Текст книги "Тёмные воды"

Я на секунду оторвал взгляд от бумаги – и тут же пожалел об этом: они по-прежнему были здесь, на самой границе тьмы и света. И шёпот… стоило мне только посмотреть в их сторону, как комнатушку тут же заполонил негромкий, но угнетающий гул перешёптываний. Слов я разобрать не мог, но знал наверняка – эти тонкие голоса наперебой повторяли какие-то имена… Вычеркнутые, проклятые имена…

А значит, где-то там…

Из горла моего донёсся мучительный вой, и в мускулах, которые никогда прежде меня не подводили, вдруг поселилась невыносимая, мучительная тяжесть. А из глаз на стол закапали обжигающие, незнакомые прежде слёзы.

Я никогда не поддавался слабости настолько, чтобы рыдать по-мальчишески. Не было такого. Ни в час, когда Дом Нагато отбирал у меня дочерей, ни после смерти Дзюнко. Но на этот раз… у меня просто не оставалось сил, чтобы сдерживаться.

Зачем-то перепроверив текст своего послания – которому, наверное, не суждено было быть прочитанным, пока не станет слишком поздно – я снова повёл рукою над белесым листом и, скрипя зубами от горя и ненависти, жирно дописал в самом низу: «Пожалуйста, простите меня. Я делаю это ради них и ради справедливости».

Точка. Я поставил её автоматически, подписав тем самым приговор и себе, и всем, кого я знал. Но иначе… Иначе было просто нельзя. Их шёпот, их присутствие… Они не давали покоя. Ни дня. Ни единственного часа. И прежде, чем разум покинул бы меня… мне нужно было… просто исправить все ошибки.

Даже те, что были допущены не мною.

Подавившись сдавленным возгласом, я сделал несколько шагов вперёд и повалился на стол всем туловищем. Воздуха перестало хватать, а единственным, что ещё имело какое-то значение, был одинокий листочек бумаги, письменное содержимое которого до сих пор маячило где-то на самой границе моей памяти и требовало единственного взгляда на реальные иероглифы, чтобы вновь заявить о себе, чтобы обрести целостность и чёткость силой взбудораженного воображения.

Рука моя выстрелила вперёд. Пальцы беспомощно заскребли по гладкому дереву столешницы в сантиметре от белого бумажного полотна, сбиваясь то вправо, то влево… А потом они всё-таки зацепили его. Но как-то вскользь, слишком небрежно!.. Побоявшись испортить древний манускрипт неловким движением, я, словно от ожога, одёрнул всю кисть – и растянул бумажный прямоугольник уродливым влажным пятном по поверхности стола.

Я всё испортил… Но оправился от этого потрясения почти моментально. И, отряхнув руку от налипших клочков мокрой бумаги, поспешил забыть о том сообщении, что прошло сквозь года незамеченным и, по сути, совершенно бесполезным. В нём уже не было необходимости – я и без того начал понимать, что творилось в искалеченной душе несчастного исполина: его образ, непостоянный, расплывчатый, точно утренний туман, короткими бликами перемещался по комнате, проходя сквозь меня и пребывая в постоянном, бесконтрольном движении. Это были последние минуты хозяина дома, проведённые под этой крышей – он ходил из стороны в сторону, с удивительной для таких габаритов ловкостью огибая стол и стулья, постоянно закрывал лицо ладонями и зачёсывал густые чёрные волосы назад. Это была агония тяжёлого выбора, мучение, обретшее форму и дух. И безумие. Безумие, нашедшее брешь в полотне реальности.

Завороженно глядя на мелькающие кавалькады образов, порождённых единственным прикосновением к листу бумаги, я обогнул стол – опираясь на него всем телом – и, затаив дыхание, потянулся к косяку ближайшего коридорного проёма. В противоположном конце комнаты.

Здесь было ещё темнее, чем прежде – хотя расположенная по правую руку чуть в глубине коридора комната определённо выходила окнами на улицу, весь отрезок пути до неё был погружен в кромешный мрак. И тот светлый прямоугольник, что ждал меня впереди, казался скорее обманкой, больной фантазией, нежели реальным выходом из царства сумасшествия и мрака.

Я не оборачивался. Моё чувство реальности висело на волоске уже после встречи с хозяевами походной сумки, и тревожить его сверх меры было бы напрасным расточительством… Так что я просто шёл вперёд. Старался идти. Как ни в чём не бывало. Словно бы я проходил сквозь это здание, по меньшей мере, раз в неделю и знал весь его план назубок.

Не имело значения, что там осталось позади. Мне нужно было просто свернуть направо и выбраться в окно – это был самый короткий и очевидный путь. Он звал меня, манил своей простотой, и ответить отказом на столь щедрое предложение я…

Озарённый дневным светом проём сузился за сотую долю мгновения – и по дому, отражаясь от стен оглушительным раскатом, прокатился грохот захлопнутой двери.

Я вскрикнул и отлетел к стене напротив. Вжался в неё, не в силах даже моргнуть, и бессильно сполз на пол. Кто-то перекрыл спасительную дорогу прямо перед моим носом – ударом такой силы, что массивная дверь, сделанная под давно умершего хозяина, едва не разломилась надвое: по самому центру её протянулась едва заметная в полумраке чёрная борозда вертикальной трещины. Косяки тоже поехали, но, к счастью, выдержали… Ударь они в меня мелкой шрапнелью из щепок – и всё могло бы закончиться куда большим ударом для психики. А так… так передо мной просто захлопнули дверь. Как бывало с родителями. И… с одной моей подругой детства. Да что там – даже реакция тёти Мэй на просьбу моих родителей была точно такой же. И мы всего-то провели ещё полчаса у её квартиры, надеясь, что вдова всё-таки прислушается к голосу рассудка.

В этом ведь… Не было совсем ничего страшного. Так?

Убеждая себя в том, чем нельзя было обмануть даже ребёнка, я начал боком, в полуприсяди продвигаться вдоль стены: неуклюжая смесь ползания и прихрамывающего шага почти не производила шума, а сумку я крепко прижал к груди, стараясь одновременно и защитить её, и выставить осязаемую преграду меж собой и тем незримым ужасом, что начал расползаться по заброшенным комнатам.

Всё было как тогда. Как в том проклятом доме с мороком утопленников… Пугающее присутствие начало проявляться постепенно, и чем дольше я находился в этих чертогах – тем более ощутимым и зловещим становилось липкое ощущение чьего-то сосредоточенного внимания.

Я не заметил окончания стены и, машинально оттолкнув себя дальше, с глухим выдохом ввалился в большое, очень тёмное помещение с потолком, кажущимся бездонной дырой в пространстве, и явственном квадратном провале по самому центру. В нём, должно быть, находился домашний очаг, ирори – небольшой костёр, на котором домочадцы могли готовить еду и у которого грелись, рассевшись по периметру углубления. Более традиционной детали интерьера я не мог себе даже представить – и, судя по всему, изначально дом рыбака представлял собой одну только эту старинную залу, к которой уже впоследствии были пристроены широкие коридоры и вместительные комнаты.

Не сразу сориентировавшись в пространстве – совершенно неуместные в данной ситуации размышления в буквальном смысле отнимали остаток моих сил – я перевернулся на живот и попробовал подняться на ноги.

Дом – его пустое пространство, его мрак, его вековая боль – ответил на моё движение незамедлительно: по залу скользнул поток резкого ветра, прикосновение которого, к моему ужасу, начало выдёргивать из темноты ярко-жёлтые огоньки свечей. Одна, две, шесть, восемь – вскоре их стало так много, что вся гостевая комната, весь этот навес над голым полом, воздвигнутый на тонких деревянных опорах, залился неровным, обманчивым светом.

Волосы на моей голове задвигались, взъершились, как у перепуганной кошки, а по спине пробежали обильные волны мурашек. Вся моя кожа словно бы воспалилась – я чувствовал прилегающую к ней одежду каждой клеточкой, каждой порой… И был готов к чему угодно. Инстинкт выживания постепенно брал своё.

Загнанной в угол мышью я бросился прочь от коридора – позиция на стыке этих огромных незанятых пространств была слишком уязвима, слишком опасна – я приник к одной из тонких деревянных колонн и затаился. Взгляд мой бешено метался из стороны в сторону – очередная угроза могла появиться где и как угодно, в любой форме, с самым кошмарным содержанием – и вскоре голова моя закружилась от столь интенсивной нагрузки, а глаза сами собой разболелись от подступающих слёз.

Но я не мог просто ослабить бдительность, не мог!

Отшатнувшись от уходящей вверх балки, я бросился к ближайшей стене – и с ужасом обнаружил, что на всей её протяжённости нет ничего, кроме бесчисленного количества полок со свечами. Ни дверей, ни окон – ничего. Меня как будто бы забросило в настоящий склеп – разве что возведённый из бамбука и дерева, а не вырытый в земле.

Свечи! Они были повсюду! Десятки, сотни – почти выгоревшие, совсем новые и почти оплавившиеся до основания… Красные, белые, желтоватые, сделанные кустарным способом и привезённые с фабрик – эти парафиновые столбики складывались в сплошные стены, подёрнутые игривым пламенем. Разрывы в этой завесе были, но я не мог сказать наверняка – какой из них мог обернуться дверью наружу.

И тут я услышал их.

То, что не давало мне покоя от самой комнаты со столом и листом бумаги – всё-таки обрело смысл. Получило своё объяснение. И если до сих пор на голове моей ещё не было седых волос, то теперь им было самое время появиться.

Шёпот. Едва различимый, тихий-претихий, существующий где-то на грани вымысла и реальности. Он показался мне громоподобным в окружающей тишине, в тишине, лишённой даже звука моего собственного дыхания – и тут же занял собой всё естество, всю суть окружающего мира. Эти негромкие, игривые перешёптывания кочевали от одного угла к другому, и там, где они останавливали своё движение – пламя свечей, потрескивая, умирало, оставляя после себя лишь тончайшие нити белого дыма.

– Мама… – промолвил я одними губами, не в силах выдавить из себя ни звука. – Кто-нибудь… Помогите… Мэй… пожалуйста!..

Пара тонких девичьих голосков – с каждой секундой я слышал их всё четче, но до сих пор не мог разобрать слов – вновь переместилась с места на место, от стены к стене, и на мгновение в зону моего периферического зрения попало сиюминутное, почти неразличимое движение.

Я мотнул головой инстинктивно, стараясь уберечь себя от угрозы, но не заметил в том направлении ничего, кроме очередной полудюжины погасших свечек. И небольшого тёмного прямоугольника, стеклянная сердцевина которого принимала свет сотнями разрозненных бликов.

Было непонятно – стоило ли вящее любопытство того, чтоб тратить на него время. Я бросился в том направлении просто потому, что непрерывный диалог, отскочив от стены подобно резиновому мячику, двинулся к месту моего недавнего укрытия.

Мне снова удалось заметить что-то краем глаза. Какое-то движение. Что-то тёмное, намеренно избегающее взгляда. Дразнящее. Заискивающее. Жестокое. Я с трудом избежал прямой встречи с ним – или же оно играючи обогнуло меня – и мы вновь оказались по разные стороны помещения. И там, где я стоял ещё мгновение назад, погас уже не какой-то десяток огней – нет… Вся стена, со всеми полками, со свечными зарослями и их поблёскивающими парафиновыми боками – единовременно погрузилась во тьму. Там уже нельзя было различить даже дымных струек – и сам коридор, из которого я пришёл, будто бы перестал существовать, слился с оголодавшей чернотой небытия.

Мне хотелось кричать. Мне нужно было выкричаться. Сорвать горло. Излить все свои эмоции в едином, разрушающем связки порыве… Но мне не давался даже шёпот. Чего нельзя было сказать о той тёмной сущности, что постепенно отрезала меня от мира красок – эти перешёптывания становились всё агрессивнее и громче. И мне даже начало казаться, что в этом неразборчивом бормотании можно уловить единственный чёткий ритм – повторяющиеся звуки, складывающиеся в понятные, осмысленные слова.

Я паниковал. Инстинкт выживания, до того контролировавший моё тело, просто перегорел… И, предвкушая самый страшный исход – но не представляя, каким он вообще может быть – я просто отвернулся от обратившей свой взор ко мне тьмы.

И наткнулся взглядом на тот самый стеклянный прямоугольник, о котором уже почти успел забыть. Это была… рамка для фотографии. Старая. Самодельная. С оправой из тёмного металла и неровным стеклом, по нижнему углу которого – из-за неосторожности мастера – расходились множества крохотных трещинок. Хотя, их почти не было видно за двумя чёрными ленточками, стягивающими изображение по сторонам – двумя символами поминального обряда и траура по усопшим.

А на самой фотокарточке – почти обесцветившейся, жёлтой и дряхлой – были запечатлены какие-то люди…

Я не успел сфокусировать внимание на картинке, не смог даже разглядеть хоть каких-нибудь деталей, когда рукодельная рамка неожиданно упала тыльной стороной кверху. Впрочем, «упала» – слово, крайне зыбко передающее суть случившегося: её как будто бы намеренно уронили прямо передо мной, припечатали к поверхности полочки так, что у последней от натуги захрустели все четыре опоры разом.

Единственным, что я успел разглядеть мельком, была бесформенная из-за своих размеров фигура рыбака-исполина, женский силуэт – и две жмущиеся к ним по сторонам девочки-малышки возраста младшей школы, будто бы совершенно одинаковы по росту и сложению.

Так эта комната… вся она… служила просто поминальным залом для целой семьи. И сам хозяин дома, отец семейства, приравнял себя к усопшим ещё при жизни!..

– Он скажет… – тоненький голосок зазвучал прямо у моего уха, и тут же отразился с обратной стороны.

– Папа…

– Он вспомнит!

Я похолодел. А потом всё-таки закричал. Во всё горло, зажав уши ладонями. Закричал – и мысленно припомнил себе все ошибки, все глупые поступки и невысказанные слова, обругал себя за нерешительность в важных вопросах и излишнее упрямство в тех, что не имели никакой фактической важности…

Я простился с жизнью. Но так и не смог отстраниться от настигших меня перешёптываний…

– Скажи… Ты помнишь?..

– Ты ведь помнишь?..

– Как меня зовут?! – прозвучали голоса одновременно, обдавая меня непереносимым, арктическим морозом.

Свечи слева и справа от меня разом погасли. А вслед за ними другие – те, что были чуть дальше. А вскоре и всё пространство комнаты начало как бы схлопываться передо мной медленно сходящимися краями веера из свечных огней. Оно становилось всё тоньше и тоньше, от сторон к незримому центру, что располагался прямо напротив моего лица… Но за мгновение до того, как испустили дух последние проводники слабого, хрупкого пламени – весь дом от фундамента до крыши содрогнулся, как от удара.

А потом… Потом в накрывшей меня тишине раздался грохот тяжёлых, мощных шагов. Я уже слышал его… В одном из забытых видений… Поступь, подходящая человеку-скале…

Свечные огоньки – те из них, что ещё остались живы – затрепетали, потускнели, теряя остатки сил, но ещё держались. И я смотрел на них неотрывно, позабыв сомкнуть челюсти после постыдного крика.

Шаги – тяжёлое повторение «бух, бух», доносящееся из-за моей спины – постепенно удалялись, двигались к дальней правой стене. Потом они пропали на несколько секунд – и это время я мог бы сравнить по напряжению с любым из пережитых сегодня ужасов на выбор – но появились вновь, стоило мне только выдохнуть застоявшийся в обжигаемых болью лёгких воздух.

Потом что-то позади меня резко треснуло, громыхнуло – и в залу тут же начал сочиться блеклый уличный свет.

Не доверяя собственным ощущениям, я осторожно глянул через плечо и убедился воочию: среди замеченных мною ранее пустот в той стене действительно располагалась дверь – большая, одностворчатая, она была завешена с боков всё теми же полками, перекрывающими четверть всего проёма – и теперь за нею можно было разглядеть пространство светлой прихожей с прямым выходом на улицу.

И я, выходит, жалел себя зря?.. Спасение нарисовалось само собой, точно божество из древнегреческих театральных эпосов, вольное творить судьбу участников драмы по собственной прихоти?..

Я растерянно шмыгнул, не зная, продолжать ли мне ещё бояться, или попробовать расслабиться.

Ответ пришёл сам собой. Всё в той же форме, что едва не довела меня до разрыва сердца несколько мгновений назад: проклятые нашёптывания вернулись, но на этот раз исходили они из тёмного коридора, не переходя границу очевидной светотени.

Ощущение безопасности – пусть даже фальшивое, временное – порой способно сыграть с разумом грубую шутку. Вот и я, уже почувствовав себя спасённым, невольно поддался любопытству. Решил убедиться в том, что коридор пуст – настолько же, насколько пустым оказался любезно открытый для меня дверной проём. Но тут…

Тут, как оказалось, всё вышло несколько иначе.

Никогда прежде я не бросался с места в бег с такой скоростью. И не мог до сих пор похвастаться хоть сколь-нибудь внушительным запасом выносливости – однако теперь, припустив от объятий всепоглощающего ужаса, я преодолел все свои прежние – и, наверное, будущие – рекорды, за пару минут покрыв расстояние от рыбацкого дома до самого серпантина, ведущего к особняку знатного Дома.

И всю дорогу меня неизбывно преследовал образ зеркального отражения, разбитого по центру от макушки до пят и зачем-то приставленного сколом к поверхностям глухих противоположных стен. Но… нет… это описание не могло передать суть того, что я увидел. Нет. На меня взирала одна пара блеклых, подёрнутых кровавой пеленой глаз, принадлежавших двум разным людям. Я видел разрез губ, двигающийся синхронно у обеих половинок, но исторгающий совершенно разные слова, то ли поглощаемые окружающей тишиной, то ли наоборот – резонирующие с ней. И… оттуда, из темноты пустого коридора, на меня смотрело бестелесное чудовище, эфемерное и страшное, навеки запертое в собственной неделимой двойственности. Две исковерканные, доведённые до гротеска трещинами в этом зеркале девочки, ставшие единым целым и молящие только об одном…

О звуке собственного имени.

Ноги несли меня с удивительной быстротой и упомянутой уже выносливостью. Они двигались с пугающей, механической чёткостью, которой не страшны были ни лужи на пути, ни скользкие участки мокрой дороги – могло показаться, что я просто скользил над ними, преодолевая гигантскими прыжками прямо-таки немыслимые для самого себя расстояния.

Но у всего есть свой предел – и у плохого, и у хорошего. Так, я почти отделался от ощущения абсолютной паники – но ценой тому стало потрясающих глубин утомление, от которого, казалось, мои суставы готовы были рассыпаться прахом, а тело – свалиться наземь бесформенной массой.

Боль в лёгких смешалась со жжением разбитого носа. Дышать вскоре стало невыносимо, и я начал постепенно замедляться. А потом и вовсе перешёл на быстрый шаг… пока не остановился окончательно. Вот только виной тому была вовсе не усталость – её отодвинуло на второй план зрелище, открывшееся моим глазам: Ямато Мэй спускалась по серпантину, держа Акеми за руку, и вместе они уже заметили меня. Уже смотрели сверху вниз со смешанными выражениями на похожих лицах.

Я двинулся всем телом, чтобы развернуться и вновь сорваться в бегство, но какая-то неведомая сила – сила разочарования, заключённая в сжатых до белизны губах Мэй и её сошедшихся на переносице бровях – не позволяла мне даже сдвинуться с места. И я стоял, забирая ртом воздух, точно окаменевший, пока тётя с дочерью, набирая скорость, миновали последний участок спуска.

Намерения вдовы были написаны на её лице – но то была не ожидаемая гримаса одержимости или безумия. Нет. Ямато Мэй отдавала себе отчёт в каждой мысли, в каждом движении – и приближалась ко мне с решимостью спартанца, идущего в последний бой.

– Тётя… – я, стараясь отдышаться, приподнял ладонь в приветственном жесте. – Рад, что с вами всё в порядке… Тут… тут творится что-то невероятное. И я…

Когда нас разделял уже какой-то десяток шагов, женщина легко отпустила ладонь дочери и оказалась прямо передо мной прежде, чем я успел даже моргнуть. В следующий же миг её тонкие пальцы, выстрелившие снизу вверх со скоростью смертоносных гарпунов, дёрнули ворот моей куртки – и тут же изменили направление. Врезались в кожу на моей шее так резко и больно, что я сам не сообразил, был ли то мой вдох, или выдох. В любом случае, лёгкие мои – и без того истерзанные паническим бегством – оказались почти пустыми…

– Ты! – выкрик Ямато-старшей разнёсся по всей окружающей долине. Он непременно распугал бы всех птиц в округе, обнаружься тут хоть одна такая – и показался ещё агрессивнее в атмосфере мёртвого безмолвия. – Ты не нашёл её! Не нашёл её, так?! Но смеешь говорить о чём-то ещё?! «Невероятное» тут творится?! Я и так это знаю! Мою дочь похитили! Украли из-под самого моего – и твоего! – носа! Я не могла представить ничего более невероятного до сего дня! И ты рад, что со мной всё в порядке?.. Да как смеешь ты!.. Как смеешь!..

Недостаток воздуха заставил меня скорчить страшную гримасу, при виде которой Мэй пришла в настоящее бешенство. Мои попытки освободиться – до того казавшиеся бесполезными и оставляемые женщиной без внимания – были встречены с неожиданным рвением: одним сильным пинком подрубив мою левую ногу, вдова повалила меня на асфальт и нависла сверху пугающей чёрной тенью.

Резкая смена положения застала меня врасплох – не говоря уж о чувстве быстро утекающей прочь жизни – и на место координированным движениям моих рук пришло нечто беспорядочное, бессмысленное и постепенно ослабевающее. Несколько раз я попал кулаком по лицу Мэй, но та словно бы даже не заметила этого. Её медвежья сила и выносливость заставляли поверить во все байки про способности матерей в экстремальных ситуациях…

– Я не могу быть в порядке! – выкрикнула вдова в самое моё лицо, окатив меня слюной и жаром. – Не могу! Пока Акира находится где-то здесь, в этом грязном городе-призраке! И ты!.. Из всех людей мне достался в спутники именно ты! Никчёмный… Бездарный… Глупый…

Сокрушённый напором вдовы, её злобой и непредвиденной силой, я попробовал было взглянуть на Акеми – но та даже не думала спешить мне на выручку. Просто стояла там, в стороне, и смотрела себе под ноги, послушно исполняя наказ матери… Эта девочка отличалась от своей сестры так, как ночь – ото дня!.. И я, находясь на грани сознания, готов был возненавидеть её за это.

Но тут захват неожиданно ослаб – даже исчез совсем, оставив после себя лишь обманку, болезненное давление-фантом – и я обессиленно развалился на земле, задыхаясь от новообретённой возможности втягивать в себя кислород.

– Я не нашла её в доме, – донеслись откуда-то сверху слова Ямато Мэй. Они падали подобно каплям свинца, заставляя меня жмуриться от боли и страха, суля очередную порцию ничем не оправданных мучений. – Не смогла найти. Без света. И вышла за батарейками.

Издав разочарованный стон, женщина уселась прямо на дорогу рядом со мной и закрыла лицо ладонями. Я же, в свою очередь, инстинктивно шарахнулся от неё – сумка с лампами очень неудачно заблокировала очевидные пути к отступлению ползком, так что я просто заёрзал на месте, странно и глупо.

– Я не готова была к такому, – признание Мэй вышло неожиданным и на удивление лиричным для человека, мгновение назад готового задушить меня без зазрения совести. – Не думала, что всё обернётся вот так. Что я… потеряю Акиру… То есть… вот так вот. Когда нам угрожали ещё там, в городе, я готовилась к худшему. К тому, что её похитят, – эта исповедь казалась неуместной после того, что произошло. Безумной. Дикой! Но слова продолжали слетать с языка Ямато-старшей так, словно я действительно готов был слушать их и воспринимать. – Но тогда… Тогда это стоило бы мне только денег на выкуп. А их… их я смогла бы отыскать. В крайнем случае. Тут же… В этом забытом богами месте… я даже не знаю – чего ждать. И от кого. Я всё вокруг уже ненавижу. Всё. Я хочу пинать и бить эти стены до тех пор, пока они не развалятся по щепкам и камню… Но это выше моих сил. Выше чьих-либо вообще сил. И мне… Мне, наверное…

Мэй запрокинула голову, собираясь с мыслями. Веки её подрагивали от подступающих слёз, а ноздри широко раздувались с каждым вдохом – но всё-таки женщина продолжала держать себя в руках. И закончила то, что начала, пугающе неожиданным для меня образом:

– Мне стоит извиниться перед тобой, Юичи…

При звуке собственного имени я дёрнулся ещё дальше – насколько это позволяло препятствие из обтянутого тканью увесистого ящика с лампами – и тётя моментально отреагировала на это моё движение: отсела чуть дальше и подняла руки ладонями вперёд, демонстрируя безобидность своих намерений.

– Да, я понимаю, – Ямато-старшая покивала сама себе. – С моей стороны было очень глупо и грубо бросаться на тебя вот так… Но… поверь мне… Ты на моём месте поступил бы точно так же. И любой, наверное…

– Не думаю, – огрызнулся я. Растоптанная гордость, стремление к личной справедливости и хоть какому-нибудь отмщению вместе превысили опасения перед новой вспышкой вдовьей ярости.

– Я не заметила эту сумку сразу, – попробовала оправдаться Мэй, сводя пальцы домиком у переносицы. – Не обратила внимания… И… думала, что ты просто… не стал искать Акиру…

– Сумка?.. Да у меня лицо разбито!.. Нос… весь в крови! – сжавшись в комок, я принялся стучать кулаком по асфальту перед собой. Обида, до того скрывавшаяся за пеленой непонимания, окончательно взяла надо мной верх. – Одежда… Одежду от грязи уже не отстирать! Я чуть ноги и руки не переломал, пытаясь найти твою дочь!.. Чуть не… А ты… Проклятье!.. Ненавижу! Идиотка!.. Тупая… сумасшедшая… дура!

Истерика… Я понимал, что во мне говорила именно она – только ничего не мог с этим поделать. В конце концов, я имел полное право кричать на тётю Мэй во весь голос, давясь слюной и воздухом! И даже самые страшные ругательства не смогли бы стереть то оскорбление, что нанесла она мне своими безумными действиями!

Она ведь душила меня всерьёз. Изо всех сил. С таким упрямством, что перед взором моим до сих пор расходились слепящие цветастые круги.

Мэй подсела чуть ближе. Я попробовал было отползти назад, но не успел… Женщина, предугадав моё движение, нависла сверху… И заключила меня в неуклюжие, но искренние объятия. Её дрожащие руки сначала скользнули по моим плечам – не претендуя на излишнюю нежность – однако быстро сползли к шее, после чего тётя с явной опаской прижала мою голову к своей груди.

Это был неожиданный ход. Он обезоружил меня – не только деликатностью и вниманием, которые трудно было ожидать от Ямато-старшей – но и фактурой нижнего белья женщины, чересчур явно ощущаемой под тоненькой белой рубашкой. Мои распалённые щёки вдруг стали ещё горячее, и я заёрзал в тётиных руках, стараясь избавить нас обоих от этого неловкого стечения обстоятельств.

– Я прошу прощения, Юичи, – проговорила Мэй, прикрыв подрагивающие веки. – И не только за последнюю выходку – я перегнула палку, да – но и за все предыдущие слова… и мысли. Я… слишком грубо с тобой обходилась. А ты действительно взял и отправился на её поиски… Рисковал собой. И нашёл что-то…

– Лампы, – сразу же ответил я, надеясь разрядить обстановку и хоть немного отодвинуться от продолжающей повторять слова извинения тёти. – Там… две лампы… Со свечой и масляная…

– А. Лампы, – Мэй не просто казалась разочарованной, она по-настоящему огорчилась. – Я… Я полагала, что там еда или… что-нибудь… ещё…

– Нет, – я угрюмо качнул головой из стороны в сторону, насколько это позволяли объятия Ямато-старшей. – Здесь нет еды. Во всяком случае, мне она не попадалась.

– Та комната, – вдруг произнесла Ямато Мэй таким тоном, словно мечтала поделиться этой новостью уже очень и очень давно. – Зал, в котором мы вчера нашли горы еды. Он пустой теперь. Столы… голые… Даже объедков не осталось.

По лицу вдовы скользнуло выражение ожесточённой грусти.

– Кто-то вынес всё, – продолжала она, глядя в одну точку на расстоянии пальца от моего лица. – И сдёрнул скатерти. Там теперь… обычная разруха. Пустота. И… дорога к купальням… Там тоже что-то странное произошло. За ночь переход… обвалился.

Не веря собственным ушам, я чуть приподнялся над землёй и посмотрел в сторону особняка. Действительно, там, где ночью пролегал навесной переход, связывающий верхушку холма с близлежащим горным пиком, теперь располагалась лишь пустота, подчёркнутая с обеих сторон разлохмаченными концами обрушенных коридоров. Все опоры, все крепления и составные части конструкции покоились где-то на дне этой пропасти, вне пределов моей видимости – но я готов был поклясться, с ночи должно было остаться хоть что-нибудь! Да, центральная секция перехода могла обрушиться вниз и увлечь за собой часть близлежащих опор – но не свернуть же всё вокруг себя! Тем более, в такой тишине! Никакой гипноз, никакой волшебный сон не смог бы скрыть грохота обрушающихся в бездну тонн сырого дерева!

– Быть не может, – произнёс я, от удивления уперев ладонь чуть выше тётиного колена и вытянув шею ещё сильнее. – Отсюда кажется, что там вообще ничего нет уже с десяток лет!

– И полы, – Мэй начинала пугать меня своей покорностью и нотками тихой, потерянной обречённости в голосе. – Ты был прав – они действительно выглядят иначе. Старше. Намного… Я… едва ногу не сломала, угодив в одну дыру – а её ведь не было раньше. Вчера. И… такие вещи обычно не появляются за одну ночь.

В этом безумном месте всё шло вразрез со здравым смыслом. Пространство, время, жизнь и смерть тут существовали не просто рука об руку – но в едином водовороте, в воронке, частью которой мы стали в тот самый миг, когда вылезли на берег из севшего на мель автомобиля.

Или, быть может, всё началось ещё раньше?.. И те девочки, что померещились вдове на дороге – что если они не были такой уж иллюзией? Признаться, я уже готов был всерьёз в это поверить. Особенно после той картины, что предстала предо мной в стенах поминальной комнаты рыбацкого дома – она… просто перевернула мой мир с ног на голову. И оставила его так насовсем.

Возможно, мне следовало бы рассказать Ямато-старшей о своих злоключениях, предупредить её об опасностях заброшенной деревни… Но я не смог заставить себя – по двум причинам. Во-первых, тётя Мэй и без того была на взводе: одни только открытия, совершённые ею внутри особняка, подтолкнули женщину к опасной грани, за которой уже не оставалось места для здравомыслия, а весть о том, что её дочь пропала в месте, занятом неспокойными душами, могла окончательно вывести вдову из равновесия. А во-вторых… Во-вторых, я просто не находил слов, чтобы описать увиденное и пережитое – никакие эпитеты не описали бы той мерзости, того леденящего душу зрелища, что открылось мне в двухэтажном домике с чердаком столяра, и не было во всём свете подходящих терминов, в которые можно было бы облечь феномен сущности, одновременно разбитой надвое – и представляющей собой единое, законченное целое. Для меня это было сродни докладу о строении чёрной дыры – я мог воспринять факт её существования, мог убедиться в наличии сопутствующего материала… Но никак, ни при какой возможности я не смог бы передать их смысл кому-либо ещё – или даже осознать лично – в достаточно понятной и простой форме.