Текст книги "Сальто-мортале (сборник)"

Первый снег

Туманная сырость сменилась косым снежным дождём: крупные хлопья скатывались вниз, расчерчивая всё видимое пространство, и исчезали, едва касаясь земли. Устроившись на сеновале, Генка разглядывал обледеневшие ветви яблони. Ему было жалко их за покорную беззащитность. Не поворачивая головы в сторону друга, устроившегося рядом, он спросил:

– Слышь, Лёх!

– Чё?

– А как думаешь, деревья зимой умирают, или просто спят как медведи?

Лёшка авторитетно засопел:

– Фиг их знает, может – мрут, а может – так стоят.

Они замолчали. Генка выглянул в окно и попытался посадить на ладонь какую-нибудь сытую, зазевавшуюся снежинку.

– Слышь, Лёх, – обернулся Генка.

– Чё? – устало отозвался тот.

– А на что снег походит, думал?

– Фиг его, на сахар, наверное.

– Иногда, и на мороженое, да?

– На мороженое? – Лёшка приподнял голову и посмотрел на друга, – редко.

– А на то, что около ОРСА[5]5
  Отдел рабочего снабжения (ОРС).


[Закрыть] продавали по 10 копеек, помнишь?

– На него чаще, – сглотнул слюну Лёшка. – И ещё на апельсины.

– С чего бы? – удивился Генка, – апельсин жёлтый, снег белый…

– Зато вкусный, апельсин-то, – назидательно пояснил Лёха.

– Вкусный, это факт, – согласился Генка и вспомнил апельсин, каким его угощала соседка тётя Стеша. Он тогда с вожделением очистил яркий диковинный плод и съел его, сначала по дольке, а потом уже по полдолечки, по кусочку, а кожуру надёжно припрятал в карман: руки ещё долго хранили терпкий аромат, а когда корочки подвяли, он спрятался за сарай и догрыз их до самой цедры. Генке на мгновение померещилось, что уличная прохлада вдруг запахла апельсинами. Лёшка, словно расслышав этот запах, заёрзал, вздохнул и принялся грызть травинку.

У Лёхи Лаптева была неровная, но яркая биография: вот уже второй год он крепко держался за парту 4А класса, нещадно матерился, дрался на переменах и достаточно ловко срывал уроки. Отчего вдруг опрятный и покладистый ученик 2В класса Генка Ракитин связался с Лёшкой, никто не понимал. Однако все пацаны к этой дружбе относились с уважением.

Лёшка неожиданно приподнялся, вгляделся в самый тёмный угол сеновала и спросил:

– Геша, а правда говорят, что Манька помрёт?

– Не знаю точно, но говорят, что помрёт, – задумался Генка, вспомнив о сестре.

Маша много дней провела в больнице, но на прошлой неделе её неожиданно привезли обратно. И в доме воцарилась настороженная тишина. По комнатам ходили и шептались незнакомые люди. Печь стояла остывшей и, казалось, пахло лекарствами. К обеду соседка тётя Стеша приносила холодные щи, Генка съедал несколько ложек и сбегал на улицу, где его ждал Лёшка, у которого всегда можно было разжиться куском хлеба и колбасы. Где Лёшка добывал колбасу, Генка не знал. Однако, по его словам, на мясокомбинате, на который работало полпосёлка, колбасы было прорва. В самом посёлке колбасу не продавали, а вывозили специальным поездом в Москву. Генка, кстати, гордился тем, что москвичи едят поселковую колбасу, и никак не мог понять, отчего взрослые без конца ругают какого-то «преда» и поселковый Совет.

Генка попытался выбраться из своего лежбища.

– Тише ты, – рассердился Лёшка, заслоняясь ладонью от поднявшейся сенной пыли.

– Слышь, Лёх…

– Чё?

– Ты мне друг?

– Ну.

– Откуда у тебя колбаса?

– А-а… – многозначительно ответил Лёшка и сплюнул сквозь зубы, и, словно беседуя с кем-то посторонним, спросил: – А ты пойдёшь колбасу тырить?

Генка прищурился и с азартом посмотрел другу в глаза.

– А вправду возьмёшь?

– А ты вправду пойдёшь?

– Пойду, а когда?

– Можно сегодня, можно потом.

– Ну, ясно, сегодня, – с трудом сдерживая восторг, прошептал Генка.

За сараем хлопнула калитка. Мальчишки насторожились и выглянули в окно. В огороде появилась тётя Стеша.

– Гена-а… – позвала она.

– Чё, тёть Стеш? – отозвался Генка.

От неожиданности женщина вздрогнула, невнятно ругнулась и наспех окрестила рот.

– А-а, вот вы где! Давай сюда, мать кличет. И этот басурманин с тобой? А, чёрт бесстыжий, а ну ступай по своим…

Лёшка выпрыгнул из окна и неспешно пошёл прочь. У калитки тётя Стеша вдруг остановилась, внимательно оглядела Генку и отряхнула с его шапки соломинки.

– Ты уж к Машеньке поласковее будь, Геночка, сам понимаешь, – она поглядела куда-то вдаль и вздохнула, – помоги ей, Господи.

Генка прошёл в дом, разделся и направился в комнату родителей. Пахло лекарствами и горечью. Маша сидела на кровати, подложив под спину подушки, она прикрыла одеялом исхудавшие плечи и попыталась улыбнуться.

– Здравствуй, Гена.

– Здравствуйте, – ответил Генка и посмотрел на отца, как бы ища помощи или подсказки.

– Ну, ты что, отвык, – отец приобнял Генку за плечи и попытался рассмеяться. – Ты что, Геша, подойди к сестре, Мария ждала тебя столько.

Генка настороженно присел на краешек кровати и занялся подсохшими мозолями на грязной ладошке.

– Ген, я всё хотела тебя спросить, – Маша коснулась его руки. – Ты наш секретик не трогал?

– Даже не касался, – ответил Генка и посмотрел на дверь.

– А ты что загадал тогда, скажешь? – попросила Маша.

– Кажись, пилотку солдатскую, как у дяди Саши, – видела?

– А я, знаешь, что загадала?

Генка пожал плечами.

– Я загадала, чтобы Лёшкины родители перестали пить навсегда.

– Фигня эти загадки, они вчера опять нажрались, – оживился Генка.

– Тебе Лёшка сам сказал или ты подслушал?

– Сам сказал, а ещё он говорил…

– Что я скоро умру, правда? – и она со спокойной надеждой посмотрела ему в глаза.

– Да.

– А он смеялся при этом?

– Что ты говоришь, доченька, – отец поднялся и зачем-то закрыл форточку.

– Нет, папочка, нет, – Маша ещё плотнее закуталась в одеяло. – И ты, Геночка, ты передай своему Лёшке, пусть он не смеётся и не ругается больше. А ты сам, сам учись хорошо и не обижай хотя бы маму, и учти, мне оттуда всё будет хорошо видно.

Отец не выдержал, вытолкал Генку из комнаты и позвал врача. «Господи, господи», – замолился кто-то на кухне. Генка остался один, равнодушно отодвинутый от происходящего. Мимо прошёл врач, задел его, извинился, взял его за плечи и поставил к вешалке, как какую-нибудь ненужную вещицу. Следом появилась тётя Стеша, и Генка попытался поймать её за рукав.

– Тёть Стеша, а Маша оживеет?

– Господи, ну что ты говоришь-то?

– Тёть Стешенька, ну, она не умрёт, не умрёт? – Генка уткнулся ей в живот. – А умирают – это как – насовсем?

– Ну что ты, сердешный, ну пойди к Лёшке, тот, поди, заждался, иди.

А Лёшка действительно ждал в условленном месте. Они молча, по-деловому пожали друг другу руки.

– Отпустили? – спросил Лёшка и циркнул под ноги.

– Сам ушёл.

– Как Манька? – сдержанно спросил Лёшка.

– Помирать собирается. Передавала, чтобы ты не матюкался.

– Ага, понятно, сам придумал.

– Зуб даю, так и велела, накажи Лёшке, чтобы не ругался.

– Врёшь! – Лёшка развернулся и зашагал в сторону мясокомбината.

Посёлок ещё не спал. Во многих домах горели огни. А в самом конце улицы догуливала свадьба. Вскоре они оказались на окраине села, пробрались к бетонной стене мясокомбината и притаились в кустах.

– Лёха, чё дальше? – Генка осторожно выглянул из кустов.

– Тихо ты, спугнёшь, ждём теперь, – Лёшка прижал его голову к земле.

– Кого?

– Будешь молчать – увидишь!

– Ну, ты толком объясни! – разозлился Генка.

– Смена уже кончилась, щас полезут.

Генка ничего не понял совсем, оробел и притих. Лёшка сидел на корточках и с азартом слушал тишину, пока не нашёл в ней шелест настороженных шагов. Над бетонным забором появилась чья-то голова.

– Кто это, дядя Игнат, что ли? – обрадовался Генка.

– Тише ты, молчи!

Голова скоро исчезла, и на её месте появился мешок, который кто-то перебросил через забор и уронил в траву.

– Всё, Игнат через проходную пошёл, быстро, у нас пять минут.

Лёшка бесшумными кошачьими прыжками добрался до забора и принялся шуршать в потёмках в поисках мешка. Генка, подражая другу, опустился на колени и, перебирая влажную листву, пополз к забору. От страха и азарта он на какой-то миг позабыл, для чего ползает по сырой земле, но вдруг наткнулся на ещё тёплый брезентовый мешок.

– Есть, Лёха, сюда!

Генка с жадностью вцепился в мешок, точно гончая в зайца, и потащил его в сторону кустов. Лёшка подхватил свободный угол, и они помчались что есть духу прочь. Страх гнал их всё дальше и дальше…

– Ну, всё, всё, – остановившись, прохрипел Лёшка, – хорош бегать.

Они понадёжней перехватили мешок и уже ровным и настороженным шагом пошли по посёлку.

– Геш! А ты мастак, с тобой дело пойдёт! – Лёшка неожиданно решился на похвалу.

– Я испугался сильно, – сознался Генка.

– Это ничего, обвыкнешь, первый бой всегда репой пахнет.

– Лёшка, как ты думаешь, дед Игнат тибрил или просто домой нёс.

– Ага, ему премиальные колбасой выписали.

– Ну, и как же он теперь?

– Ничё, ещё выпишут, не свое добро, не жалко.

– А если узнает про нас?

– Про тебя не знаю, а мне костей не собрать – убьёт.

Генка остановился и прислушался к улице.

– А вдруг он нас ищет?

– Ищет-свищет – не пахни, – Лёшка решительно сплюнул, дёрнул за мешок и они пошли дальше.

На другой день Генка вернулся из школы и ещё издали приметил открытые настежь ворота и красную крышку гроба, прислонённую к стене дома. На крыльце сидел Лёшка, подле стоял мешок с колбасой.

– Здорово! – сказал Лёшка и показал на мешок. – Твоя доля.

– А это зачем? – Генка потрогал тряпочку на гробовой крышке, словно подозревая, что Лёха прихватил её где-то по дороге для хозяйства, под картошку.

– Манька померла, вот зачем. Какой ты непонятливый. – Лёха разозлился.

– А мать что?

– Ничего. У гроба сидит, слезы не проронила. Тоже непонятливая. Бабы, и те говорят, что непорядок своё дитя не жалеть.

Лёха выругался и с какой-то предельной обидой сплюнул.

– Все вы тут малохольные.

– А это ты зачем приволок? – Генка пнул ногой по мешку.

– Это на поминки. Я ведь на Маньке жениться хотел, почти шурин тебе, не чужой вроде. – Лёшка с притворной нежностью поправил воротничок на Генкином пальто и показал на мешок. – Берись, схоронить нужно где-то.

Они занесли мешок в дом и спрятали его в углу за вешалкой под старыми пальто и, не раздеваясь, прошли в комнату, посреди которой на лавочках стоял гроб. Маша лежала под белой простынёй, а накрахмаленный платочек с васильками отчётливо оттенял пергаментный тон её лица, казалось, что сами складочки на платке и на белье намного естественнее и живее той полуулыбки, что застыла у неё на губах. В какой-то момент, ещё до того как пройти в комнату, Генка надеялся каким-то хитрым уголком своей души, что вся эта история ещё может обернуться шуткой, что Маша, вдруг, посреди общего отчаяния, поднимется из своего гробика и рассмеётся, но теперь, вглядываясь в её чужое, едва знакомое лицо, он всё яснее понимал, что её больше нет. Она ушла или спряталась, а вместо неё осталось что-то и нечто совсем другое, и такое, что никто вокруг не понимает, как с этим быть, что ему говорить, что делать, и как возле него ходить. И теперь он не удивился, теперь он понял, отчего мать сидит возле гроба, возле самого изголовья, совершенно отрешённая и растерянная, с лицом ровно таким же, как у покойницы, словно пытаясь разгадать, что это и что теперь с этим делать.

Люди входили и выходили, но она ни разу не повернула к ним головы, она даже не слышала их, и они ничего не могли ей подсказать. Генка знал, что ему тоже нечего ей подсказать, и не то, чтобы подсказать, а просто, что-нибудь сказать. Он понял, что ему неловко стоять посреди общего безделья и безмолвия, и вышел на кухню. Лёха пошёл за ним. Тётя Стеша рассадила их по стульям, точно пластилиновых мальчиков, и налила по тарелке щей.

– Поешьте спокойно и гуляйте на улице, – сказала она.

И вдруг эти щи, с нежной масляной плёночкой, показались единственно разумным и предельно рассудочным предметом во всём доме, и очень постыдным, и он заплакал. Лёха достал из-за пазухи полкруга колбасы, разломил его с этаким сытным треском и протянул Генке.

– Заешь и терпи, видишь я тоже не в себе.

Хоронили в воскресенье. Всю ночь и утро валил снег. «Покров», – говорили довольные люди, разглядывая снег, будто в этом слове таилась какая-то тайна.

В кузове старенького грузовика стоял гроб, забросанный еловыми ветками. Возле него на табуретках устроились мама и папа. Грузовичок затрясся, заскрежетал и нехотя тронулся в сторону кладбища. Бабки тревожно и дружно заголосили, словно соперничая с надсадным воем двигателя, и принялись бросать ветки под ноги идущим вослед. Генке вдруг захотелось поднять одну из них с ароматными шишечками, но отец грубо одёрнул его, а навстречу, из домов, выходили люди, снимали шапки и крестились.

Кладбище встретило тишиной, которая вдруг поглотила всё, что до этого шумело и двигалось: и надсадный гул грузовика, и вой старух, и шум шагов. Яма была готова: свежую глину вокруг могилки растоптали большими сапогами, и теперь она походила на безобразную пасть чудовища. Гроб поставили на табуретки, открыли крышку. Генке вновь захотелось отвернуться от беспомощности и бессмысленности происходящего, в котором взрослые люди существовали и действовали, точно отчуждённые механизмы.

– Поди, простись с сестрой, – приобняла Генку тётя Стеша.

Генка не знал, как прощаются, остановился у гроба и, стараясь не глядеть на Машу, с недоумением обернулся в сторону тёти Стеши.

– Лоб целуй, целуй лоб, – прошептала она.

Генка решительно нагнулся и с осторожностью и гадливостью коснулся губами холодного и чуждого предмета и, не оглядываясь по сторонам, постарался как можно дальше отойти от могилы. Отчётливый стук молотка поднял птиц над кладбищем, и Генка отчего-то с завистью посмотрел им вослед.

Люди с кладбища шли молча, отделённые и независимые друг от друга, и такими же отделёнными и непричастными группами собрались во дворе. В комнате были расставлены столы с едой и водкой. Генку посадили и поставили перед ним тарелку с горстью кутьи и блинов. Места за столами всем не хватило, и потому люди спешно выпивали, закусывали и уходили покурить во двор, а их места занимали вновь прибывшие, ели неохотно и равнодушно, выпивали молча, а редкие живые разговоры, вдруг возникавшие где-нибудь в углу, так же вдруг прерывались и тонули в общем оцепенении и неловкости. Генка попытался спрятаться от этого механического мира в детской, но там, точно на вокзале, пахло хлоркой и мокрой одеждой, наваленной на кроватях, и тогда он вспомнил про колбасу. Ему показалось, что такая диковинная и вкуснейшая редкость способна обрушить всеобщее недоумение и вернуть застолье к привычному и живому ходу. Он добыл из тёмного угла мешок, потащил его в комнату и поставил возле матери.

– Мам, – с надеждой сказал он, развязав мешок – Мам, это вам на поминки, – и Гена выложил на стол круг колбасы.

Люди притихли.

– Что это? – отстранённо спросила мать.

– Как что? Колбаса. Людей порадовать.

Мать с недоумением взяла круг колбасы и вдруг прокусила его зубами и жалобно завыла. А Генка не испугался, он крепко обнял её и заплакал вместе с нею.

Думаем вместе

То, что жизнь не бесконечна и заканчивается смертью, я осознал лет около двенадцати. И потерял покой. Этот факт конечности человеческой жизни сводил меня с ума. Особенно вечерами, когда я лежал в кровати: мысли о смерти пугали меня. Мне было жаль себя, смерть казалась омерзительной и страшной, а жизнь чудовищно несправедливой. Но сколько я ни думал о смерти, я не мог найти ответа. Позже я успокоился, потому что все мои усилия всё равно были бесплодными. Но с детства я не уставал думать об этом и понял, что ответ надо искать в понимании смысла жизни и того, что оставишь ты после себя.

А прожив жизнь, я понял, что человек к старости «не хорошеет», обычно груз прожитых лет – властолюбие, скупость и другие пороки развращают человека и в конце жизни делают его невыносимым для окружающих людей, да и для себя самого. И, возможно, смерть необходима для того, чтобы зло не было вечным, чтобы оно заканчивалось и уходило вместе с человеком, а оставались только добро и добрая память о хороших людях, с которыми нам довелось жить, о добрых делах которые мы помним и которые служат нам.

Но почему умирают дети?! Я не знаю. И всею душою своею не могу согласиться ни с единым объяснением, и тем более, когда говорят, что «на всё воля Божья». Да, такова жизнь, не нами она придумана, но в этой данности нам жить. И всё-таки было чудо – совсем юная и очень больная девочка Маша, оставила свет заботы и любви, и даже поругала и постращала, радея за тех и ради тех, кто будет жить дальше.

Светлая ей память.

В помощь учителям и родителям

1. Диалог двух друзей Генки и Лёхи, переданный автором в начале рассказа, говорит об их детской непосредственности.

Совсем не по-детски ребята переживают болезнь Маши, как автор повествует о событиях, связанных с болезнью девочки?

2. Какую просьбу высказывает Маша при разговоре с братом? Почему?

3. Осознаёт ли Генка, что в их семью пришло настоящее горе?

4. Как вы думаете, воровство было для мальчиков подвигом или преступлением? Почему? Из сюжета рассказа ясно, что Лёха идёт на воровство осознанно.

5. Сцену похорон автор заканчивает словами: «…Отчётливый стук молотка поднял птиц над кладбищем, и Генка отчего-то с завистью посмотрел им вослед». Порассуждайте, почему автор использовал слово «с завистью»? Что это даёт читателю для понимания того состояния, в котором пребывал мальчик?

6. Как объяснить поведение Генки, когда тот во время поминок притащил в комнату мешок копчёной колбасы? Как отреагировала на это мать героя? И как повёл себя сам Генка?

Дополнительное задание

1. Перечитайте фрагменты рассказа, где юные герои Генка и Лёха вместе проводят время.

– Дайте оценку этим отношениям.

– Что даёт эта дружба с второгодником Лёхой опрятному и покладистому Генке?

2. Найдите последние слова, сказанные старшей сестрой. Как вы думаете, исполнит ли Генка просьбу своей умирающей сестры?

3. Есть такой фразеологизм «не первый снег на голову». Найдите во фразеологическом словаре его значение. Почему рассказ называется «Первый снег»?

4. Как вы понимаете последний абзац рассказа? Почему Генка не испугался?

Самостоятельная работа

1. Пользуясь толковыми словарями, найдите значения слов: жизнь, справедливость, смерть, поминки.

Вопросы родителям и педагогам

1. Чем отличается мировосприятие ребёнка и взрослого в отношении мира живого и мира мёртвого, одухотворённого и механического; лжи и правды, подвига и преступления? Обратите внимание на слова, которыми пользуется автор, характеризуя героев и описывая похороны? Может быть, в поисках ответа на эти вопросы вы тоньше и глубже поймёте причины алогичных поступков ваших детей.

2. Дети хоронят колбасу («схоронить надо» и «спрятали в углу за вешалкой»), а взрослые – ребёнка. В чём смысл этой трагической аналогии?

Пимики

Дед Моисей давно поселился на кладбище в старенькой, но уютной избе. Он в точности не помнил, сколько времени прошло от того срока, но хорошо помнил тот день, в который решил, что здесь ему будет спокойней и интересней. Перетащил в сторожку нехитрый скарб и обосновался в ней, что называется, до конца, до самого последнего срока. И сострогал себе домовину, крепкую, покладистую и узкую, с расчётом на то, чтобы люди не мучились по зиме с могилою.

С того самого дня простой и неприхотливый труд кладбищенского сторожа приобрёл для деда Моисея смысл, значение и даже значимость. Он почувствовал себя не просто сторожем, но даже стражем на грани между да и нет, на грани между жизнью и смертью.

Ежедневно к часу дня открывал дед Моисей высокие и неподатливые ворота, сжигал накопившийся мусор, прибирал могилки, правда, за отдельную плату, словом – хозяйствовал рачительно и покорно. Люди скоро привыкли к нему, к его высокой и слегка сутулой осанке, к запущенной бороде и сухому кашлю, который, точно птичий зов, всегда раздавался из самых неожиданных уголков кладбища. А с какой-то поры они перестали отличать его от общего кладбищенского потустороннего уклада. И деду Моисею льстило подобное настроение. В нём слышался привкус вечности, такой же нетленности, какую он замечал в кованых металлических крестах.

На праздники, особенно на Пасху, на кладбище было людно. Дед ходил от компании до компании, договаривался на предмет кому и что необходимо поправить на могилках, угощался, слушал воспоминания о покойных и сам любил добавить что-нибудь задумчивое: вот, дескать, как получается, после человека добро остаётся. А зла, стало быть, уже не видно. Значит, получается, что зло в суете только водится, а на кладбище для него уже места нет, вот.

В прошлом году на Пасху, ближе к вечеру, когда почти все разошлись по домам, дед Моисей повстречал мальчонку, собиравшего на могилках конфеты и яйца.

– Что ж ты, шпанёнок, творишь-то, людей не стыдишься, – дед сжал его ухо крепкими и натёртыми пальцами. – А ну, складывай всё, где взял.

– Нафига покойнику конфеты? Добро только переводить, – мальчишка с сожалением ссыпал добычу на могилу.

– А тебе зачем, нехристь, – рассердился дед, – своих, что ли, мало?

– А если их вовсе нет, тогда что? – мальчишка сплюнул сквозь зубы и с раздражением посмотрел на деда, точно приготовился к драке.

– Коли так, моих возьми, – Моисей протянул ему пару конфет и яичко.

– Опаньки, – пацан рассмеялся, – сам натаскал полные карманы, а мне, значит, нельзя.

– Дура! – затрясся от негодования дед. – Мне люди дали, угостили, значит.

– А мне, значит, покойнички не пожалели, – мальчишка уверенно поглядел на деда и потянулся к могилке.

– Не балуй, кому сказал! – Моисей наконец опомнился и потащил мальчонку к себе в сторожку. – Ты чей, парень?

– Лаптев я, – сказал Лёшка, готовый к ответу и вызову.

– Ну, Лаптев, так Лаптев, – согласился дед. – Фамилия известная. А что так напрягся?

– Ничего. А ты чего так удивился?

– Вовсе нет, – пожал плечами дед. – Родителей не выбирают, родителей любят. – И провёл в сторожку.

Лёшка Лаптев уже второй год пытался одолеть программу четвёртого класса, без усердия и стыда перед одногодками. Ему даже нравилось его особое положение и то, что его побаиваются и завидуют тому, что он сумел преодолеть детский страх, какой многих держит за учебниками, а не подле вольных удовольствий.

Лёшкины родители пили без меры и даже с каким-то отточенным и упорядоченным смыслом, за которым стояла непроходящая обида на жизнь, на людей, друг на друга. Мать только осенью узнала, что Лёшку оставили на второй год. Крайне удивилась, покричала для отстрастки и ушла в магазин за успокоительным. Лаптеву старшему было проще – он вообще не помнил, в каком классе учится его сын.

Работал Лаптев на элеваторе, числился в сторожах и носил постоянную, запылённую шинель с зелёными петлицами и фуражку с надтреснутым козырьком и незагорелым пятнышком на околыше, оставшимся как воспоминание об утерянной кокарде. В своё время он женился на Вере, бойкой девчонке из школы счетоводов, обожавшей всякого рода общественную деятельность и саму возможность иметь среди людей авторитет и одновременно – права морального суда над ними. Однако женился Сашка скорее для факта, даже за-ради шанса иметь более устойчивое и уверенное положение в обществе. Положение это очень быстро приелось, и он предпочёл ему компанию всегда приветливых собутыльников. Вера с комсомольским азартом принялась бороться с пороком, и даже решилась родить Лёшку. Но однажды вдруг посмотрела на сына внимательно, на его тонкие лопушистые уши, в точности отражавшие облик и характер отца, поняла что-то безнадёжное для себя и тоже запила.

Лёшкины родители обосновались каждый в своей компании, старались не встречаться лишний раз друг с другом. Лёшка боялся чужого мнения о своих родителях, оно казалось ему несправедливым, он сторонился даже жалости соседей, она виделась ему навязчивой и намекающей на то, с чем он не согласен и не хочет соглашаться. А в ответ на неосторожные остроты одногодков он дрался жестоко и с наслаждением.

Дед Моисей никогда не поминал Лёшкиных родителей худым словом и с уважением относился к той злости, с какой Лёшка защищал их от людских пересудов. Не сразу, но как-то скоро и незаметно Лёшке сделалось уютно с дедом. Он прибегал к нему после школы, угощался щами или жареной картошкой, после с деловым и нарочитым видом раскладывал на столе учебники и привычно таращился в окно. Дед кряхтел в углу, а то и с пониманием обустраивал свет над Лёшкиным столом.

Однажды после обстоятельного ужина, когда вьюга особенно настойчиво подвывала в тёплую печную трубу, Лёшка решился и вовсе никуда не уходить от деда и собрал себе ночлег.

И, углядев Лёшкины заботы, дед сдвинул очки на нос:

– Не растомляйся, домой ещё идти, родители, поди, ждут.

Лёшка поспешно собрался и с каким-то наслаждением и пониманием собственной значимости выскочил на улицу. Он пробирался в дом по заснеженной кашице и ему было тепло и щекотно от благодарности. Тогда же, по дороге, он нечаянно подумал, что Моисей для него есть не кто другой, как какой-нибудь незаконнорождённый дед и даже решил, что так оно и есть, во всяком случае – так должно быть.

Сегодня дед Моисей ожидал Лёшку с особым нетерпением. Даже чай не мог попить со вкусом и, что называется, с душой – обжигался, как мальчишка, брызгал наливкой на клеёнку, протирал запотевшее оконное стёклышко и поглядывал то на тропинку, то на кровать, где под тряпочкой были спрятаны новые пимики для Лёшки. Прежние давно утратили своё непосредственное назначение и скорее напоминали условную формальность, нежели обувку: собирали снег всеми дырочками, раскисали, а утром черствели и натирали ноги до крови. Приметив такое безобразие, дед втихую собрался с духом и «денюшкой» и сходил в магазин. Долго ходил возле нужных полок, возил очки по носу, словно стараясь заглянуть в самую душу товару, наконец выбрал достойную пару и по возвращении принялся доводить её до ума. Размял под колодочку, с тем, чтобы и в простом носке было способно бегать, по-особому, по-фартовому завернул голенища и даже положил на них цветной ниткой узор – скупой, немного неровный, но нежный и мужественный одновременно. Подшил пятку, подошву и закрепил носок. Полюбовался совершённой работой, запеленал пимики в тряпочку и осторожно положил их на кровать, точно притихшее дитя. Наконец, прибежал Лёшка, с шумом, растирая уши, разделся, согрел ладони подле самовара и с жадностью набросился на чай. Дед с какой-то нарочитой и спокойной тщательностью разглядывал снег за окошком и улыбался.

– Да, видать, холодно совсем стало, – вдруг рассудил он.

– Терпимо, – отмахнулся Лёшка и захрустел карамелькой.

– Терпимо, да долго не стерпишь, – дед вновь сосредоточенно поглядел на сугробы. – Да, точно, холодно стало.

– Ну, – согласился Лёшка.

– Му, что мычишь, как телок. Холодно. А до Нового года ещё далеко.

– Ну…

– Вот тебе и му, далеко. А ходить-то не в чем.

– Кому? – не понял Лёшка.

– Яму. Телку мому, – рассмеялся дед и щёлкнул Лёху по носу. – Ты вот что. Я там, на кровати, тебе пимики приготовил. Но, чур, с прицелом. На Новый год, значит.

– Мне, что ли?! – Лёшка в два прыжка оказался возле кровати, нашёл пимики, примерил обновку и даже сплясал что-то навроде «яблочка». – Ну, деда! Ну, ты человек! А! Смотри, как родные. И голенища завернул и подшил!

Лёшка обнял деда Моисея и пощекотал носом у него в бороде:

– А тебе, знаешь, – прошептал Лёшка. – Я тебе на комбинате колбасы натырю, целый мешок!

– Не моги. Даже не думай, – дед погрозил заскорузлым пальцем. – Я пимики не крал и ты сам всё делай.

– Сам. Сам, – расстроился Лёшка. – Ну, чё я могу-то для тебя сделать-то?!

– Вот. Именно, – дед менторским пальцем постучал его по лбу. – Вот иди, что покажу.

Он почистил стекло и указал Лёшке на кладбищенские сугробы:

– Вот видишь тот крест, голубенький. Видишь?

– Ну, вижу, крест, и что?

– Не скажи. Во-первых, красивый, а во-вторых, – вечный. Сделаешь мне такой же.

– Ну, ты, дед, даёшь, – Лёшка удивился прихотливости старческого ума и даже рассердился. – Как же я тебе такое сделаю. Он же железный.

– Вот именно, – успокоил его дед. – Вырастешь. Выучишься. Станешь кузнецом. Настоящим кузнецом, каких нынче уже не сыщешь. И деда уважишь, и сам не пропадёшь. Понял?

Лёшка мотнул головой и улыбнулся дедовым причудам.

– Эх, кабы взаправду стать кузнецом, да только трудно тебя понять-то, из могилы креста не видать будет!

– Увижу. Ну и ладно, пойдём чай пить. Потом всё поймёшь, когда посерьёзнеешь.

Дед потрепал Лёшкины вихры и занялся чаем.

Домой Лёшка вернулся поздним вечером. Осторожно веником смахнул снег с пимиков, заботливо утёр их тряпицей и устроил возле кровати, но не в ногах, а ближе к изголовью. Точно два чёрных щенка-близнеца, они прижались друг к другу и повернули в сторону хозяина свои преданные и чуть вздёрнутые носики. Лёшка погладил их с нежностью и поуютней угнездился под старым ватным одеялом. В полудрёме он вспоминал деда Моисея, пимики, и в полудрёме замечтался о летней рыбалке, стараясь разглядеть на сонной воде насторожённо подрагивающий поплавок. Но скоро его разбудил какой-то треск и яркий свет, который он со сна принял за фару подходящей к берегу моторки. В комнате возле комода стоял отец, в шинели и всклокоченной ушанке и ножом пытался взломать ящик, в котором среди белья мать привыкла заначивать деньги. Древняя и крепко сработанная мебель не поддавалась. Отец покачнулся, отступил и, в досаде пнув ногой по комоду, разглядел на кровати проснувшегося Лёшку.

– Трёха есть? – спросил он, разглядывая сына прищуренным глазом.

– Нету.

– А найти смогёшь? – в голосе отца слышалась надежда и мольба.

– Не смогу, – Лёшка забрался под одеяло.

– Должна же где-то быть трёха-то, – пробормотал Лаптев, сосредоточенно оглядывая комнату, пока не заметил возле кровати пимики. Нагнулся за ними, покачиваясь, повнимательнее разглядел товар и припрятал его за пазуху.

– Папаня, ты это, – Лёшка встал на колени прямо на кровати. – Папаня, мне дед Масей купил, это моё.

– Твоё-твоё, успокойся, – отец уложил его на подушку. – Спи спокойно. Так надо. Утром принесу. Спи.

Лёшка на полминуты поверил отцу и даже попытался укрыться одеялом, но тут же вскочил, торопясь и падая, натянул штаны, рубашку, накинул пальто, шапку, сунул ноги в просторные мамкины калоши, поскользнулся на крыльце, подбежал к калитке по едва заметной, но привычной тропинке. Калоши мешались, норовя увязнуть в снегу, но Лёшка упрямо бежал за отцом. Он разглядел его на улице, когда тот оказался под неровным светом дрожащего фонаря.

– Папа! Папка, подожди! – Лёшка поперхнулся морозным воздухом и остановился.

Лаптев обернулся, навострённая и кривая тень от его фигуры словно секундная стрелка пробежала световой круг.