Текст книги "Рассказы о Розе. Side A"

Так что с Ричи тоже все ясно – одержимость. Однажды Дилану придется изгонять из него дьявола, потому что Ричи не видит разницы; оси ордината и абсцисса – его собственное эго. Но зачем приехал Тео? Ему только в кино играть – Дориана Грея; по мотивам; улыбаться в камеру, смесь порока и предельной нежности; дерзкие тряпки, брит-поповские; почему я не Тео, подумал Изерли, эхх… играло что-то из Backstreet Boys – ночь закончилась, начался утренний эфир – бодрый, ритмичный, чашка кофе и свежий круассан; душ с гелем, полным цитрусовых и морских минералов; указатель – «Фермерский рынок» – и джип въехал на парковку; народу было много; Изерли нашел место и поставил машину; вылез, взял сумки, белые, хлопковые; ему нужно было все на свете; для него еда была одеждой, книгами, он ходил по рынку, как девушка по торговому центру с новой кредиткой, с пылающими щеками; шопоголик. Молочные ряды, потом мясо, потом овощи и зелень, и еще – самый любимый – ряд с всякими вкусностями – домашней выпечкой, медом, пудингами, наливками, домашним вином, джемами и мармеладом. Покупал он то, что нужно для вдохновения – основные продукты: масло, молоко, муку, картофель – привозили фермеры по договоренности в саму Рози Кин на грузовичках. Изерли здоровался со всеми – это было непривычно – мир, где он ничего не боялся, никого – знал всех; фермеры его любили – он приносил удачу, если что покупал с утра, то за ним выстраивалась целая очередь; так что «парню из замка» придерживали самое лучшее: цветочный мед, в сотах, самый свежий, оливковое масло, которым только в спа-салонах обтираться, душистое, мраморную говядину, произведение искусства, голубику и клюкву в середине января, сыры – с белой плесенью, голубые, мягкие, домашние, творог – рассыпчатый, как порванное жемчужное ожерелье, домашние йогурты, бекон, кровяную колбасу с перловкой и гречкой, яблоки сорта «розовая леди», паштет из кролика с маслом и грибами, шпик с красным и черным перцем, свиной рулет с миндальной начинкой, домашние овощные чипсы, яблочный и грушевый сидр, домашнее датское коричневое печенье – хозяйки старались – фермерши, с красными обветренными щеками, веснушками, в платках; Изерли все разрешалось пробовать; и он всегда хвалил, какими-то теми, что нужно словами, «Вы книжки про нас пишите» шутили фермерши; называли его «зайка-монашек»; хихиканье на весь ряд; но Изерли даже не краснел, привык; Братьев Розы скорее побаивались в Шинейд; а он был совсем для них существом из сказки – из балета «Щелкунчик» – принцем; но не тем принцем, что идеальный парень, а эфемерным, фантастическим, с картинки, из кино, из детских воспоминаний; с бледностью утренней, розовыми губами, чертами лица тонкими, прозрачными, как раковина, темной дорогой одеждой; он сам был для них почти вещью – на которую смотришь в витрине, вздыхает и бежишь дальше по своим делам. Изерли, конечно, таких тонкостей не знал, понимал, что вроде бы он всё равно фермершам нравится, значит, всё будет высший сорт – редиска, сельдерей, брынза, ветчина, виноград «дамские пальчики», глазированные окорока, вареная с маслом кукуруза, вяленые помидоры, помидоры черри, помидоры «бычье сердце», чечевица, каперсы, соевый соус, маленькие, как подсвечники, тыквы, бананы, болгарский перец, цуккини и кабачки, копченый лосось, цветная капуста, весовой шоколад; Изерли шел по рядам, счастливый абсолютно; от утреннего холода румянец разлился по щекам, будто от вина; купил ореховый латте в закрытом бумажном стаканчике и слоеный пирожок с яблоком и корицей; выпил и съел, и пошел договариваться насчет больших поставок – выбирать оливковое масло. Фермер – Джон Анно, торговавший маслом, налил масло на пробу в глиняную мисочку и дал Изерли ломоть свежего хлеба, Изерли обмакнул и съел, кивнул «, да, у Вас, как всегда, самое хорошее, три бидона, в субботу можете?»; «Джон, и мне литра три свежего масла, вот этого, что молодой человек пробовал» нежный девичий голос, почти диснеевский; Изерли обернулся – это была дивная девушка, чуть ниже его, по висок, роскошные косы цвета молочного шоколада, кожа – мед, яблоки «гольден» и клубничный йогурт, карие глаза – такие же, как волосы – шоколадные; Изерли отступил; такая яркая она была, и живая – улыбка играла в уголках пухлых губ всех ягодных цветов – летняя корзина; такая нетерпеливая и задорная – будто бутылка шампанского вот-вот бабахнет; в теплом свитере, коричневом, домашней вязки, пальто сером, с коричневыми круглыми пуговицами, юбке по колено, вельветовой, пышной, с вышивкой – желтой, красной, зеленой – цветы, по подолу; коричневые чулки и серые туфли, совсем ретро – не старые, но потертые, будто мамины, очень запоминающиеся, маленькие, с круглыми носами, с вычурными пряжками аля Людовик XIV; «здравствуй, Изобель» сказал Джон и стал аккуратно наливать масло в большую бутыль; и вдруг девушка тронула Изерли за локоть – «а где Вы покупали такой чудесный виноград?» – углядела в сумке, лежал сверху, розовый и желтый, гора самоцветов. Изерли вдохнул со свистом воздух – он не умел говорить с незнакомыми. Девушка словно поняла, протянула руку все с той же улыбкой – лукавой, но не насмешливой.

– Я Изобель Беннет, не бойтесь меня, я не укушу, я добрая фея.

Она старше меня, подумал Изерли, но не намного, года на три; он как-то всё видел, и это ужасно его смущало – какая у нее красивая, пышная, высокая грудь, как идеально поднявшаяся в духовке шарлотка, и при этом – тонкая, как у голливудских актрис талия, просто созданная для пышных юбок, парных танцев; ноги чудесные совершенно, с ямочками, с изящными, резными практически щиколотками; и косы эти, с руку толщиной, до пояса; и пахло от нее хорошо – выпечкой, ветром; она и вправду была какая-то сказочная, немецкая Розочка.

– У Дика Дикинсона, – пробормотал он. – У него самый лучший виноград, и лимоны в этом сезоне. И еще зелень – но я ее не беру, у меня своя в огороде.

– У меня тоже есть огород, – ответила девушка. – С травками всякими колдовскими.

Надо рвать когти, подумал Изерли, ну только этого мне не хватало – общаться с местными. О Братстве Розы, конечно, знали в городке, сплетничали в пабах и на кухнях; Изерли часто приезжал на рынок с кем-нибудь из ребят – с Грином чаще всего или Женей, Робом, ездил на почту забирать газеты, журналы, письма, ящики книг, лекарства и химикалии для Ричи; скорее всего, в городе его как раз таки видели чаще всего; тонкого, молчаливого, зеленоглазого, в черном коротком приталенном пальто или черном шикарном блестящем плаще-дождевике, высоких черных грубых модельных ботинках.

– Ну, удачи с колдовством и виноградом, – вывернулся он, – до свидания.

– Я вас знаю, – вдруг сказала девушка, – я читала о Вас в газетах. Вы Изерли Флери.

Изерли не знал, что ответить; подумал, что бы сказал Женя или Дэмьен – иногда ему это помогало, переместиться в них, будто надеть чужой свитер.

– Я… не знаю, что Вы хотите услышать в ответ? – это Грин скорее, добрый и слушающий людей, как врач, старый доктор Дулиттл. Сам Изерли охвачен приступом клаустрофобии, паники – мне нужно домой, я хочу домой…

– Простите меня, я Вас напугала. Хотите, я куплю вам еще кофе и пирожок? – и засмеялась, будто читала об Изерли исключительно хорошие, светлые вещи – что он изобрел новый вид карусели, например.

– Вы следили за мной что ли? – смех у нее был такой… заразительный и смешной, что у Изерли сразу все прошло – удушье, паника, паранойя – и ему захотелось опять посмотреть на ее ноги и грудь; ну и что у нее там в бумажных пакетах из покупок – из спортивного интереса.

– Конечно. Я слежу за Вами уже с год, как вы первый раз появились в городе – я пошла в аптеку, и тут на улицу въехал большой черный джип – ни у кого в городе нет такой машины – остановился у этой моей аптеки, и из машины вышли вы и еще один парень; но его я не помню, а Вас – помню. Я спряталась за витриной с витаминами и смотрела, как Вы покупаете аспирин и что-то от кашля, с таким благоговением, как другие смотрят высадку Армстронга на Луну. С тех пор я все время караулю, не появилась ли в городе ваша машина, и подглядываю за Вами из-за полок и углов, даже если у меня в духовке горит пирог с почками…

– Ничего не понимаю, – сказал Изерли, – Вам что, заняться больше нечем?

– Вы ужасно грубый. Я ведь могу и стукнуть, – она нахмурилась, но так не серьезно – скажи он ей «ну-ну», она сразу же опять заулыбается.

– Я просто не понимаю, что Вы мне хотите сказать…

– Ничего. Просто сказать Вам что-нибудь… и несу всякую чушь, – она густо покраснела. – Вы ничего не знаете о любви с первого взгляда?

– Я… – Изерли чуть было не сказал – «католический монах вообще-то». – Вы меня с ума сводите просто…

– В каком смысле? – вот он сказал это «ну-ну», и она счастлива; Джон Анно давно уже залил масло в бутыль и наслаждался разговором, точно решив, что никому не скажет – дети уж больно славные. Тем более, Изобель… странные и сильные. Пусть у них все складывается.

– В самом худшем – когда чувствуешь себя в пьесе Беккета какого-нибудь…

– Или на пьесе… – подхватила она, – декорации в стиле городская свалка, актеры кричат и руки заламывают, картонные коробки кругом, авторская трактовка короля Лира…

– Ну типа того, – он выгнул бровь, и сразу же обругал себя – «ну что я за сноб… сам-то ты только неделю назад от Дэмьена узнал, кто такой Беккет…». – Предложение «кофе и пирожок» все еще в силе?

– Ох, Вы согласны? – она вновь тронула его за локоть, такое теплое и мягкое было ее прикосновение, будто кошка пришла, толкнула лбом – погладь. – А Вы всё купили, что хотели? Мне-то только масло… я шла за Вами, – и покраснела, так чудесно, что Изерли захотелось дотронуться до ее лица, чтобы ощутить ее тепло в этом холодном, полном выкриков торговцев воздухе – она, наверное, сама как горячий кофе…

– Так масло тебе не нужно, Изобель? – вставил свое Джон.

– Нужно, – ответила, очнулась, – ты же знаешь, с моими отцом и братьями его на неделю.

– Я его занесу, – сказал Джон. – Ты сейчас не тащи, тяжелое.

– Спасибо, Джон, ты сокровище.

Она расплатилась, и они пошли с Изерли по рынку, к лотку с кофе и выпечкой, взяли по ореховому латте и пирожку – он опять с яблоком и корицей, а она – вишневый, со сливками, покупки сгрудили под ноги.

– Вас все любят здесь, на рынке, говорят, Вы приносите удачу.

– Надо попробовать съездить в Монако.

Она опять засмеялась. Изерли отвел глаза – ее смех был такой телесный – горло, губы…

– Так что же Вы там делаете?

– Где?

– В этом монастыре…

– Это не монастырь, это Братство Розы…

– Ну и что. Это же часть церкви, а Вы ее должны ненавидеть.

– Я не ненавижу… Мне просто некуда деваться. Ван Хельсинг, глава Братства Розы – мой опекун.

– Кто такой ван Хельсинг?

Изерли напрягся. Не нужно ничего говорить.

– Мой опекун.

– Так значит Вы не монах?

– Я… нет… я кастелян.

– Значит, Вы все можете бросить и убежать со мной на край света? Открыть гостиницу на юге Франции, где-нибудь в Провансе… это моя мечта… Прованс и Вы…

– Мне некуда бежать. У меня нет ничего.

Она покачала головой. Он был безнадежен. Он даже не услышал, что она призналась ему в любви. Он только и думает о том, как несчастен. Она так мечтала о нем; как другие девочки мечтают о Робе Паттинсоне, Заке Эфроне или Бене Барнсе; а она мечтала о нем – с тех пор, как увидела; девочка моя, сказал ей одна фермерша, ну зачем, не нужно – она шла за ним, и трогала те предметы, фрукты, овощи, к которым он прикасался минуту назад, они будто светились, сияли от его прикосновения, – он не для тебя… не для нас… он как принц Гарри – есть он, нет его – погода не меняется; меняется, ответила она тихо, для меня теперь всегда солнце; фермерша покачала головой – как Изобель Беннет и парень из Братства Розы могут быть вместе – это как предсказание оракула в древнегреческой трагедии – непреодолимо, неизменно – фатум. Изобель было все равно – будут они вместе или нет – это было спасением ее жизни – думы о нем; она коллекционировала и берегла каждый его жест, взгляд, поворот головы, помнила, во что он был одет; и вот сейчас он здесь, рядом, пьет латте, ест пирожок – как-то удивительно ест, не так, как другие парни, непротивно, а восхитительно; жует, глотает; отщипывает кусочки, и губы у него как цветы; горло как произведение искусства – Дега, Роден; иногда она злилась все-таки на свою любовь бесполезную и говорила – он самый обычный на самом деле, мерзкий, скучный, носки у него, на батарее висят, и ест он гадко, роняя крошки; но ел чудесно, как дети – рассеянно, отвлекаясь на что-то все время; и она это сделала – подошла и все сказала – сразу, с разбега; Джон Анно никому не скажет – она знала его, он добрый человек; не сплетник, не бабник; не скажет ни в пабе, ни жене на кухне. Ах, сейчас он уйдет; и все, навсегда; в это свое Братство; таинственный, зеленоглазый, в черном приталенном пальто, зеленом пуловере; он глотнул кофе, и глоток заскользил по его горлу, драгоценности, из алебастра, слоновой кости и хризолитов; вблизи Изерли оказался совсем нестерпимо прекрасен – Изобель так захотелось прижаться губами к его горлу, стать этим глоточком кофе, попасть внутрь Изерли…

– Изерли, – сказала она, сколько бы раз она не повторила его имя, оно оставалось все таким же чудесным и самым важным, как что-то, что надо запомнить, как тайну, съел бумажку, на которой записано, и теперь только помнить, наизусть, Библию, Монтеня, Рильке, карту сокровищ; его имя не стиралось от носки, не обессмысливалось, как если тридцать раз повторить «мыло», – пожалуйста, не бойтесь. Я не буду Вас преследовать. Приезжайте на рынок смело, я может, иногда буду попадаться на глаза и всего лишь мило предложу кофе….

Изерли посмотрел в свой стаканчик, будто проверяя, во что гуща сложилась.

– Я… не боюсь… – охрип и откашлялся.

– Вижу-вижу – трясетесь, как зайчик, спрятались под лист лопуха и надеетесь, что ваши уши не торчат.

– Вы странная. Смеетесь надо мной, – лицо у него было беззащитным, как у ребенка только что проснувшегося.

– То есть фермерские шутки Вас не пугают, а мои – про зайцев… милые и нежные… смущают или злят? Ну, пусть странная, лучше быть странной, чем смешной.

– Спасибо. Вы еще и колючка, – посмотрел на часы – черные, с серебром, будто старинные, пиратские, – ой, я опаздываю, мне надо завтрак готовить…

– Сколько? Семь? Мне тоже, – она схватила все покупки – убегу, как Золушка, первая, это мое право как девочки…

– Хотите, помогу вам, – сказал он, – могу довезти. Куда?

Эта девушка, такая смелая, как космонавт, смешливая, вдруг залилась краской и замерла, будто внутри нее что-то заболело внезапно, разбилось, и она слушает, что.

– Не нужно. Мои братья и отец… им не понравится…

– Что? Я?

– Что я с вами заговорила. С вами ведь никто не разговаривает.

– Со мной?

– Нет. Я не имею в виду аптеку или рынок… я имею в виду Братство… вас как всех. Красивых парней в черных пальто и плащах; вы здесь что-то сродни голливудским знаменитостям, мафии и прокаженным – одновременно.

– Никогда не думал…

– Потому что вы надменны. И богаты.

– Я не надменен и небогат, я конкретно приезжаю сюда только по делам. А остальные – со мной. С кем нам разговаривать? Если бы у нас здесь были друзья…

Она еще сильнее покраснела, будто горела изнутри, падали балки, потолок рушился, и никого невозможно было спасти, и ничего – ни антиквариат, ни библиотеку, ни автограф Элвиса…

– А я думал, людям не нравится, что мы верим в Бога.

– Нет, здесь много людей, верящих в Бога… но Братства они не понимают. Вы не кажетесь им добрыми и светлыми, верующими, в том значении, что им доступен.

– Это из-за меня?.. я очень грустный человек.

– Почему?

– Не курил давно, – сбил он пафос; они подошли к джипу, он загрузил свои покупки, достал сигарету, с розовым фильтром, – Вы курите?

– Да, по секрету всему свету, – она вынула из кармана пальто крепкий «Житан», – но я люблю мужские. Это из-за трех старших братьев. Люблю настоящие запахи…. – они закурили, будто время все-таки еще было. – Мне так не хочется с Вами расставаться. Я знаю, что говорю Вам кошмарные вещи, что они Вас беспокоят, тревожат, раздражают и совсем не нужны Вам. Но это все от того, что я больше не увижу Вас. Только случайно.

– Я поздороваюсь, если это случится.

– Не надо. Сплетни пойдут. Вы ведь не можете на мне жениться?

– Не могу, – сказал он. – Да, вы меня совсем с толку сбили. Мне теперь только валерьянку пить и давление мерить. До свидания. Вы уж простите, у меня, правда, девять голодных дядек ложками об деревянный стол стучат… десять… точно. У нас новый брат – Тео… и удар некоторых из них весьма силен – что-то из супергеройского, Халк, искусство ниндзя – стол хрясь – и пополам… а он старинный.

– Скажите, – сказала она, поймала его локоть, когда он уже стоял ногой в джипе, – зачем Вы там? Что Вас заставляет идти туда?

– Десять голодных…

– Нет, вообще… не только Вас… Тео… Кто вы?

Лицо его стало как покрытая снегом равнина, без единого следа, или комната в сумерках – невыразительным, непроницаемым.

– Это Вы для подружек спрашиваете?

– Нет, – сказала она. – Для себя. Что у вас там? Красота?

– До свидания, – повторил он как можно вежливее, хотя было все равно – они переступили уже через все приличия, залез, хлопнул дверью, выехал со стоянки, и уехал, и посмотрел в зеркало заднего вида – что она делает, ушла, или тоже смотрит – вслед… Она ушла.

Вот кошмар. Кто она? Что это такое было? Он включил радио – опять играла какая-то печальная песенка, Адам Ламберт что-то перепел из U2; Изобель Беннет, повторил Изерли, я Вас знаю… Вы Изерли Флери… что за ужас приключился с ним. Он гнал машину, потому что уже опоздал, все наверняка встали и не понимают, где завтрак; он ненавидел, когда что-то менялось, что-то мешало; он думал, привезет кучу вкусной еды и наготовит прекрасного; сегодня надо будет еще заказать мыльно-рыльные принадлежности, как все это называли – мыло, шампуни, гели, порошки для стирки; Изерли знал, что кому, кто чем любит пользоваться, кому какие запахи: сам он любил шалфей, миндаль, шиповник, инжир – горьковатые, Женя и Дилан – лесные, древесные ароматы, хвоя, белый перец, кедр, можжевельник, листья черной смородины; Роб был весь теплые тона, не чувственные, а именно теплые – мед, дыня, ананас, коньяк; Дэмьен предпочитал совсем тонкие, свежие, нежные, почти девчачьи – артемизия, фиалка, белый мускус; у Ричи были привязанности роскошные, как музыка Пуччини – кардамон, лаванда, ирис, ветивер; Йорик был как раз весь в отца – сама чувственность – как он собирается быть священником, опять задумался Изерли – он ведь ходячий афродизиак – мускат, сандаловое дерево, янтарь, табак; Грин был самым простым из всех, купи мне что-нибудь с морскими минералами, шутил он, что в каждом супермаркете стоит, Изерли сам подобрал ему ароматы, мягкие и сочные – мандарин, манго, мята, папайя; надо только в список внести Тео; Изерли даже уже стал думать, что ему подойдет – сочетание цветов и пряностей – как сам Тео – невинность и обольстительность – роза, герань, перец, жимолость, тимьян; отец Дерек любил какой-то старый парфюм, который придумал его друг-модельер пятьдесят с чем-то лет назад, и его выпускали для отца Дерека до сих пор – Изерли это поражало, вся семья Макфадьенов Талботов ван Хельсингов, их скрытая власть над миром; и Изерли подобрал всё под эти духи, и отец Дерек был доволен – лимон, грейпфрут, полынь, эстрагон, ладан, ваниль; ну и конечно, ван Хельсинг – кофе, черника, амбра, нероли. Изерли запомнил на всю жизнь – как он нес его по коридорам больницы; ни погоды в тот день он не помнил, ни боли, только запах, исходивший от одежды и кожи ван Хельсинга; и как потом он обнял его; поцеловал в макушку; чудесный аромат; будто ван Хельсинг был из другого мира; Марсель, край Европы, где корабли уходят к Святой земле; чуть-чуть соли, ветра, нагретого песка, еды чужеземной, вина; запах от одежды, подумал Изерли, как хорошо пахнет от Тео – именно его одежда; будто она хранилась где-то в булочной, где уже в пять утра для студентов и школьников готова первая порция свежих булочек с корицей и яблочным джемом… Надо спросить его, что он кладет в одежду – какое-то саше? Мысли о запахах отвлекли его, он думал о них так, будто решал математическую задачу; или вспоминал, что за песенка крутится в его голове; отличное средство отвлечься. Так любит делать Дилан – думать о чем угодно, только не о том, что здесь и сейчас.

Он приехал в восемь почти; по его расчетам все уже встали, ну, может, кроме Тео, он еще не придумал себе режим; а, его же «наказали» – совместной молитвой с Ричи в шесть утра; значит, тоже не спит; но было тихо; на кухне никого не было, и в коридорах, и в гостиной; и на площадке Роб с Женей не занимались. Изерли шел по коридорам, надеясь ну хоть кого-нибудь встретить – ему нужно было общение; да что же это, эпидемия, апокалипсис, все вымерли? Постучался к ван Хельсингу – никто не ответил. Может, все с Тео и Ричи на молитве, которую за счет Розария и прочих дополнительных обращений к Богу отец Дерек раскатал на два часа? В часовню он не пойдет. Ладно, тогда на кухню, выгрузить все из машины и готовить завтрак, сделать вид, что ничего не случилось, просто опоздал. Из-за двери в библиотеку услышал голоса – о чем-то говорили. Изерли постучал.

– Да, да, войдите.

Толкнул дверь. В креслах сидели напротив друг друга Дэмьен и Тео; оба в белых рубашках, распущенных галстуках, будто гуляли где-то всю ночь. Повсюду книги, у них на коленях, на столике рядом, на полу, все открытые; еще на столике стояли две чашки, пахло кофе, горел камин; здесь тоже была елка; и было уютно, как в книге Диккенса, когда все закончилось хорошо; все наследники найдены и все поженились.

– Привет, Изерли, – сказали они хором, очень веселые, будто выпили по чуть-чуть.

– Ребят, а где все? – спросил Изерли, щеки его горели. – Я прошу прощения за опоздание. Задержался на рынке, и все без завтрака…

– Да ладно, Изерли, ты что? Никто тебе слова не скажет. Все сделали себе по кофе из банки и разошлись по своим делам. Роб и Женя чистят оружие, Ричи нахватал атласов по анатомии и читает в своей комнате, или спит, накрывшись самым толстым, Йорик с Грином в часовне, сочиняют уже к Великому посту гимн, сказали, что будет очень тоскливый, Дилан ушел гулять в лес с фотоаппаратом, сказал, что свет обалденный… ван Хельсинг и отец Дерек тоже гуляют, внизу, у моря, что-то там обсуждают.

– Я так испугался, мне валидол, кажется, нужен. Ну что я за идиот, раз думаю, что без меня мир развалится? Правда-правда, всё в порядке?

– Бедный Изерли… Ну, все хотят есть, конечно. И хотя кто-то умеет готовить яичницу, а кто-то даже омлет, а кто-то даже яйца-пашот, но все решили ждать тебя, чтобы ты не расстраивался, что ты вдруг никому не нужен, что все выросли, – Дэмьен увернулся от щелчка по лбу. – Изерли… милый…. Это от большой любви.

– А у вас что за дела? Тео, по-моему, собирался спать до следующего утра, сделав вид, будто дня этого и не было вовсе… Дэмьен растолкал тебя, чтобы поделиться откровениями по поводу Марселя Пруста?

Дэмьен засмеялся.

– Ну-у… это правда, Тео, однажды я растолкал Дилана, чтобы рассказать ему свои изыскания на тему одного романа прустовского, просто никто больше не захотел слушать это в четыре утра, а мне так хотелось кому-нибудь рассказать… мне казалось, это так гениально… а Дилан вообще не читает художественной литературы, только всякие странные книги – «Историю английской картографии», «Повседневную жизнь ацтеков накануне испанского завоевания», «Египетский поход» Наполеона, что-нибудь такое… но он слушал меня с большим интересом, кажется, сидел в пижаме с мишками на кровати в позе лотоса и не зевнул ни разу… наверное, счел это за испытание веры… Мы придумываем лекцию – вообще цикл лекций – по культурологи, составляем план; и зацепили всю эту символику на картинах классицистических – про то, что раньше был целый язык знаков – цветов, веера, и в том числе картин; все эти лиры, растения, книги, свитки, весы, цвет накидки или драпировки – все что-то значило, и люди, привыкшие к языку знаков, спокойно считывали на картинах, видели – например, это портрет судьи, а это – военачальника; даже без подписи; потому что они знали этот язык наравне с родным; а для нас он как латынь – мертвый; поэтому так успешно продаются искусствоведческие книжки.

– И что, мы должны будем все записывать – все эти знаки, как египтологи? – спросил Изерли; его поразило, что никто на него действительно не рассердился; Ричи скажет, конечно, что-нибудь, как школьная красавица, отпустит шпильку; но всё и вправду в порядке; он будто принял лекарство от спазмов, и вот отпустило, и так хорошо стало, что он решил еще немножко опоздать; посидеть с ребятами, послушать. – Я вам не мешаю? Если что, вы скажите: Изерли, извини, но твое место на кухне…

Они опять засмеялись – в унисон – как Грин и Йорик умели, Роб и Женя; Изерли вдруг понял, что нужно было Тео от Братства Розы – друзья… друг… по себе, по своему размеру. Конечно, в той жизни у него были друзья, знакомые, но вряд ли уж такие… навсегда… Тео был слишком хорош, слишком красив, слишком умен и слишком чист… слишком талантлив… все что угодно «слишком» для обычного мира. А здесь такие же люди – исполины духа и материи, в золотых рамах. Дэмьен – отличный друг, у них даже ямочки на щеках от смеха одинаковые; книги, кино, знаки, цвета, эстампы, фотографии драгоценностей и каталоги антикварных магазинов и редких сортов роз – вся эта каша в голове, и умение ею пользоваться.

– Конечно, а ты думал, что лекция по искусству – это день на пляже?

– Ладно, так уж и быть, когда будете говорить о малых фламандцах и Фрэнке Миллере, я приду. А сейчас – омлет с белыми грибами – сойдет? И пара паштетов? И гора бекона?

– Звучит гениально, как менуэт Боккерини. Изерли, а можно нам еду сюда принести? А мы помоем посуду за всеми.

Изерли вышел, аккуратно придержав дверь, улыбаясь; Дэмьен постучал карандашом по зубам; «малые фламандцы, вот задница…» – и засмеялся; и Тео подумал – как я жил раньше без Дэмьена, он ведь как яблоневый сад…

Изерли сготовил обещанный омлет, бекон, нарезал ветчины, сыра, зелени, нажарил гренок, выложил купленные паштеты на огромные, со спартанский щит тарелки; включил Джемму, свою кофемашину, подарок ван Хельсинга, которую привез сюда – она вообще была его самой любимой вещью; сварил себе кофе, взбил молоко, выложил пену, насыпал мускатного ореха, корицы, натер шоколаду и сел пить; зная, что на запах кофе все сползутся. Когда они только приехали в Рози Кин и все обустраивали, обсуждали, в том числе, и то, как звать всех на обед-ужин, сообщать, что все готово; Йорик и Грин предлагали повесить огромный китайский гонг, или колокол, как на корабле, чтобы бить в него; пока не заметили, что автоматически сползаются на запах свежесваренного кофе, вентиляция в Рози Кин была никакая; если кто курил в комнате или брызгал духами, то слышали все. Первыми прибежали Роб и Женя, как самые голодные, «какао сегодня не ручной работы, – извинился Изерли, – простите, ребята… я сегодня не могу… не мой день… каппучино? мокко? белый горячий шоколад?»; потом пришли отец Дерек с ван Хельсингом; выпили по чашке двойного эспрессо с коньяком; оба стояли и грели руки о бока Джеммы – замерзли на берегу; Йорик и Грин заказали и напились горячего шоколада с взбитыми сливками; Дэмьену и Тео Изерли согрел по огромной чашке молока, разложил омлет, грибы, ветчину, паштет и гренки по тарелкам, поставил на столик с колесиками – ван Хельсинг дал из своего кабинета – из черного дерева, с поцарапанной зеркальной столешницей; мальчишки уже ползали по полу, раскладывая репродукции, открытки и фотографии в сложном порядке; обрадовались еде чрезвычайно. Когда Изерли вернулся от них, на кухне сидел Ричи, читал газету, оставленную ван Хельсингом; Ричи попросил большой латте; он тоже любил молоко; ел он мало; «невкусно?» спросил Изерли, поражаясь своему равнодушию; Ричи поднял на него глаза, ярко-синие, вангоговский цвет, подумал Изерли, такой яркий, южный, полной грудью, ладонью цвет, это я после общения с искусствоведами из библиотеки; ресницы, нос, брови – все королевское; и еще он был почему-то без очков; «не, просто приболел» также спокойно ответил Ричи; «вколол себе что-то не то, скоро у нас будет свой Хайд» съязвил Грин; последним пришел Дилан; с фотоаппаратом, висящим беспомощно на руке, будто он был собакой, и его затаскали по болотам; сам Дилан был мокрым от росы, взъерошен, в свитере застрял репейник, в волосах – сухая трава, сапоги и джинсы были все в грязи; «тебе дать тряпку, лапы вытереть?» спросил Изерли; Дилан рассеянно посмотрел на свои ноги, пожал плечами – ему вообще было все равно, как он выглядит; он набросился на еду с детской жадностью, ел руками; но он был не противный, не средневековый; что-то было удивительное в Дилане, в его узких, прозрачных почти пальцах, благородное, утерянное; как секрет дамасской стали. Он мог как угодно нарушать этикет, ковыряться в зубах, носить, что угодно, пить, проливая на себя, как собственно и делал, он все равно был маленькой принцессой. «Получилось что-нибудь?» спросил Изерли, кивая на фотоаппарат. Дилан задумался, будто что-то отсматривая у себя в голове – слайды, пленку, кино.

– Да, пара кадров. Я сегодня напечатаю, покажу тебе, – в одной из комнат, предназначенных под спальни, обнаружился очередной секрет Рози Кин – тайная дверца в полу; под ней была темная комната; тоже типа погреба, только обитая вся изнутри деревом и шелком; такая шкатулка; эту спальню взял себе Дилан; а из погреба сделал фотомастерскую; уж он не боялся темноты, так не боялся. Он вообще ничего не боялся. Дьявол, если встретится с Диланом, просто ошалеет.

Потом все ушли, Изерли остался один; сварил себе еще кофе; достал сигареты, сел за стол, полный грязной посуды, и вдруг вспомнил про Изобель; ее голос, смех, горло, грудь под свитером; таким его и застал Тео, пришедший мыть посуду – с застывшим взглядом, с незажженной сигаретой в руке.

– Эй, Изерли, подкурить?

Изерли жалобно на него посмотрел. Тео растрогался.

– Изерли, не переживай. Еда была обалденная. А посуду я помою, и Дэмьен сейчас придет на помощь, он книги просто сложит на стол хотя бы, а то ван Хельсингу даже ходить негде, – он называет его уже ван Хельсинг, он уже дома.

– Я… не могу придумать, что на обед. Голова совсем пустая. Что-то я устал… – голос у него был совсем детский, сорванный, и Тео увидел, что руки у Изерли дрожат, еле слышно, будто он чего-то очень испугался.