Текст книги "Энциклопедия русской пустоты"

ПОСЛЕД НЕВСКОЙ АЛЕКСАНДОР МЕСТЫХ ШАПКУ НОСИТЬ У́ЧАЩЕ, РЕЧЕ: «ДАБЫ-ДЕ УХИ НЕ МОРОЗИТИ». ДОВЕРЧИВ ЛЮД ГОЛОВУ ПОДСТАВЛЯХО, ШАПКУ НАДЕВАХО, ДА ТУТ-ТО МОРОЗ ЖЕЧЬ И ЗАЧАШЕ, А ЗВЕРЬ ВСЯКОЙ, НЕУРЯДИЦЫ ДА БЫТИЕ ИХ ПОЯДАТЬ ВДРУГОРЯД СТАША.

ОТТОЛЕ ЗМИИ ЧАЯЛИ ЯКО ПРИСМИРЕЮТ РУССЫ НИЩЕПЛЕМЕННЫ, ДА СОГНАША МОНГОЛОВ ВОБРАТ, ПРИВЕДША ОНИ ИОАНА ГРОЗНАГО ПРАВИЛОМ ПРАВИТИ. РЕФОРМУСОВ ДА ВОЙН БЕХ ГОРАЗДО, ПОСЕМ НАРОД УВЕРОВАША В РОССИЙСКО ОТЪЧЕСТВО НАКОНЕЦ. ТОЖО ДЛЯ ВЕРНОСТИ СИБИРЬ ОСВОИВША ОНИ – АЩЕ ЕРМАКА, ДИКАРЯМ СРОДНУ, ПОДОЗРЕВАХОМ ЗЕЛО. ПОЕЛИКУ СТРАХ НЕУМЫТЫХ, БЕЗУМЫХ ДА БЕЗЪЯЗЫКЫХ ОСТАВАХОСЯ, А В КЛИМАТЕ ОНОМ ВОССТАВАТИ, ПЫХАЯ ДУХОМ РАТНЫМ, ИСКУС ВЕЛИК, С НАРОДУ ДРАЛИХО ПО СЕМИ ШКУРОВ, ДЕРЖАХО ОНЫХ В УБОЗЕСТВЕ И ЧАШУ СМЕРТУЮ ЧЕРПАХОМ ЗАСТАВЛЯХО.

ОПОСЛЕ ДЕЛА СМУТЫ ПОСЛАША ЗМИИ РОМАНОВОХ ВОЛОДЕТЬ, ДАБЫ ПОРЯДОК ИСПРАВИТИ, ЗАПНУТЬ САМОЧИНИЕ, ПОВЫГНАТИ НАРОД ИЗ ЛЕСОВ И ПОКРЫВАШЕ ОБИЛЬНЫЯ ЗЕМЛИ РУССКИЯ ПУТЬ-ДОРОГАМИ, ВОЕЖЕ ОБДЕРЖАТЬ ХАОС ПРИРОДНОЙ, В КОЕМ И НЫНЕ ЕСТЬ МЕСТОВ СОКРЫТИСЯ ОТ ВРЕМЯНИ ЗЛЫЯ. ВПРЕДЬ СЛЕД ЗИЖДИТИ ПРОИЗВОДСТВА ФАБРИЧНУ, ПОСЛЕДИ́ ЗАТЕМ РЕВОЛЮЦУ ВОЕЖЕ ПОСПЕШНАГО ПРИРУЧЕНИЯ ДИКАГО ЛЮДА В СОЦУУМ, ЗАТЕМЖЕ СЛЕДОВАТИ ВО ЛЕТО ПОСТ-СВЕДЕНЬЯ И ПАКИ ВОРОЩЕНИЕ В ЯИЧНУ СКОРЛУПУ ОДНАКОЖ БЕЗ КУРИЦЫ. С ТОЮ Ж ЦЕЛИЮ ПРОБАВЛЯЕТСЯ И ЦЕРКОВНА РЕФОРМА К ПРИДЕВАТИЮ С РИМОМ – ЕЛИКО-ЕЛИКО СЕ БЯШЕ.

ВЕЩИ ПОСЛЕДОВАТИ ВО ПЛАНУ, ДА ПРЕБУДЕТ СИЕ. АМИНЬ.

ПОСПЕШНИК ТРЕТЯГО СПУДА

ВОЛЯ, РАВНЕНЬЕ, БРАТСТВО

ПАТРИАРХ НИКОН

1666 ГОД

Дочитав шершавые страницы, растоптанный каким-то непобедимым сапогом, Вовка мало что понимал, но чувствовал, несомненно, неоспоримо – его обманули. И эта жёлтая весна, и этот лопнувший закат, и этот пластиковый Кремль, и Великая отечественная, и Пётр I, и Кутузов, и всё-всё-всё, что было интересного и крутого в русской истории – такая же точно обманка. Да и сам Вовка, получается…

– Нет! Нет! Не хочу!! – закричал он во весь голос.

Обманутый со всех сторон, Вовка смахнул несправедливые слёзы и полез в ранец за резинкой. Он сидел и стирал минут тридцать, час: Кремль успели закрыть, всю округу пожрала тьма – пришлось доставать телефон и светить трясущимся фонариком. Когда он стёр резинку до последнего клочка, ночной ветер пустоты радостно подхватил его, – а Вовка взял ручку, высморкался хорошенько и стал выводить неторопливо:

В начале были скифы,

И скифы любили дунуть,

И дунули скифы крепко –

И придумали скифы Русь…

ПЁТР ГУЛЯЕТ

Петрополис, ночь – одическое зрелище: всё тихнет, лишь фонари одни сиянны. Абмаршем шествующая знать, бездомные, сбирающие вздор, – людские волны откатились в пригоро́ды, являя пусту твердь и зыбь проспекта: порфироносные фасады, всевожделенные витрины, зиянье мостовых, брега, дворцы, сады, каналы – лёд наг, а снег убийствен, но воззри – блаженныя памяти Петра, град сапогом стал варварской Неве на глотку, перечертя хао́с логарифмической линейкой, торжествуя: и оные дворцы, сады, каналы – воссияли, восплескали, сквозь тленно проминувши годы вознося триумф рассудка Императорска Величества Царя.

Кызылджон Нурсултанович взирал на ночной Питер с кайфом, – но, о, Аллах! Этот ветер под воротник! Этот снег, липнущий на перчатки!.. Ну зачем, зачем он бросил солнце Средней Азии и ринулся в этот снежный кошмар, к этим болезненно-симметричным пышным фасадам, оставшимся от какой-то туманной, древней, неведомой цивилизации?..

Кызылджон был узбекский вольный каменщик – или дворник – или доставщик еды: как придётся. Восхождение по табели о рангах он начал со стройки на Парнасе, но тут явилась проверка, регистрация оказалась липовая – и прощай сорок тысяч, посылаемые семье, прощай койка в узбекской гостишке, где так уютно можно посидеть на лестнице, выпить ширчаю с молоком и позвонить родным.

Одинок, неприкаян – пленник мигрантския неволи – Кызылджон ходил по этим перспективным, – но не для него – улицам и протягивал всем свои рабочие руки: только не было в них нужды. О, Аллах, почему он не родился кыргызом? Те-то сразу устроят – достаточно найти своих (да в этой их Москве и потеплее будет).

Бесновато мечется снег: переулки, стелы, дворцы, усыпальницы – вынырнут – скроются. Красный лицом, Кызылджон иногда замечал на домах, на усадьбах, соборах (Казанский, Исакий?) – один и тот же знак: циркуль, линейка и какой-то слишком уж любопытный глаз…

Он как-то спросил таджика с коробкой доставки за спиной (брали шаверму у вокзала и разговорились: у обоих родня в Андижане) – знает ли он что-нибудь об этом глазе.

– Хо-о! Мны адын рассхазывал пра масоноф.

– И что масоны?

– Дома стройют, баллльщая стройкха у них: пхирамид прогрэссса стройют, разумны щтёбы всё.

– А много получают там?

– А ето ни зняю… Зняю, что тот, на кхого пхащут вси, – Великхи Прараб у них завёца… Лядно, брат, опхаздывай я. Салям алейкум!

– Алейкум ас-салам!

Уставясь в асфальт (метёт и метёт), Кызылджон шёл по снегопаду и думал про эту сияющую – в лучах – пирамиду: на такой стройке, поди, и на квартиру заработать можно…

Ночевать он отправился (который раз) в круглосуточный KFC у пышно-синего Измайловского собора (и купол в звёздах ночных). Только он собрался прикорнуть на газете, как вдруг увидел объявление:

Требуется ночной сторож в Репинскую академию художеств

Университетская набережная 17

Вознеся молитву Всевышнему, он тут же отправился через мозглые каналы, беззубый ноябрь и разведённые мосты прямо на Васильевский. Пришёл до рассвета – и ещё часа два ждал. К сфинксам сходил: лежат, упёрлись друг другу в глаза, а за ними – бесстрастный лёд Невы, фиолетовая ночь, гирлянда берега иного… Кызылджон заглянул в инопланетные их лица и тихонечко сел на мраморной скамье. Традиционная поза на корточках – в России обычно ставящая вровень с прохожими ботинками (где-то рядом с плевком на асфальте), – незапно восхитила его на ступень невесходну, с неохватными етими сфинксами великосердно – причаща Кызылджона воздреманною некою тайной, кою трое и в тишине наблюдали они…

А на работу его взяли в тот же день.

Исполнял обязанности Кызылджон честно, с усердием: совершал все обходы, следил за порядком, исправно всё записывал в формуляр; спал он там же, в каморке, полученные деньги слал домой, на досуге смотрел советские комедии и читал Коран. Но всего больше любил он после смены, морозным синим утром – до зари – выйти и отереть с морды сфинксов снежную маску, достать саквояж с кальянчиком (купил с первой зарплаты) и в белой тишине воскурить, слушая метлу дворника, сметающего время…

Раз в два или три дня, он встречал Первого студента – всегда в перегаре, шатающегося походкой, с бородкой и хвостиком – в кепке троцкиста: он приходил до открытия училища и курил, стоя возле сфинксов.

– Архитекторы – самая неблагодарная профессия на свете! – бросил этот студент Кызылджону, куря сигарету столбиком кверху.

– Наверное, – сказал Кызылджон и улыбнулся с азиатским смирением. – Все профессии…

– Ты вообще видел эти проспекты? – резко перебил студент. – Вот мы ходим по ним, – а они из головы взяты. Буквально – мы ходим по мозгам архитекторов!..

– Хм… А в Питере мы, получается, ходим по мозгам Петра I?

Студент даже улыбнулся:

– Именно! Питер – это его усыпальница!

С бессонно-красными глазами, он кивнул на сфинксов – столбик сигареты упал. Бросив бычок, он закурил нервную следующую, молча пожал руку и потопал восвояси. Кызылджон заметил, что, пожимая руку, студент как-то дважды нажал большим пальцем: он хотел было спросить, но… посмотрел на сфинксов, позевал, потоптался. Отправился спать.

Кроме предрассветных этих прогулок Кызылджону ничего и не было нужно (в такие моменты он чувствовал себя дома даже больше, чем в монотонных созвонах), но одной метелистой ночью – ему ударила вдруг идея: посмотреть на Питер с высоты.

Через чердак (оккупированный голубями) он выбрался на гремящую, прогибающуюся жесть: держась за поручень – чуть не улетая вместе с сугробом, – он съехал к кирпичной трубе (чем эти северные люди так провинились перед Аллахом?) – и засмотрел во все глаза: Петрополис раскинулся театральной декорацией на дальней стороне: с высокородными дворцами, с штангенциркулем всевластным – длина, ширина, высота; а крыши гильотиной срезаны – дабы не разнствовали – лишь шпили возвышаются да купола… Держась покрепче за кирпич, Кызылджон, сквозь буйный снег и ветр, смотрел на електрическую сказку: казалось, там даже и не люди, а призраки плывучие, с своим особенным, таинственным укладом… В восторге, потихоньку, вдыхал он носом трескучий этот воздух, как вдруг – ростом по крышу, в несметном КАМЗОЛЕ зелёного цвета, ТРЕУГОЛКЕ не менее чем яхта и УСАХ размером с человека – ПОКАЗАЛСЯ ПЁТР I.

Кызылджон чуть не рухнул – ГЛАЗ застыл буквально перед ним, на расстоянии испуганной руки: но страшен был не сам по себе гигантский рост ПЕТРА, а этот его ласковый и властный ВЗГЛЯД (такой же Кызылджон видел на портретах Сталина в учебнике).

– ИДИ-КА СЮДА! – с грохотом УЛЫБНУЛСЯ исполин в УСЫ.

И ДЛАНЬ ПОТЯНУЛАСЬ (скрип кожаной перчатки на морозе) – Кызылджон попытался увернуться, но чуть не свалился с крыши – раз! – и его уже СЖАЛ этот огромный КУЛАК и РАССМАТРИВАЮТ эти стальные ГЛАЗА (и как бы шестерёнки носятся в зрачках). Кызылджон оглянулся: под козырьком Репинской академии красовался тот же самый – с циркулем и линейкой – масонский знак.

– ЭХ, ЕЖЛИ Б ВСЕ ТАКИМИ КАМЕНЩИКАМИ БЫЛИ! – Оглушило Кызылджона мощным баритоном. – ТЫ СВОЙ ОРДЕН ВЕРНО ЗАСЛУЖИЛ, КЫЗЫЛДЖОН!

Тут явился ОРДЕН с булавкой, походившей скорее на шпагу. Кызылджон глянул вниз: ЕЖОВАЯ РУКАВИЦА ДЕРЖАЛА его на уровне четвёртого этажа (или пятого?..) – неистово задышав, Кызылджон нагнал пару, ПЕРЧАТКА сделалась скользкой – и он вывалился из КУЛАКА в несметный сугроб (Кызылджон благословил дворника и его работу). Пока ПЁТР ПРЯТАЛ ОРДЕН со шпагой в КАРМАН – Кызылджон съехал по горке и побежал в сторону сфинксов: но те не играли уже в гляделки, ОНИ повернули свои каменные ГОЛОВЫ – и смотрели на Кызылджона с страшным безразличием.

– КУДА ЖЕ ТЫ??

ГОЛОС был настолько сердобольный, что душа в пятки забилась: поскальзываясь на ступеньках, Кызылджон бросился прямо на лёд Невы.

То ли на счастье, то ли на погибель – поднялась хлёсткая вьюга и буран: почти сразу же, Репинская академия исчезла за спиной, но и другой берег исчез тоже. Вжав подбородок в плечи, нащуря глаза, Кызылджон наугад шёл в эту снежную невидаль.

Вила́сь-кружилась вязью вьюга (и бездна зияет со всех сторон) – проваливаясь в снежные барханы по колено, Кызылджон шёл туда, где вроде бы, кажется, должны были быть огни центра. А снега́ летели – лепили прямо по лицу: сбивая дыхание, закручиваясь в белые смерчи.

Неизвестно, сколько он шёл по этой вымораживающей пальцы ног пустыне (белое ничто под ногами, чёрное ничто над головой). И хотя Кызылджон непрестанно благодарил Аллаха за то, что оторвался от ПЕТРА, – хотелось куда-нибудь уже прийти. Вдруг – в этой снежной черноте, где-то на периферии зрения – выросли две полуголые ФИГУРЫ с странно загнутыми ПОСОХАМИ: один – с зеленым ЛИЦОМ и модной дагестанской БОРОДОЙ, другой – с ГОЛОВОЙ чёрной собаки и оскаленными КРОКОДИЛАМИ подле ног. Издали, неподвижно, гигантские – ОНИ наблюдали и ждали равнодушно. Выпуча на НИХ глаза – Кызылджон побежал в противоположную сторону.

Споткнулся, рухнулся в сугроб – лицо обожгло, освежило, бр-р-р! – поднялся и увидел, что вьюга смилостивилась. Присыпанный рукавом метелей, мост прореза́лся синими огнями, и в резком фонаре – мраморный островок причала в этой снежной пустоте. Скользя по раскатанному детьми катку, Кызылджон, радостно добежал до лестницы и вышел на Дворцовую.

Бирюзовый Зимний, многооконное оцепление, сытые колонны, пышный обелиск – всё спало мёртвым и безлюдным сном; да Кызылджон и сам в такую холодрыгу никуда бы не попёрся! (Окостенелая зима, дурнотно-фиолетовое небо.) Не до конца понимая зачем он удаляется от своей каморки с Кораном и советскими комедиями, Кызылджон шёл к великаньей АРКЕ с квадригою, всё глубже погружаясь в пустой, заиндевело-безразличный Петропольский чертёж.

От самодержавного штыка адмиралтейства до привокзального обелиска – по Невскому без устали бежали фонари. Несмотря на всю эту стольну, великоможну красоту, Кызылджон всегда чувствовал себя как-то неуютно среди этих непомерно высоких окон, поднятых из зыби бирюзовых статуй, нечеловеческих колонн из титанической кости: парадно, триумфально, великолепно!.. – да только нет здесь задушевности кривых, горбатящихся улочек Хивы… Лишь тайная машина, коя заводит сей механизм часовный, пуская циркулировать всех алчущих устерсы бизнесменов, всех верноподданных студентов и бунтливых, доставщиков еды многоусердных, бродячих музыкантов со «Сплином» в кармане и матерей – отважных выгульщиц колясок. И даже пьяницы и городские сумасшедшие блюдут категорически прописанный свой график.

Но вместо шлындающих весёлых загуляк, автомашин, окатывающих привычной снежной кашей или пустынно-безмятежной перспективы (на худой конец) – наступая несметными НОГАМИ, по проспекту ХОДИЛИ ОНИ. Одни в МУНДИРАХ, другие в ДОСПЕХАХ, третьи СИНИЕ, ЖЁЛТЫЕ, КРАСНЫЕ, четвёртые – с голой ГРУДЬЮ ХОДИЛИ, нимало климатом НЕ СМУЩАЯСЬ (снежинки им – тьфу). Со всех сторон – НОГИ ВЗМЫВАЛИ вверх и вниз, резко и метко ОБРУШАЯСЬ на асфальт (но как-то ж не задевая фонарей). Держась подальше от иерархических сих НОГ, вжимаясь в стенку, Кызылджон вдруг разглядел: те великоэтажные фасады, театры и дворцы, его столь угнетавшие, – для НИХ были невысокие домишки.

– ЭТО КТО ТУТ У НАС ТАКОЙ ХОГ’ОШЕНЬКИЙ? – ОДИН из прогуливавшихся ЗАМЕТИЛ вдруг Кызылджона и НАКЛОНИЛСЯ. – УГНЕТЁННЫЙ Г’АБОЧИЙ? СЕЙЧАС ТЕБЯ МЫ НАГГ’АДИМ!

В приблизившейся ЛЫСОЙ ГОЛОВЕ с бородкой Кызылджон с ужасом узнал ЛЕНИНА и выбежал на проезжую часть – лавируя меж колоссальных САНДАЛИЙ каких-то ПТИЦЕГОЛОВЫХ, он бежал.

Хвала милостивому Аллаху! – так и не растоптанный, Кызылджон оказался на другой стороне, нырнул в Думскую и рухнул на колени, готовый выблевать лёгкие. Рядом – в таком же положении, но уже выблёвывающий, – скрючился какой-то парень.

– Нормальный человек!! – возопил Кызылджон и хотел было обнять его, но вовремя себя остановил (обычаи севера весьма угрюмы).

– Ну. Сейчас, скорее, свинья. – Парень сплюнул и умыл снегом лицо. Держась за ржавый козырёк, он кое-как поднялся. – Знал же, какой сегодня день – а всё равно нажрался…

Он разогнулся: в хвостике и кепке троцкиста Кызылджон узнал Первого студента, приходившего курить с ним возле сфинксов.

– А. Сторож. Помню-помню, – проговорил студент. – Тебя уже наградили?

– Наградили за что?

– Пошли, ещё успеваем. – Парень хлопнул его по плечу и подхватил початую бутыль вина. – По официалке я у них Мадай, а так меня Лёня зовут.

– Кызылджон. Очень приятно.

Думская ползла своими мёртвыми барами, вылинялыми стенами, грустными трещинами, граффити, заколоченными окнами (лишь снег на всё накинул хоть немного приличия). Эти постылые задворки были какой-то подсобкой для мигрантов, обслуживающих надутлый електричеством проспект.

Отпинывая прилипшую газету, они обогнули один жёлтый дом, другой жёлтый дом – и по отсыревшей набережной направились мимо университетской дуги: а там – вдалеке – ЛЕНИН ХОХОТАЛ на углу с каким-то ПТИЦЕГОЛОВЫМ

Кызылджон стал на месте:

– Я не пойду назад к этим большим.

Лёня удивлённо обернулся:

– Тебя, что ли, совсем не посвящали?

– Н-нет.

– Ох… Ты вообще в каком градусе? Короче – Пётр I, будучи в Англии, вступил в масонский орден: потом он вернулся и построил город согласно чертежу… Да пошли уже, опоздаем!

– Откуда ты знаешь про всё это? – Кызылджон ввязался за ним (неохотно).

– Я ж в Репинской академии учусь – у нас там все масоны. Сюда!

Сбоку, они подошли к, кажется, Казанскому собору (Кызылджона прожгло – на нём он точно видел этот глаз с лучами), но к колоннам не пошли – нет: в задней пристройке, на стене где висела икона с Богородицей (благочестивой Марйам) Лёня нащупал что-то – Богородица подмигнула и откинулась дверкой. Ловко ставя ноги в какие-то невидимые выемки, Лёня залез, – а Кызылджон следом (не забыв прикрыть дверку за собой).

Чернота. Совершенная. Как с повязкой на глазах, Кызылджон взывал к Аллаху, вопрошая: ну где же? где он повернул не туда? Жаркий, коптящий – перед лицом взмахнул факел: в облизнувшемся свете Кызылджон рассмотрел лицо Лёни и шкаф, уставленный обувью (кроссовки, берцы, тапочки) – и чёрное лоно лестницы, уползающей в бездну. Переобувшись в сланцы, Лёня кивнул Кызылджону – тот поступил так же (тапки оказались лучше, чем убитые стройкой кроссовки) и последовал за огнём.

– Так я не понял, – прошептал он, цепляясь взглядом за пламя, сбрыкиваясь по вострым ступеням, – что это за гиганты там, наверху?

– Боги, – ответил Лёня с внушительным эхом. – Этот город строили для НИХ. Ну – типа северная Александрия: но такая, больше как санаторий.

– Вот как… – хмыкнул Кызылджон, уже не считая шаги, послушно спускаясь в эту ревущую пропасть, на которую только накинули покрывало проспектов и линий…

Через какое-то время эта бесконечная лестница кончилась – и сыро потянулась бетонная кишка. По сторонам клубились факелы, на каменных стенах были выведены какие-то треугольники, ромбики, круги.

– А что это за квадраты? – спросил Кызылджон.

Лёня вздохнул и терпеливо стал объяснять:

– Ну смотри – Земля сама по себе круглая: она как бы замкнута в себе. Скажем, лес, поле, пустыня.

– Ну.

– А потом приходит человек, боги, неважно – и появляется квадрат: линия, разум – короче, тропинка в лесу. И вот они уже проводят дороги, строят коробки – и так далее.

– Ну.

– Ты – обслуживаешь коробки. Кто-то – делает коробки. А архитекторы – проектируют коробки. Ну и служат они все Великому Архитектору.

– А-а-а. Великий Прораб? Я слышал.

Круги и квадраты исчезли – по стенам песчаного цвета завились птицеголовые люди с рыжими торсами, хитрющие змеи, птички, тучки, журавлики, мисочки, ёлочки, ножики, звёздочки, глазики… Кызылджон радостно провёл пальцами, ощущая объём, и хихикнул:

– Это что – иероглифы? Как в Египте?

– Ну. Конкретно это – Уаджет, Всевидящее око… – Лёня всё больше разочаровывался в подопечном. – А так коридор прямо до пирамид ведёт.

– Да ладно!

– Говорю ж – северная Александрия, царство мёртвых, Дуат. Только у них солнцу кланяются, а у нас – луне. Идём.

Они и шли.

Жёлтый коридор неумолимо наползал: пёстрые иероглифы впечатывались в мозгу – как бы какой-то шифр, как бы какой-то код…

– Я и не знал, что масоны дружили с египтянами… – проговорил Кызылджон тихонько.

– Вообще-то, масоны – это египетский орден. Ты слышал про коптов? Просто Александрийский гностицизм продолжает… А, пришли. – Он остановился и положил Кызылджону руку на плечо (в свете факела его лицо налилось значительностью). – Короче – это всё похоже на пирамиду. Как проявишь себя сегодня – такая и будет у тебя ступень.

– А мне и так неплохо…

– Да ты не прибедняйся! – улыбнулся Лёня и надвинул кепку. – Будем потом по этим проспектам ходить – дворников топтать!

– Но я не хочу – зачем?

А Лёня уже вытолкнул его в пятно ослепительного света, врезающегося в огромную, неумещаемую в глазах тьму: только высоко-высоко – в языках огня, с краю – наблюдала мутная фигура с собачьими ушами, посохом и весами.

Вдруг – неведомая властная РУКА (нежная, женственная) ПОДХВАТИЛА Кызылджона и усадила на огромную мягкую ШТУКУ. Кызылджон немного походил, постучал, пощупал и догадался, что это КОЛЕНО. Рядом – даже рассмотреть можно – было другое КОЛЕНО, и чуть повыше, между них, – две ЛАДОНИ лотосом: вернее – ПАЛЬЦЫ, размером с пятиэтажку каждый, а все вместе – целая Хива.

Кызылджон подошёл туда, где обрывалось КОЛЕНО, и взглянул.

Не было мира никакого.

– Так это и есть Великий Прораб… – прошептал Кызылджон.

– Забыл сказать! – далеко-далеко снизу раздался голос (пришлось свесить голову, напрягая ухо). – Нейт нужно твоё семя!

– В смысле? – Кызылджон крикнул.

– Ну в кулачок подрочи! И положи ей в ладони! Без этого нельзя! Дань!

Кызылджон поглядел на ПАЛЬЦЫ-пятиэтажки.

– Да не могу я… – пробормотал он. – У меня жена, дети… И вообще – вдруг она шайтан? – Он зажмурился крепко-крепко. – О, Аллах! Помоги моей немощи, удали это наваждение от меня!

Тут он стал на колени, чтобы совершить намаз, как вдруг потихоньку – всё нарастая – послышался поток отборной солдатской матерщины.

– …ЕЖОМ КОСМАТЫМ, ПРОТИВ ШЕРСТИ ВОЛОСАТЫМ!..

Кызылджон ещё раз заглянул за край КОЛЕНА. Мощными РУЧИЩАМИ по ВОЛОСКАМ небритых НОГ этой несметной ЖЕНЩИНЫ, ХРАПЯ УСАМИ, беспрестанно МАТЕРЯСЬ и КУРЯ крепкую ТРУБКУ, – КАРАБКАЛСЯ ПЁТР I. Отшатнувшись от стального ВЗГЛЯДА, Кызылджон поскорее простёрся в намазе.

И вот одна РУКА, другая РУКА – двадцатиметровая ФИГУРА ВЫРОСЛА целиком, ХАРКНУЛА за плечо и ПОСМОТРЕЛА тяжело на Кызылджона.

– Я ТЕБЕ ТАКОЙ ОРДЕН ПРИГОТОВИЛ, А ТЫ… – горько ПРОГОВОРИЛ разочарованным батькой ОН.

– А что я?.. – переговорил Кызылджон.

– ПО БАБАМ ПОШЁЛ, ХА-ХА-ХА! – От матросского этого СМЕХА можно было оглохнуть. – СМЕНУ НЕ ЗАКРЫЛ ТЫ, КЫЗЫЛДЖОН. А НАША СТРОЙКА – НЕ ДРЕМЛЕТ НИ ДНЁМ НИ НОЧЬЮ! ПОШЛИ, РАСПИШЕШЬСЯ.

Чудовищная РУКА его тут же ПОДХВАТИЛА и БРОСИЛА в КАРМАН. Барахтаясь среди стогов шерсти, табачных глыб, фантиковых покрывал, Кызылджон катался туда-сюда, смиренно ожидая кончины.

Когда тряска немного улеглась, Кызылджон, вставляя ноги в НИТКИ, вскарабкался к вершине КАРМАНА и высунул голову под хлёсткий снег и мороз, жгучий по ушам. Держась обеими руками за ПУГОВИЦУ, он смотрел и видел: ПЁТР ГУЛЯЕТ по Петербургу. От одной крыши к другой крыше – по несгибаемой ржавой жести – НЕСМЕТНЫМИ ШАГАМИ следовал ОН с одного дома на другой: и линии проспектов, електрические артерии, Медный всадник, луковка Исакия, бесконечно маленькие боги этого плоского Петропольского чертежа – были видны как никогда – отсюда, из этого подпрыгивающего КАРМАНА.

Благовещенский мост уже развели, но расстояния от ближайшей крыши до вздыбившегося конца моста как раз хватало на императорский ПРЫЖОК: легко, без разбежки – ОН в три ПРЫЖКА ПЕРЕМАХНУЛ на крышу Репинской академии, с этим её колодцем и Шуваловым на его дне.

Тут ПЁТР ВЫТАЩИЛ Кызылджона и ПОСТАВИЛ его на крышу:

– СТУПАЙ, РАСПИСЫВАЙСЯ – Я ЗДЕСЬ ОБОЖДУ.

– А позвольте спросить? – скромно произнёс Кызылджон.

Тут ПЁТР резко СХВАТИЛ его и ПОДНЁС к выпученным ГЛАЗАМ своим:

– СПРАШИВАЙ.

Кызылджон помялся и посмотрел на Петропольскую панораму:

– Но если мы все вольные каменщики на стройке этой Великой пирамиды – то во славу кого же мы это делаем?

УСМЕХНУВШИСЬ правым УСОМ, ПЁТР ОТЧЕКАНИЛ:

– ВЕЛИКОГО АРХИТЕКТОРА.

– А при чём здесь Аллах? То есть – зачем Всевышнему слава, если Он и без того велик?

ПЁТР УСМЕХНУЛСЯ опять и РАСПРАВИЛ УСЫ.

– ТЫ, ПАРЕНЬ, СМЕТЛИВ. ТУРКУ Я БИЛ. ШВЕДА Я БИЛ. НО ТАКИХ ПАРНЕЙ НЕ ХВАТАЛО… АЙДА НА ФЛОТ К НАМ? КАПИТАНОМ БУДЕШЬ.

– Не хочу я дворников топтать, Пётр. Лучше отпустите меня. Без наград.

– ЭХ, ЖАЛЬ!.. НО ТАК ТОМУ И БЫТЬ – СТУПАЙ.

Тут ПЁТР снова ПОСТАВИЛ его на крышу, размашисто ПОДМИГНУЛ – и ЗАШАГАЛ своими скорыми несметными ШАГАМИ по Университетской набережной. Кызылджон постоял немного, любуясь, как ПЁТР – с лёгкостью аэростата – ПЛАНИРУЕТ с Кунсткамеры на Дворцовый мост. Потом сбил снег с куртки – и нырнул обратно в чердак.

Расписавшись в журнале и сдав ключи, он тут же уволился и – ни в коем случае не глядя на сфинксов – поскорее на Московский вокзал (так и шёл по улице в этих подземных тапках): нахер-нахер-нахер, домой-домой-домой – в нормальную пустыню, без этих снегов, без этих гигантов, без этих масонов. Уж лучше будет баранов пасти, двор мести, фрукты сажать, – а не вот это вот всё.

Взяв билет, Кызылджон прошёлся до шавермы (подкрепиться) – заодно разменял на доллары часть рублей. Минут семь он стоял и смотрел какие эти зелёные бумажки красивые, волшебные, – а с изящной купюры на него – отнюдь не без любопытства – глядела пирамидка с глазиком.

Конечно же, заговор!

– А таки что плохого в теориях заговора?

– Ну, равви Шем-тов, вы ведь не последний человек в Биробиджане и должны бы понимать…

– А я за сионистский заговор! Они строят Храм Соломона под землёй!

Рабби Шем-тов, Иоаким и малыш Итцик сидели на кухне, пили самогон и толковали Тору. На голове у каждого была надета аккуратная кипа из фольги.

– Таки проблема теорий заговора, – заговорил Шем-тов, причмокивая слова, – в том, что одну непроверяемую информацию – заменяют другой непроверяемой информацией. И лишь Всевышний…

– Вы погодите со Всевышним! Вдумайтесь – разве евреи не получили своих дивидендов от холокоста? – вкрадчиво вопросил Иоаким. – Окончание эпохи рассеяния, возвращение Земли обетованной! И хотя мечеть Аль-Акса…

Тут с грозным рокотом влетел комар размером с кулак и приземлился Итцику на висок. Тот резко ударил по нему и отёр кровь о джинсы, вопия:

– Ну почему, почему Вавилонский плен окончен, а мы сидим в болотах Биробиджана и кормим этих жестоковыйных комаров??

Все промолчали, приуныли, накатили – и уставились в чалое окно: мордастая панелька, вышка на сопке, речка-вонючка и лес, готовый с радостью пожрать всякого – не особенно заботясь о его богоизбранности.

– Даже не знаю… – проговорил Иоаким. – Привычно как-то. Обрусели.

– Да тут евреев-то нас трое на всю область и осталось! – не унимался Итцик. – Я в баню ходил – там никого обрезанных даже не было!

– Ну неправда, – нахмурился Шем-тов. – Я думаю, нас четверо на Биробиджан.

– А кто ещё?

– Таки моя жена.

Тут загремели ключи, и жена его – Сара, – обильная телесами, в строгих учительских очках, хлопотливая как куропатка, водворилась на кухню с баулами продуктов. Она тут же принялась ругательски ругать мужчин:

– Чего расселись? Нет бы сумки забрать!

– Не мешай. Мы Тору толкуем. – Шем-тов кивнул на Танах, уже два часа открытый на первой странице.

– Опять с учениками самогон пьёшь?

– Это не самогон, а подарок.

– А фольга зачем?

Все трое переглянулись и не очень поняли о чём речь.

– А-а! Это кипа конспиролога. – Иоаким дотронулся до неё с священной медлительностью. – Не пропускает излучения рептилоидов.

– А таки кто нынче в заговоре? – Сара вытащила из сумки молоко.

– Да кто только не в заговоре! – ответили все хором.

– И американцы?

– Американцы, конечно, да.

– И русские?

– И русские, да.

– И евреи?

– Евреи в первую очередь!

Сара так и зависла над сумкой.

– И вы, получается, – тоже? – спросила она, улыбочкой глумясь.

Шем-тов задумался и посмотрел на остальных – как бы оценивая. Иоаким кивнул – Итцик тоже: дескать, делать нечего, вскрываемся.

– Да, мы тоже. Все в заговоре – все.

– А я?

Сара гордо вскинула голову и выпятила грудь: Шем-тов долго и внимательно изучал декольте.

– Ты тоже в заговоре, – проговорил он с горечью. – Но ты об этом не подозреваешь…

– Это мы от вас кипу надели! – кивнул Иоаким.

Расхохотавшись, Сара махнула рукой на этих дуралеев и ушла переодеваться.

Тут – с вертолётным звуком – ворвался комар, а вместе с ним несколько приятелей.

Все так и сидели в жужжащем молчании: только хлопки убитых комаров и было слышно.

– Послушайте, равви, – проговорил Итцик раздумчиво. – Но если все в заговоре, и мы тоже в заговоре, – то почему мы всё-таки торчим в Биробиджане, а не прохлаждаемся на пляжу Тель-Авива?

В раздумье, Шем-тов долго помял губы, потеребил подбородок – и хлопнул вдруг ладонью по затылку, по руке и по колену (комары):

– Таки Господень заговор!

Камчатка чёрная

Герасим Мохнатый проснулся этим блюзовым утром, выправил из-под одеяла свою бородень, умылся в снегу, крякнул – эк, пробрало! – и пошёл кормить своего белого медведя.

Питомца звали Августин – размером с нормального белого медведя, с пиратской повязкой на левом глазу (поцапались с хозяином, молодые были), он питался овсянкой, любил прогулки по склонам Ключевской сопки, а иногда и верхом прокатиться позволял.

По рассыпающимся угольным грядам, цепляясь за какие-то допотопные колючки, спотыкаясь в снегу и тяжело дыша, – они поднимались к изломанному бурчащему жерлу, щурили глаза, и сквозь вспушённые облака созерцали славный Край Света – Камчатку.

Внизу Герасим не бывал уже лет тридцать – да и зачем? когда здесь камни – чёрные как негры, облака – белые как рай, злющий ветер и суровый горный воздух, вдыхать который можно только носом… Так они и гуляли и вдруг видят: мешок какой-то валяется. Августин зарычал, шерсть вздыбил.

– Тише, парень, – Герасим говорит.

А тот подходит, и носом его – мешок подпрыгивает, корячится – появляется голова: видит склон и визжит; видит медведя и визжит.

– Заблудился, турист? – Герасим прихватил Августина за загривок.

– Ниправдася – я ни турагаки! Турагаки вымели гавно.

– Да что ты говоришь? Турки вымели говно?

– Гхавно! Гхавным-гхавно!

Герасим присмотрелся: тараторящая башка была что-то очень смуглая – да ещё и кудрявая, что твой Led Zeppelin.

– Не по мне это, ох не по мне… – проговорил Герасим. И отечески нахмурился. – Пошли. Чаем напою.

– Ни па́ду! Мидвегита нас жрати! Ням-ням!

– Да ты не боись, он свой парень. Пошли. – Герасим зашагал бухтливо и, не оборачиваясь, спросил. – Тебя как звать-то?

– Пума. Ай-ай!

Снег зарядил и захлестал по щекам. Потихоньку, по камням, мимо сохлых коряг и осыпающихся утёсов, они огибали пояс горы. Продираясь через ломаный русский, Герасим узнал, что Пуму сослали на сопку за неоплаченный проезд в метро: с собой разрешили взять два предмета на выбор. Пума выбрал спальник и нож.

– Не прогадал! Сюда.

Пригибая головы, они нырнули в грот: сначала он был тесен до дурноты, но дальше пещера распрямлялась. В свете зажигалки можно было разглядеть настенные рисунки Герасима (первобытные человечки, медведи, мамонты, дирижабли) – минуя эту галерею, они проследовали в круглую комнату.

Августин устроился у самого входа на пёстром советском ковре и неистово захрапел, а они прошли дальше: каменные табуреты, стопки книг, какие-то щёлочки, из которых огонь бьётся, и ящик с чёрным кругом и палочкой. Пума так засмотрелся, что наступил в кастрюли.

– Папуас, что ли? – спросил Герасим, зажигая ещё одну щель, и попытался улыбнуться: вышло сурово, мохнато (все эти длинные годы он общался только со своим медведем).

– Ни-я. Русся-каки. – А сам чёрный как Квадрат Малевича.

– Полукровка чтоль?

– Ни-я. Чистова-крова, камчати-каки. Ай-Ай.

Герасим почесал в бороде, покрутил что-то и поднёс спичку к торчащей из земли конфорке – схватилось синее пламя. Пума стоял как выпученный.

– Природный газ, чтоль, не видал? – ухмыльнулся Герасим и поставил чайник.

– У наз виздика чистова электрисиви.

Напоив Пуму чаем, Герасим поставил греться суп из корешков и зарядил пластинку Би-Би Кинга. Зажав уши, Пума стал кататься по земле: