

Примерно через год с небольшим после памятного разговора с Иваном Матвеевичем Виноградовым в Ученом совете Стекловского института состоялась защита моей докторской диссертации.

В начале пятидесятых годов это было довольно редким явлением, и потому на моей защите присутствовал весь синклит тогдашней Стекловки – все ее знаменитости. В первом ряду сидел академик Лаврентьев и, как ни странно, слушал внимательно. Это обстоятельство сыграло в дальнейшем немаловажную роль в моей судьбе. Пришел и Келдыш как член Совета. Он сел рядом с Седовым в одном из последних рядов. Они мало слушали и о чем-то оживленно говорили. Судя по их веселым лицам, говорили о дамах. Тема более чем непредосудительная, особенно на Ученом совете, особенно когда мужики в самом соку и уже академики: Келдышу было тогда сорок три или сорок четыре, а Седов был на два года старше. Самое время говорить о дамах! Позже воспоминания уже не будут столь ра достными.

Я был в меру лаконичен. Говорил минут двадцать, не больше. Я думаю, что Совет это оценил. Оппоненты были весьма солидными – академики Соболев, Векуа и будущий академик Ишлинский. С Соболевым произошел забавный эпизод. Он прочел короткий положительный отзыв, а в самом конце вдруг засомневался в справедливости основной теоремы – той самой, из-за которой он меня привел за ручку к самому Виноградову. Завязался спор, в котором я не участвовал, поскольку за меня яростно вступился Векуа. С характерным кавказским акцентом он начал: «Ну, как же, Сережа…» Ни Келдыш, ни Седов на этот спор не прореагировали и даже его не заметили. Видимо, они были целиком в области приятных воспоминаний или еще более приятных перспектив. Я бы с удовольствием поменялся с ними местами.

Ишлинский в своем отзыве говорил что-то об аналогиях с колеблющимися маятниками – красиво, но, как мне казалось, не очень по существу. Но оппоненту дозволяется говорить, что душе угодно, ведь не он же защищает диссертацию! А у меня с Ишлинским были особые, очень добрые отношения. Прежде всего, Александр Юлиевич был тем ассистентом, который вел в моей учебной группе упражнения по теоретической механике на третьем курсе мехмата. И надо сказать, что вел он их отлично. И, как это ни странно, механике он нас научил. Я это понял, когда сам начал преподавать теоретическую механику. Даже годы службы в армии не полностью очистили мою голову от тех приемов решения задач, которые нам демонстрировал Ишлинский.

Но было еще одно поприще совместной деятельности – волейбол. Я играл за первую команду факультета, а Ишлинский, кажется, за третью. И что греха таить, в студенческие годы я посматривал на нашего любимого преподавателя чуть-чуть свысока – всего лишь третья команда. Артем Григорьянц, основной нападающий первой команды, представлялся мне фигурой куда более значительной, чем талантливый кандидат наук, играющий за… третью команду.

Одним словом, все кончилось благополучно, и доктором я стал единогласно.

Затем был банкет в ресторане на Петровских линиях. Из великих пришел один Седов. Там-то он мне и поведал, что диссертацию мою не читал. Вот почему он и удивился: «И почему эти математики вас так хвалили?» И тоже похвалил и поздравил. Мне показалось, что вполне искренне и с симпатией. Наши научные дороги потом как-то разошлись. Но добрые отношения сохранились на всю жизнь – он следил за моей научной карьерой и не раз оказывал знаки внимания. Где мог, я тоже старался его поддержать.

На радостях я тогда основательно надрался. Но не настолько, чтобы не заметить, что две-три бутылки с шампанским так и остались неоткрытыми. Утром я их обнаружил у себя в портфеле, и мы с тестем вместо утреннего кофе продолжали праздновать защиту. Замена утреннего кофе на шампанское, тем более, если оно уже куплено, вряд ли кем-либо может осуждаться. И тем более мне показалось неуместным возражение, правда довольно робкое, моей уважаемой тещи. У меня в ту пору было много друзей, и празднование закончилось лишь тогда, когда в кармане осталось ровно столько, чтобы не умереть с голоду по дороге в Ростов.

Мое утверждение в докторской степени состоялось даже по тем временам молниеносно: через два месяца я получил диплом доктора физико-математических наук.

Вернувшись в Ростов, я стал исполнять обязанности заведующего кафедрой вместо доцента Никитина. Однако уже через несколько месяцев я навсегда распрощался с милым моему сердцу Ростовом и уехал в Москву. Причин было много. Прежде всего, меня обидел новый ректор, член-корреспондент Академии наук О. А. Олекин. Сначала я действительно обиделся, а потом понял, что действия ректора просто следствие его серости. А суть вот в чем.

Весной должен был состояться конкурс на замещение вакантной должности заведующего кафедрой, обязанности которого я исполнял. И в объявлении было указано звание – доцент. Это значило, что, заняв эту должность, я не имею права претендовать на звание профессора. Я пошел к ректору и попросил изменить штатное звание на профессорское, поскольку я был уже утвержденным доктором наук и, естественно, хотел стать и профессором. Однако ректор сказал, что механика – это не математика или физика, а университет – не политехнический институт, и доцента для кафедры механики вполне достаточно!

А тут я получил лестное предложение от самого академика Лаврентьева участвовать в конкурсе на замещение должности профессора на его кафедре «Теория взрыва» в Московском физико-техническом институте.

Шел уже пятьдесят пятый год. Сталин ушел в небытие, моя мачеха вернулась домой из Тайшетского лагеря, и я снова был допущенным до закрытых работ, правда, с несравнимо более низким уровнем допуска, чем это было в НИИ-2 и МВТУ. Поэтому предложение Михаила Алексеевича работать на его кафедре было вполне уместным. Но самым приятным в этом предложении была просьба читать одновременно два курса – курс гидродинамики, к которому я уже привык и читал по-своему, а не «по учебнику», и курс теории функций комплексного переменного. Второй курс уже относился к компетенции кафедры математики. До меня этот дубль читали многие знаменитые профессора, в том числе Лаврентьев и Седов.

От такого предложения отказаться я не мог.

Осенью я получил предложение стать еще и деканом аэромеханического факультета. О драматических обстоятельствах, связанных с моим утверждением в этой должности, я уже рассказывал.

Итак, на тридцать восьмом году жизни я достиг Олимпа. Издали мне казалось, что там живут боги с докторскими степенями и профессорскими званиями. И вот я оказался среди них. Среди докторов, но среди богов ли? Это предстояло еще узнать!

Глава VI. Об интеллигенции, ее судьбе и ответственности

Ощущение своей принадлежности к интеллигенции было одним из довольно ранних. Оно возникло задолго до того, как я стал задумываться о смысле этого слова. Позднее я нередко сам себе задавал вопрос, в какой степени я имею право причислять себя к этой группе граждан. Именно граждан, ибо интеллигент не мог не быть гражданином. В том высоком понимании смысла этого слова, которое пришло к нам еще из античного мира. В моем представлении, интеллигент – это не просто образованный гражданин, а человек, обладающий еще определенными нравственными началами.

Сначала я воспринимал себя членом своей семьи, русским, сыном своего отца, внуком своего деда, с их восприятием России, русской культуры прежде всего. И надо сказать, что то первоначальное представление об интеллигенции, об интеллигентности, которое я воспринял в детстве, так и осталось со мной на всю жизнь, хотя многое коренным образом менялось в моих взглядах и восприятии действительности.

Принадлежность к интеллигенции была моим первым проявлением социальности. Я на многое смотрел именно с позиций этой части русского общества и той трагедии русской интеллигенции, которая разворачивалась у меня на глазах. И по этой же причине я никогда не мог принять большевизм и сталинизм, хотя чуть ли не полвека был членом партии. Но зато я внутренне принимал социализм, мне всегда была глубоко симпатична его доктрина, так же как и доктрина христианства, и я долго не видел иной альтернативы тому образу жизни, который описали Диккенс, Бальзак и другие великие, писавшие о капиталистическом обществе XIX века. На всю жизнь у меня осталась в памяти экскурсия в Иваново-Вознесенск (теперь просто Иваново) и посещение рабочих казарм с их подслеповатыми окнами, затхлым воздухом, двухэтажными нарами в комнатах-пеналах, на которых ютилось по две семьи. А ведь рядом были светлые виллы и роскошные выезды.

Я никогда не мог отрешиться от того чувства глубочайшей несправедливости, которая лежит в основе капиталистического общества, забыть о том, что оно возникло из горя согнанных с земли миллионов разоренных крестьян, горя тех, кому было некуда податься, кроме фабрики. Мне всегда казалось, что мог быть и другой путь промышленного развития человечества.

Даже оказавшись на Западе и увидев, сколь жизнь там непохожа на стандарты капитализма, внушаемые нам книгами прошлого века и пропагандой нынешнего, я не отрешился от своих симпатий. Я полагал, что социализм не может не быть привлекательным для истинно интеллигентного человека. Думаю так и сейчас, хотя понимаю, что социализм – не более чем утопия. Но всегда существовали утопии, людям необходимы сказки! Пусть одной из них и останется социализм.

Чересчур тяжела была судьба моей семьи, да и сам я пережил немало, чтобы не увидеть весь ужас окружающей меня советской действительности. Но я старался не связывать это с социализмом и много размышлял о том, как можно что-то изменить. Самым страшным мне представлялась беспомощность человека перед лицом власти, ее монополизм, поднимавший наверх людей духовно ущербных, обладавших психологией люмпенов, которые из-за своего интеллектуального и духовного убожества отказывают нации в возможности развернуться, раскрыть свои истинные способности. Но еще страшнее, как я сейчас понимаю, люмпен, одетый в тогу демократа.

В своих взглядах я долгое время был весьма близок к марксизму, однако, не связывал происходящее у нас в стране напрямую с реализацией идей марксизма, а полагал происходящее крайне опасной флуктуацией. И только когда в семидесятых годах я стал профессионально заниматься проблемами эволюции биосферы, теорией самоорганизации материи и универсальным эволюционизмом в самом широком смысле этого слова, я начал понимать, сколь убоги были многие наши представления, особенно марксистская философия истории с ее представлениями об упорядоченной череде формаций.

На мои взгляды повлиял один эпизод, в общем незначительный, но, как это часто бывает, повернувший мысли в другую сторону.

В начале зимы тридцать девятого – сорокового года, во время финской войны, я был мобилизован в армию в качестве лыжника. Слава Богу, непосредственно в боях мне не довелось участвовать, но месяца три я прожил на севере Карелии и готовил группы лыжников. По вечерам в командирском бараке велись долгие и, наверное, очень смешные дискуссии. Замечу, что командиры этих лыжных групп были преимущественно мобилизованные студенты, то есть люди достаточно образованные. И вот однажды на полном серьезе обсуждался вопрос: а почему же финны не сдаются? Ведь мы идем их освобождать от ига капитализма! А кто-то вспомнил Бабеля. В каком-то рассказе подобный вопрос задает красноармеец во время войны с Польшей. Но на этого знатока литературы зашикали, – к этому времени Бабель был уже расстрелян. Пришел комиссар батальона, и кто-то ему задал вопрос о причинах отсутствия классовой солидарности у финнов, добавив при этом: «Так что же, лозунг “Пролетарии всех стран соединяйтесь!” больше не работает?»

Я не помню, что нам на это сказал комиссар. Вероятно, нечто невразумительное, потому что я долго, лежа на нарах, не мог уснуть, размышляя на эту тему. А выходит, пролетарии не так уж хотят объединяться, и классовая солидарность не такой уж магнит, который притягивает друг к другу людей одного класса, но разной национальности? И даже вставал крамольный вопрос: а может быть, и вообще все не так, как нас тому учат?

В марте сорокового меня демобилизовали, но тот разговор не прошел даром.

Я стал постепенно понимать, насколько жизнь сложнее любых кабинетных схем, какими бы логичными они ни казались. И у меня понемногу стала складываться собственная система взглядов. Но и гораздо позднее, уже понимая неизбежность расставания с иллюзией социализма, я не мог не испытывать чувства грусти, как в детстве при окончании хорошей и доброй сказки.

Но представления об интеллигентности, усвоенные в раннем детстве, не изменились. Они стали только наполняться новым содержанием и постепенно привели к пониманию роли интеллигенции в общественном развитии.

Тема интеллигенции и эволюция моих взглядов на устройство общества были для меня неразрывно связаны. Начало ревизии своих воззрений, может быть, более точно – начало их формирования, я связываю с одной книгой Карла Каутского, того самого, кого Ленин называл ренегатом. В 1909 году в Петербурге была издана на русском языке работа Каутского «Античный мир, иудейство и христианство». В ней подробно описывается постепенное перерождение коммунизма первых христианских общин в деспотическую иерархию католической церкви с ее безапелляционностью канона и кострами инквизиции. И кончает Каутский свою книгу вопросом: не разовьет ли современный коммунизм такую же диалектику, как и христианский, превратившись однажды в некоторый новый организм эксплуатации и господства? Умным человеком был этот «ренегат»!

Может быть, существуют некие законы эволюции организации, подобные законам биосоциальным. Ведь еще Цицерон писал о том, что монархия неизбежно вырождается в деспотию, аристократия в плутократию, а демократия в хаос. Но, с другой стороны, ведь биосоциальным законам человечество смогло противопоставить нравственность, право, законы государства и ограничило тем самым их эффективность. Может быть, и здесь ум и талант тех, кто способен заглядывать вперед, смогут преодолеть это неизбежное вырождение? Вот так у меня постепенно и возникло представление об ответственности тех, кого хочется назвать впередсмотрящими, кто обладает нужными знаниями, кто способен не замыкаться в своей скорлупе, для кого словосочетание «нравственные начала» не пустой звук, одним словом – интеллигенции.

Через несколько лет во Франции я прочел книгу Хайека «Дорога к рабству». Она тоже произвела на меня большое впечатление и заставила о многом подумать. Но тогда я уже был значительно более самостоятелен во взглядах. Далеко не все я мог у него принять, а кое-что готов был и оспорить. Мне показалось, что Маркс и Хайек в чем-то друг друга дополняют. Но об этом я скажу позднее.

Таким образом, представление об интеллигенции и интеллигентности, которое у меня сформировалось, не всегда соответствует общепринятому. Но именно сочетание гражданственности с нравственным началом и гуманистической системой суждений об устройстве общества у меня и связывается с понятием интеллигентности. В гораздо большей степени, чем с понятием «интеллектуал».

Слово «интеллигент» я впервые услышал, вероятнее всего, от отца. Причем как уличение человека в неинтеллигентности, то есть в отрицательном контексте. В двадцатые годы на Сходне некое семейство то ли Сименковых, то ли Симененковых имело хорошую дачу. В памяти остались большие и светлые комнаты, красивая мебель, рояль – кто-то из семьи любил музицировать – много книг в дорогих переплетах. Сименковы были людьми явно образованными. Был там и мальчик примерно моего возраста. Вероятнее всего, как я сейчас думаю, это была семья преуспевающего нэпмана. В конце двадцатых годов они всей семьей уехали за границу.

Несмотря на внешнюю респектабельность Сименковых, отец несколько раз говорил о том, сколь они неинтеллигентны, как они лгут, даже в мелочах, сколько у них внутреннего хамства, как они не умеют уважать труд других людей. Мне трудно судить о причинах такой оценки, но отец, насколько я помню, не любил говорить плохо о людях. Во всяком случае, я довольно рано понял, что нельзя отождествлять образованность и интеллигентность, которая суть некая высшая категория. Интеллигентность – это обладание особым духовным миром и духовными потребностями, это способность ценить и уважать духовный мир другого человека, может быть, и очень не похожий на собственный. Среди интеллигентных людей могут быть представители самых разных сословий и профессий. Вот такова была моя первооснова понимания интеллигентности, на которую нанизывалось множество конкретных обстоятельств.

В нашем доме на Сходне было три печки, которые в те далекие двадцатые годы топили дровами. И все три печки клал печник Иван Михайлович Грызлов. Он был Мастером. И брал за свою работу дорого – грызловская работа должна была цениться. Как-то он перекладывал одну из наших печек. Работа была закончена, и дед уже собирался заплатить ему. Но Ивану Михайловичу что-то в печке не понравилось. Он остановил деда и сердито сказал: «Погоди, Сергей Васильевич. Ты в печах ничего не понимаешь. А придет понимающий и спросит: кто клал? Ты что ему скажешь? Грызлов». И на следующий день он всю работу сделал заново.

Но не только порядочностью мастера и уважением к собственной профессии Иван Михайлович был мил моему деду. Он о нем говорил так: умнейший и интеллигентнейший человек. Дед любил поговорить с ним о том, что творится в мире. Говорили они долго, не торопясь, внимательно вслушиваясь в слова друг друга, – старый железнодорожный инженер в генеральских чинах и очень немолодой печник. Любила Ивана Михайловича и моя бабушка, и, когда он к нам заходил, она угощала его чаем и с удовольствием вступала в разговоры. Эта симпатия и любовь Ивана Михайловича к чаю, обошлись ему однажды весьма недешево.

Как-то Иван Михайлович зашел к нам, и по традиции бабушка предложила ему чаю. Он с охотой согласился. Чай он пил вприкуску, любил его очень крепким и пил много, особенно когда разговор был ему интересен. Но тут в моем рассказе я должен сделать маленькое отступление. У бабушки, как и у большинства пожилых людей, был крепковат желудок. И она пила на ночь отвар александрийского листа. Теперь его стали называть, кажется, «сенна». На кухне всегда стоял чайник с этой заваркой. На вид это был очень крепко заваренный чай, а на вкус? Но о вкусах не спорят.

Разговор в тот день с бабушкой был, видимо, Ивану Михайловичу очень по душе, и он пил, похваливая чай, стакан за стаканом. И выпил весь чайник. Когда Грызлов ушел, бабушка вдруг обнаружила, что она по ошибке наливала вместо чая отвар александрийского листа. Чем окончилась эта история и как перенес пожилой человек такую порцию слабительного, я, к сожалению, не знаю. Но отношения сохранились самые добрые.

Я не раз убеждался, что среди простых русских людей нередко встречаются люди глубокой интеллигентности, со своей системой взглядов, выработанных долгим размышлением и природной мудростью. Таким был и мой старшина Елисеев, с которым я провел бок о бок несколько трудных фронтовых лет.

И еще один эпизод, повлиявший на мое отношение к проблеме интеллигенции.

Отец был исключен из числа сотрудников Московского университета сразу же после революции. Но все время надеялся вернуться к преподавательской и научной деятельности. Однажды по совету своих университетских учителей он написал письмо Луначарскому с просьбой восстановить его в университете на любых условиях. Тогда времена были иные, чем теперь, и несмотря на всю их суровость члены правительства иногда отвечали на письма. Луначарский пригласил отца приехать к нему на дачу. День был воскресный, и отец уехал на встречу окрыленный и полный надежд. Вернулся он поздно вечером очень расстроенный и весь дрожал от обиды.

Как оказалось, никакого серьезного разговора, на что надеялся мой отец, так и не состоялось. Отец даже ничего и не смог сказать Анатолию Васильевичу, которого все считали интеллигентнейшим человеком, чуть ли не совестью партии.

Луначарский принял отца в холле большой двухэтажной дачи, где довольно долго заставил его ждать. Он спустился к нему в халате, который был едва застегнут. Держа в одной руке письмо, а другой придерживая полы халата, даже не предложив сесть, Анатолий Васильевич начал сразу говорить на повышенных тонах: «Как вы можете мне писать такие письма! Неужели вы и те, которые за вас ходатайствуют, не понимают, что вы здесь никому не нужны, что вам никто никогда не доверит обучать студентов?! Скажите спасибо за то, что партия вас пока терпит».

Надежды отца рухнули, причем навсегда! А ему тогда еще не было и сорока. Он был сильный и энергичный человек. И самым большим его желанием было служить России. Можно представить себе его состояние! Сцена возвращения отца у меня и сейчас перед глазами: поникший, сидит он в столовой на стуле. Дед стоит посреди комнаты. Отец говорил примерно так: «Он же министр, не может же министр не понимать, что России без грамотных людей не обойтись. Да и как он мог говорить со мной, как барин с холопом? Ведь он же интеллигентный человек!» Дед подошел к отцу и положил ему руку на плечо: «Успокойся, малыш, – так дед всегда называл отца, – какой он интеллигентный человек!? Хам он. И все. Я тебе еще в девятьсот третьем году показывал его писания о Чехове, где он говорит, что Антон Павлович только и умеет делать, что пускать слюни по поводу судьбы трех сестер. Да может разве интеллигентный человек, да еще русский так не понимать Чехова? А кто Блока голодом уморил? Был самовлюбленным хамом, таким и остался. А ты… министр, интересы России…» – и т. д. Гумилева еще вспомнил.

Финал разговора я тоже помню. «Будет ли когда-нибудь в России интеллигентное правительство?» – На этот вопрос дед реагировал очень спокойно: «Не волнуйся, будет! Будет! Только твои «интеллигенты» такое еще наворотить сумеют, что сам не обрадуешься!» Я уже рассказывал о том, что главной бедой России дед считал Февральскую революцию и тех интеллигентных людей, которые разрушили в России власть.

Вот так, будучи десятилетним мальчишкой, я уже знал, что печник Иван Михайлович Грызлов – интеллигентнейший человек, а Анатолий Васильевич Луначарский – хам и прохиндей, не имеющий никакого отношения к русской интеллигенции. С такими разноречивыми представлениями об интеллигенции я входил в жизнь. А в целом, как я сейчас понимаю, эти взгляды были правильными или почти правильными. Я тогда уже четко понял, что не столько образование, сколько определенное нравственное начало должно быть заложено в человеке, чтобы он имел право считаться интеллигентным. Но и этого мало: интеллигенту должны быть присущи определенные интересы, выходящие за пределы его профессии, его семьи, его повседневности.