Текст книги "Гарпагон. Юность Антихриста"

Кузнецов положил руку на плечо Юдина. Наклонился к уху и прошептал:

– Как же он прекрасен в своём величии. Правда?

– Да, – ответил Юдин, не отводя влюблённого взгляда от одетого в ярко-красную порфиру и увенчанного золотой короной Введенского. – Как я ему завидую. Ты бы только знал.

Увидев приближающихся учеников, Введенский кротко улыбнулся и плавным движением руки, пригласил к себе.

Ученики поклонились. Взялись за руки и, поднявшись на возвышенное место, встали у него за спиной.

В церемонии миропомазания на царство возникла пауза. Потом что-то произошло – стало быстро темнеть, причём, как заметил Кузнецов, не только в самом храме, но и во всей Святой земле. Со стен сорвались ожившие львы и, громко рыча, забегали между рядов. Раздался истошный звук иерихонских труб, а затем зал, в котором собрались самые знаменитые, самые влиятельные люди земли, стал наполняться исходящим от Введенского волшебным светом. Введенский встал с трона и раскинул руки в перчатках. Звуки иерихонских труб тут же оборвались на высокой ноте, и в огромном переполненном зале, ещё секунды назад сходившем с ума от шума и гама, возникла грозная тишина.

И в этой грозной тишине, как набат, раздался голос с небес:

– Да будет дарована сыну моему власть от меня над всяким коленом, и народом, и языком, и племенем. И поклонятся ему все живущие на земле, имена которых не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира!

Все, кто находились в зале, кроме какого-то чудака в зелёной мантии и белом куколе, вскочили с кресел и глубоко поклонились Введенскому. Кузнецов тоже поклонился. А когда выпрямился – небо стремительным вихрем обрушилось на храм, скрутило его в глубокую воронку и затянуло внутрь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.

Стараясь не делать резких движений, Кузнецов размял шею. Повёл головой по сторонам и с удивлением отметил про себя, что каждый из тех, кто присутствовал в его видении, сидел за достарханом с таким видом, будто только что вышел из медитации.

«А может быть, и вышел, – подумал он, внимательнее вглядываясь в лица. – Если, конечно, я успел ввести их в нужное состояние».

– Ребята, – вдруг сказал Юдин с плохо скрываемым торжеством. – У меня сегодня, кажется, получилось. Честное слово, не вру!

– И у меня, – прошептал Низамутдинов.

Тамик с Радиком переглянулись. Догадавшись, что означает взгляд Тамика, Радик сказал, что у них тоже всё получилось, причём, если не считать вчерашнюю разминку, с первого раза.

– Что, однако, является рекордом!

– Я тоже установил этот ваш рекорд, – махнул рукой Шрек. – Но это всё фигня. Мне, ребята, Елисей наш привиделся, вот что!

– И мне, – тихим голосом произнёс Рыжик. – Я, вообще, в шоке.

– Погодите-погодите! – воскликнул Артур Васильчиков. – Мы что? Все видели Елисея?

– Какой же он красивый, – зажмурился Асисяй. – У него было такое умное, такое доброе, мужественное лицо.

– Да-да-да! – затараторил Смайлик. – Ребята! Я вот что хочу сказать. Вы будете смеяться, но когда я поклонился ему, а в моём сне был такой эпизод – нечего скрывать – я почувствовал себя так, будто приобщился к чему-то воистину святому! И тут я, кстати, согласен с Асисяем – Введенский необыкновенный человек!

– Только старый, – вставила Оля.

Все с удивлением посмотрели на неё.

– А ведь точно, – ахнул Шрек. – Все вы были старше, чем сейчас. Лет эдак на пятнадцать!

Кузнецов закрыл глаза, пытаясь вспомнить то, как выглядели ребята в его видении, и, промотав воспоминание, как плёнку немого кино от первого чёрно-белого кадра до последнего цветного, согласился с Олей и Шреком – все выглядели совсем как взрослые и даже, как в случае с Васильчиковым, далеко не молодые люди.

Артур Васильчиков хлопнул ладонью об достархан.

– Так! Я не понял! Мы что, видели одно и то же?!

Все замолчали, украдкой поглядывая друг на друга так, словно по выражению лиц хотели угадать, кому что привиделось во время общей медитации.

Федя Пранк поднял руку.

– Можно пару слов.

– Бери! – разрешил Васильчиков.

Задумчиво проведя пальцем по краю пиалы, Фёдор сказал, что, судя по всему, они действительно видели примерно одно и то же, а может, не примерно, а одно. Но лично ему вдаваться в эти подробности не хочется. Ему хочется другого – понять: как следует относиться ко всему увиденному во время медитации.

Его попросили конкретизировать вопрос.

– Хорошо, – согласился Федя Пранк. – Скажу иначе: вы верите в то, что видели? Что это, по-вашему: фейк, массовый морок или телепортация в будущее?

Васильчиков сказал, что для массового морока – слишком высока детализация, а для всего остального – низка вероятность.

– Как это понимать? – спросил Шрек.

– Чёрт его знает, – пожал плечами Васильчиков. – Понимайте, как хотите. Ничем рациональным я это объяснить не могу.

– А вот я попробую, – сказал Федя Пранк.

– Как?

– Методом спектрального анализа.

Фёдор отставил от себя пустую пиалу. Не дожидаясь, когда его попросят объяснить, что это такое, предложил взглянуть на проблему через призму личности Введенского – иными словами ответить на ряд вопросов, первый из которых звучит так: может он стать их учителем или нет; второй: может он быть коронован или у него кишка тонка; третий: его миропомазание на царство могут транслировать на весь мир или это слишком большая честь для российского провинциала.

– Вы что, издеваетесь? – перебил Проскурин. – Нет, ну что касается того, чтобы стать его учеником, я ещё могу согласиться – он парень не дурак – но, чтобы его короновали? Совсем рехнулись?

– Вы, молодой человек, грубы, – сказал Федя Пранк, – но ваша позиция нам понятна. Один вопрос. Во что ты конкретно не веришь? В то, что Введенский может быть коронован, или в то, что это в принципе возможно?

– В принципе, возможно всё. Только, повторяю, не с Елисеем.

– Обоснуй.

– Да что тут обосновывать! Ты назови мне хотя бы одного человека из нашего города – я имею в виду политика – кто был бы известен за пределами области! О чём тут, вообще, говорить? Я не понимаю!

– Это не обоснование. Сегодня ты не известен, завтра известен. Всё когда-то случается в первый раз.

– Ну, хорошо, – вступил в разговор Шрек. – Допустим, житель нашего города гипотетически может стать королём. Дальше что?

– А дальше мы возвращаемся к вопросу под номером два. Елисея могут короновать при условии, что это, в принципе, возможно, или нет?

– То есть, всё опять упирается в его личность? Я правильно понимаю?

– Да.

Ребята снова замолчали и снова посмотрели друг на друга так, словно решали, кому из них доверить высказаться на эту тему первым.

Первым решил высказаться Асисяй. Он смущённо прокашлялся и, то и дело запинаясь, сказал, что ему трудно судить: может Введенский стать королём или не может, он лучше расскажет свои ощущения от встречи с ним во время медитации.

– А ощущение у меня… точнее сказать: чувства, такие, будто у него надо мной была какая-то огромная власть. И что точно такая же власть – вы только, пожалуйста, не смейтесь, ладно? – была у меня над теми, кто сидел в зале. И… и это было чертовски приятно!

Шрек вскочил на ноги.

– Правильно подметил! – закричал он. – У меня было такое же чувство! Молодец Асисяй! Всё верно сказал – по делу! От себя добавлю: примерно такие же чувства я в последний раз испытал, когда мы – помните? – присутствовали на чёрной мессе!

– Чушь! – воскликнул Проскурин.

– А тебе, пацан, я вот что скажу! Если бы он мне тогда приказал поцеловать его ботинки – зуб даю! – поцеловал бы!

– И я бы поцеловал, – внезапно сказал Тамик, и вопросительно посмотрел на Радика. Радик в ответ недовольно поморщился. Отвёл глаза в сторону, потом бросил на него быстрый взгляд и кивнул.

– Вы все, парни, с ума посходили, – сказал Проскурин. – По вас дурдом плачет.

Васильчиков засмеялся.

– Это не мы посходили, – сказал он. – Это ты сегодня явно не в тренде.

Проскурин вылупил на него глаза.

– И вы, Артур, тоже? Стали бы целовать?!

– А ты, хочешь сказать, нет?

– Да я, вообще, не понимаю, о чём речь! Коронация какая-то, телепортация. Бред сивой кобылы!

Проскурин презрительно махнул рукой. Взял заварочный чайник и, всем своим видом выказывая возмущение, принялся наливать чай.

– Савелий! – обратился к нему Шрек. – Скажи-ка мне, братец: ты точно медитировал?

– А что?

– Ничего. Просто интересно.

Проскурин нехотя пожал плечами. Сказал, что сам толком не знает.

– После того, как появился лотос – я очутился у какого-то дворца. Потом у меня зачесались глаза, я открыл их и увидел вот эту спящую рожу. – Проскурин кивнул на сидящего напротив Юдина. – Потом закрыл глаза и увидел толпу. Потом открыл и, вообще, ничего не увидел. Снова закрыл и увидел какой-то зал со сценой. И так, блин, несколько раз: то закрыл, то открыл, то увидел, то нет… Вот как тут понять: медитировал я или фигнёй занимался?

Вопрос Проскурина повис в воздухе. Ребята с немым состраданием посмотрели на него, как на человека, оставшегося без божественной благодати, и, отвернувшись, в восторженных тонах заговорили о том, по чьей милости обрели её.

В чайхану вошли четыре таджика в овчинных тулупах и собачьих шапках. Разделись до свитеров, повесили верхнюю пропахшую бензином одежду на вешалку и, громко разговаривая на своём языке, сели за соседний достархан.

– Ну что, – вздохнул Артур Васильчиков, – чай попили, изюм поели, пора домой?

– Да, – согласился Шрек. – Дома дел по горло. Надо идти.

– А неохота-то как! – потянулся Смайлик. – Когда, Артур, в следующий раз встретимся, помедитируем?

Артур Васильчиков достал из кармана смартфон, чтобы посмотреть – нет ли новых сообщений из администрации губернатора Ревы, и сказал, что о дате новой встречи сообщит по WhatsApp.

Ровно в полдень – как и договаривались, Введенский стоял у квартиры Надежды.

Дверь ему открыла довольно высокая – около ста семидесяти сантиметров, рыжеволосая хозяйка дома, одетая в цветастый атласный халат и мягкие домашние туфли. Она была некрасива, но стройна – туго затянутая поясом талия подчеркивала классические формы бюста и бёдер, длиннонога и весьма обаятельна – не прошло десяти минут с начала встречи, как Введенский напрочь забыл о разнице в возрасте, и больше о нём не вспоминал.

Они сели на диван. Обложили себя кучей декоративных подушек и принялись смотреть запись интервью с домашнего видеомагнитофона.

Введенский на экране себе не понравился. Что-то, казалось ему, дебильное проскальзывало то в его испуганных глазах, то в глупой заискивающей улыбке, то в несвязных словах и путаных мыслях. Но больше всего ему не понравился голос – писклявый и скрипучий одновременно.

– Что скажешь? – спросила Надежда после того, как закончилась видеозапись. – Оставляем как есть или, может, что-то отредактируем?

Разочарованно махнув рукой, Введенский сказал, что он бы, конечно, мог отредактировать всё это прямо сейчас, но не видит в этом смысла, потому как всё это настолько плохо, настолько отвратительно и фальшиво, что всякое вмешательство лишь ухудшит то, что, казалось бы, ухудшить невозможно.

– Тебе не понравилось? – удивилась Надежда.

– Скажу так: я бы сделал всё это гораздо лучше.

– Да? И как? Может быть, научишь?

Введенский вскочил с дивана. Стараясь говорить не конкретно о Надежде, а о проблеме в целом, сказал, что снимать следует так, будто от того, как ты это сделаешь, зависит: дадут тебе новую работу на телевидении или нет.

– Творить надо как в первый или в последний раз! Иначе, какой смысл? Это я – школьник, могу не выучить урок, получить двойку, а завтра прийти и всё исправить – у творческих же людей: художников, режиссёров, артистов такой возможности нет – они уж если накосячили, то накосячили навсегда!

Введенский хотел закончить на этом, но, взглянув на Надежду, испортившую ему радость от первого в жизни телевизионного интервью, не выдержал – добавил:

– Мало того, что они накосячили навсегда, так они ещё и тех, кто помогал им, выставили в дурацком свете.

У Введенского зазвонил смартфон.

Повернувшись к Надежде спиной, он вынул его из кармана и взглянул на дисплей. Звонила Оля.

– Ты почему не пришёл? – закричала она.

Введенский хотел сказать, что находится у её соседки – Надежды, но, сам не зная, отчего, постеснялся.

– А что? – спросил он.

– А то, что я тебя полдня прождала! Где ты?

– Что-то случилось?

– Тут такое случилось! Ты не поверишь! Это… как бы тебе сказать? В общем, мы тут сами ещё не поняли всего – в голове сумбур и всё такое…

– Хорошо! – перебил Введенский. – Жди меня, я сейчас приеду!

– Не надо. Все уже разошлись. Я сама приеду… Где ты? В смысле, где ты меня встретишь?

– Приезжай домой. Встречу у твоего подъезда. Ну, всё, давай!

Введенский отключил смартфон. Посмотрел на Надежду так, будто это не он собирался уходить от неё – она его выгоняла, и сказал:

– Извините. Мне надо идти.

Едва увидев Введенского у подъезда, Оля бросилась к нему, но, не доходя трёх шагов, остановилась, будто второпях перепутала с кем-то другим и опустила руки.

– Ты чего? – спросил Введенский.

Оля внимательно посмотрела на него – может, вправду, с кем-то перепутала – и облегчённо выдохнула:

– Нет, ничего. Всё нормально.

– А чего смотришь так, будто не узнаёшь?

– Не знаю… Какой-то ты, мне кажется, сегодня не такой.

Введенский усмехнулся. Сказал: какой он на самом деле ему говорить не надо – он уже имел удовольствие полюбоваться на себя со стороны.

– Ты тоже медитировал? – спросила Оля и подошла к нему вплотную.

– Я нет. А ты, я так понимаю, да?

Оля согласно кивнула. Взяла его холодные ладони, прижала к груди и вкратце рассказала о том, что случилось в чайхане.

Олин рассказ Введенского не удивил. Внимательно выслушав его, он сказал, что совпадение сюжета во время общей медитации – это действительно странно, что же касается миропомазания на царство, то тут ничего необычного нет – государства, как и всё в этом бренном мире, время от времени умирают, рождаются, вновь умирают, вновь рождаются, и после каждого рождения у власти появляются новые до этого никому не известные личности.

– Но Елисей! – воскликнула Оля. – Это было не здесь и не в Москве, а в Святой земле!

– И что? Возьми ту же Европу, посмотри: кто там правит. И ты увидишь: практически все ныне правящие династии были созданы иноземцами.

– Неужели?

– Да. У местных кадров это почему-то не получалось. Вернее, получалось, но не очень хорошо, не жизнеспособно.

Оля прижалась к Введенскому. Поцеловала его в подбородок и, положив голову на плечо, спросила: когда он собирается жениться на ней.

– Чего это ты вдруг? – засмеялся Введенский. – Хочешь застолбить за собой место жены короля Святой земли или пуще того – римского папы?

Оле шутка не понравилась. Она нахмурилась, но поняв, что её обиженного лица Введенский видеть не может, а значит, извиняться за свои слова сам не станет, прошептала:

– Хочу… Только, пожалуйста, не папы.

– А чем это тебе папы не угодили?

– Тем, что жениться не могут. Ты разве не знал? У них обет безбрачия!

– И что? Когда я стану папой, отменю его. Делов-то!

– Ты сначала стань им!

– И стану. Думаешь, нет?

Оля подняла голову. Посмотрела на Введенского и сказала, что в нём определённо что-то есть – не зря же ребята в чайхане чуть ли не молились на него – но иногда, как, например, сейчас, ей кажется, что он самый что ни на есть обыкновенный городской дурачок.

Слова «обыкновенный городской дурачок» она сказала с придыханием и нежностью, за которой чувствовалось желание услышать в ответ похожие слова, сказанные похожей интонацией, но Введенский этого не заметил. Он отстранил её от себя и, глядя в глаза, спросил: она действительно не верит в то, что он способен стать королём Святой земли или религиозным лидером мирового масштаба.

– Отвечай честно! Да или нет?

Оля пожала плечами. Сказала, что, конечно, верит в него, но всё же считает: для начала было бы правильнее стать кем-нибудь поменьше и поскромней, например, крупным бизнесменом или губернатором…

Не дав договорить, Введенский крепко сжал её плечи и, слегка потряхивая их, принялся горячо говорить о том, что всё это неправильно и глупо, а неправильно это и глупо потому, что для него – человека без денег и связей с истеблишментом, стать что Папой Римским – наместником Бога на земле, что губернатором – наместником Президента в области, одинаково невозможно.

– А раз так, какой смысл ставить перед собой менее амбициозную цель? Объясни мне!

Не дождавшись ответа, Введенский развернулся и, в сердцах махнув рукой, ушёл. Тут же вернулся и крикнул, что лучше примет целибат, чем женится на такой, как она.

– Мне жена неудачника даром не нужна!

После чего опять развернулся и, опять разочарованно махнув рукой, ушёл – на этот раз совсем.

***

Телевизионная передача о том, как группа десятиклассников во главе с неформальным лидером Елисеем Введенским не позволила строителям разрушить гимнастический зал в историческом центре города, вышла, как и обещала Надежда, перед утренними новостями. Сразу после выхода в эфир на Введенского обрушился шквал телефонных звонков. Звонили: одноклассники и активисты движения «СтопХам», хорошо и малознакомые люди, родственники и соседи – все поздравляли, хвалили, набивались в друзья и звали в гости.

Последней позвонила Оля Проскурина. Холодно поздоровавшись, она сделала несколько колких замечаний по поводу телепередачи, и то ли в шутку, то ли всерьёз поздравила с первым шагом на пути к папской тиаре. Выслушала от Введенского слова благодарности и, не скрывая ехидства, сказала, что теперь католики всего Восточного деканата осведомлены о его земном существовании и, вероятно, уже ждут не дождутся, когда он обратится в латинскую веру.

Введенский улыбнулся. Похвалил Олю за то, что позвонила первой и, в знак примирения, сказал, что не сердится за её вчерашнее поведение, потому как понимает разницу в их положении – ему-де известно: кто он, и что его ждёт в будущем, ей нет.

Оля буквально задохнулась от возмущения: «Что?! Как! Опять?!», и, выкрикнув: «Больше не звони мне никогда! Болтун! Трепло!», отключила мобильный телефон.

Введенский тут же позвонил ей. Оля не ответила. Введенский снова позвонил. Оля снова не ответила. Введенский бросил смартфон на стол и сел на диван.

– Ну и ладно, – сказал себе. – Всё идёт так, как и предсказывал Пророк: «Будут смеяться над тобой, считать тебя тщеславным, честолюбивым. А ты терпи». А я терплю. Куда деваться?

С невесёлыми мыслями о том, что ждёт его в дальнейшем, он откинулся на подушку. Мысленно покорил себя за то, что не занялся розысками Гарпагона – а ведь собирался! – и, закрыв глаза, прошептал:

– Я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души…

Пророк встретил его улыбкой.

– Проблемы с женщинами? – спросил он.

– Да, – Введенский пренебрежительно махнул рукой. – Никогда не понимал, что им от меня надо.

– Садись.

Введенский сел на грубо сколоченную скамью под дубом.

Пророк присел рядом.

– Замечание первое, – сказал он. – Хочешь, чтобы к тебе прислушивались, перестань говорить банальности. Говори всегда кратко, без вступлений и не то, что ждут от тебя твои слушатели, а то, что способно повергнуть их в шок. Второе. Старайся говорить афоризмами. Не можешь афоризмами, говори притчами, не можешь притчами, говори сказками или выдумай свой жанр. Главное, чтобы твои слова запомнились. И третье. Прежде чем исправить или, как ты любишь говорить, завоевать мир ты должен завоевать сердца людей и в первую очередь женщин. А чтобы завоевать женщин, ты должен понимать их и познавать… Ты девственник?

Введенский покраснел. Не зная, как ответить на этот вопрос, пожал плечами – ни да ни нет – после чего выдохнул:

– Да… Это что, плохо?

Пророк усмехнулся. Сказал, что для нормального человека – это, скорее, хорошо, чем плохо, а для него – человека не от мира сего – не хорошо и не плохо.

– Это всего лишь показатель стадии твоего развития. Причём, далеко не единственный.

– И на какой стадии развития я, по-вашему, нахожусь?

Пророк задумался. Почесал пальцем висок и сказал, что назвать его инфантильным он, конечно, не может, но и развитым не по годам, тоже.

– Видишь ли, мой мальчик, в чём проблема. Тебе надо многому научиться. Но многое из того, чему тебе надо научиться, требует от ученика мировоззрения взрослого человека. Причём, не просто взрослого человека, а взрослого мужчины – мужика, как говорят у вас, в России. Поэтому надо скорей взрослеть – времени у нас осталось мало.

– Я постараюсь, – буркнул Введенский.

– Уж постарайся.

Пророк пожевал нижнюю губу.

– Ты вот что… Приглядись-ка к тележурналистке Надежде.

– Зачем?

– Приглядись-приглядись. А ещё лучше принюхайся. Не пожалеешь.

Введенский хотел спросить: что он подразумевает под словом «принюхайся», но осёкся, увидев неподалеку от дуба две шарообразные полупрозрачные фигуры Фесвитянина с Седьмым от Адама.

– Не обращай внимания, – не поворачивая головы, сказал Пророк. – Пусть наблюдают.

– Пусть, мне не жалко. Только чего за мной наблюдать-то?

– Всё, забыли о них! Давай, лучше поговорим вот о чём.

Пророк встал со скамьи. Разминая ноги, сделал несколько шагов по траве и сказал, что люди по своей натуре недоверчивы и слепы, и чтобы исцелить их от этого недуга иной раз требуется настоящее чудо.

– Понимаешь, о чём я?

Введенский отрицательно покачал головой.

– Люди не верят словам. Поэтому, когда ты, мой мальчик, заявишь о себе, как о спасителе, ты первым делом должен будешь доказать то, что не такой как все, и в доказательство того, что ты не такой как все, совершить нечто такое, чего никто не сможет ни повторить, ни объяснить.

– Я понял! – воскликнул Введенский. – Мне придётся оживить мертвого, как это сделал Иисус Христос, и превратить воду в вино.

– Иными словами, явить чудо. Всё верно… Только, пожалуйста, не поминай Христа всуе. Это неправильно. И нехорошо.

– А как я явлю чудо? – спросил Введенский. – Я же этого не умею.

– Учись. Ты же научился контролировать гнев и ставить перед собой амбициозные цели. Научишься и этому.

– И кто меня этому научит? Вы?

– Нет. Этому научить невозможно. Но научиться можно.

– Как?

– Ничего сложного… Сядь перед предметом превращения. Представь себе в мельчайших деталях то, что собираешься сделать с ним и то, что с ним в итоге должно произойти. Потом найди у себя в голове кнопку, точнее сказать, функцию, активировав которую, можно запустить процесс превращения. Активируй её и начинай превращать! Для того, кто имеет особый дар – а ты его имеешь – это не проблема… Всё понял?

Тяжело вздохнув, Введенский сказал:

– Всё.

– Ладно, не переживай – я на первых порах помогу, если что… Ещё вопросы имеются?

– Да.

– Какие?

– Кто такой Гарпагон?

Пророк вздёрнул брови. Повернулся к Введенскому всем телом и спросил: откуда он знает это имя и что ему известно о нём.

Введенский ответил: ничего неизвестно, кроме того, что это человек – вместилище всех страстей, принесёт в мир немало страшных бед.

– А рассказал мне о нём дядя Андрейка.

– Какой дядя Андрейка? Это тот, что с паперти? Юродивый?

Введенский ответил: да, тот, что с паперти, юродивый.

Пророк недовольно поморщился.

– Много страшных бед, говоришь? Хорошо.

Он опять задумчиво пожевал нижнюю губу и сказал, что Гарпагоном (по-гречески harpa или harpagos), что означает: хищный, ненасытный, эзотерики называют хищника, который станет зверем.

– Вот… И это, пожалуй, пока всё, что могу тебе рассказать о нём.

– Почему пока и почему так мало?

– Потому что большего ты не поймёшь.

– А вы объясните.

– Тебе объяснять – тоже, что переливать воду из крупного сосуда в малый. Ты к этому ещё не готов. Потерпи. Дней через десять, думаю, поймёшь сам.

– А вдруг не пойму? Вдруг через десять дней будет поздно? Нет, я хочу найти его, пока он чего-нибудь не натворил.

Пророк пожал плечами.

– Ищи, если хочешь. В чём проблема?

– В том, что я не знаю, что с ним делать, после того как найду.

– Ну, об этом можешь не беспокоиться. Ничего ты ему не сделаешь.

– Думаете, не справлюсь?

– Думаю, тебе при встрече с ним и в голову не придёт корить за то, что он совершил… И на этом, давай, закончим наш разговор. Всё.

Едва он произнёс слово «всё», как безоблачное небо стремительным вихрем обрушилось на равнину, скрутило в глубокую воронку и затянуло внутрь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.

Введенскому приснилось, будто он превращается в орла. Окинув высокомерным взглядом тёмную тесную спальню, отталкивается от дивана и, тяжело шевеля могучими крыльями, летит сквозь потолки и тучи к заветной цели – городу, сходящему с неба. Он ещё не знает, что это за город и где его искать, но чувствует: ему необходимо быть там, жить там, дышать его воздухом, стоять под его деревом, раскинувшим исцеляющие листья по обеим сторонам кристально светлой реки, что берёт своё начало, по словам того, кто видел, у подножья царского престола.

Чем выше поднимается, тем меньше у него остаётся сил. Наконец, не выдерживает и, чуть не плача от усталости и разочарования, начинает медленно снижаться.

Обозревая небесный мир, он замечает над скопищем белесых облаков большой стадион, рядом – памятник Великому Чемпиону и самого Великого Чемпиона, окружённого толпой восторженных болельщиков. Великий Чемпион позирует перед наведёнными на него объективами фото и телекамер и довольно улыбается – теперь, когда ему установили прижизненный памятник, уже никто не усомнится в том, что круче, чем он, спортсмена в мире нет.

Великий Чемпион живёт, ни в чём не ведая отказа. Любую дверь он открывает ногой, любая его просьба мгновенно исполняется, любой человек – будь то мужчина, женщина или мальчишка во дворе – считают за честь услужить ему.

Но проходит время, и Великий Чемпион замечает, что уже не все двери открываются перед ним, не все его просьбы исполняются мгновенно и не все мужчины – да что там мужчины! – не все женщины готовы услужить ему. Он не понимает, что происходит. Идёт к памятнику – памятник стоит на месте. Пересматривает список рекордов – его рекорды по-прежнему не превзайдены. Встречается с бывшими соперниками – соперники всё так же завидуют ему чёрной завистью. Но при этом и соперники, и партнёры, и выросшие на его победах бывшие мальчишки общению с ним всё больше предпочитают общение с новыми кумирами спорта… Разобидевшись на весь мир, Великий Чемпион обращается к своим старым друзьям и собутыльникам. И старые друзья-собутыльники не обманывают ожиданий – безотказно слушают его, плачут над рассказами о том, как для достижения великой мечты – стать лучшим из лучших – превратил свою жизнь в сущий ад, но и они, когда приходит время, оставляют его наедине со своими бедами, мыслями, вопросами: зачем и ради чего он жил.

Пролетев сквозь грозовую тучу, Введенский на какое-то время теряет из вида то, что происходит над скопищем белесых облаков, а когда, выбравшись на открытое пространство, окидывает острым орлиным взглядом небесный мир, видит двух санитаров, волочащих по асфальту труп бомжа, как две капли воды похожего на памятник Великому Чемпиону, в тени которого тот обрёл свой вечный покой.

Глава 3

Разврат завтракает с Богатством, обедает с Бедностью, ужинает с Нищетой и ложится спать с Позором.

(Б.Франклин)

Получив предоплату от Горбатова, Лев Аркадьевич – немолодой мужчина с короткой шеей и толстыми губами, плотно позавтракал, оделся так, чтобы его вид с одной стороны не привлекал внимания прохожих, с другой ассоциировался с каким-нибудь безобидным чиновником среднего пошиба, и неторопливо вышел из дому. Хотел поехать на железнодорожный вокзал, забрать из автоматической камеры хранения пистолет с глушителем, но подумал, что держать при себе оружие рискованно, особенно, если весь день находишься за рулём, и решил первым делом осмотреть двор, где жил заказанный Горбатовым подросток.

Двор, где жил заказанный Горбатовым подросток, находился рядом с церковью. Лев Аркадьевич доехал до неё на своём автомобиле. Автомобиль поставил на стоянку для прихожан и дальше в целях конспирации отправился пешком.

Гуляя прогулочным шагом по рябиновой аллее, он любовался снежным убранством парка и лениво размышлял о причинах, побудивших Горбатова заплатить ему немалые деньги за убийство подростка, которого не далее, как вчера показывали по телевизору. Не то, чтобы Льву Аркадьевичу было жалко его – от чувства жалости он избавился ещё в молодости, когда понял, что невиноватых в этом мире нет – просто убивать человека моложе восемнадцати лет ему ещё, кажется, не приходилось.

«Или приходилось? В девяностые?»

Вспомнить: приходилось ему убивать несовершеннолетних или нет, Льву Аркадьевичу помешал одетый в изношенное серое пальто с чёрным галстуком на голой шее юродивый Андрейка, в это время азартно гонявший по аллее стайку свиристелей. Увидев киллера, он бросился ему наперерез – запрыгал вокруг него, заскакал, стараясь заглянуть в лицо, а заглянув, горестно запричитал:

– Рубаха на тебе, гляжу, белая, на руках запонки с искорками, а в глазах тьма тьмущая! Отчего так?

Лев Аркадьевич, не желая связываться, ускорил шаг.

– Знаю, знаю отчего! – засеменил рядом Андрейка. – Сердце твоё очерствело, вот и взор твой потух. А всё потому, что забыл ты, убивец, о приближении Царства Небесного, где каждому воздастся по делам его!

– Ну как же, прекрасно помню, – не останавливаясь, ответил Лев Аркадьевич. – В Откровении Иоанна Богослова об этом говорится: «И тогда я взглянул и оказался передо мной бледный конь и всадник, имя которому Смерть».

– Правильно, говоришь, человече, смерть! И ад будет следовать за ним, и будет дана ему власть над четвертой частью земли – умерщвлять и мечом, и голодом, и мором, и зверями земными.

Лев Аркадьевич усмехнулся. Сказал, что поскольку смерть и ад – названия ханаанских божеств, то и стращать его грядущим концом света не надо, поскольку ни в ханаанских, ни в каких других божеств он не верит и другим не советует.

– Слушай же дальше! – схватил его за рукав Андрейка. – Произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь. И звёзды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои… Вострубил первый Ангел, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зелёная сгорела…

Лев Аркадьевич вырвал руку. Сказал, что апокалипсическое пророчество о семи Ангелах с трубами – ничто иное как историческое воспоминание евреев об исходе из Египта и мучениях, которые они претерпели во время исхода.

– Второй Ангел вострубил, – не слыша, что ему говорят, продолжил Андрейка, – и как бы большая гора, пылающая огнём, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью, и умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море…