Текст книги "Л0нд0н"

Николас Ройл
Л0нд0н

Иэн – то еще имечко, согласны? Мне известны с полдюжины Иэнов. Одному-двум за тридцать, двое-трое примерно моего возраста, а парочке уже далеко за семьдесят. Одно из тех имен, что не бывают ни модными, ни немодными.

В то время я работал в основном редактором у одного мелкого издателя и был весьма осведомлен, что редакторы (и литературные агенты) пристраиваются в социальные сети на свой страх и риск, потому как для писателей-новичков нет лучшего способа завести знакомство. Меня в Твиттере подкараулил малый по имени Иэн. Возможно, «привязался» было бы как раз le mot juste[1]1
  Точное слово (франц.).


[Закрыть], хотя и не понимаю, отчего я пользуюсь этим выражением, а не говорю «точным словом», ведь мне, самоопределяющемуся забубенному северянину, ничего не остается, как скорбеть о людях, которые щедро сдабривают свои газетные колонки или посты в соцсетях французскими и латинскими выражениями, призванными создать впечатление вальяжной уверенности автора в себе, какую вселяет только Оксбридж[2]2
  Оксфорд и Кембридж, два самых престижных университета Англии.


[Закрыть].

Иэн, кому, я полагал, было за двадцать или за тридцать (за тридцать, как выяснилось), настиг меня одним ярким студеным осенним утром, когда я сидел за своим импровизированным рабочим столом, каждые пять минут обращаясь в Твиттер, потому как не мог остановиться ни на одном из разнообразных рабочих мест из тех, что мне подошли бы. Я ознакомился с его профилем. Мне понравилось его фото. Голова и плечи с сиреневым отливом, строгий пробор, расплывчатые черты лица напоминали мне о чем-то, но я не в силах был припомнить, о чем. Вдобавок меня привлекла его кратенькая биографка. Подобно многим, преследовавшим меня в Твиттере в те времена, Иэн писал роман, только название его вызывало интерес. О романе он поведал немного, зато название его – я был поражен и самим названием, и тем, что он заявил о нем в публичной соцсети, тогда как сам роман, очевидно, был все еще далек от завершения. Назывался роман «Л0НД0Н» – с нулями вместо двух «О». Я не отозвался сразу же на его обращение, но почему-то быстренько встал из-за стола и подхватил пиджак.

На полу прихожей лежала небольшая кучка писем. Я просмотрел их. Циркуляр местного совета. Пара меню фастфуда. Коричневый конверт, адресованный человеку, о ком я никогда не слышал. Бывший жилец, подумал я. У Джейн, похоже, таких полно, и едва ли кто пишет ей самой.

Я жил в доме своей подружки между Стоук-Ньюингтоном и Далстоном. Она всегда говорила, что живет в Стоук-Ньюингтоне, что подтверждалось ее почтовым индексом, зато от входной двери было всего пять минут быстрой ходьбы до Далстон-Стрит в Кингсленде. Я обогнул вокзал, прошел несколько минут в сторону Боллз-Понд-Роуд, повернул налево, а потом опять налево – на жилую улицу, которая в конце концов вывела меня на необычную диагональ обратно к Кингсленд-Роуд. Мы с Джейн частенько прогуливаемся туда-сюда по этой улице, чтобы полюбоваться зданиями. В них окна спускаются почти до самой земли и защищены прямоугольными решетками. Мы, случалось, предавались фантазии о покупке одного из этих домов (фантазии, что требует обладания полутора миллионами в банке: на полтора миллиона меньше, чем на самом деле обладали мы), а после утешались тем, что, по крайней мере, избавлены от неудобства и унижения жить с прямоугольной решеткой на окне своего дома.

Я прошел до канала, потом немного вдоль него и влился в основной поток, впадавший в супермаркет напротив Кингсленда. Вскоре уже стоял у полок консервированных супов, держа в руках корзинку с пучком весеннего лука и лимоном. Я разглядывал суповые консервы «Хейнца» и думал о консервных банках Энди Уорхола, их бесконечных повторениях, и осознал, эти суповые банки нравятся мне больше, чем Уорхоловы, потому что Уорхоловы все одинаковые, тогда как эти – похожие, но разные: разные ароматизаторы, и, стало быть, разные тексты, шрифты и картинки. По той же самой причине мне всегда нравились стандартные почтовые марки: идентичное изображение головы королевы, зато разная цена, разный цвет, – и я тут же сообразил, чем так привлекло меня фото в профиле Иэна в Твиттере. Оно напомнило мне бельгийские стандартные марки 1960-х годов, которые я собирал ребенком, с повторяющимся изображением бельгийского короля разных пастельных оттенков.

Выйдя из супермаркета, я достал телефон, зашел в Твиттер и вновь отыскал Иэна, но потом, спустя мгновение, отключился от него. Было бы чересчур скоро: я не хотел показаться нетерпеливым.

Я заметил, что он следил за моими записями и время от времени вмешивался в мой разговор с каким-нибудь писателем, или литагентом, или другим редактором. Он судил об этих вмешательствах как о деле вполне правомерном – относился уважительно, но не перебарщивал с этим, уверенно, но без того, чтобы выглядеть невежественным, – так что они и не воспринимались как вмешательства. Это был в точности тот тип идеально выверенного подхода, что создает впечатление не требующего никаких усилий, что, наверное, далеко не так. Осмелюсь заметить, он часы тратил, сочиняя эти остроумные реплики и колючие замечания, которые никогда не были направлены против меня, разумеется (о, до чего ж хорошо вел он себя поначалу!). То были маленькие шедевры иронии и лаконичности. После одной особенно забавной записи, сделанной явно экспромтом, я ответил ему, и в тот же день попозже пришло его первое прямое послание мне. Я знал, что в нем будет сказано.

Издатель, у кого я работал, разместил на издательском сайте недвусмысленное уведомление, что рукописи рассматриваться не будут. Я получал, по меньшей мере, по три электронных обращения в день, начинавшихся со слов: «Привет, Ник…» Мой приятель, писатель Джо Кросс, как-то поведал мне, что думает о людях, начинающих свои письма с «Привет, Джо». Речь шла не о людях, считающих для себя возможным обращаться к нему по имени, Джо, а о тех, кто пишет «Привет» вместо «Уважаемый». Итак, начинались эти послания с «Привет, Ник. Я знаю, что рукописи вы не рассматриваете…» Но не сделаю ли я исключение, чтобы дать отзыв об их 400-страничной исторической саге? Не буду ли так добр взглянуть на их антиутопическую басню? Возможно, у меня найдется возможность пробежать глазами их сборник малой прозы, замаскированный под роман?

Они поразительно схожи, эти электронные послания, словно писавшие их приобрели абонентскую услугу или создали модуль творческого письменного обращения для магистерской диссертации о том, как обаять с головой погруженного в работу редактора. У большинства были когда-то литагенты, которые тащили этих авторов в литературу, бессвязно восхищаясь их романами, затем рассылая их по всем издательствам, откуда тех гнали в шею, и тогда писатели предлагали послать свои опусы в издательства поменьше, на что их агенты отвечали, что с «мелкими» они дел не имеют. Разумеется, не имели: для них в том не было никакой прибыли. Так что агенты были уволены (и, наверное, восторгались тем, что уволены), а писатели получили свободу обращаться к таким, как я, только для того, чтобы выяснить, что мы рукописи не рассматриваем, но мы же можем сделать исключение, не так ли? Для них? И это – невзирая на то, что ни один из них не взял на себя труд ознакомиться с подбором книг, над которыми я взялся работать.

У Иэна с его прямыми обращениями в Твиттере подход был иной. Он оставался серьезным, однако будто бы ему до того и дела не было. Полагаю, то было притворство, и дело ему было – и пребольшое. Только вот ведь какая штука: когда он рассказал мне самую малость о своем романе, сложилось впечатление, будто написан он был только для меня. Роман о Лондоне, сказал он. Это первое и самое важное. Еще он об отчаянии. И о прорехах в ткани действительности, которые, может, существуют, а может, нет. И географических картах, сказал он. И о шпионах. Шпионах? Да, шпионах, но они не так важны. Окей, сказал я. Я заглотнул крючок. Вопрос же ко мне был таков: умеет ли он писать? Существовал единственный способ выяснить это. Вот я и сказал, что он может обратиться ко мне по электронной почте, и я постараюсь взглянуть.

«Взглянуть» обернулось для меня прочтением всего произведения за два дня. С сомнением относитесь к тем, кто бахвалится чтением целых романов, пусть и коротких романов, в один присест. Это не чтение – это переворачивание страниц. Так же, как и написание романа за один месяц не писательство – это печатание на машинке. Через пару глав я принялся делать пометки: исправления, редакторские варианты. Вот до чего я был уверен, что сообщу ему о желании издать роман. Тот был настолько хорош, что автору пришлось бы порядком изгадить его в моих глазах, чтоб я передумал. Иэн роман не изгадил.

Уже решив, что я хочу издать роман, буквально извел себя, силясь уяснить, должен ли я его издавать. Вышагивал по квартире Джейн, взвешивая «за» и «против». В одном углу ее спальни на стойке балансировала женская голова манекена со стеклянными глазами и в рыжем парике. Я звал ее Джейн.

– Ты как думаешь, Джейн? – спросил я. – Иэна я в глаза не видел. Роман у него исключительно гнетущий. Он замкнут со всех сторон экзистенциальным отчаянием, и рассказчик глубоко несимпатичен.

Я помолчал.

– Да нет, ты права, – говорю. – Ведь и я всегда настаиваю: персонажи не должны обязательно нравиться, просто надо верить, что они существуют.

Я подправил парик на манекене, вглядываясь в стеклянные глаза. На нем болталось летнее платье Джейн, голубое, очень подходившее к стеклянным глазам, не то что к глазам Джейн – зеленым.

Я не подвергал сомнениям свою точку зрения на привлекательность (или непривлекательность) персонажей, но меня беспокоило, во что я, возможно, втягиваюсь. Широко распространено мнение, что принимать рассказчика за автора – это ошибка, и все же слияние Иэна со своим рассказчиком было именно тем, чего я страшился.

Что, если Иэн похож на своего рассказчика? Имело это хоть какое-то значение? Скажем так, да, я был склонен верить, что имело. Не вообще, а в данном конкретном случае. У себя в библиотеке я завел раздел, который назвал «Полкой охламонов», для книг авторов, до того самовлюбленных, что они просили издателя поместить на обложке книги свое авторское фото или писали для публикации какой-нибудь пустячок, требуя печатать его в окружении отрывков из писем своих поклонников, полка для авторов, до того убежденных в собственном величии, что отказывались «вылезать из постели меньше, чем за тыщу», когда их просили принять участие в какой-нибудь антологии, для авторов, что были сущими охламонами – охламонами для редакторов, охламонами для книготорговцев, охламонами для читателей. Сущие охламоны.

Был ли рассказчик Иэна охламоном? Уверенности не было, зато он из тех ребят, что не задумываясь продинамят любого. Мораль его не трогает, но аморален ли он? Он почти наверняка биполярен или, возможно, сам страдает от расстройства личности, что, может, и объясняет кое-что в его поведении, но оправдывает ли? Вел ли я себя как идиот, беспокоясь, что Иэн мог оказаться охламоном? Что он, возможно, писал о себе самом? Не то чтобы в этом было что-то плохое: я этим всю дорогу занимаюсь.

Я прошел в кухню Джейн и встал у раковины, с минуту глядя через окно в соседскую кухню. Вытащил наполовину заполненный биоразлагаемый мешок из мусорного контейнера и вынес его. На обратном пути подобрал почту, выбросив листовки с приглашением на совместные молитвы и ночные бдения в клубах, а также купоны компаний такси – прямо в утилизационный ящик в коридоре. Остальное принес обратно на кухню и бросил на стол. Мельком просмотрел письма, пока закипал чайник. Ничего для меня, ничего для Джейн. И где теперь эти люди, подумал. Неужто Служба Ее Величества по налогам и таможенным сборам с банками, энергокомпании и компании кредитных карточек, шлющие все это, так и продолжат их слать, пока кто-то не велит им перестать? Я налил чаю, но оставил его остывать на кухонной стойке. Встал у окна того, что называл передней комнатой, и следил за тем, как мамаши проходили со своими детьми, забрав их из начальной школы в конце улицы. Пошел во вторую спальню, где Джейн вдохновила меня создать себе мастерскую: маленький столик, ставший для меня рабочим, и конторский стульчик для машинистки, спасенный из мусорного контейнера. Опять вышел. На комоде на площадке (нижний ящик Джейн освободила, чтоб и я мог им пользоваться) стояла асимметричная ваза красного стекла высотой с фут, и так уж получилось, что в тот момент на нее падал свет из окна. Я вынул телефон и сфотографировал ее. Пока свет продолжал ласкать вазу, я обошел ее, отыскивая наилучший ракурс, и сделал немало снимков.

Поплелся обратно за свой стол с мыслями об Иэне. Теперь, думая о нем, я старался мысленно его представить (из-за связи с бельгийскими марками) похожим на короля Болдуина. Строгий пробор сбоку, очки. Пастельные тона.

Принялся за новое электронное сообщение.

«Привет, Иэн…»

Стер написанное.

«Уважаемый Иэн…»

Удалил и это.

«Иэн…» Откинулся на спинку своего стульчика и достал из кармана телефон. Открыл фотографии. Экран заполнили маленькие изображения красной вазы. Коснулся одного, увеличивая, а потом просмотрел всю серию, удаляя одни и оставляя другие. Когда же выбрал то, что понравилось больше всего, отправил его по электронной почте на свой ноутбук, потом сохранил снимок на флешке. Извлек флешку, закрыл ноутбук и убрал его со стола. У меня для него в спальне Джейн было потайное место.

Опустившись на колено, чтобы засунуть ноутбук между гардеробом и стеной, я взглянул на Джейн, ту, в рыжем парике и голубом платье, и приложил палец к губам: «Тс-с-с».

Я прошелся до главной дороге и повернул направо. Среди турецких ресторанов (художники Гилберт и Джордж каждый вечер в одно и то же время сидят в одном и том же), кафе и баров, где владельцу «МакБук Про» уготовано местечко у окна, я в конце концов отыскал «печать фото» и вошел. Час времени займет, сказали мне, так что я оставил там флешку, пошел пешком по Стоук-Ньюингтон-Роуд. Когда-то в 1980-х, студентом, я был частым гостем в том районе, где раз за разом посещал кинотеатр «Рио», тогда он представлялся эдаким порогом в никуда, полупустым, позабытым. В последние годы в нем стали появляться молодые люди с летческими усиками, обросшие бородами, одетые в брюки гольф и жилеты. Так же, как и в 1980-х, многие женщины носили комбинезоны, только теперь не из полиэстера, а из хлопчатобумажной саржи, все забрызганные красками. Здесь слышалась скорее французская речь, чем английская – с турецким и ямайским акцентом. Позже вечером молодые люди со всего Лондона выстраиваются в длинные очереди у безымянных дверей, ведущих в подвальные клубы.

Часом позже я вновь был на кухне Джейн, распаковывая пиво из винного и овощи с рынка. Еще я принес цветной снимок десять на восемь[3]3
  25,4 х 20,3 сантиметра.


[Закрыть] красной вазы и дешевую рамку с зажимами из фотостудии. Отыскал у Джейн молоток с гвоздем и повесил фотографию в рамке над комодом на площадке, иными словами, за самой красной вазой. Не знаю, сможете ли вы себе представить такое: изображение чего-то по месту нахождения – позади этого чего-то. Не совсем позади, чтоб вещи видно не было, но выше по стене над и позади нее.

Джейн я об этом не рассказал, предпочел подождать и посмотреть, как много времени ей понадобится, чтобы заметить фото. Она пришла вечером домой и поначалу его не заметила. Я налил ей бокал вина и предложил передохнуть в передней комнате, пока я ужин подам.

– Если ты имеешь в виду гостиную… – сказала она.

Входя в комнату с едой, я увидел, что Джейн встала с дивана и разглядывала себя в зеркале над камином с восхищенным вниманием. Я, наполовину скрытый, задержался в дверях и любовался, как она оттягивала и ощупывала кожу под подбородком, которую привычно называла мне своим двойным подбородком. Я всегда уверял ее, что не понимаю, о чем она говорит, – и не понимал. У нее великолепная кожа, чистая, гладкая, совсем как у манекена, но Джейн несоразмерно сокрушалась о появлении признаков старения.

Меня не трогало, выгляжу ли я на свой возраст. Зато трогало не столько само по себе старение, сколько его неизбежное последствие. Смерть была уже не за горами и подступала все ближе. И дело было не столько в ее неизбежности в какой-то момент будущего, сколько в возможности ранней смерти, в особенности той, что можно избежать, а потому я постоянно бдительно следил за опасными признаками. Мне была невыносима мысль, что смерть сумеет одурачить меня и подкрасться, как раз когда я повернусь к ней спиной. Так, чтобы Джейн не подумала, будто я крадусь к ней из-за спины, я кашлянул, выдавая свое присутствие. Я опустил взгляд на миски-плошки, что держал в руках, но не раньше, чем увидел, как ее пальцы быстренько перебрались на лицо, смахивая воображаемую крошку туши для ресниц.

Кто, переваливши за пятьдесят, не изведал утрат? Я потерял отца, Джейн – мать, умершую очень молодой от прогрессировавшей болезни, когда Джейн едва вышла из подросткового возраста. Порой я задумывался, не выдает ли озабоченность Джейн старением ее особой тревоги по поводу той же или похожей прогрессирующей болезни, состояния неизлечимости. Она видела, как угасала ее мать: поначалу, в течение нескольких лет, медленно, потом стремительно. Что меня тревожило, так это то, что она предпримет, когда и впрямь обнаружит эти свидетельства.

– На вид пальчики оближешь, дорогой, – произнесла Джейн, когда я протянул ей одну из мисочек.

Ели мы в уютном молчании.

Наверное, больше тревожила утрата друзей. Рак груди унес самую давнюю из подруг Джейн. Опухоль мозга прервала жизнь одной моей приятельницы, но она уже была неизлечимо больна, когда я с нею познакомился, что в какой-то мере (во всяком случае, когда оглядываешься назад) было легче вынести, словно бы утрата с самого начала была вписана в сроки и условия приятельских отношений. Джейн отнесла грязную посуду на кухню и вернулась с десертом, дважды пройдя мимо комода на площадке. Если висящее изображение красной вазы позади красной вазы и было испытанием, то не тем, что определяло бы степень наблюдательности Джейн, а тем, что имело большее отношение к феномену дублирования, повторения. Могут ли, раздумывал я, возникнуть обстоятельства, в которых мы не сумеем заметить картинку внутри картинки, сюжет внутри сюжета.

– Что мы для Джо приготовим? – спросила меня Джейн.

Я тупо уставился в морскую глубь зелени ее глаз и почувствовал легкую тошноту, словно проваливался в какую-то пропасть. Ухватился обеими руками за ручки кресла, словно удержать себя хотел.

– Что случилось, дорогой? – долетел до меня голос Джейн.

– Не знаю, – ответил я. – То есть я забыл, что Джо придет.

– Ничего страшного, верно? Ты, должно быть, пригласил его.

Мы с Джо Кроссом дружим уже двадцать лет. Познакомились после того, как я написал ему о его рассказах, которые всегда были теми же самыми, но разными: я имел в виду, что они всегда были узнаваемо его, и действие их не только происходило в Лондоне, но во многом они рассказывали о Лондоне, хотя всякий раз и сюжет был другой, и персонажи другие. Ну, персонажи под иными именами, но многие из них во многом смахивали на Джо. И рассказы склонны были живописать сходно причудливую чепуху, случающуюся с типами вроде него. Он был из тех писателей, что мне по нраву – пользуются массой всякого происходящего в реальной жизни, а затем так перекручивают собранный материал, что и не поймешь, где заканчиваются собственные истории, а где начинаются истории их рассказчиков.

Когда небольшое издательство предложило Джо издать его первый роман, я заявил, что нам надо сделать ему авторскую фотографию. Мы отправлялись в длительные прогулки по Ист-Энду, и по Доклендсу, и вдоль реки, обходя знакомые ему места и пытаясь сделать приличный снимок. Беда в том, что он неизменно принимал вид, будто перед ним стоял готовый к расстрелу взвод с ружьями, а не я с фотоаппаратом. Вытягивался по струнке столбом и руки держал по швам.

– Я не знаю, что ему надо готовить, – сказал я Джейн. – Смешно, но мне никогда не удавалось залучить его поесть, где бы я ни жил – или проживал.

Я глянул на Джейн, и она улыбнулась мне. Спросила, что чаще всего мы с Джо ели, выбираясь в кафе (что мы делали не часто), и я ответил: карри, там, на Брик-Лэйн и в окрестностях рынка, вот, пожалуй, и все.

В тот вечер попозже я отправил Иэну сообщение по электронной почте, извещая, что намерен издать его роман.

Когда заявился Джо, я был на кухне в критической стадии готовки. Слышал, как Джейн впустила его и провела прямо в переднюю комнату. Я убавил жар, подхватил напитки со стаканами и рванул навстречу.

– Вы знакомы друг с другом? – спросил я, уже поздоровавшись с Джо.

– Уже несколько раз знакомились, – закатил глаза Джо, – а ты всякий раз об этом спрашиваешь.

– Я помню, – сказал я, улыбаясь Джо, тот услужливо хмыкнул.

Я глянул на манекен, что был перенесен в переднюю комнату, где и стоял в углу все в том же голубом платье и рыжем парике.

Несколько минут поболтали, потом я сообщил, что еда вот-вот поспеет, и Джо спросил, где можно вымыть руки. Джейн разъяснила ему, где туалетная комната, а я смотрел, как он, выходя, ненадолго оказался в обрамлении дверного прохода. Голова у Джо сзади выглядела по-иному, как и с любого другого ракурса. С затылка и по бокам он еще в восьмидесятых стригся коротко, так коротко, как можно только ножницами постричься – либо самому, либо у парикмахера, и череп его выдавался над шеей, создавая видимость какого-то выпяченного выступа.

Когда Джо вернулся, то посмотрел на нас обоих по очереди, и я заметил, что волос у него на голове (у него всегда спереди волосы были длиннее, не совсем как у «Бродячих кошек»[4]4
  «Стрэй кэтс» – американская рок-группа.


[Закрыть], но нечто в том же духе) немного поубавилось с тех пор, как я видел его в последний раз.

– Ваза – прелесть, – сказал он.

Джейн на мгновение смешалась, потом улыбнулась.

– Благодарю вас! Так, старая вещица, я ее… и не вспомню, откуда она у меня.

Джо обернулся ко мне, насупившись. Я удерживал взгляд между ним и Джейн.

– Он говорит о… – начал я, но не договорил.

– Я говорю о том, что вы с нею устроили. Классика mise en abоme[5]5
  Букв.: «помещение в бездну» (франц.) – принцип матрешки, рекурсивная художественная техника, известная в просторечии как «сон во сне», «рассказ в рассказе», «спектакль в спектакле», «фильм в фильме» или «картина в картине».


[Закрыть].

Джейн выразила недоумение.

– Спасибо, – сказал я, начиная сожалеть о своей затее.

– Извините, Джо, – произнесла Джейн, поднимаясь на другой уровень вежливости, как поступила бы, почувствовав, что сама зажата в угол. – Я не совсем понимаю. Догадываюсь, что это, видимо, из-за какой-нибудь затеи Ника, так? – И это, метнув в меня пристальный взгляд.

– Пойду лучше на стол накрою, – сказал я.

Когда я ушел, то слышал, как Джо принялся разъяснять Джейн значение термина «mise en abоme», и Джейн вышла на площадку взглянуть на вазу.

– Как я могла пропустить такое? – приговаривала она – громче и слегка с надрывом. – Почему это Ник мне не сказал?

Мы ели, усевшись вокруг кофейного столика, подхватывая курицу чана и бомбейскую картошку индийскими лепешками.

– Так сколько эта картинка уже здесь? – спросила Джейн.

– Со вчерашнего дня всего лишь.

– Не понимаю, как я могла ее пропустить. Ты должен был мне сказать! – укорила она, саданув мне под ребра, как бы игриво. Хм, вполне игриво, чтоб у Джо сложилось впечатление игривости.

– Так, – поднял Джо взгляд от пустой тарелки и перевел его на меня в явной готовности сменить тему, – как у тебя дела-то?

– Отлично. Только что нашел по-настоящему великий роман. Роман первый, но автор не желает, чтоб я представлял его как дебют. Он с севера, но не желает, чтоб его включали в категорию северных писателей. То и дело меняет дату своего рождения.

– Похоже, тяжкая работа, – сказала Джейн.

– Роман того стоит, – сказал я.

– О чем он? – спросил Джо.

– О Лондоне. Прорехах в ткани действительности. О кризисе. Личном кризисе. Еще шпионаж, но это как бы на втором плане. И о картах. Много всякой всячины про географические карты.

– Еще один для книжного клуба Ричарда и Джуди, – произнесла Джейн без тени улыбки.

Я потянулся и остатком лепешки подчистил карри с ее тарелки.

– Ты что?!

– Еще выпьем? – предложил я, вставая.

Вернулся с двумя бутылками пива и початой бутылкой вина. Разговор велся о повышенном давлении Джо.

– Полагаю, я мог бы бросить, – говорил он, – но из этого вовсе не следует, что я слишком много пью.

– Мне унести это обратно? – спросил я, убирая пиво, которое готов был предложить гостю.

– Ха-ха, нет. Давай сюда.

– Твое здоровье, – сказал я, и мы звонко чокнулись бутылками.

Когда Джо ушел, мы отнесли всю грязную посуду на кухню.

– Я помою. Ты отдохни, – сказал я.

– Это мое место. Мне и мыть, – возразила Джейн.

Мыть стали вместе, несколько минут – молча. Джейн вымыла сковородку и поставила ее на попа в сушку. Я взял ее, чтобы вытереть.

– Посуду можно оставлять в сушке, пусть стекает, – сказала она.

– Вообще-то… – начал я, подхватив кончик кухонного полотенца и стирая им остатки грязи внутри сковородки. Я сознавал: мне разом хотелось дать понять Джейн, что после нее в сковородке осталась грязь, и одновременно не хотелось, чтоб она узнала об этом.

Она бросила свои дела и устремила на меня проницательнейший из своих взглядов. Я продолжал вытирать сковородку внутри. Остатки пригорели, и нужно было постараться. Я потянулся еще за одним концом полотенца, а Джейн взялась вскрывать рулон бумаги у меня под рукой, потом убирать рулон от меня подальше, ухватившись за сковородку, которую я держал в руках, но я не выпустил, и мы ненадолго втянулись в войну кто-кого-перетянет. В конце концов я уступил, и Джейн швырнула сковородку обратно в раковину, откуда донесся – едва различимо, но безошибочно – приглушенный звук разбившегося под водой стекла. Мы оба уставились на грязную воду.

– Черт, – вырвалось у меня. – Извини. Виноват.

– Не бери в голову, – сказала она, повернувшись лицом к окну. На соседской кухне напротив женщина закончила мыть кастрюлю и передала ее стоявшему рядом мужчине, который, взяв кастрюлю, принялся вытирать. – Это старые стаканы.

– Но я, похоже, бью их по одному в неделю.

– Не важно.

Мы оба застыли на какое-то время, как манекены, пялясь на соседей, которые мирно и на пару занимались мытьем посуды.

– Послушай, – сказал я, – извини, что я не рассказал тебе про картинку. Или хотя бы спросил. Следовало бы спросить тебя, не важно, рассказал или нет.

– Подумаешь, делов-то, – отозвалась она.

Хотелось спросить: если и делов-то нет, то отчего начинает чудиться, словно – есть.

Ярким безоблачным днем я приехал на поезде в городок в графстве Суррей, больше всего известный своей школой-интернатом. Я, хотя и не бывал там никогда прежде и возле станции не было указателя, где находится школа, сразу зашагал вперед и, лишь когда подумал, что, возможно, иду не туда, обогнул поворот – и вот она, слева от меня, викторианская фантазия готических башен, шпилей и горгулий в песчанике светлых тонов, сияющем поразительным теплом в холодный день.

Учитель английского языка, м-р Уэйкелинг, встретил меня и повел в библиотеку, а оттуда в комнату с высоким потолком, отделанную панелями темного дерева и уставленными в каре столами. По трем сторонам этого квадрата сидели две дюжины сообразительных на вид учеников, лет, наверное, 14–15. М-р Уэйкелинг представил меня, напомнив, что после группового занятия им нужно собраться в классе Мэри Олив[6]6
  Мэри Олив Вудс (1871–1956) – известная в США благотворительница, оставившая часть своего наследства Западному Иллинойсскому университету. Большая часть наследства предназначалась правительству США, «если оно когда-либо станет теократическим под знаком протестантского Бога». После 29-летних судебных разбирательств университету досталась четверть завещанного, остальное получила протестантская церковь в Литлтоне.


[Закрыть], где он будет представлять писателей, вошедших в список финалистов конкурса на лучший рассказ о призраках, на котором я выступил судьей от школы и где я объявлю победителя.

После ухода м-ра Уэйкелинга я задал молодым людям несколько вопросов и выяснил, что в классе находятся два писателя-финалиста, но что оба они позже придут в класс Мэри Олив читать свои произведения. Поскольку ученики работали над заданием, я открыл свой ноутбук. В то утро я вернулся к роману Иэна, до этого пару недель пришлось заниматься другими делами. Я дошел до того места, где рассказчик, Уайтхед (имя его мы так и не узнаем, только то, что оно начинается с Р), исповедуется в сексуальных фантазиях в отношении девочки-подростка, которую видит в школе обучения собак. Я говорю «исповедуется», но в романе Иэна и тени исповеди нет. Так, очередная подробность нечистой и гнетущей жизни рассказчика. Нечистой и гнетущей – в какой-то мере, зато в высшей степени захватывающей для читателя. Этим-то роман Иэна и поражал: материал неприятный, но не возникало желания бросить чтение, частично, наверное, и из-за отсутствия нравственного подтекста.

Я пометил себе спросить Иэна, не хочет ли он уточнить возраст девочки-подростка, чтоб получилось, по крайней мере, в рамках закона, выпало ли рассказчику половое сношение с ней, но, читая дальше, я понял, что автор хотел, чтоб было неопределенно. Неопределенность входила в его стиль.

Я поднял взгляд от экрана на учеников в классе. Смесь мальчиков и девочек, они были примерно в том возрасте, который я вообразил себе для подростка в романе Иэна.

Когда присутствуешь на сборищах писателей, редакторов, литагентов и иллюстраторов – плюс поклонники, – и участвуешь в обсуждении тем из мира литературы, один вопрос пробьется с предсказуемым постоянством: «Есть ли нечто такое, о чем вы не стали бы писать?» Как и: «Существуют ли какие-либо табу? Что для вас табу?» Для меня тема секса с детьми лежит где-то там, куда я как писатель не пошел бы, только неведомо почему я бы с большой радостью отправился туда как редактор.

Замечая, что большинство молодых людей в классе перестали писать, я объявил, что остается всего две минуты, а затем нам предстоит перейти к следующему упражнению.

Классом Мэри Олив было укромное пространство среди темного дерева, где стояли два баронских кресла с высокими спинками (меня пригласили сесть в одно из них) лицом к нескольким рядам складных стульев. На них сидели мальчики, девочки и учителя, еще больше их стояло позади и по сторонам. Когда я только начинал, такое событие сделало бы меня взвинченным еще за несколько дней до начала.

Обратив внимание, что пять финалистов были мальчиками-девятиклассниками, а одна – тринадцатиклассницей, я поделился с м-ром Уэйкелингом мыслью вручить два приза, поскольку стоило ожидать, что семнадцатилетняя девушка пишет лучше, чем отстающие от нее на четыре года обучения мальчики. Вручили мы приз за самый впечатляющий рассказ о призраках и приз за самый оригинальный сюжет. Я разбирал все рассказы и, к удивлению своему, все говорил и говорил и, как неизменно у меня получалось, влезал во все большие и большие подробности, сбивался с мысли и возвращался к сказанному, потом вымучивал шуточки, которые воспринимались не очень, учителя из вежливости встречали их сдержанным смехом. Удивляясь себе, я заговорил даже о романе Иэна и, говоря, вспомнил, что не позаботился еще об одном важнейшем деле при издании книги: не нашел кого-нибудь, чтоб сделать похвальную цитату на обложку. Не знаю, что заставило меня думать об этом в такой момент, но теперь только об этом я и думал. Я вернулся к более подходящим темам, возможно, довольно резко после столь беспорядочного выступления, и завершил его.