Текст книги "Быть мужчиной"
Автор книги: Николь Краусс
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Конец дней
На третий день пожаров, когда они пересекли административные границы и горело уже в городе, позвонил раввин, чтобы узнать, пришло ли решение о разводе ее родителей. Его звонок разбудил Ноа. Еще не было и половины восьмого, но раввин, наверное, проснулся с рассветом – он существовал в ином, более древнем мире. Она поставила звонок на удержание, встала и пошла копаться в куче почты, накопившейся с отъезда Леонарда и Моники. Под счетами и рекламными брошюрами нашелся толстый коричневый конверт от Верховного суда Калифорнии.
– Алло, – сказала она в трубку, – да, пришло.
Наверное, палец у нее соскочил, потому что голос раввина вдруг полился из динамика на увеличенной громкости, объясняя ей, куда и когда привезти ему экземпляр решения, чтобы можно было окончательно оформить и официально зарегистрировать гет, еврейское соглашение о разводе. Она записала адрес. Раввин завтра вылетал в Польшу, вез туда группу из тридцати пяти человек. Прежде чем отбыть к лагерям и гетто, он хотел покончить с этим вопросом. «Чтобы все было в порядке», – сказал он. Поэтому документ, который Ноа держала в руках, был нужен ему немедленно. По возможности сегодня, в крайнем случае завтра утром. Про пожары раввин не упоминал. Они горели здесь и сейчас, поэтому его не интересовали.
Семья Ноа тоже каждое лето отправлялась в прошлое. На три тысячи лет назад, в железный век и череду тогдашних катастроф. Леонард любил говорить, что они наживаются на чужих трагедиях. Эту фразу ее отец обязательно произносил каждый июнь, когда новые участники раскопок приходили слушать его приветственную речь, так что для Ноа наступление лета с его душной жарой и нагромождением времени давно уже стало ассоциироваться с апроприацией давнего человеческого страдания. Археология, любил повторять Леонард, представляет собой антитезу строительства: работа археологов уходит в глубь, а не ввысь, и при этом разрушает, а не создает. Когда он это говорил, Ноа всегда пыталась найти в его голосе оттенок сожаления, но у нее так и не получилось. Когда ей было десять, она как-то присутствовала при споре отца с его заместителем, археологом по имени Юваль, у которого была трехногая собака. Юваль переживал насчет небольшой сохранившейся до сих пор стены, которую ему не хотелось сносить. «Думаешь, ты еще хоть раз вспомнишь об этой стене?» – поинтересовался отец. Юваль вытер пот со лба тыльной стороной облепленной грязью руки. «Сноси давай», – скомандовал отец и устало удалился навстречу ошеломляюще яркому солнечному свету.
Леонард начал раскопки в Мегиддо еще до рождения дочерей. Греки называли Мегиддо Армагеддоном, и в библейской книге Откровения предсказано было, что именно здесь в конце времен армии сойдутся на битву. Но прошлое его уходило в глубь на тысячелетия. Двадцать лет Леонард уходил в глубь, столетие за столетием, и наконец добрался до десятого века до нашей эры, когда, если верить Библии, царь Давид объединил Израиль на севере и Иудею на юге. Именно в Мегиддо, как любил говорить Леонард, велась большая игра за Соединенное Королевство Израиль. А еще там играла в свои игры Ноа – они с Рейчел проводили в Мегиддо каждое лето, сначала под присмотром студентов, а потом, когда выросли, стали развлекать себя сами. В то время они целыми днями читали книжки в мягких переплетах, валяясь на сухом газоне киббуца, в котором жили во время раскопок, или плавали в бассейне, где хлор щипал им глаза и из-за этого все вокруг виделось расплывчато.
А теперь Рейчел проходила стажировку в Нью-Йорке, Моника поехала в Европу ухаживать за больной матерью, а Леонард вернулся в Мегиддо в одиночестве. А Ноа, тоже в одиночестве, открыла дверь в патио и понюхала воздух. Едкий запах пожара плохо сочетался с жизнерадостным утренним солнцем, свет которого пробивался сквозь листву. Семь часов – значит, в Мегиддо уже пять часов дня, в это время начинали мыть найденные за день осколки керамики. Ровно в пять тридцать приходил Леонард, и команда высыпала корзину за корзиной этих осколков ему на рассмотрение, а он быстро их осматривал и решал, что отправить на реставрацию, а что выкинуть. Ноа за прошлые годы множество раз видела эту процедуру. Она обычно садилась поблизости, чтобы успеть схватить со стола что-то из отвергнутого – терракотовую рукоятку или покрытый эмалью осколок, который можно было спасти от участи мусора.
Вырастив двух дочерей и пройдя вместе огонь и воду, ранней весной Леонард и Моника расстались по взаимному согласию. Тем, кто спрашивал о причинах развода – и многим из тех, кто не спрашивал, – они объясняли, что после двадцати пяти лет брака готовы к новым приключениям. В чем состояли эти приключения, ни тот, ни другая не говорили, но для Ноа было ясно, что речь скорее о личной жизни, чем о путешествиях. Они были настолько либеральны и продвинуты, что не видели особой трагедии в расставании – мы же останемся друзьями, объясняли Леонард и Моника. Разошлись они настолько мирно, что взяли с собой Ноа и Рейчел на гет, еврейскую церемонию развода. Они взяли с собой дочерей точно так же, как когда-то водили их посмотреть исцеляющий танец племени сан в Намибии и смену караула у Букингемского дворца. Моника выглядела как всегда безупречно, на ней было платье в цветочек. Рейчел специально приехала из своего колледжа на Восточном побережье за день до церемонии. Развод оказался неожиданностью для них обеих, но Рейчел была убеждена, что для него была какая-то конкретная причина. Ноа тоже хотелось бы в это верить – хотелось думать, что только недавние события были для них тайной, а не какая-то основополагающая истина многолетней давности. По дороге на гет она слушала бесконечные истории родителей об их знакомстве и о ранних годах брака, когда девочки были маленькие. Точно так же в прошлом году на шиве, траурной церемонии по умершей матери Леонарда, все вспоминали давно знакомые истории из ее жизни.
Родители перестали платить членские взносы в синагогу вскоре после того, как для Ноа провели бат мицву, на которой она фальшиво спела песню про сон Иакова перед не испытавшей особой восторга аудиторией. Так что пришлось искать раввина, который смог бы отменить результаты ортодоксальной свадьбы, сыгранной двадцать пять лет назад по настоянию живших в Вене родителей матери Ноа. Захудалая синагога, в которую они приехали, когда-то была красива, но с годами сильно обветшала. С крышей проблемы, пояснил впустивший их молодой раввин, когда увидел, что Моника смотрит на отслаивающуюся штукатурку и витражное окно, прикрытое полимерной пленкой. Его светлая редкая бородка едва прикрывала щеки; на вид ему было максимум двадцать, и он выглядел недостаточно опытным, чтобы распутать долгий и сложный брак ее родителей. Рабби Шемкин сейчас придет, сказал молодой раввин, а он тут просто помощник. Это пояснение он адресовал Ноа, словно почувствовав ее недоверие.
Они вчетвером уселись рядышком на жесткой скамье молитвенного зала, пока молодой раввин ставил стол и стулья. Сквозь открытую дверь в глубине помещения видна была комната, где на полу валялись детские игрушки и книжки. Эти люди явно не считают нужным прибираться, сказал Леонард. Порядок настанет только в мире будущего. Он рассеянно постукивал ногой, слушая замечания Моники по поводу витража. На нем были приличные туфли, а он ненавидел приличные туфли и предпочитал идти по жизни в грубых походных ботинках, присыпанных пылью железного века. Приличные туфли, сковавшие его ноги, были данью разногласиям между родителями, которые с годами нарастали, словно сталактит, питавшийся из далекого таинственного источника, до тех пор, пока не стал нависать над их головами как меч.
Наконец пришел рабби Шемкин в черном костюме, а за ним толстый неопрятный писец в талите, накинутом на белую рубашку, и с потрепанным портфелем под мышкой. Сзади плелся высокий тощий раввин с библейской бородой, который должен был стать свидетелем.
– Отлично! – воскликнул рабби Шемкин, хлопнув в ладоши. – Все на месте.
Леонард сел было за столом рядом с Моникой, но рабби Шемкин поцокал языком и указал ему на место напротив. Леонард прокашлялся и перешел на другую сторону стола. Ноа стояла рядом с Рейчел, пока к ним не поспешил молодой раввин и не провел к передней скамье.
– Господи Иисусе, – пробормотала Рейчел, когда ее шлепанец зацепился за ножку стула.
Леонарду и Монике вручили отксерокопированные листки со сценарием, которому нужно было следовать. «Евреи уже две тысячи лет проводят эту церемонию», – объявил раввин с улыбкой. Две тысячи лет распрей, добавила Ноа про себя. Писец открыл портфель и достал большое перо. Он начал затачивать его ножом с выдвижным лезвием, и стружки рогового вещества при этом застревали в складках его рубашки. Когда Леонард заявил, что у него несколько вопросов, писец достал из портфеля целый пучок перьев и принялся затачивать их. Моника вежливо поинтересовалась, что это за перья. Писец сказал, что индюшачьи. Высокий тощий свидетель одобрительно хмыкнул и согласился, что индюшачьи перья самые крепкие. Писец достал лист бумаги и доску, на которой были натянуты струны из жил. Ноа хотелось спросить, чьи это жилы. Писец прижал бумагу к доске и потер ладонью, так что на листе отпечатались складки в виде прямых линий. Используя эти линии как ориентир, он принялся аккуратно выписывать еврейские буквы, которые должны будут отменить то, что родители Ноа и Рейчел, не спросив у них, сочли ненужным. Пока писец писал, мать Ноа вела светскую беседу. Если б ей пришлось присутствовать при смертной казни, она и там наверняка завела бы светскую беседу. Правильно ли она поняла, что отец писца тоже был писцом?
– Четыре поколения.
– Может, даже и раньше, ты не знаешь, – сказал рабби Шемкин.
– Раньше они были мясниками.
– Сначала убивали животных, – сказал свидетель, следя за работой писца, – а теперь убивают людей.
– Нет, – сказал писец, не отрывая взгляда от букв, – теперь мы помогаем людям жить дальше.
Когда документ был готов, рабби Шемкин и свидетель его проверили, перепроверили и дважды прочли вслух. Потом они сели ждать, пока высохнут чернила.
– Сегодня стопроцентная влажность, – сказал свидетель и покачал головой, глядя в окно. Связка ключей, свисавшая с кольца на его поясе, звенела каждый раз, когда он шевелился. Зажим для галстука у него тоже был в виде ключа. Зачем ему столько ключей, оставалось только гадать.
Писец промокнул страницу. Потом наконец бумагу сложили вдоль, затем дважды поперек и один конец вложили в другой. Монику попросили встать напротив Леонарда.
– Сложите руки чашей, – указал ей рабби Шемкин. – А вы, – обратился он к Леонарду, – повторяйте за мной: «Отныне я освобождаю, отпускаю тебя и даю тебе развод, чтобы ты жила сама по себе, ты имеешь полную власть над своей жизнью и можешь выйти замуж за любого мужчину».
Ноа затаила дыхание. Сидевшая рядом Рейчел хлюпнула носом.
– «С этого дня никто не может иметь к тебе никаких требований, и ты дозволена любому мужчине».
Ноа показалось, что она услышала дрожь в голосе Леонарда на «любому мужчине», но она не была в этом уверена. Повернувшись к Рейчел, она заметила, что молодой раввин со светлой бородой уставился на нее в упор и далеко не сразу отвел свои голубые глаза.
– «Это мое тебе свидетельство о расторжении, – продолжил рабби Шемкин, – письмо об освобождении и документ об отпущении согласно закону Моисея и Израиля», – и эти слова Леонард тоже повторил, но теперь уже громко. Он, конечно, был трудным и властным человеком. Душевные травмы не позволяли ему сквозь собственные боль и гнев разглядеть чужие проблемы как раз тогда, когда это было нужнее всего. Когда-то Монику очаровало то, что Леонард сам штопал себе носки. Они любили рассказывать историю про то, как Моника проснулась в его холостяцкой квартире и увидела, что Леонард склонился над носком и слюнявит концы нити, как учила его мать. Но со временем Моника перестала видеть свет, который прорывался через этот небольшой пролом в его неутомимом упрямстве.
Следуя инструкциям раввина, Леонард положил свернутый документ на сложенные чашей руки Моники. Тот был слишком большой и в ладонях не умещался, так что она машинально опустила большие пальцы, чтобы документ не выскользнул.
– Нет! – хором закричали раввины.
Оказывается, жене нельзя шевелить руками, чтобы взять бумагу, – она должна быть ей дана. Монику, похоже, не беспокоило варварство этой церемонии. Возможно, ей казалось, что это подходящий конец для ее ошибочного брака. У Ноа было такое ощущение, будто мать уже где-то не здесь. Впрочем, Моника всегда пребывала в каком-то месте, которое Ноа казалось недосягаемым. Леонард снова вручил жене бумагу, и на этот раз Моника держала руки абсолютно неподвижно, будто ей вручили оглушенную птицу. Потом ей велели поднять бумагу высоко над головой. Моника вскинула руки, сжимая документ, сложенный по правилам какого-то древнееврейского оригами.
Когда все закончилось, они поехали в итальянский ресторанчик, который нравился Леонарду и Монике. Чейнджер компакт-дисков в багажнике был загружен оперными дисками Леонарда; из динамика заструился Паваротти. Ноа оставалось еще год учиться в школе, и Моника сказала ей, что с осени и до тех пор, пока она не закончит школу, они с Леонардом будут по очереди жить с ней в их прежнем доме. Детали этого плана пока отличались туманностью – сейчас был только май. На лето же Ноа предложили выбор – поехать с Леонардом в Мегиддо или с Моникой в Вену. Ей это не понравилось. В прошлом году она летом работала в цветочном магазине и в этом собиралась устроиться туда же. Ноа копила деньги на поездку после окончания школы в Бразилию, Перу, Аргентину, может, даже до самого острова Пасхи удастся добраться. С какой стати она должна менять свои планы просто потому, что родители решили перевернуть свою жизнь вверх тормашками? В Мегиддо ей будет скучно, а в бабушкиной квартире, заставленной тяжелой мебелью, где окна всегда занавешены шелковыми шторами, чтобы не допустить в комнаты солнечный свет, у нее начиналась клаустрофобия. Родители долго с ней спорили, но Ноа не сдавалась. Она настаивала, что прекрасно справится одна. Рейчел не слушала – она писала смски своему бойфренду в Бостоне. Во внешности Рейчел с самого начала гармонично объединились черты Леонарда и Моники, а вот Ноа, с тех пор как начала взрослеть, стала очень похожа на Леонарда. А еще она унаследовала его высокий рост, поэтому родители часто воспринимали ее старше, чем она была на самом деле. Кроме того, практичные Леонард и Моника всегда считали, что с детьми надо обращаться как со взрослыми. Так с чего вдруг сейчас надо устраивать этот спектакль и обращаться с ней как с ребенком? Ноа стояла на своем, пока родители не сдались. Если они и испытывали чувство вины по поводу развода и того, что следуют собственным желаниям, длилось это чувство недолго. Леонард уехал в Израиль в середине июня, Моника на неделю позже. Они попросили присматривать за ней своих самых давних друзей, Джека и Роберту Берковиц. Роберта обычно звонила из магазина органических продуктов питания и спрашивала, не хочет ли она прийти поужинать или не нужно ли ей чего. Но Ноа никогда ничего не было нужно.
В кухне Ноа вскипятила воду для кофе. Теперь постоянно в доме жила она одна, а через год его должны были продать, так что она переставляла тут все, как считала нужным. Шумерский кувшин, украшенный символами плодородия, который родители вместе купили в год своего знакомства, она убрала в шкаф в прихожей, за ракетки Леонарда. Кувшин был пузатый и грубый и вызывал у нее тревогу. Еще Ноа убрала фотографии с холодильника. Ей стали казаться фальшивыми бодрые улыбки Рейчел и Ноа, Леонарда и Моники на вершине горы или в золотом свете пустыни. Ее не покидало ощущение, что весь дом организован по принципам, которые больше не соответствуют действительности, и все его устройство казалось Ноа лицемерным. Может, поэтому она после отъезда родителей перебралась из своей спальни на тахту в гостиной. Гейба это нервировало. Ему не нравилось, что с плаката на его наготу смотрит старик, нарисованный Гойей. Гейб звал его Старым Умником и говорил, что он все портит. Но две недели назад Ноа с Гейбом расстались, так что Старый Умник остался висеть на стене. Когда Ноа лежала на тахте под его присмотром, ей виден был стол в столовой, за которым семья всегда праздновала в компании родных и друзей Пасху, День благодарения, дни рождения и другие особые случаи. Ее кузены называли ее дядю и тетю папой и мамой, и иногда Ноа этому завидовала. Но хотя с родителями она была близка, что-то в этих двух словах было интимное и даже глуповатое, что не подходило Леонарду и Монике, и произносить их было как-то неудобно. Однажды летом в киббуце, когда Ноа было семь или восемь, она стала называть отца «абба», но, когда в конце августа семья вернулась домой, это имя осталось там вместе с другими игрушками, камнями и мелочами, которые они собрали за лето, но не смогли впихнуть в чемоданы, да и все равно дома они бы не понадобились.
Ноа ела хлопья, когда зазвонил мобильник. Звонил Леонард: он следил за новостями, пожар уже охватил больше четырехсот квадратных километров, пожарные валились с ног от усталости и не похоже, что огонь удалось остановить. Сильный ветер занес тлеющие угли в город, тысячам людей пришлось эвакуироваться. Леонард уже позвонил Берковицам, Джек за ней заедет. Ноа, однако, уезжать к Берковицам не хотела. Она сказала отцу, что ей ничего не грозит. Пожары слишком далеко. Чтобы сменить тему, она спросила, как дела на раскопках. Леонард был на взводе по поводу результатов лабораторных анализов каких-то обожженных кирпичей, так что он охотно начал описывать последние новости. Анализы показали, что строение, из которого взяли эти кирпичи, являлось вторичным – кирпичи повторно использовали после разрушения более древнего города. Кирпичи, когда их обжигают, навсегда запоминают направление магнитного поля Земли на момент обжига. Этот факт Ноа знала с детства, но сейчас позволила отцу порассуждать на эту тему, а сама тем временем допила молоко от хлопьев, вымыла миску и поставила ее на сушилку. Леонард уже выбил почву из-под ног существующей парадигмы археологии десятого века, как ему нравилось это называть, а теперь стремился разобраться, кто же все-таки уничтожил город позднего железного века. Ноа собиралась сказать ему о звонке раввина, но не успела – Леонарда позвал кто-то из заместителей, требовалось его экспертное мнение. Он сказал Ноа, что перезвонит позже и они обсудят, как благоразумнее поступить.
Посмотрев на часы, Ноа поняла, что опаздывает на работу. Она понюхала подмышки у рубашки, валявшейся на полу рядом с тахтой, и натянула ее через голову, не возясь с пуговицами, и без всякого лифчика. До четырнадцати грудь у нее была совсем плоская, а потом появились два маленьких холмика, будто тело с неохотой согласилось проявить самую капельку женственности. Моника настояла на том, чтобы сводить ее купить лифчики, хотя Ноа лифчики не особенно требовались.
Ей нравился тропический климат цветочного магазина и царящее здесь ощущение одного нескончаемого мероприятия. С кем-нибудь все время случалось что-то счастливое или грустное, какой-то факт жизни, который требовалось отметить. Вчера им заказали двадцать пять букетов для украшения свадебного стола. Ранункулюсы привезли плотно закрытыми, и их пришлось уламывать раскрыться с помощью теплой воды. Ноа ободрала нижние бахромчатые листья и расставила цветы по серебряным чашам. Невеста хотела сирень, но сирень до магазина не доехала из-за пожаров. Ограждаемая от проблем несколькими слоями людей, выполнявших ее поручения, невеста как-то справлялась с этим разочарованием. Правда, подружка невесты регулярно звонила и рассказывала, что та очень недовольна.
Ноа нашла ключи от машины в кармане вчерашних шорт и вышла из дома. Жара стояла уже больше недели, и в машине было настоящее пекло, но ей некогда было ждать, пока салон остынет, и она бросила на сиденье старое полотенце, чтобы не обжечь бедра. Сосед, старый мистер Френкель, в мятом халате стоял на засохшем газоне перед своим домом. Дом у Френкелей был точно такой же, как у них, – их строил один застройщик. Когда Ноа была маленькая, миссис Френкель иногда приглашала ее зайти и угощала в столовой печеньем. Столовая у них тоже была точно такой, как у родителей Ноа, только обставлена стеклянной мебелью, и еще там стояла коллекция китчевой иудаики, которую собирала хозяйка. Миссис Френкель, родом из Квинса, была настолько же типичной американкой, насколько мистер Френкель, сбежавший с родителями из Европы во время войны, был типичным европейцем. В коридоре, который вел к туалету, висели темные фотографии покойных родных мистера Френкеля. А потом бамбук, которым были обсажены их дворы, постепенно разросся настолько, что через него было уже не пройти. Ноа подросла и перестала приходить в гости. Иногда к Френкелям заглядывал Леонард, починить что-нибудь или разобраться с письмом из банка, которое мистер Френкель не понимал. Несколько месяцев назад у миссис Френкель во сне случился удар и она умерла. Леонард, Моника и Ноа пришли на шиву, и, зайдя к Френкелям в дом, Ноа вспомнила этот давно забытый запах. Потом Леонард рассказал им, что мистер Френкель захотел поговорить с ним наедине. Отведя Леонарда в спальню, где две ночи назад умерла его жена, он рассказал, что закопал кое-что в саду и теперь ему нужно это выкопать. Сначала мистер Френкель не хотел говорить, что именно он закопал, но когда понял, что, если не расскажет правду, Леонард не поделится опытом раскопок, то открыл верхний ящик комода и вытащил оттуда квитанцию. Квитанция была на сто пятьдесят золотых крюгеррандов, купленных в 1973 году. Больше сорока лет монеты лежали под землей в саду в двух банках из-под кофе «Максвелл», завернутые в пищевую пленку. Просто он забыл, где именно. Но зачем, спросил его Леонард. Зачем он вообще их закопал? Мистер Френкель вскинул покрытые старческими пятнами руки. «На всякий случай», – сказал он и этим ограничился. Теперь Ноа вдруг стало интересно, помог ли Леонард мистеру Френкелю найти золото. Хорошо бы остановиться и спросить мистера Френкеля, но она уже опаздывала.
Ноа доехала до конца улицы, и тут вдруг вспомнила про раввина. Она остановилась, не снимая руку с переключателя передач, подумала, как быть, потом задним ходом вернулась к дому и сбегала в кухню за конвертом из Верховного суда. Прижимая конверт к груди, Ноа громко поздоровалась с мистером Френкелем. Он как раз смотрел вверх, в яркое небо. Ноа тоже посмотрела и увидела, что над ними висит вертолет, взбивая полный смога воздух.
В магазине уже грузили букеты в фургон. Невесту не волновали огромные пожары, которые никак не удавалось сдержать, акры горящих деревьев, разрушенные дома и двое пожарных, уже погибших в пламени, – свадьба в любом случае должна была пройти по плану. «Да пусть хоть конец света настанет», – сказал отец невесты, несмотря на неуместность этого выражения в момент природной катастрофы, и обещал подать в суд, если букеты не будут доставлены. Его фирма была важным клиентом для маленького цветочного магазинчика, поэтому хозяйка велела сделать все возможное, чтобы доставить букеты ранункулюса – даже не сирени, что уже и так могло задеть клиента, – в дом, где должна была пройти свадьба.
Из-под завесы папоротника Ноа окликнула ее начальница.
– Шоссе перекрыли, а Бобби еще не приехала. Поезжай с Ником, поможешь ему доставить букеты.
Ноа помогла Нику погрузить букеты в фургон. Двадцать пять для праздничного стола, плюс три больших букета в высоких вазах и букет невесты. Когда она донесла последний букет для стола до прохладного кузова фургона, в кармане у нее загудел телефон. Звонила мать, и Ноа не стала снимать трубку. Но Моника не переставала звонить, и пришлось ответить.
– Я на работе!
– Почему на работе? Леонард сказал, что ты поедешь к Берковицам!
Ноа прижала телефон к уху плечом и стала крепить натяжные шнуры, чтобы удержать вазы на месте.
– Я не звонила Берковицам. У нас тут свадьба.
– Какая еще свадьба? Кто в такое время женится?
– Слушай, мы сейчас заказ доставляем. Мне пора.
– Я все утро смотрела новости онлайн. Там говорят, что пожары…
Ноа захлопнула задние двери фургона и направилась к кабине. Ник уже запускал двигатель.
– Я тебе потом перезвоню, – сказала она, перебив мать.
– Ноа, ситуация серьезная. Не стоит тебе ездить по городу в такое время. Это небезопасно.
– Все в порядке. Здесь дороги открыты, пожары далеко. Я тебе перезвоню. Передавай привет бабушке.
– Она тебя не помнит. Вчера она думала, что я ее мать.
Ноа стало больно. Она не стала говорить то, что ей хотелось сказать – что вся их семья рассыпается на части. Вместо этого она твердо попрощалась с матерью и убрала телефон в карман, потом скинула сандалии и уперлась ногами в переднюю стенку. За окном пальмы метались по ветру. Если бы бабушка в состоянии была воспринять новости о разводе Моники и Леонарда, подумала Ноа, то испытала бы шок и гнев. Бабушка была способна на любую бурную реакцию, но вот согласиться, что все в порядке, она бы никак не могла. Может, Моника специально ждала, пока деменция не защитит ее мать от подобных новостей, чтобы им обеим не пришлось расстраиваться. А может, это хрупкость матери, ее приближающаяся смерть заставили Монику ощутить, что время уходит, а она еще не добилась от жизни того, чего хотела. Или это все Леонард затеял? Родители держались заодно, так что дочери не могли понять, кто из них затеял развод. Никто не пострадал, все получили то, что хотели. Они договорились, что больше не надо будет договариваться о том, как прожить всю оставшуюся жизнь.
В новостях продолжали обсуждать развитие пожара, кружа вокруг фактов и повторяя их снова и снова. С воздуха лили тонны воды и замедляющих пламя веществ, огонь пытались удержать в буферной зоне, люди выстроились цепочками и рубили все, что может гореть. Фургон съехал с прибрежных дорог и внезапно система кондиционирования донесла до них запах дыма. Ник выключил радио. Он работал в магазине последний месяц, а в конце июля собирался перебраться на север. Он рассказал Ноа про юрту, которую строил на участке у друга. Жить в круглом помещении без углов – это будет непривычно, сказал Ник. Свободной рукой он промотал изображения на своем телефоне до фотографии вида на далекие голубые горы, который открывался с участка друга. Ник изучал биодинамическое сельское хозяйство. Земля эта принадлежала кооперативу, который стремился к устойчивому развитию и созданию сообщества. Летом все они купались голышом в реке Юба. Ник показал Ноа фотографию бурной реки, вода в которой после шторма стала грязной. А сейчас там уже все зелено, сказал он, река течет с Высокой Сьерры, и вода прозрачная до самого гранитного дна.
Ник, наверное, не верит в брак, решила Ноа, пока они ехали к дому невесты, расположенному в холмах. Наверное, он и в моногамность не верит, считает, что это такая же устаревшая условность, как углы у зданий. Может, Моника и Леонард тоже больше не верят в моногамность? А она сама? Во что она верит? Ноа подумала о Гейбе и ощутила прилив желания, вспомнив его тело, исходивший от него запах и то, как втягивался у него живот, когда она запускала пальцы под резинку его трусов. Какое у него было лицо, когда он кончал. Сейчас, наверное, какая-то другая девушка уже успела увидеть это выражение лица, в котором смешивались удовольствие и боль. Может, та девушка из бассейна, где Гейб работал спасателем, – у нее блестящие волосы, а груди в лифчике от купальника торчат безупречными апельсинчиками, и она-то не станет колебаться, она сразу с ним переспит. Ноа представила, как Гейб целует ту девушку, и томившее ее желание превратилось в ревность и боль. Чувствуя, что краснеет, она отвернулась к окну.
В доме невесты рабочий сеткой на длинной ручке вылавливал из бассейна пурпурные цветы жакаранды. В саду построили белый шатер с прозрачными стенками, чтобы защитить гостей от солнца и ветра, и из шатра доносился стук молотка. Организатор свадьбы вышла им навстречу и повела по тропинке, окаймленной лавандой. Ноа сорвала цветок и раздавила его в пальцах. Этот запах напомнил ей об Израиле, об оштукатуренных домах киббуца, где в садах использовали вместо вазонов старые детали от тракторов и в этих деталях разрастались, свисая по стенкам, суккуленты всех форм и размеров. Внутри шатра было двадцать четыре круглых стола, покрытых белыми скатертями, а для стола жениха и невесты помост еще строили.
Когда они заносили букеты из фургона, из дома вышла мать невесты и окликнула организатора свадьбы, но та ее не услышала, потому что как раз кому-то давала инструкции по телефону. Высокие каблуки матери невесты тревожно застучали, когда она шла по деревянному полу танцплощадки. Потом она остановилась проверить цветы, которые Ноа только что поставила, потеребила лепестки, и ее унылое лицо наполнилось еще большим унынием. Передние зубы у нее были испачканы помадой. Букеты слишком маленькие, сказала она. И они ждали сирень. Ее дочь будет недовольна.
Ноа опустила взгляд и снова ощутила прилив гнева. Да кем эти люди себя считают? С какой стати они устраивают скандалы из-за цветов и празднуют, когда в нескольких милях отсюда люди теряют дома и гибнут в яростной борьбе с пожаром? Ноа чувствовала, что если попытается ответить, то не сможет сдержаться, поэтому она позвала Ника и ушла в фургон.
В прохладном фургоне Ноа закрыла глаза и выдохнула. Гнев в ней кипел на медленном огне уже несколько месяцев и каждую минуту готов был выплеснуться наружу. Перед тем как порвать с Гейбом, Ноа затевала с ним скандалы из-за пустяков, слишком бурно реагируя на каждую мелочь. Ей хотелось, чтобы ее оставили в покое, а потом Гейб уходил, и она бесилась оттого, что он ушел. Или, например, Ноа устраивалась у него под боком, свернувшись клубочком, но тут он произносил какую-то случайную фразу, которая ее бесила, и она оскорбленно отворачивалась и отодвигалась, при этом даже если ей и хотелось снова к нему потянуться, она не в состоянии была это сделать. И сексом она с ним заняться не согласилась. Гейб им уже занимался, а она нет, и ее беспокоило это неравенство. Не то чтобы Ноа считала первый раз каким-то особенно романтичным. Скорее она остро ощущала, что их первый секс всегда будет для них иметь разное значение. Гейб будет вспоминать ту, другую девушку, свою первую, еще долго после того, как, возможно, забудет ее, Ноа, а она, по сути, даст обещание запомнить Гейба навсегда. «Да реши уже что-нибудь, наконец!» – закричал он ей перед тем, как они окончательно поругались. У нее тогда в очередной раз резко сменилось настроение, и она от него отвернулась. Но что ей было решать кроме того, собственно, спать с ним или нет? В августе он должен уехать в колледж. Там он найдет себе другую девушку, с характером полегче, беззаботную и красивую. Ноа так Гейбу и сказала, он запротестовал, но она продолжала настаивать на своем, спокойно и реалистично, будто ничто не могло ее задеть.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?