Текст книги "Разделенный город. Забвение в памяти Афин"

Какую бы цену ни пришлось заплатить, решимся порвать с очарованием. Например, отказавшись от идеи, что следует придерживаться слов греков, и подвергая их дискурс именно тем вопросам, которые в нем замалчиваются. Если мы отказываемся говорить исключительно на языке греков, если мы считаем, что не обязаны следовать историям, которые они рассказывают о своих собственных практиках, то мы должны будем выдвинуть гипотезу, что «политическая» модель, оркестрованная в жертвоприношении, является не чем иным, как историей, которую город рассказывает про себя себе. Другими словами, с этого момента изономический дележ становится фигурой. Фигурой, которую коллектив граждан хочет придать самому себе, под успокоительным знаком взаимозаменяемости. Нечто вроде утопии[145]145
  Подобно Феакии из «Одиссеи», по поводу которой Видаль-Накэ заметил, что она является «идеальным и невозможным городом», добавляя, что феакийцы «совершенно ничего не знают о политической борьбе». См.: Видаль-Накэ П. Черный охотник. С. 67–68. Цит. с неб. изм.


[Закрыть], чтобы сокрыть то, что город не хочет ни видеть, ни даже мыслить: что в самом сердце политического потенциально – а иногда и реально – находится конфликт, что разделение надвое, эта катастрофа, является другим лицом прекрасного единого Города.

Решение не воспринимать слишком буквально дискурс греков о политическом также может служить напоминанием, что греческий город не является одним из тех «холодных» обществ, по поводу которых Леви-Стросс не так давно повторял, что они «предпочли игнорировать» свое историческое измерение, из‐за чего «разрыв, отделяющий их идеологию от их практики, минимален»[146]146
  Lévi-Strauss C. Histoire et ethnologie. P. 225.


[Закрыть]. Ликвидируя разрыв между дискурсом и практикой или, точнее, принимая разрыв за то, чем он является согласно подсказкам греков – на самом деле, разница невелика – антропология Греции действительно «охладила» объект город[147]147
  См. выше главу I.


[Закрыть], тем самым выдвигая на первый план все, что роднит эту политическую форму с холодным обществом. Принципиально важный и богатый последствиями жест, обновивший изучение жертвоприношения, войны, женитьбы – и который несомненно еще обновит рефлексию о других измерениях греческого опыта. Но в любой теоретической переоценке есть риск слишком перегнуть палку в противоположном направлении, и мало-помалу стали забывать, что политика у греков была какой угодно, но только не холодной. Поэтому теперь я намереваюсь отстаивать необходимость обратного жеста.

Чтобы точнее очертить эту фигуру или эту утопию дележа между равными, настало время прибегнуть к одному слову – слову «идеология», – которого вплоть до этого момента (вплоть до цитаты из Леви-Стросса, употребляющего его без колебаний) я предпочитала избегать: не столько потому, что у него дурная слава, так как оно втянуто в сегодняшнее обесценивание марксизма, сколько потому, что его значением часто злоупотребляли, когда применяли для обозначения любой системы представлений (и тогда говорят об идеологии охоты, погребальной идеологии и т. д.). Итак, я использую это слово и я продолжаю ставить на это понятие. Поскольку «маска идеологии сделана из ее умолчаний, а не из того, что она говорит»[148]148
  Augé M. Théorie des pouvoirs et idéologie. P. 215.


[Закрыть], следует интересоваться словами, отсутствующими в гражданском дискурсе, например словом krátos, старательно скрываемым, отсутствующим в ораторском вдохновении, которое предпочитает ему arkhē, имя для институциональной власти – той, что соразделяется и вечно обновляется в беспрерывном следовании друг за другом должностных лиц в центре города. Arkhē: отсюда недалеко до мирного méson; напротив, krátos является именно тем, последствий чего город боится настолько сильно, что замалчивает его имя всегда, когда это возможно. Окруженное молчанием, krátos является одним из ключевых слов гражданской идеологии (которая является идеологией города, поскольку производит «город» как идеальность[149]149
  Loraux N. L’ invention d’ Athènes. P. 336–339.


[Закрыть]).

Призывать к реполитизации города антропологов означает принимать всерьез как вклад антропологии, так и конфликтную составляющую политического[150]150
  По этому поводу см.: Terray E. Un anthropologue africaniste devant la cité grecque // Opus. 1987–1989. № 6–8. P. 13–25.


[Закрыть], и не довольствоваться изучением конфликта (в данном случае это stásis, к которой мы теперь возвращаемся) как «предпосылки для его преодоления» в гражданском порядке[151]151
  Я переношу на конфликт одно замечание, сделанное Яном Тома по поводу мести, «которая всегда изучалась лишь как предпосылка для собственного преодоления в праве», см.: Thomas Y. Se venger au forum. Solidarités traditionnelles et système pénal à Rome // Vengeance, pouvoir et idéologie dans quelques civilisations de l’Antiquité / Éds R. Verdier, J.‐P. Poly. Paris: Cujas, 1984. P. 65. Постулировать, что конфликт всегда преодолен, поскольку он всегда был «до», характерно для определенного греческого дискурса начиная с последней песни «Одиссеи», см.: Svenbro J. Vengeance et société en Grèce archaïque // Vengeance, pouvoir et idéologie dans quelques civilisations de l’Antiquité. P. 47–63, чьи выводы я, однако, не разделяю.


[Закрыть]. Это означает также показать, что прямо тогда, когда гражданская мысль считает, что время конфликта завершилось, когда все ритуальные и дискурсивные условия сошлись, чтобы навязать как очевидность единство города, конфликт беспрестанно возрождается как угроза прямо в языке, в метафорическом употреблении некоторых слов, таких как sphagē, термин для жертвенного заклания, который благодаря небольшому смещению обозначает кровь, проливающуюся в войнах между согражданами[152]152
  Detienne M., Svenbro J. Les loups au festin. P. 231. См. также: Loraux N. La guerre civile grecque et la représentation anthropologique du monde à l’ envers и Loraux N. La tragédie d’ Athènes. La politique entre l’ ombre et l’ utopie. Paris: Seuil, 2005. P. 61–79.


[Закрыть].

Итак, конфликт всегда уже преодолен? В это можно поверить, если придерживаться этой «истории», застывшей в традиции каждого города, истории, которую граждане рассказывают сами себе и где всегда присутствует оракул, чтобы назначить жертвоприношения, чье совершение приведет (приводит, уже привело) к миру, – чтобы призвать божество, которое, отныне утихомиренное, примиряет две половины коллектива. Но точно так же конфликт всегда еще нужно преодолеть на размытой границе между голосованием и братоубийством, где закон большинства без конца стремится заклясть угрозу разделения. И наконец, он всегда возрождается в истории в масштабе греческого мира, в истории Геродота или Фукидида. Но тогда каким же образом антропологи Античности могут уклониться от него и не впустить в их обобщенный город, если это один из жизненно важных опытов гражданского существования[153]153
  Гражданского [civique], а не просто «цивилизованного» [civilisée] в том виде, в каком это понятие разработано в: Frontisi-Ducroux F. Artémis bucolique // Revue de l’ histoire des religions. 1980. № 198. P. 29–56. См. также: Frontisi-Ducroux F. L’ homme, le cerf et le berger // Le Temps de la réflexion. 1983. № 4. P. 53–76. Интерес к цивилизованности ведет к тому, что конфликт отбрасывается в не-бытие бесчеловечности, как можно дальше от жизни в городе.


[Закрыть]?

Чтобы закончить с этими замечаниями и перейти к stásis, выдвинем несколько утверждений. Это не программа или выражение каких-то пожеланий – время прошло, и адресат теперь уже другой – но, скорее, нечто вроде протокола работы, предназначенного для самой себя.

Как можно было понять, моей целью не является переворачивание антропологического выбора. Речь не идет о том, чтобы вернуться к городу историков, поскольку проблема не в том, чтобы выбрать один лагерь против другого: это, разумеется, возродило бы греческое разделение, которое, возможно, стоит того, чтобы его осмыслить, но нет никакой уверенности в том, что в живом опыте городов оно когда-либо было работающим. Поскольку особенностью греческого города было то, что он одновременно поддерживал два конкурирующих и взаимодополняющих представления о себе – как того, кто «принимает историю», и того, кто «испытывает к ней отвращение и предпочитает игнорировать»[154]154
  Цит. из: Lévi-Strauss C. Histoire et ethnologie. P. 1218.


[Закрыть], – гораздо важнее постараться уловить эти две фигуры вместе, чтобы попытаться артикулировать их одну вместе с другой: осмыслить исторически город антропологов, но в первую очередь осмыслить как антрополог город историков.

Для антрополога это означало бы устранить барьеры вокруг своей практики, вплоть до настоящего времени принципиально нацеленной на то, чтобы разграничить поля общественной деятельности, следуя большим линиям водораздела (есть жертвоприношение как таковое и есть война как таковая), чтобы избежать неподконтрольных наложений. Бесспорно, бывают времена, когда необходимо привести все в типологический порядок и эти времена являются временами разграничения – впрочем, это еще один греческий момент, повторенный мыслью антропологов[155]155
  См. замечания: Detienne M., Svenbro J. Les loups au festin. P. 231, след. цитата с той же страницы.


[Закрыть]. Но точно так же наступает момент, когда – с греками или без них – необходимо выйти за рамки греческих операций, чтобы лучше исследовать их закулисье. Так, за греческими усилиями по разграничению войны и жертвоприношения мы можем увидеть то, что является большой опасностью, которую необходимо избежать, а именно «ту угрозу смешения между ужасами гражданской войны и тем контролируемым жестом, что заставляет хлестать кровь из приносимой жертвы». И для этого нет другого пути, кроме того, чтобы рискнуть – это экспериментальный, систематический, просчитанный риск – заставить все закружиться. Это потребует от нас перепробовать все пересечения: жертвоприношение в войне и война как жертвоприношение; после чего, делая как можно более широкие поперечные срезы, мы заставим сообщаться друг с другом войну, жертвоприношение, убийство, смертную казнь как практики пролития крови[156]156
  См.: Loraux N. La cité comme cuisine et comme partage.


[Закрыть]; мы также сможем связать между собой убийство, жертвоприношение и основание городов в том виде, в котором о них рассказывают, как их повторяют или как их совершают. Одним словом, исследовать все зоны взаимоналожения, потому что они требуют чего-то большего, чем простой расстановки «репрезентаций», которые распределяются по ровной поверхности таблиц оппозиций, чтобы прочно занять там одно-единственное место; и прежде всего потому, что в этих проблемных зонах ослабевает идеология с ее четкими противопоставлениями того, что является прекрасным (благим, единым, легитимным, гражданским), и того, что не является таковым. Взаимоналожение, запутанность: работая на границах, необходимо учитывать движение. Движение, которое вносит конфликт в хорошо отрегулированную механику ритуалистского города, приведение в движение репрезентаций в операциях мысли, которые необходимо проследить в их развертывании, а иногда – реконструировать.

Разумеется, вводя движение, мы должны понимать, какой будет цена: возможно, по ходу дела придется постулировать, что город мыслит, что означает превратить город в субъекта.

Город мыслит: я прекрасно понимаю, что это в высшей степени проблематичное – для кого-то даже неприемлемое – высказывание, и тем не менее я не стану от него отказываться. Прежде всего потому, что, будучи проблематичным для нас, оно не было таковым для грека, привыкшего относиться к городу как к субъекту, которого можно, как в аристофановской комедии, призвать в свидетели или, как это делают философы, наделить желаниями (так у Аристотеля: «город же хочет [boúletai] насколько возможно состоять из равных граждан»[157]157
  См., например: Аристофан. Ахарняне, 971 (eīdes, ō pāsa póli); Аристотель. Политика, IV, 1295b25–26 (boúletai dé ge hē pólis ex isōn eīnai).


[Закрыть]), и в повседневности политической жизни декрет, принятый голосованием на собрании, всегда начинается с того, что придает ему чувства или решения[158]158
  К этим примерам мы добавим фигуру города как идеальности, открыто господствующей в таком дискурсе, как афинское надгробное слово. См.: Loraux N. L’ invention d’ Athènes. P. 268–291.


[Закрыть].

Тем не менее согласимся, что, возможно, по этому пункту, как и по другим, не следует слишком простодушно повторять за греками, даже если мы считаем важным понять пути, которые спонтанно избирает их мысль. И конечно, не историки Античности смогут что-то извлечь из столь щекотливого высказывания, как «город мыслит», ведь они предпочитают размещать свои города исключительно в сфере действия или, в лучшем случае, говорить о «политических идеях», рождающихся в каком-то эфире и сразу готовых интегрироваться в историю – обобщенную и бессубъектную – политической мысли. Поэтому уже в который раз именно антропологам Греции надлежит придать содержание этому высказыванию, тем более что, даже если они, как правило, предпочитают не задерживаться на этом вопросе, их способ анализа в его наиболее расхожей формулировке во многих случаях имплицитно постулирует его необходимость – например, когда они пишут, что город «заклинает опасность» или что его система защиты является «хитроумной»[159]159
  Detienne M., Svenbro J. Les loups au festin. P. 231, 234.


[Закрыть]. Разумеется, лингвистически унифицируя город в субъекта, они подставляют себя под критику других антропологов, отвергающих идею, что общество можно легитимно трактовать как субъекта[160]160
  Godelier M. L’ idéel et le matériel. Pensée, économies, sociétés. Paris: Fayard, 1984. P. 284–285: «общество не является субъектом»; Olivier de Sardan J.‐P. Les sociétés Songhay-Zarma (Niger-Mali). Chefs, guerriers, esclaves, paysans. Paris: Karthala, 1984: «Простое употребление базовых терминов нашей дисциплины (общество, культура, этничность) позволяет предъявить в качестве „реальных“ сущностей то, что является конструкцией научной мысли: сколько раз „общество“ имплицитно описывали как субъекта (даже если только грамматически и ставя его перед переходным глаголом), чьи функции и структуры образовывали бы модусы его экзистенции?»


[Закрыть], или озабоченных тем, чтобы не лишать социальную организацию глубины, редуцируя ее к ее дискурсу, и призывающих, когда имеешь дело с речью, идентифицировать «говорящих» и «слушателей»[161]161
  Augé M. Pouvoirs de vie, pouvoirs de mort. P. 69.


[Закрыть]. Общие предостережения, но полезные для того, кто работает на территории греков, поскольку они способны поколебать его устоявшиеся привычки; поэтому мы крайне далеки от того, чтобы недооценивать роль методологической бдительности, и тому есть два ряда причин. В первую очередь это модальности исследования: поскольку у антрополога Греции нет другой почвы, кроме документов, которые он заставляет говорить, для него всегда есть большой соблазн редуцировать город к его дискурсу. И особенно к объекту «город» – с каким бы недоверием мы ни относились к изоморфному méson, куда город проецирует себя и где обретает свою идентичность, его фигура слишком прекрасна и слишком сильна, чтобы не вернуться еще и еще раз в виде соблазна, некстати стирая несоответствия между дискурсом и практикой, между говорящим и адресатом.

И тем не менее рассматривать город как субъекта все же будет наиболее эффективной рабочей гипотезой для того, кто хочет ускользнуть от обездвиженного дискурса Единого и обеспечить себя средствами для анализа его скрытых пружин. При условии, однако, что мы согласимся на соответствующий ей жест, на продвижение наощупь, даже на вылазки в terra incognita, которые она подразумевает. Это предполагает, что мы не остановимся перед реконструкцией тех операций мысли, которые при столкновении с политической реальностью города так напоминают работу переотрицания [dénégation] и даже отвержения [déni][162]162
  Dénégation – стандартный французский перевод для фрейдовского Verneinung, которое по-русски принято переводить либо просто «отрицанием», либо «запирательством». Мы своим переводом хотим показать чрезмерность этого отрицания, почти что переходящего в утверждение, о которой, хотя и по-разному, свидетельствуют фр. и нем. префиксы dé- и ver-; простым «отрицанием» мы передаем négation Лоро. Déni служит стандартным французским переводом для фрейдовского Verleugnung (против чего, впрочем, неоднократно выступал Лакан, весьма по-разному переводивший этот термин, см.: Adam J. La Verleugnung. Introduction à la conception à se faire de l’ acte analytique // Champ lacanien. 2005/1 (№ 2). P. 257–264), которое, в свою очередь, часто переводят на русский «отказом» – но такой перевод не вполне выражает ни интенсивность, ни логику этой перверсивной операции, а кроме того допускает путаницу как с лакановским употреблением слова refus (Лоро также часто пользуется этим словом как техническим термином), так и с лакановским переводом фрейдовского Versagung.


[Закрыть]. Но наделяя таким образом город модусами защиты, которые так же являются опосредованными способами отвергать реальное (или, по крайней мере, принимать его исключительно в нейтрализованном виде), возможно, потребуется сделать еще один шаг – шаг вперед, и на зыбкой почве – и придать этому проблематичному субъекту что-то вроде бессознательного. Я знаю о трудностях – если не сказать о сопротивлении, – которые неминуемо вызовет обращение к этому понятию, примененному к коллективному субъекту. Но даже если бы речь шла просто об одном слове, способствующем продвижению вперед[163]163
  См., как – разумеется, не очень осмотрительно, но заставляя о многом задуматься – его употребляет Пьер Кластр (Clastre P. Chroniques des Indiens Guayaki. Paris: Plon, 1972. P. 80–81; Recherches d’ anthropologie politique. Paris: Le Seuil, 1980. P. 154–155), чтобы обозначить то, что ведет «дикарей» к отказу от принудительной власти, о которой они даже не имеют понятия. Ср.: Loraux N. Notes sur l’ un, le deux et le multiple // L’ Esprit des lois sauvages. Pierre Clastre ou une nouvelle anthropologie politique / Éd. M. Abensour. Paris: Le Seuil, 1987. P. 155–171.


[Закрыть], я бы видела здесь по меньшей мере повод, чтобы наконец напрямую подступиться к вопросу, с которым те же самые антропологи города, охотно говорящие о «воображаемом» или «символическом», слишком часто обходятся при помощи фигуры умолчания.

На этом пожелании я и остановлюсь. Пожелание, сформулированное в условном наклонении, как и должно быть с призывами к самому себе, когда ты не уверен, что терпеливость, средства или просто убежденность не откажут тебе в пути.

Осмыслить как антрополог греческое политическое: научиться мыслить город, запрещая себе изолировать дискурс, прислушиваясь ко множественности голосов, учитывая наслоения инстанций актов высказывания. Но для этого потребуется подойти как историк к слишком уж совершенной модели: потревожить надежную достоверность méson, поставить город лицом к лицу с тем, что он отвергает в дискурсе идеологии, но проживает во времени события. Лицом к лицу с силами конфликта, основывающими политическое в не меньшей степени, чем они его разрушают.

Чтобы завершить эти размышления, принявшие форму апологии «разогревания» греческого города, последнее слово мы отдадим Леви-Строссу, взяв его из того наброска соглашения между «историей и этнологией», который мы процитировали в начале и которому часто следовали шаг за шагом. «Для этнологии настало время, – говорил Леви-Стросс, – заняться смятениями, но не из чувства раскаяния, а, наоборот, чтобы расширять и развивать то глубинное зондирование уровней порядка, которое она всегда считала своей миссией»[164]164
  Lévi-Strauss C. Histoire et ethnologie. P. 1231.


[Закрыть].

Для греческого города наступает время смятений.

Глава III
Душа города[165]165
  Текст представляет собой дальнейшее развитие доклада, прочитанного во Французской ассоциации психоанализа и позднее опубликованного как: Loraux N. L’âme de la cité: réflexions sur une «psyché» politique // L’ Écrit du temps. 1987. № 14–15. P. 35–54.


[Закрыть]

Мы все еще не закончили с пролегоменами. Но, чтобы водворить конфликт в город, они были и несомненно еще будут необходимы, потому что для более глубокой постановки вопросов подчас не хватает инструментов, а часто также и смелости.

Итак, представим себе историка: чтобы мыслить свой предмет, она не может обойтись без таких слов, как «забвение», «вытеснение» или «отвержение». Очевидно, что речь идет о словах для продвижения вперед, вооружившись которыми действительно продвигаешься: сначала на цыпочках – подчас даже на пуантах[166]166
  См. о «Моисее» Фрейда: Certeau M. de. L’ écriture de l’ histoire. Paris: Gallimard, 1975. [В оригинале игра слов: sur la pointe des pieds (на цыпочках)/en faisant des pointes (ходить на пуантах), обыгрывающая выражение «танцовщица, балансирующая на цыпочках», которым сам Фрейд характеризует «Человека Моисея». См.: Фрейд З. Человек Моисей и монотеистическая религия / Пер. А. М. Боковикова // Фрейд З. Собрание сочинений в 10 т. Т. 9: Вопросы общества и происхождения религии. М.: Фирма СТД, 2008. С. 507. – Примеч. пер.]


[Закрыть] – и чем дальше, тем больше подвергаясь опасности.

Это просто слова и только для продвижения вперед: по крайней мере, так говорит себе историк – и она охотно отложила бы на неопределенное будущее момент объяснения с собой насчет этой практики. Но, поступая таким образом, знаешь и знаешь наверняка, что однажды этот момент придет, пускай, возможно, и больше чем один раз. Чтобы глубже погрузиться в память Афин, я часто пользовалась поддержкой, которую находила в понятиях вытеснения или отвержения. Я сама много говорила об отвержении: о том, как демократия отвергает свою историчность, чтобы крепче укорениться в истоке и происхождении – незапамятно благородном и в то же самое время природном; о том, как афинский город отвергает участие женщин в воспроизводстве Афин, которое стирается в пользу мифа об автохтонном происхождении; о том, как отвергается принципиальная сущность конфликта при определении общего понятия «города» как такового[167]167
  См.: Loraux N. L’ invention d’ Athènes и Loraux N. Les Enfants d’ Athéna. Idées athéniennes sur la citoyenneté et la division des sexes. Paris: Maspero, 1981.


[Закрыть]. Поэтому сегодня речь пойдет о том, чтобы вернуться ко всем этим отвержениям, которые, возможно, в своей основе окажутся одним-единственным.

Итак, настало время вернуться к этой практике – мне бы хотелось думать, что она представляла собой то, что Мишель де Серто превосходно назвал «обоюдным захватом»[168]168
  Certeau M. de. L’ écriture de l’ histoire. P. 18.


[Закрыть], подразумевающим – если еще раз воспользоваться этой страницей из начала «Мистической фабулы», на которой не один историк, работавший с Фрейдом, мог узнать себя, – не столько применение понятий, считающихся «пригодными дать отчет» о предмете, сколько «внимание к теоретическим процедурам ‹…› способным ввести в игру»[169]169
  Там же, курсив мой. – Н. Л.


[Закрыть] этот предмет, какими бы ни были «перевороты», риску которых эти процедуры подвергаются. Стараясь в ходе всей этой работы на границах ни на секунду не забывать, что границы существуют[170]170
  Именно в этот момент, когда я попыталась использовать фрейдовского «Человека Моисея» в качестве опоры – проблематичной для многих психоаналитиков, это правда – для того, чтобы продвинуться на этом ничем не гарантированном пути, я осознала, что мои слушатели предпочли бы, чтобы я, как и полагается эллинистке, ограничилась дискурсом о мифе.


[Закрыть].

Итак, предмет: то, что один греческий город, носящий имя Афины, делает с гражданской войной, или, точнее, со stásis – это греческий способ обозначить то, что является одновременно и «позицией» (это партийная позиция, стойка, в которую встает гражданин против других граждан), и насильственным восстанием, радикальным потрясением, вереницей убийств, политической катастрофой. То, что город делает со stásis: как он ее стирает посредством жеста и слов – жест состоит в том, чтобы институционально декретировать забвение деяний stásis (для обозначения которых греки не используют термины сильнее, чем «события» или «злосчастья»[171]171
  Греческое symphoraí высказывает несчастья в модусе события; kaká (подразумеваемое в mnēsi-kakeīn) говорит только о зле и ущербе.


[Закрыть]), а слова представляют собой речь национальной истории, которая рассказывает себя, скрывая, насколько это возможно, сам факт stásis[172]172
  См.: Loraux N. L’ invention d’ Athènes. P. 200–204.


[Закрыть]. В обоих случаях мой замысел будет заключаться в определении эффектов, и даже продуктов такого стирания: в самом повествовании и в не достигшей повествования памяти Афин.

Но в нашей формуле «то, что греческий город делает со stásis» также содержится намек, что в самой своей глубине он ничего не хочет с ней делать – то есть хочет сделать что угодно, лишь бы она была ничем: иными словами, городу принципиально важно отрицать за конфликтом любую соприродность политическому. Отнюдь не простая операция, и для stásis сосуществуют два противоречащих друг другу определения. Города решительно отдают предпочтение первому из них, поскольку согласно ему stásis помещается вовне: вовне города, возможно, вовне самой человечности – гражданская война понимается как катастрофа, обрушивающаяся на человеческие общества, как эпидемия (loimós), чума, ураган или губительное последствие внешней войны; и, попавший в бурю, город оказывается рассеченным, даже тяжело раненным, но с надеждой ждет момент обретенной заново целостности, когда он будет избавлен от пришедшего извне зла[173]173
  Loimós или другая природная катастрофа: например, Пиндар. Пеан, IX, ст. 13–20; внешняя война: Фукидид. III, 82.1; рана: Солон. Фр. 4, ст. 17, в: West.


[Закрыть]. Но помимо этого, есть куда более пугающее, редко формулируемое – и всегда в уклончивых, недоговаривающих или фрагментированных фразах – чувство, что stásis рождается внутри города: у Феогнида она то, чем чреват сам город – ужасная беременность убийствами одних сограждан другими – и, более общим образом, греческая традиция видит в гражданской войне некую болезнь полиса[174]174
  Феогнид, 39–40: город беременен (kýei) тираном (из чего и возникает stásis: 51–52); 1081–1082: город беременен носителем stásis. Болезнь: см., например, Платон. Законы, V, 744d, но следовало бы привести весь корпус цитат о stásis, начиная с Алкея. Соприродность stásis городу: эта идея подразумевается в «Государстве», VIII, 545c – d.


[Закрыть]. Как мы уже сказали, греческая мысль о политическом предпочитает первое определение: отсюда следует целая серия операций, стремящихся обеспечить этому комфортному определению безусловную победу, то есть отрицание того, что stásis может быть одним из состояний города. Уже здесь велико искушение попытаться найти в этом отрицании некий доступ к вытесненному города; но ведь когда обращаешь внимание, что при этом на stásis раз за разом обрушиваются с анафемой, как не вспомнить то, что Фрейд говорит об осуждении как интеллектуальной замене вытеснения[175]175
  См.: Фрейд З. Отрицание / Пер. А. М. Боковикова // Фрейд З. Собрание сочинений в 10 т. Т. 3: Психология бессознательного. М.: Фирма СТД, 2006. С. 401–402.


[Закрыть]? Формуле «это я хочу исключить из себя» тогда было бы достаточно придать ее гражданскую форму, которая представляла бы собой безоговорочное порицание, выносимое говорящим, в данном случае городом.

Очевидно, что из этого первоотрицания следуют и другие: таково отрицание ненависти, самόй формы отношения между людьми в stásis, которую упоминают лишь для того, чтобы тут же подвергнуть отрицанию; в таких случаях могут сказать: «ведь не из‐за своей порочности или ненависти [ekhthrá] подняли они друг на друга руку, но из‐за несчастной судьбы [dystykhía]» – или, как будто эхо предыдущего: «они не меньше стыдились своих несчастий [symphoraí], чем гневались на врагов» [toīs ekhthroīs orgizómenoi][176]176
  Платон. Менексен, 244а. Пер. С. Я. Штейнман-Топштейн с изм.; Лисий. Надгробное слово, 62. Пер. С. И. Соболевского с изм. О philótēs («дружбе») как простом и чистом «отрицании ненависти» см.: Glotz G. La solidarité de la famille dans le droit criminel en Grèce. P. 141.


[Закрыть].

Именно здесь в игру вступает греческая стратегия в отношении памяти как гнева[177]177
  См.: Loraux N. Les mères en deuil. Paris: Le Seuil, 1990. P. 67–85.


[Закрыть], той ужасающей памяти, само имя которой (mēnis) не произносится без предосторожностей, ведь речь идет о словах, которые ранят или убивают[178]178
  Ср.: Watkins C. À propos de «Mēnis».


[Закрыть]. Как эпический гнев Ахиллеса, так и злопамятность одних граждан в отношении других после гражданской войны грозят одной и той же опасностью, столь же пугающей, что и действия тех демонов, которых называют «неумолимыми карателями» и «незабывающими мстителями за пролитую кровь» (alástōres), поскольку они – как объясняет Плутарх – неотступно следуют за памятью о некоторых давних и незабываемых преступлениях (alēstōn или в гомеровском греческом alástōn)[179]179
  Плутарх. О падении оракулов, 418b – c.


[Закрыть]. Отсюда следует императив отринуть эту память посредством акта отречения: «Гнев свой теперь на тебя прекращаю», – скажет в конце концов Ахиллес[180]180
  Гомер. Илиада, XIX, 67. Пер. В. В. Вересаева. Paúō khólon [прекращаю гнев], что ахейцы сразу же однозначно интерпретируют как mēnin apeipeīn, как языковой акт, состоящий в от-речении, от-сказывании гнева. См. выше главу I.


[Закрыть] – и Ахиллес присутствует в каждой греческой памяти, где его великий героический гнев служит образцом для любого коллективного злопамятства. Вторя ему, город провозглашает «запрет припоминать злосчастья». И тогда каждый гражданин, в свою очередь, должен будет дать клятву «я не буду припоминать злосчастья» – то есть прошлое, если опять воспользоваться словами Ахиллеса, обращающегося к Агамемнону: «То, что случилось, оставим, однако, как ни было б горько»[181]181
  Там же. XIX, 65.


[Закрыть]. Официально exit память. Но мы уже начинаем догадываться, что такое забвение, каким бы просчитанным оно ни было, оставляет за собой следы.

Моя гипотеза состоит в том, что – за всеми этими забвениями, всеми отвержениями – забыть или отвергнуть необходимо саму соприродность stásis греческому политическому. Тогда забвение прошлого оказывается в случае каждой гражданской амнистии повторением одного очень древнего забвения: забвения того времени – если оно вообще имело место – когда, встарь, конфликт управлял жизнью в сообществе. Конечно, если только это время начала, когда удел человеческий определялся для смертных стихией конфликта[182]182
  Здесь я присоединяюсь к тому, что говорится в главах XI («Об уделе человеческом и конфликте») и XIX («Еще раз об уделе человеческом и конфликте») в: Nagy G. The Best of Achaeans.


[Закрыть], не было всегда только мифом – мифом происхождения политического, основывающим и в то же время беспрестанно скрываемым заново. В обоих случаях – первозабвения или мифа об основании, который необходимо постоянно отбрасывать в безвозвратно минувшее, чтобы надежнее спасти настоящее, – мне необходимо раскопать (скажу ли: эксгумировать?) вытесненное, чьим содержанием окажется иная мысль о stásis: если бы этой мысли позволили выразиться, она бы высказалась в суждении похвалы: stásis и в самом деле оказалась бы чем-то вроде цемента сообщества. Короче говоря, мне придется конструировать – в том смысле, в котором Фрейд говорит о «работе над конструкцией или, если привычнее слышать, над реконструкцией»[183]183
  См.: Фрейд З. Конструкции в анализе / Пер. А. М. Боковикова // Собрание сочинений в 10 т. Дополнительный том: Сочинения по технике лечения. М.: Фирма СТД, 2008. С. 397.


[Закрыть]. Конструировать сценарий, где ненависть была бы старше любви[184]184
  Как это и происходит во «Влечениях и их судьбах»: Фрейд З. Влечения и их судьбы / Пер. А. М. Боковикова // Т. 3: Психология бессознательного. С. 108–109. О «любви убивать» на войне см.: Loraux N. L’ Iliade moins les héros // L’ inactuel. 1994. № 1. P. 29–48.


[Закрыть], а забвение ценилось бы лишь по мерилу невыразимого наслаждения, доставляемого незабывающим гневом.

Но, возможно, такой конструкции по самой ее природе суждено навсегда остаться проектом – потому что, сталкиваясь со слишком совершенным стиранием, это предприятие оказывается без средств для своей реализации, и еще потому, что есть сюжеты, за которые историк, охотно привечающий те или иные консенсусные представления (никогда не высказываемые, от чего еще более властные), просто-напросто никогда не станет браться, если только не возьмет на себя несмываемую вину преступающего запрет. Предупреждение всем смельчакам: нельзя безнаказанно работать наперекор аффектам, подпитывающим то или иное интеллектуальное движение – которое принято называть «дисциплиной», – особенно такое кодифицированное, как практика историков. И на каждом шагу закрадываются неуверенность или подозрения. Небезосновательные, разумеется: ибо такое выявление динамики конфликта – менее убедительное, чем археологические операции, подкрепленные достоверностью своей позитивной цели, но также лишенное обмена, пускай и неравного, между аналитиком и анализантом, в котором конструкции анализа находят свою опору, – должно учитывать сопротивление историка, как личное, так и институциональное – и последнее далеко не всегда слабее первого, – а также постоянно возрождающееся сомнение, потому что идешь против течения[185]185
  Поэтому, чтобы позволить себе «подчеркивать момент сомнения» (Фрейд З. Человек Моисей и монотеистическая религия. С. 481), необходим весь интеллектуальный «героизм» Фрейда. См. комментарии Мари Московичи: Freud S. L’ homme Moïse et la réligion monothéiste / Trad. C. Heim. Préface M. Moscovici. Paris: Gallimard, 1986. P. 39, а также: Loraux N. L’ homme Moïse et l’ audace d’ être historien // Le cheval de Troi. 1991. № 3. P. 83–98.


[Закрыть], заранее предчувствуя, что все вполне может закончиться безрезультатно.

И поскольку необходимо перехитрить свои собственные теоретические инвестиции, а также для того, чтобы предложить для рефлексии несколько более точно очерченных и безопасных мест, где история и психоанализ могли бы вести приграничный диалог без излишней подозрительности, размечая собственные зоны влияния, я ограничусь двумя примерами, представляющими собой как бы симптомы того, как функционирует греческое политическое в режиме вытеснения конфликта. Итак, я буду говорить об одном забвении и одном ретроактивном аннулировании[186]186
  Фр. annulation. Слово служит французским переводом фрейдовского термина Ungeschehenmachen, букв. «делание-небывшим, делание-неслучившимся». Это невротический процесс, «магическим» образом стремящийся сделать небывшим реальное прошлое событие; в психоаналитическом словаре Лапланша и Понталиса термин уточняется прилагательным rétroactive; в пер. А. М. Боковикова Ungeschehenmachen – «отмена», см.: Фрейд З. Торможение, симптом, тревога / Пер. А. М. Боковикова // Собрание сочинений в 10 т. Т. 6: Истерия и страх. М.: Фирма СТД, 2008. С. 263. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Забвение будет прогрессирующим забвением одного политического убийства – ибо историк, если он хочет поймать греческую память прямо за работой вытеснения, должен научиться работать с белыми пятнами истории, чтобы суметь зацепиться за те темные моменты, когда дороги мертвых начинают путаться, а имена погружаются в анонимность (как мы увидим, «бедное»[187]187
  Бедное историей и, однако, весьма нагруженное смыслом, поскольку ephiáltēs означает «кошмар» в обличье демона – и хорошо засвидетельствованная античная этимология связывает его с ephállomai, «наброситься на кого-то» (DÉLG, s. v.); имя, данное тому, кто «пойдет на приступ Ареопага», является также именем предателя при Фермопилах и одного гиганта.


[Закрыть] имя будет именем жертвы, Эфиальта, убитого в 461 году до нашей эры). Аннулирование, в свою очередь, нацелено на слово, принципиально важное для греческой политической рефлексии, ведь оно входит как составная часть в само имя демократии, но при этом остается сущностно двусмысленным: krátos.

Забвение, аннулирование: но кто же тот субъект, который в последовательности одного и того же, из раза в раз повторяемого, отказа забывает/аннулирует таким образом? Я уже намекала, что этим субъектом окажется город. И я должна буду объясниться, потому что, относясь к городу как к некоему субъекту, сильно рискуешь нарваться на возмущенные возражения как со стороны историков, так и со стороны психоаналитиков. Но терпение: еще придет момент, чтобы поднять этот вопрос, самый тревожащий в нашем исследовании, – настолько, что он регулярно принимает форму дисквалифицирующего сомнения.