Текст книги "Как далеко до завтрашнего дня"

Несмотря на то, что кафедра реактивного вооружения только-только организовывалась, работы у нас оказалось очень много. В сорок шестом году началась систематическая переподготовка инженерного состава строевых частей Военно-Воздушных Сил и их обучение новой технике. И мое стремление попробовать себя в науке или хотя бы вспомнить то, что когда-то знал, пришлось временно отложить. Тем не менее я начал готовить к сдаче кандидатские экзамены, которых в то время было много – шесть или восемь. И за зиму я их почти все сдал.

Но тут резко ухудшилось здоровье брата, и мне стало не до «возвращения в науку».

Сергей был призван в армию в 1939 году, сразу после окончания десятилетки. Это было время реформ Тимошенко, и всех юношей, годных к военной службе и достигших восемнадцатилетнего возраста, призывали в армию, а поступление в высшую школу откладывалось на неопределенный срок.

На фронте Сергей оказался в звании старшего сержанта. Он был командиром расчета сорокапятимиллиметровой противотанковой пушки – знаменитой «сорокапятки», которая выкатывалась на открытую позицию и один на один сражалась с танками. Сергей прошел без особых потерь все солдатские испытания и в сорок третьем году, получив целую серию солдатских медалей, уехал вместе со своей частью на Дальний Восток. Тогда-то я и получил от него письмо – фронтовой треугольничек. «Я уже благополучно вышел из войны, – писал Сергей. – Постарайся выжить и ты. Тогда заживем после Победы!» Вот так складывается жизнь – кто знал, что произойдет через два года!

Когда началась война с Японией, Сергей был в составе десанта, высадившегося на остров Итуруп. Это был, кажется, единственный остров Курильской гряды, где были бои. И там он был ранен. Ранение само по себе не было тяжелым. Но он потерял много крови и несколько часов пролежал в болоте без сознания. В кровь попала какая-то гадость, какой-то стрептококк. В критическом состоянии оказалось сердце. Одним словом, домой он вернулся инвалидом первой группы.

Тем не менее, он мечтал о поступлении в университет. Готовился всю зиму и в сорок шестом году поступил на отделение геофизики физического факультета. Зимой сорок шестого – сорок седьмого учился с удовольствием и начал, кажется, лучше себя чувствовать. У нас даже появилась надежда на его выздоровление. Но летом сорок седьмого года здоровье Сергея резко ухудшилось. Я устроил брата в клинику, которую тогда возглавлял светило кардиологии профессор Бурмин. Однажды он мне сказал, что Сергей безнадежен: у него септический эндокардит, по тем временам болезнь неизлечимая. Единственная надежда на только что открытый пенициллин – доставайте!

Тогда у нас в стране пенициллин еще не производился. Доставали его в разных местах и за большие деньги. В один из прохладных осенних дней профессор мне сказал: остались считанные дни, неделя, от силы две. Я приезжал домой из клиники и долго не мог заснуть. Думал о том, что сейчас переживает мой маленький братишка, которого я защищал от пацанов из Джунковки, которые приходили на Сходню бить «буржуев». Почему-то я все время вспоминал те страницы, где Толстой описывает последнюю ночь князя Андрея.

И именно в это время я неожиданно получил приказ – новое назначение в Харьков. Выезд немедленно! Я попросился на прием к начальнику управления кадров генералу Орехову – только он мог дать отсрочку. Я о нем уже рассказывал и упоминал о его жестокости. Теперь я ее испытал полной мерой.

Он меня принял. И прежде чем я успел доложить, начал говорить сам: «Капитан, вы уже один раз не захотели работать в аппарате главкома, куда я вас направил. Теперь вы не хотите ехать в Харьков и пришли ко мне со всякими отговорками. Если через три дня не окажетесь на месте службы, буду считать вас дезертиром». Я пытался объяснить, что не собираюсь просить об изменении назначения, и рассказал о том, что умирает мой младший брат в результате ранения, полученного на фронте. Умирает здесь, рядом, в клинике на Пироговке. Остались считанные дни. Я его похороню и сразу же уеду в Харьков.

Я замолчал. Генерал смотрел на меня презрительно, как на червяка: «Можете быть свободным. Вы получили приказ. Выполняйте!»

Я был в отчаянии. Уехать я не мог. Нарушить присягу тоже. Что делать? Мои знакомые в штабе Военно-Воздушных Сил достали мне телеграфный адрес начальника Харьковского училища генерал-лейтенанта Хадеева. Я ему послал длинную телеграмму – самую длинную, которую когда-либо посылал в жизни. И в ней я объяснил все. Все, вплоть до угрозы отдать меня под суд. Через два дня получил лаконичный ответ: «Жду штабе, комната №…, такого-то числа 16.00. Пропуск заказан. Хадеев».

Невысокий пожилой генерал. Лицо неулыбчивое, суховатое, как и манера разговора. Протягиваю ему конверт с сургучными печатями – мое личное дело. С ним рядом какой-то уже немолодой, сумрачный подполковник. Как оказалось, начальник кадров училища. Я об этом догадался сразу: кадровики всегда сумрачные и всегда немолодые! Генерал разорвал конверт, вынул дело, бегло пролистал его и передал кадровику. Молчание. Ничего обнадеживающего. Я волнуюсь.

Потом вопрос: «Где брат?» – «Здесь в клинике Бурмина. Надо только перейти через улицу». Генерал повернулся к подполковнику: «Ждите меня здесь, я скоро вернусь». Поворот ко мне: «Идемте». Мы молча пересекли Пироговку, прошли, вероятно, метров триста и вошли в палату. И что-то в генерале вдруг переменилось. Он сел к Сергею на кровать. – «Держись, солдат». – «Стараюсь, да не за что ухватиться». Сергей виновато улыбнулся.

Я вышел на улицу, чтобы не разрыдаться.

Хадеев пробыл в клинике около часа.

Он подошел ко мне, положил руку на плечо: «Итак, капитан, считай, с сегодняшнего дня ты у меня на службе и на все виды довольствия поставлен. Я разговаривал с профессором. Конец может быть даже сегодня ночью. Перед выездом дай телеграмму».

Через несколько дней Сергей скончался. Вместе с Сергеем в палате лежали еще молодые люди, тоже бывшие фронтовики. Во время посещения я приносил старые журналы «Всемирный следопыт» и «Вокруг света», которые издавались еще в двадцатые годы. Не могу забыть последней встречи с братом. Я сел рядом, мы молчали. Вдруг он сказал: «Ты их не забирай, – он показал глазами на журналы, – ребята с удовольствием их читают». У меня комок подкатил к горлу.

Зал крематория был забит людьми в шинелях со споротыми погонами. Это были студенты сорок шестого года. Я видел их лица. Мужчины плакали. Плакали молча, и никто не произносил никаких слов. Война снова вошла в нашу жизнь. Из жизни ушел солдат, погибший тогда, когда уже все, казалось, позади. Стояла тишина, которая объясняла все лучше всяких слов.

Из жизни ушел последний родной мне человек.

На следующий день я выехал в Харьков.

Оказавшись в Харькове, я окунулся в напряженную и по-своему интересную жизнь. Харьковское ХАТУ преобразовывалось в ХВАТУ. В его аббревиатуре появилась буква «В» – высшее. Среднее учебное заведение еще продолжало готовить механиков разных специальностей, но доживало последние месяцы. По существу, я был одним из первых должностных лиц будущего высшего учебного заведения, которое должно готовить военных инженеров для строевых частей. И на меня как начальника учебного отдела легла нелегкая обязанность разработать концепцию обучения техническим дисциплинам, которую начальник училища генерал Хадеев должен был уже весной докладывать на каком-то высоком совете.

Предстояло понять и разобраться в том, чему учить, как учить, какова должна быть структура учебных планов.

Все время приходилось ездить в Москву, по меньшей мере, два раза в месяц. Сидел там на всяких заседаниях, изучал чужие планы, опыт подготовки инженеров в других учебных заведениях ВВС. Это была работа по моей военной специальности. Она требовала квалификации, изобретательности – одним словом, это была настоящая работа, которая, что греха таить, мне нравилась. К тому же она была довольно результативной: мои предложения, как правило, принимались и, несмотря на мое смехотворно низкое воинское звание, в управлении учебных заведений ВВС со мной считались.

В Харькове у меня завелся «штат» – немолодая делопроизводитель, жена одного из старших офицеров училища, и заместитель, который был старше меня по званию. И порой мне казалось, что моя жизнь, жизнь кадрового офицера, вроде бы устраивается. Особенно когда я получил комнату – первую собственную жилплощадь. В то время многие семейные старшие офицеры ютились еще в снятых каморках. Хадеев тем самым признал мою полезность для училища. Мне это было приятно.

Мой начальник очень любил спорт – недаром ХВАТУ называли в шутку украинским инфизкультом. Узнав, что у меня первый разряд по лыжам и что я выступал за вторую команду ЦДСА, он отправил меня на первенство Украины по лыжам, благо оно проходило в районе Харькова. Я удачно прошел свой коронный марафон и… был включен в состав сборной Украины. И даже съездил в Свердловск на первенство СССР. Я участвовал в двух индивидуальных гонках и оказался в начале… второй половины участников – не так уж плохо, если подумать! А в эстафетной гонке команда Украины заняла твердое последнее место. Но уже без моего участия.

Иногда по субботам играл у Хадеева в преферанс. Обычно выигрывал, поскольку никаких игр – ни шахмат, ни карт – не любил. И во время игры не заводился! Вот так и покатилась моя новая харьковская жизнь.

Каждый приезд в Москву я использовал для встреч и разговоров с моими знакомыми по академии. Старался не пропускать интересных семинаров, особенно у Вентцеля и Пугачева. Бывал и на заседаниях в Староконюшенной академии. Вот на одном из таких заседаний и произошел эпизод, благодаря которому я оказался на подступах к Олимпу.

В те годы специалистов в области баллистики занимали проблемы рассеивания (или кучности стрельбы) неуправляемых ракетных снарядов. Христиановичем, Гантмахером и Левиным был разработан простой метод расчета, с успехом применявшийся во время войны для реактивных снарядов, используемых в наземных установках легендарных «Катюш». Однако применение этого метода для авиационных ракетных снарядов давало совершенно неверные результаты.

Владимир Семенович Пугачев, который делал доклад на памятном заседании, наглядно объяснил присутствующим, почему этот метод, удостоенный в свое время Сталинской премии, нельзя применять для расчета рассеивания авиационных систем. Суть дела в том, как справедливо утверждал будущий действительный член Академии наук СССР, что реактивная тяга – это некоторый нестационарный случайный процесс. А так как активный участок, на котором работает реактивный двигатель, у авиационных реактивных снарядов достаточно протяженный, то связать закон распределения снарядов у цели с параметрами этого случайного процесса вроде бы пока и невозможно. Все это Владимир Семенович нам объяснял, написав сложнейшее уравнение Фокера – Планка – Колмогорова.

Дмитрий Александрович Вентцель, который вел заседание, поблагодарил докладчика и коротко резюмировал: «Итак, в ясном и высоконаучном докладе показано, что нам пока неизвестно, что и как надо мерить у этого случайного процесса, а тем более – как рассчитывать траекторию снаряда, который находится под его действием. Ну, что ж, как говорил Алексей Николаевич Крылов, поставить задачу – это уже наполовину ее решит ь».

В ночь после доклада я уезжал в Харьков. Мне удалось достать билет только в общий, битком набитый вагон, и у меня было сидячее место. О сне нечего было и думать. И всю ночь я размышлял о прошедшем заседании. Мне казалась противоестественной сама мысль об использовании сложных уравнений для функций распределений, которых мы не умеем решать. И зачем нам столь подробная информация? Я – вооруженец, артиллерист. Для расчета потребностей в боеприпасах мне достаточно знать только среднеквадратичное отклонение снаряда у цели. А для этого достаточно знать то-то и то-то. Так понемногу этой ночью у меня выстраивалась некая схема логических узелков, которая позволяла совсем по-иному поставить задачу расчета рассеивания и обработки результатов стендовых испытаний реактивного двигателя снаряда. А дальше дело уже было за техникой анализа. Я довольно быстро со всем справился, но меня одолевали сомнения: уж больно простой оказалась задача. Эта простота очень смущала, поскольку я не был специалистом в теории вероятностей и уж совсем ничего не понимал в теории случайных процессов – новой области, которая тогда только-только начинала развиваться. Я поехал к Александру Михайловичу Обухову, ученику академика Колмогорова. Мы с ним окончили МГУ в один год, и я не боялся показать ему свое невежество. Он, как мне помнится, не воевал и к этому времени был уже доктором наук. Я, как истинный военный, тогда благоговел перед званиями и стал обращаться к нему на «Вы». Он, правда, не сразу, как истинно интеллигентный человек, тоже перешел на «Вы». Вот с того памятного разговора и до самой его смерти мы, два бывших сокурсника, стали обращать ся друг к другу на «Вы».

Оказалось, что все у меня правильно. Более того, Александр Михайлович показал мне совсем свежую, сорок шестого года, статью Дуба (Doob), в которой известный американский математик по какому-то другому поводу использует похожие рассуждения.

Окрыленный, я позвонил Вентцелю и попросил поставить на семинаре мой доклад. Доклад был назначен, через месяц я привез законченную рукопись работы и довольно долго ее рассказывал придирчивым слушателям на семинаре. На моем докладе присутствовал будущий академик, тогда начальник кафедры воздушной стрельбы Академии имени Жуковского, только что полу чивший генеральское звание профессор В. С. Пугачев. После моего доклада он произнес хвалебную речь и сказал, что мною написана хорошая диссертация и он готов стать моим оппонентом. О чем и был написан протокол и представление кафедры Вентцеля. Рукопись у меня отобрали и поставили на ней гриф «совершенно секретно». И через полтора месяца была назначена моя публичная защита на Ученом совете факультета авиационного вооружения.

Эти научные успехи были встречены в Харькове совсем не однозначно. Кое-кто порадовался и поздравлял меня. Но генерал Хадеев искренне огорчился: «Вот защитишься и уедешь. Подобрать нового начальника учебного отдела будет нетрудно – место выгодное! Представлю того же майора Потапова. – (Это был мой заместитель.) – Но с кем же я буду играть в преферанс, и кто будет ходить четвертый этап в эстафете?»

Тем не менее дело шло к защите. Я быстро сдал последний кандидатский экзамен, это была философия. Получил четверку и был счастлив!

Сдавал экзамен вместе с Воровичем. Он тогда пребывал в академии в качестве адъюнкта, по гражданской терминологии – аспиранта. Он готовился долго и, как все, что он делал, сверхдобросовестно. Но получил всего лишь тройку! Я тем более почувствовал себя на коне.

И вот однажды я поехал в Москву на защиту. И не с оказией, как ездил по своим научным делам. Училище мне дало официальную командировку, причем на целую неделю. А сама защита чуть было не сорвалась.

Вторым моим оппонентом был назначен полковник доцент Бойко, о котором слушатели говорили: Бойко бойко ставит двойку. Человек педантичности и занудливости необыкновенной. Вот и мне он тоже чуть было не поставил «двойку». Отзывов о диссертации пришло много, и все были отличные, но отзыва второго оппонента не было. А без второго оппонента защита состояться не могла.

Я пошел на кафедру, где работал мой оппонент. Ноги у меня дрожат: завтра защита, а отзыва нет. В чем дело? А он мне говорит буквально следующее: «Я еще не во всем у вас разобрался. Видите ли, Моисеев, мне надо еще один-два месяца». Вот так! А защита завтра!

И снова добрый случай, и снова добрые люди.

В коридоре я встретил Володю Семенова. Мы с ним были одного выпуска – май сорок второго. Но он на фронт не попал, а был оставлен в академии в качестве адъюнкта. Успел защитить диссертацию и обогнать меня в звании: только что получил майора. Впоследствии Владимир Михайлович Семенов стал доктором наук, вышел в генералы и был под занавес своей военной карьеры заместителем по научной части начальника знаменитого Тридцатого института.

Я ему поплакался – завтра защита, а тут такое!

– Пошли к Соловью, чего-нибудь придумаем».

Генерал-майор Соловьев был начальником нашего факультета и человеком достаточно доброжелательным, хотя и трусоватым. Пришли, докладываем. Соловей пожимает плечами и говорит о неприятностях, которые могут последовать для Ученого совета, если защита сорвется, – на меня ему, разумеется, наплевать. Вроде бы уже отрезанный ломоть. И тут Семенов подает блестящую идею.

– Товарищ генерал, разрешите мне завтра выступить вторым оппонентом.

– А диссертация? Она же секретная.

– Устроим!

– А отзыв?

– Напишем!

– Ну, авиация, смотрите, не подведите!

– Не подведем! – ответили мы уже хором.

Диссертация была действительно с высоким грифом и хранилась под семью замками. Но кто поверит диссертанту, что у него нет черновиков? Они у меня, конечно, были. А кроме того, голова – это ведь самый надежный сейф для секретных документов. Мы поехали к Володе домой. Он был уже женат. Его жена Лена накормила нас обедом и мы сели работать.

Володька Семенов был очень способным человеком. Слегка безалаберный, с ленцой – что греха таить? Но был всегда прекрасным товарищем, и когда надо, понимал все быстро, делал четко и хорошо. За два часа он во всем разобрался. Еще час мы с ним вместе писали отзыв, а потом, само собой разумеется, весьма неплохо выпили. Я у него остался ночевать. Утром вместе поехали в академию. А к трем часам дня я уже был кандидатом технических наук.

Защита прошла под барабанный бой. Очень хорошо говорил В. С. Пугачев. Не ударил в грязь и Володя Семенов. Его похвалил Соловей: не подвели. Было много людей из гражданских КБ и НИИ. Задавали вопросы. Я получил много лестных предложений. Генерал Залесский, начальник НИИ-2, звал меня к себе, и я этим приглашением однажды воспользовался.

Пришел на защиту и профессор Победоносцев. Тогда-то он и рассказал мне о судьбе письма, которое я написал ему, еще будучи инженером дивизии. И мне стали понятны неожиданные выкрутасы судьбы. После защиты мы с ним долго гуляли по коридорам академии, и он мне настойчиво втолковывал, что я должен, нет, обязан приложить все усилия, чтобы уйти из армии. Теперь, когда я кандидат наук, да в такой быстро развивающейся и престижной области, как ракетная техника и реактивная наука, каждое КБ меня возьмет. Возможностей много, и материально я буду обеспечен не хуже, чем в армии.

А еще он мне сказал: «Но ваше место, я в этом убежден, в вузе. Демобилизуйтесь и приходите на мою кафедру в МВТУ».

Нет, ни в чем он меня тогда не убедил. Уж очень казалась заманчивой устроенность кадровой офицерской службы. Я был представлен к очередному званию, и генерал Хадеев обещал досрочно представить к званию подполковника, благо я занимал полковничью должность. Была уже и собственная комната – впервые в жизни. Правда, в ней кроме раскладушки, табуретки и стола на трех ножках ничего не было. Но, тем не менее, была крыша над головой.

Но не зря говорят, что лучший учитель – жизнь!

Возвращение в Харьков было триумфальным. Хадеев меня поздравил публично. Но за праздничными днями пошли будни.

И они оказались куда менее привлекательными, чем предыдущая харьковская деятельность и чем то, на что я рассчитывал. Концепция училища была составлена, планы утверждены, курсанты появились, и началась рутинная работа учебного отдела – составление расписаний, проверка занятий, заполнение форм отчетности и тому подобное. Одним словом, началась полная забот жизнь военного чиновника, который к тому же находится все время в поле зрения своего начальства. Поездки в Москву прекратились вместе с окончанием пускового периода.

Вместе с этими поездками прекратились научные семинары в Академии имени Жуковского и разговоры, наполнявшие жизнь особым содержанием. Я пробовал завязать контакты в Харьковском математическом обществе и в университете. Математическую жизнь города возглавлял тогда Наум Ильич Ахиезер – первоклассный математик и доброжелательный человек. Харьковские математики отнеслись ко мне с симпатией. На их семинарах я даже сделал пару докладов. Но наши интересы были уж очень разные. Я жил тогда в мире инженерных задач, а они были все «чистые» математики и занимались классическим анализом.

Как и несколько лет назад, когда служил в дивизии, я снова, но с еще большей остротой, почувствовал, что регулярная армейская или чиновная служба – не по мне! Надо было что-то существенно менять в жизни.

Я не сразу пришел к мысли о необходимости оставить армию. Гражданская жизнь меня слегка страшила своей неопределенностью и высокой мерой самостоятельности, ответственности за самого себя. Но постепенно я понял неизбежность расставания с армией. Иного пути у меня просто не было. Все то, что приходилось делать, я воспринимал как «преджизнь». Ежевечерне я думал о том, что мне уже тридцать лет, и что надо что-то устраивать, надо… А что надо, я пока не очень-то и понимал. Постепенно пришел к необходимости снимать погоны. Хоть и страшно, но надо! И однажды написал рапорт.

Хадеев был мрачен и неприветлив, как в первый час нашей первой встречи в штабе ВВС. Он долго смотрел на мой рапорт. Читал и перечитывал. А потом взял ручку и написал на рапорте очень смешные и мудрые слова: «Использовать по специальности не могу. С мотивом демобилизации не согласен». Дело было сделано: согласно Уставу армейской службы, я мог теперь обращаться в высшие инстанции. Рапорт ушел в Москву.

Через пару месяцев в училище пришел приказ о моей демобилизации, причем за подписью того самого генерала Орехова, с которым я встречался уже дважды. Он, наверное, был рад избавиться раз и навсегда от назойливого подчиненного.

Новый, 1949 год я встречал уже без погон, но в кителе – цивильный пиджак у меня заведется совсем не скоро.

Еще летом я договорился о возможной работе в НИИ-2 и МВТУ. Защита открыла практически все двери. Я начал заниматься динамикой управляемых реактивных снарядов. Эта дисциплина только делала свои первые шаги, и каждый, даже незначительный результат воспринимался чуть ли не как открытие. Я часто выступал с докладами, публиковался в закрытых изданиях. Мне казалось, что в следующем году я смогу представить рукопись книги, которую писал, в качестве докторской диссертации. В этом меня поддерживал профессор Победоносцев, а так же ряд моих коллег. Мне казалось, что моя жизнь уже навсегда связана с тем техническим миром, в который я вошел. Но судьбе было угодно распорядится по-другому.

Однажды, когда арестовали мою мачеху, все рухнуло. Но об этом я уже рассказывал. Как и о том, что мне пришлось уехать в Ростов.