Текст книги "Вам вреден кокаин мистер Холмс"

Николас МЕЙЕР
ВАМ ВРЕДЕН КОКАИН, МИСТЕР ХОЛМС
(Записки доктора Ватсона)

Предисловие

Весть о том, что найдена неизданная рукопись Джона Г. Ватсона, несомненно, вызовет в литературном мире не столько удивление, сколько недоверие. Гораздо легче представить себе, что удалось извлечь на свет Божий еще одну рукопись Мертвого моря[1]1
  Рукописи Мертвого моря находят с 1947 года в пещерах на западном побережье Мертвого моря. Написаны рукописи на древнееврейском, арамейском, набатейском, греческом, латинском, сирийско-палестинском и арабском языках. – Прим. пер.


[Закрыть], нежели разыскать неизвестный текст, принадлежащий перу неутомимого рассказчика и биографа великого сыщика.

Дело в том, что в разное время появлялось огромное количество фальшивок. Некоторые из них написаны довольно ловким пером, другие же – откровенная дешевка. Неожиданная весть, что существует еще одна хроника, претендующая на подлинность, будет неизбежно встречена каждым серьезным исследователем канонических текстов с враждебностью и досадой. А это еще откуда? И почему теперь, а не раньше? – непременно спросят истинные знатоки, прежде чем укажут на огромное количество несоответствий в стиле и содержании очередного, как они станут утверждать, предмета розыгрыша.

Что же касается меня, то я совершенно не собираюсь доказывать подлинность настоящей рукописи. Хотите верьте – хотите нет. Как она попала ко мне? Должен признаться, тут не обошлось без кумовства, о чем свидетельствует письмо моего дядюшки, полный текст которого приводится ниже.

7 марта 1970 года,

Лондон

Дорогой Ник!

Памятуя о том, что оба мы чертовски заняты, перехожу сразу к делу. (Не беспокойся, прилагаемый пакет, который ты найдешь внутри, ни в коей мере не является попыткой представить жизнь биржевого маклера чем-то романтичным или легким!)

Три месяца назад мы с Винни купили (можешь себе представить!) дом в Гемпшире у вдовца по имени Свинглайн. Жена его умерла совсем недавно – насколько я понял, ей было едва за пятьдесят, – так что этот бедняга, совершенно убитый горем, хотел поскорее расстаться с домом. Они с женой жили в нем со времени войны, и содержимое чердака представляло собой зрелище совершенно невыносимое. Все вещи, памятные безделушки и бумаги (сколько же их накапливается у человека за его жизнь!), которые хозяин хотел забрать, находились в самом доме, и он сказал, что если нам не составит труда очистить чердак, то все, что нам приглянется, мы можем забрать себе!

Конечно, не так уж часто приходится рыться в чужом барахле, получив разрешение взять все, что заблагорассудится, но, по правде говоря, чем дальше, тем меньше мне хотелось за это браться. Весь чердак был забит мебелью, старинными безделушками, торшерами и прочим пыльным хламом; там были даже огромные древние кованые сундуки, из тех, что когда-то брали с собой в морские путешествия. Но что-то мешало нам рыться в прошлом этого бедняги Свинглайна, хотя бы и с его разрешения.

Винни чувствовала то же, что и я, однако она прежде всего хозяйка, которой надо заботиться о домашнем уюте. Ей захотелось посмотреть, не найдется ли там наверху чего-нибудь, что может пригодиться для дома, – сам знаешь нынешние цены на мебель; кроме того, она и сама собиралась убрать кое-что с глаз долой. Поднявшись наверх, она вскоре спустилась, задыхаясь от пыли, чумазая как трубочист.

Не буду докучать тебе подробностями, скажу лишь, что мы посылаем ксерокопию найденной на нашем чердаке рукописи. По-видимому, дело обстояло так. Покойная миссис Свинглайн (в девичестве Добсон) была машинисткой и работала в доме для престарелых Эйлсуорт, переданном недавно министерству здравоохранения (ура, ура!). Во время работы там, а в ее обязанности входило помогать обитателям этого заведения писать письма, она перепечатала на своей машинке (также найденной на чердаке, кстати говоря, в отличном состоянии) содержимое пакета, продиктованное неким – как он себя называл – «Джоном Г. Ватсоном, доктором медицины»!!!

У меня ушло довольно много времени на то, чтобы ознакомиться с рукописью. Я прочел уже больше трех страниц того, что автор озаглавил «Вступление», прежде чем сообразил, с чем имею дело. Конечно, сначала я подумал, что это, наверное, какой-нибудь невероятный розыгрыш, который просто не состоялся и оказался похороненным на чердаке. Я навел справки. Прежде всего я узнал, что сам Свинглайн понятия обо всем этом не имеет. Один раз я, как бы между прочим, спросил его, но он ничего не мог припомнить и, кроме того, не выказал к моему вопросу ни малейшего интереса. Затем я отправился в Эйлсуорт и попытался выяснить, нет ли у них в регистратуре чего-нибудь, что может меня заинтересовать.

Конечно, у меня были сомнения, в порядке ли архив такой давности, – ведь во время войны все перепуталось и смешалось. Однако мне повезло. Я узнал, что в 1932 году в дом для престарелых поступил новый постоялец, некий Джон Г. Ватсон (с диагнозом «острый артрит»). В истории болезни было сказано, что в свое время он служил в 5-м Нортумберлендском пехотном полку. Не оставалось никаких сомнений, по крайней мере у меня, относительно того, кто он такой. Мне ужасно хотелось полистать историю болезни самому (ну разве не интересно узнать, куда именно Ватсон был ранен?), однако старшая медсестра не разрешила мне этого сделать. Во-первых, у нее не было времени возиться со мной, а во-вторых, такие сведения не для чужих глаз. (О, бюрократы, что бы министерство здравоохранения без вас делало!)

Во всяком случае, я получил достаточно подтверждений подлинности рукописи, которую и посылаю тебе с тем, чтоб ты мог распорядиться ею по своему усмотрению. Ты ведь сам из породы таких, как Шерлок, и сообразишь, что делать. Если из всего этого кто-нибудь выйдет – доходы пополам!

С наилучшими пожеланиями

Генри.

P.S. Винни говорит, что мы должны взять ее в долю, – ведь именно она нашла рукопись.

P.P.S. Оригинал мы оставляем себе. Попробуем продать его с аукциона Сотби.

Подлинная ли, поддельная ли, рукопись нуждалась в обработке. Разрешить трудности, с которыми я столкнулся, пытаясь разобраться в неизвестном тексте Ватсона, было делом ничуть не менее сложным, чем подготовить к изданию полное собрание сочинений Плутарха. Я вступил в обширную переписку со специалистами по Шерлоку Холмсу; всех их не перечесть. Они оказали мне неоценимые услуги: каждый старался помочь советом, комментарием или анализом находки.

То, что эта книга увидела свет, во многом их заслуга, и единственной наградой им может быть лишь она сама.

С их помощью я отредактировал рукопись, постаравшись сохранить в первозданном виде все, что только возможно.

По неизвестным причинам Ватсон (насколько я понимаю) так и не собрался привести рукопись в порядок. Вполне возможно, помешали или превратности войны, или же его собственная кончина. Поэтому, готовя рукопись к печати, я старался действовать так, как, мне казалось, поступил бы сам доктор Ватсон. Во-первых, я вычеркнул все лишнее. Пожилые люди склонны повторяться, и, хотя память доктора Ватсона не подводила, он все же по мере диктовки снова и снова возвращался к наиболее значительным подробностям. Таким же образом я поступил со всеми отступлениями, не относящимися к делу, – мысль его время от времени уходила в сторону и погружалась в события других лет. (Эти воспоминания сами по себе не лишены интереса, и я собираюсь включить их в последующие издания в качестве приложения.) Памятуя о том, что ссылки внизу страницы отвлекают читателя, я старался избегать их насколько возможно. В тех случаях, где они совершенно необходимы, я стремился сделать их как можно проще и понятнее.

В остальном я оставил все как есть (доктор Ватсон – опытный рассказчик и не нуждается в моей помощи, за исключением тех случаев, когда я поддался соблазну подправить тот или иной неловкий оборот, сам доктор, несомненно, сделал бы это), все в точности так, как было записано с его слов.

Николас Мейер

Лос-Анджелес

30 октября 1973 г.

Вступление

Многие годы я имел счастье быть свидетелем уникальной работы моего друга мистера Шерлока Холмса по целому ряду расследований, которыми ему приходилось заниматься в качестве частного сыщика, а также иногда оказывать посильную помощь и вести летопись событий. По сути, в 1881 году[2]2
  «Этюд в багровых тонах», написанный доктором Ватсоном по горячим следам, оставался неопубликованным вплоть до 1887 года, когда он увидел свет в «Рождественском ежегоднике» Битона за подписью-псевдонимом А. Конан Дойль.


[Закрыть], когда я описал наше первое совместное дело, мистер Холмс был, как он сам говорил, единственным в мире частным детективом. Впоследствии положение существенно изменилось в лучшую сторону, и сегодня, в 1939 году, сыщики-консультанты процветают во всех цивилизованных странах, сотрудничая с полицией или действуя в одиночку. С удовольствием должен отметить, что многие из них используют способы и приемы, которые мой друг разработал очень давно, – хотя и не все достаточно благородны, чтобы отдавать должное его гению.

Как я всегда старался подчеркнуть, Холмс жил уединенно. В некотором отношении его стремление к одиночеству было даже эксцентрично. Он всегда казался холодным, суровым и отрешенным от мира сего – только думающей машиной, неподвластной прозе повседневной жизни. В действительности этот образ был полностью делом его собственных рук. Однако Холмс вовсе не старался заставить думать о себе подобным образом ни своих друзей, которых у него было немного, ни своего биографа. Он стремился убедить в этом прежде всего самого себя.

За те десять лет, что прошли со дня его смерти, у меня было достаточно времени поразмышлять над особенностями его личности и прийти к выводу (я всегда это безотчетно понимал), что Холмса обуревали самые обыкновенные человеческие страсти.

Открытость чувствам была одной из сторон его натуры. Он всячески старался их подавить, прилагая неимоверные усилия. Несомненно, Холмс считал чувства излишней роскошью, слабостью и был убежден, что они могут помешать точности, требовавшейся в его профессии, а этого-то он ни в коем случае не хотел допустить. Не переносил сентиментальности, лишь в редких случаях позволяя половодью чувств захлестнуть себя. Это производило очень сильное впечатление. В такие минуты стороннему наблюдателю могло показаться, что сумерки вдруг озарила вспышка молнии.

Но все же таким всплескам чувств, всегда неожиданным и потрясающим всех и его самого, Холмс предпочитал другие средства из своего огромного арсенала (неважно, признавал он это за собой или нет), которые применял с единственной целью – снять душевное напряжение, если оно становилось просто невыносимым. И когда, несмотря на его поистине железную волю, он не мог совладать с чувствами, то либо прибегал к сложным и отнюдь не ароматным химическим опытам, либо мог часами импровизировать на скрипке (я уже много раз восторгался его музыкальными способностями) , либо вдруг принимался украшать стены нашей квартиры на Бейкер-стрит пулевыми отверстиями, обычно образующими инициалы королевы Виктории или другой знаменитости, которая в то время занимала его беспокойный и неутомимый ум.

Еще он употреблял кокаин.

Может показаться странным, что я начинаю очередной рассказ о подвигах моего друга такими отступлениями. В самом деле, уже то, что я собираюсь поведать еще одну историю из его жизни по прошествии стольких лет, выглядит необычным само по себе. Остается лишь надеяться, что прежде, чем я начну рассказ, мне удастся объяснить его происхождение, а также то, почему я не торопился сделать его достоянием широкой публики.

Эта рукопись появилась на свет совсем не так, как все предыдущие рассказы. В тех записках я довольно часто ссылался на свои дневники. Но когда происходили события, о которых пойдет речь, никаких дневников я не вел. Этому явному отступлению от правила есть, по меньшей мере, два объяснения. Во-первых, наше приключение началось таким необычным образом, что прошло немало времени, прежде чем мне стало ясно, что мы занимаемся очередным расследованием. Во-вторых, как только я это понял, стало очевидно, что оно никогда не должно быть предано огласке по целому ряду причин.

Теперь вижу, что, думая так, я, к счастью, ошибался. Эта рукопись – наглядное тому свидетельство, хотя раньше мне казалось, что вряд ли доведется когда-нибудь писать о происшедшем. А ведь мне запомнилось все в мельчайших подробностях: основные эпизоды запечатлелись так ярко, что останутся в памяти до самой моей кончины и, может быть, после нее, хотя такая метафизика выше моего понимания.

Причины, в силу которых я отложил публикацию этих записок, достаточно сложны. Холмс был человеком замкнутым, а рассказ этот невозможен без пристального исследования его характера и, следовательно, был бы ему весьма неприятен. Однако не следует думать, что это послужило для меня единственным препятствием. Будь так, я мог бы рассказать эту историю еще десять лет назад, после того как Холмс тихо скончался в деревне среди милых его сердцу долин Суссекса. Я бы не испытывал угрызений совести от того, что пишу об этом деле, как говорится, «рядом с покойником», ибо Холмс был равнодушен к тому, что станут говорить о нем впоследствии, и совершенно не задумывался о памяти, которую по себе оставит, отправившись в ту неведомую страну, откуда никто не возвращался.

Нет, задержка произошла главным образом потому, что в деле была замешана еще одна особа, и, в силу уважения к ней и деликатного отношения к ее доброму имени, Холмс взял с меня слово, заставив скрепить его страшной клятвой, что я сохраню все в тайне до тех пор, пока этот участник coбытий не отойдет в мир иной. Если же этого не случится до моей собственной кончины, то так тому и быть.

Однако судьба распорядилась иначе – этот человек ушел от нас всего лишь день назад. И в то время, как весь мир воздает ему хвалу (некоторые же изрыгают проклятия в его адрес) и спешно издаются всевозможные жизнеописания, я, пока рука тверда, а ум ясен (хотя мне уже восемьдесят пять), тоже спешу записать то, что известно лишь мне одному.

Мои откровения неизбежно вызовут смятение в определенных кругах, учитывая мое признание, что два из описанных мною дел Холмса были чистейшей воды вымыслом. Все, кто внимательно следил за моими литературными упражнениями, уже заметили очевидные огрехи, а также то, что все даты и имена вымышлены, и доказали, ко всеобщему удовольствию, что человек, написавший подобное, либо круглый дурак, либо, в лучшем случае, рассеянный неумеха. Немногие более опытные специалисты высказали предположение, что мои кажущиеся ошибки – на самом деле результат сознательного искажения или умолчания, сделанные с единственной целью – скрыть, замаскировать некоторые факты по соображениям совершенно очевидным или, напротив, известным мне одному. Я вовсе не собираюсь восстанавливать истинную картину событий – это потребовало бы слишком много времени. Прошу довольствоваться моими извинениями и тем объяснением, что о многих делах я писал в спешке. Зачастую для того, чтобы соблюсти приличия или сохранить тайну, мне приходилось выбирать самый простой выход из затруднительного положения. Задним числом я признаю, что такой выход оказывался более неуклюжим, чем сама правда, которую я бы мог рассказать, будь я достаточно смел или, в некоторых случаях, не столь щепетилен.

Однако те же самые исследователи, упомянутые выше, ни разу не усомнились в подлинности двух рассказов, которые я построил на одном материале и поставил особняком. Я имею в виду не подделки, написанные не мной, вроде таких глупостей, как «Львиная грива», «Камень Мазарини» или «Три холостяка».

Я говорю о рассказах «Последнее дело Холмса» и «Пустой дом», которые рисуют загадочное исчезновение Холмса и бегло сообщают о событиях тех трех лет, что он провел в скитаниях по Европе, Африке и Индии, скрываясь от подручных его покойного недруга. Я только что перечитал оба рассказа и, признаться, поразился собственной простоте. Ну как внимательный читатель мог не заметить, что я всячески выпячивал правдивость собственных слов? А вычурность стиля, который был гораздо больше по душе Холмсу, чем мне? (Хотя Холмс и уверял всех в своей приверженности холодной логике, в глубине души он был великим несостоявшимся драматургом, в высшей степени романтичным и даже мелодраматичным.)

Как неоднократно замечал Шерлок Холмс, улики, на первый взгляд, безошибочно указывающие в одном направлении, на самом деле могут иметь совершенно иное толкование, стоит только взглянуть на них под другим углом. Смею предположить, что в литературе дело обстоит точно так же. То, что в «Последнем деле Холмса» я неоднократно подчеркивал свою правдивость, должно было бы вызвать подозрение и настороженность читателя.

Однако я даже счастлив, что ничего подобного не случилось, ибо, как мы вскоре убедимся, в то время было совершенно необходимо сохранить все в тайне. Теперь поставленные Холмсом условия выполнены, я могу рассказать все без утайки.

Как я уже мимоходом заметил, мне восемьдесят пять лет, и, хотя умом понимаю, что смерть, должно быть, уже на пути к моему порогу, душой я не готов к встрече с ней, как если бы был вдвое или вчетверо моложе. Тем не менее, если вдруг покажется, что мое повествование не всегда отмечено печатью моего привычного стиля, надо помнить, что отчасти виной тому старость, отчасти – то, что уже многие годы я не брался за перо. Не стоит также забывать, что я не пользуюсь предварительными заметками, которые имел обыкновение делать, и потому мой рассказ будет сильно отличаться от предыдущих произведений.

Еще одна причина возможного отличия в том, что я, по сути дела, больше не пишу сам, как бывало (артрит сделал даже саму попытку писать невозможной) , а диктую воспоминания очаровательной девушке – мисс Добсон, которая записывает их с помощью условных значков и сокращений, чтобы впоследствии переложить все на нормальный английский язык и перепечатать, – по крайней мере, она обещает сделать это.

И последнее. Стиль этих воспоминаний расходится со стилем прошлых опусов еще и потому, что это приключение, случившееся с Шерлоком Холмсом, совершенно уникальное в ряду тех дел, что мне доводилось описывать. Не буду повторять ошибки прошлого и стараться преодолеть недоверие моих читателей, утверждая, что все рассказанное мной – чистая правда.

Джон Г. Ватсон,

доктор медицины

Пансионат Эйлсуорт

Гемпшир, 1939

Часть I
ЗАГАДКА

Профессор Мориарти

Как я уже писал в предисловии к рассказу «Последнее дело Холмса», моя женитьба и начало собственной врачебной практики несколько изменили характер моей дружбы с Шерлоком Холмсом. В первое время он был у нас частым гостем, а я нередко наносил ответные визиты на Бейкер-стрит, где на нашей старой квартире мы располагались перед камином выкурить трубку-другую и Холмс вводил меня в курс последних событий.

Однако вскоре этот заведенный нами обычай изменился: Холмс стал наведываться все реже и задерживаться все меньше. Практика моя постепенно возросла, и мне стало гораздо труднее выкраивать время для ответных посещений.

Зимой 1890/91 года я не видел Холмса ни разу. Газеты писали, что он занимается каким-то делом во Франции. Он нашел время отправить лишь два письма – одно из Нарбонна, а другое из Нима. Оба послания были немногословны, что свидетельствовало о том, что большую часть свободного времени моему другу приходится безраздельно посвящать другим заботам.

Дождливая, промозглая весна увеличила мою скромную, но постоянную практику. Уже давно начался апрель, а от Холмса вот уже много месяцев не было никаких известий. В тот день, 24 апреля, я прибирал свой кабинет после приема (тогда я еще не мог позволить себе роскошь держать для этого прислугу), как на пороге появился мой друг.

Я был просто поражен, увидев его, – не от того, спешу добавить, что час был поздний (я давно привык к его неожиданным появлениям и исчезновениям) , а от той перемены, что произошла в нем. Он был худ и бледен. Впрочем, худ он был всегда и никогда не мог похвастать румянцем. Сейчас же он был просто изможден и бел как полотно. В глазах его я не увидел привычного блеска. Взгляд блуждал беспокойно и бесцельно (как мне показалось), ни на чем подолгу не задерживаясь и ничего не замечая.

– Что, если я закрою ставни? – бросил Холмс с порога. Прежде чем я смог ответить, он быстро двинулся вдоль стены, резким движением одну за другой захлопнул их и для верности запер на засов. Свет лампы упал на его лицо, и я увидел, что по щекам струится пот.

– Чего вы боитесь? – спросил я.

– Духового ружья. – Дрожащими руками Холмс вытащил папиросу и стал рыться в карманах в поисках спичек. Никогда раньше не видел я его в таком возбуждении.

– Вот, пожалуйста. – Я дал ему прикурить. Холмс внимательно посмотрел на меня через пляшущий язычок пламени и, конечно, заметил мое изумление.

– Простите, что я так поздно. – Он с удовольствием затянулся, откинув голову. – Миссис Ватсон дома? – продолжил он, прежде чем я успел ответить на его извинения. Некоторое время он расхаживал взад и вперед, не замечая, что я наблюдаю за ним.

– Она в гостях.

– Вот как! Значит, вы один?

– Совершенно.

Холмс перестал метаться по комнате так же внезапно, как и начал, взглянул на меня, и выражение его лица смягчилось.

– Мой дорогой друг, я должен вам кое-что объяснить. Вас, несомненно, озадачило мое вторжение.

Я согласился, что это действительно так, предложил ему сесть поближе к камину и спросил, не согласится ли он выпить со мной бренди. Он так глубоко задумался над моим предложением, что кому-нибудь это могло показаться смешным. Я-то знал, что Холмс не из тех, кто озадачивается пустяками. В конце концов он согласился, однако с условием, что сидеть будет на полу, спиной к огню.

В гостиной снова запылал камин, и оба мы расположились с бокалами в руках – Холмс на полу, рядом с очагом, а я в своем кресле, ожидая, когда же мой друг удовлетворит мое любопытство.

– Вы слышали когда-нибудь о профессоре Мориарти? – спросил Холмс без обиняков, сделав глоток-другой.

Я действительно слыхал это имя раньше, но признаваться не стал. Мой друг иногда называл его в кокаиновом бреду. Когда же дурман проходил, он никогда не вспоминал об этом человеке. Хотя меня и подмывало поинтересоваться, кто он такой, что-то в поведении Холмса удерживало меня от расспросов. Он знал о моем неодобрительном отношении к его пагубному пристрастию, что также затрудняло разговор на эту тему. Мне не хотелось осложнять дело упоминанием о том, каким становился Холмс под действием дурмана.

– Нет, никогда, – ответил я.

– Гениально и непостижимо! – Он заговорил страстно, не меняя позы. – Человек опутал сетями весь Лондон, а о нем никто толком ничего не знает. – Я был просто поражен тем, что Холмс вдруг сам заговорил о профессоре Мориарти. Его красноречию, казалось, не будет конца. Я слушал рассказ Холмса об этом злом гении с растущим вниманием и беспокойством. Забыв о страхе перед духовым ружьем (хотя он в любом случае представлял бы не очень удобную мишень в столь поздний час, да еще в полумраке), Холмс вскочил и снова заметался по комнате, живописуя зловещее прошлое этого человека.

По его словам, Мориарти родился в благополучной семье и, имея выдающиеся математические способности, получил отличное образование. Когда ему был двадцать один год, Мориарти написал трактат о биноме Ньютона, завоевавший большую известность в Европе. Это помогло ему получить кафедру математики в одном из провинциальных университетов. Вместе с тем этот человек унаследовал поистине демонические наклонности. Невероятные умственные способности лишь усилили их. Вскоре по университетскому городку о нем поползли темные слухи, и в конце концов Мориарти был вынужден оставить кафедру и переехать в Лондон, где стал готовить молодых людей к экзаменам на офицерский чин.

– Это было всего лишь прикрытием. – Уперевшись руками в спинку стула, Холмс заглянул мне прямо в лицо. Даже в полумраке я разглядел, как сужались и расширялись его зрачки. Спустя мгновение Холмс уже опять расхаживал по комнате.

– Шли годы, Ватсон. Все это время я ощущал за каждым преступником какую-то неведомую вездесущую силу, которая неизменно становится на пути правосудия, беря нарушителя закона под защиту. Расследуя самые разнообразные преступления – мошенничества, ограбления, убийства, – я каждый раз ощущал действие этой силы и, кроме того, убедился, что она стоит за многими нераскрытыми преступлениями, которыми мне не приходилось заниматься лично. Многие годы я пытался проникнуть за эту завесу таинственности. В конце концов я нащупал путеводную нить, которая привела меня через тысячи хитросплетений к бывшему профессору Мориарти, некогда выдающемуся математику.

– Но, Холмс...

– Он – Наполеон преступного мира, Ватсон! – Мой друг повернулся как ужаленный. Пламя, полыхавшее в камине у него за спиной, и неестественный, резкий звук его голоса производили гнетущее впечатление. Я видел, что нервы его напряжены до предела. – Он организатор половины всех злодеяний и почти всех нераскрытых преступлений в этом огромном городе и в анналах современной преступности. Он – гений, он – философ, он мыслит отвлеченно, он сидит неподвижно, как паук, от него расходятся тысячи нитей, и он чувствует дрожание каждой из них. Его людей ловят и сажают за решетку, некоторые их преступления удается предотвратить, но сам Мориарти всегда остается невредим, а если и бывает задет, то в гораздо меньшей степени, чем некоторым хотелось бы думать[3]3
  Все это в той или иной степени соответствует тому, что Ватсон писал об отношении Холмса к Мориарти в рассказе «Последнее дело Холмса».


[Закрыть].

Холмс продолжал и продолжал все в том же духе, он то еле ворочал языком, то принимался декламировать, словно находился на сцене театра Олд Вик[4]4
  Олд Вик (дословно «старушка Виктория») – крупнейший английский театр; до 1898 года – второсортный мюзик-холл. – Прим. пер.


[Закрыть]. Он перечислял преступления, совершенные по замыслу профессора, он рассуждал о тех предосторожностях, которые тот предпринимал, чтобы выходить сухим из воды. Он страстно рассказывал мне, как он, Холмс, пробил брешь в обороне, возведенной профессором, и как подручные Мориарти, обнаружив это, стали охотиться за ним, вооружившись духовыми ружьями.

Я слушал его сбивчивый рассказ с растущей тревогой, но изо всех сил старался не подавать виду. Я знал, что Холмс никогда не лжет. Кроме того, с первого взгляда было видно, что это не розыгрыш, на что он был мастак. Он говорил совершенно серьезно, задыхаясь от ужаса. Ни один из известных мне людей не мог бы совершить столько злодейств, сколько Холмс приписывал профессору. Невольно я вспомнил о злейшем враге Дон Кихота – Чародее.

Цветистая речь моего друга скорее увяла, нежели подошла к естественному завершению. От выкриков Холмс перешел к неразборчивому бормотанию, а потом и вовсе сбился на шепот. Если раньше он расхаживал по комнате, то теперь сначала прислонился к стене, потом и вовсе с рассеянным видом опустился в кресло. Прежде чем я смог что-либо сообразить, Холмс уже спал.

Молча сидел я перед догорающим камином и смотрел на своего друга. Никогда еще он не находился в такой опасности, как теперь, но я не мог понять, откуда исходит угроза. Судя по тому, как он говорил, он был под действием какого-то сильного наркотика.

Ужасная догадка поразила меня. Я вспомнил, во второй раз за вечер, что Холмс всегда говорил о профессоре Мориарти, когда оказывался во власти кокаина.

Я подкрался к креслу, где он лежал без движения, по-видимому, обессиленный, приподнял веки и снова осмотрел его зрачки. Потом я нащупал пульс. Он был неровным и слабым. Сначала я хотел снять с Холмса пиджак и посмотреть, нет ли у него на руках следов инъекций, но передумал: лучше было не делать этого, чтобы не разбудить его.

Возвратившись на место, я опять задумался. Мне и раньше было известно, что у Холмса бывает что-то вроде кокаиновых «запоев», длящихся по месяцу и больше. Все это время он колол себе семипроцентный раствор трижды в день. Многие читатели ошибаются, думая, что Холмс пользовался нашей дружбой для того, чтобы я, врач, мог доставать ему этот ужасный наркотик. Не так давно я даже слышал утверждения, что согласие снабжать Холмса кокаином было единственной причиной, почему он сносил мое общество. Не тратя времени на то, чтобы отвечать на подобные вымыслы, вздорность которых очевидна, позволю себе лишь заметить, что у него не было такой необходимости. Ни один из законов прошлого века не запрещал приобретать кокаин или опиум в любых количествах. А поскольку покупка не была противозаконной, то нежелание с моей стороны или, напротив, готовность доставать Холмсу кокаин не имели бы никакого значения. Во всяком случае, существуют многочисленные свидетельства, что я всячески пытался бороться с этой порочной и пагубной привычкой.

На какое-то время я добивался некоторого успеха, скорее даже не я, а моя сила убеждения в сочетании с началом нового расследования, в которое Холмс уходил с головой. Холмс жаждал деятельности, самые дерзкие и запутанные загадки были его стихией. Когда он был занят поисками, ему не нужно было прибегать к искусственным средствам. Насколько я знаю, он не пил ничего крепче вина за обедом – оно, за исключением огромного количества шега[5]5
  Шег – крепкий дешевый табак, который любил Холмс; слово обозначает также способ изготовления табака.


[Закрыть], было единственной слабостью, перед которой он не мог устоять, когда был занят.

Но головоломки попадались редко. Разве Холмс не жаловался, что преступному миру ужасно недостает изобретательности? «Злодеи измельчали, Ватсон», – говаривал он еще тогда, когда мы вместе обитали на Бейкер-стрит.

Неужели за то время, что прошло между затишьем в делах и моим переездом с Бейкер-стрит, Холмс вновь стал жертвой адского зелья – на этот раз безвозвратно?

Я не мог придумать никакой другой разгадки его поведения, если только та невероятная история, которую он мне сейчас поведал, не соответствует действительности. У Холмса было правило: надо отмести все допустимые объяснения, тогда оставшееся и есть правда, какой бы безумной она ни казалась.

С этой мыслью я встал, выбил трубку о решетку камина и, решив ждать, как станут развиваться события, накрыл неподвижное тело моего друга шерстяным пледом и притушил свет.

Не могу сказать точно, сколько времени прошло в темноте – час или два, – так как в конце концов я и сам задремал. Вдруг Холмс заворочался и разбудил меня. Сначала я не мог вспомнить, где я и что случилось. Потом в одно мгновение пришел в себя и повернул рычаг газового рожка.

Холмс тоже начал просыпаться. С минуту он изумленно озирался, видимо, тоже не в силах припомнить, где находится. Неужели и он не понимает, как попал сюда?

– Трубка и добрый глоток чего-нибудь крепкого, – сказал он зевая. – Что может быть лучше сырым весенним вечером, а, Ватсон? Значит, вы тоже в конце концов оказались в объятиях бога сна Морфея?

Я ответил, что, похоже, именно так и случилось, а затем стал расспрашивать о профессоре Мориарти.

Холмс непонимающе посмотрел на меня.

– Кто это?

Я попытался объяснить, что мы говорили об этом джентльмене до того времени, как бренди и жар камина сделали свое дело.

– Чепуха, – раздраженно ответил Холмс. – Мы говорили о Винвуде Риде[6]6
  Английский путешественник и писатель (1838—1875). – Прим. пер.


[Закрыть] и его «Муках человека», и я кое-что сказал от себя о Жан-Поле[7]7
  Псевдоним немецкого писателя Пауля Фридриха Рихтера (1763—1825). – Прим. пер.


[Закрыть]. Это последнее, что я помню, – добавил он, многозначительно взглянув исподлобья. – Если вы помните что-то еще, то я могу лишь предположить, что ваш бренди гораздо крепче, чем считают его изготовители.