Текст книги "Записки об осаде Севастополя"

А если мы не ездили к капитану и разговоры не клеились за чаем, мы выходили на палубу, разумеется, когда была хорошая погода.

Иные вечера бывали чрезвычайно приятны.

Тихо спит Черное море. Еще неподвижнее кажутся темнеющие там и там массы кораблей. На ином в борту светится огонек, говорящий о присутствии жизни в неподвижной громаде. Вон огонек и на берегу, в этой черной, непроницаемой ночи. А вдали идет перестрелка, вечная, неумолкающая, к которой вы привыкли как к чему-то неизбежному и уже не слышите выстрелов, хотя от них фрегат дрожит, как струна. Вас едва пробуждает страшный звук близко лопнувшей бомбы. Только взгляд, кинутый в сторону Севастополя, не может не видеть эти реющие гранаты, чертящие небо огненными дугами. Там, здесь, везде, надо всей огромной окраиной бастионов чертятся эти огненные дуги; медленно взлетают и опускаются бомбы, как звезды, мелькая и мигая. Вот одна как будто остановилась в воздухе, так что ее невольно смешаешь со звездами… Вот быстрою огненною полосой проносится граната, делает рикошет – верно, встретилась с бугром – и снова несется дальше… Ударилась опять и тихо катится по невидимой горе… Миг – и летят огненные брызги, освещается мгновенно бугор, и снова темно на этом месте… А звезды горят и мерцают в высоте. Все небо покрыто ими, этими неподвижными бомбами… Чу! раздается плеск весел: приближается лодка, неся перед собой огненную струю; искры сыплются с весел, огненный хвост тянется позади, и кажется, будто какое чудовище с огненной пастью и огненными лапами мчится мимо фрегата…

Посмотрите с борта вниз: чернее ночи поверхность воды у ребер судна, но вглядитесь – и вы увидите мириады огненных бегающих точек: это играют в волнах маленькие рыбки и насекомые. Сколько жизней в этом хладном мраке!

Против одного бастиона загорелась сильная перестрелка. Чаще и гуще взлетают бомбы, рокочут выстрелы и озаряется небо от пускаемого капральства⁵⁸. Внимание всех обращено туда, и вот на флагманском корабле подымается красный фонарь, взвивается другой, и повсюду на рейде в густой темноте ползут по невидимым нитям красные звезды: знак, что суда видят флагманский сигнал. Оживает вся темная бухта. Есть что-то красивое в этих огненных вопросах и ответах, что-то живое и торжественное! Плещут весла, летят катера на флагман; а где-то вдали запыхтел и понесся пароход на помощь бастиону. Долго, несколько часов, живет бухта плеском весел и выстрелами. Взвиваются бомбы из ее середины, с разных кораблей, звонко хлеща своими выстрелами, которые раскатываются по воде… Дорого бы дали многие из наших друзей, чтобы взглянуть на такую оживленную бухту… Но вот снова тихо все и темно кругом. Одинокий огонек горит на флагмане. Отдаленные бомбы медленно чертят свои дуги…

Однако же большей частью вечера были холодны, и на палубе нельзя было оставаться долго. Мы спускались в свои каюты, и каждый занимался, чем случится. Книг у нас вечно было вдоволь.

На другой день повторялось почти то же.

Я ходил на службу обыкновенно пешком, через две горы, мимо весов и 4-го номера. Главный штаб Крымской армии⁵⁹, конечно, не походил на все другие штабы, и потому я скажу о нем несколько слов. Он помещался в каменном одноэтажном доме на берегу большой бухты, между Куриной и Панеотовой балками. В этом доме было комнат восемь. В двух средних занималось Главное дежурство. Тут стояли деревянные животрепещущие столы, покрытые красным сукном или не покрытые ничем, и за ними на низеньких табуретках сидели офицеры и писари. Все эти столы разъезжали вместе со штабом во всех походах, ломались, чинились, делались вновь особенной командой столяров, которые тут же неподалеку, в палатке или бараке, вечно что-нибудь строгали. На полу обеих комнат Дежурства и на разных импровизированных полках лежали кипы дел, полные страшной скуки.

Во второй комнате находился сундук с деньгами, и при нем стоял безотлучный часовой. Тут же, в углу, было свалено в кучу несколько ружей и штуцеров, найденных на поле сражения. Штуцерными штыками вскрывали ящики и посылки. В соседней комнате, за стеной, куда в начале апреля (1855) попала ракета и убила двух писарей, работали топографы, стучал временами маленький станок нашей походной литографии, производя рисунки разных войсковых построений. Против главных дверей в небольших сенях сваливались в кучу всякого рода казенные посылки: рубашки, корпия, а также и сапоги, пожертвованные московским купечеством. Тут вечно толкалось несколько казаков, готовых ежеминутно куда-нибудь скакать. Лошади их были привязаны у крыльца. Иные казаки лежали подле штаба на траве, держа лошадей в поводу и глядя через бухту на бастионы. Кроме того, у крыльца сидело и лежало десятка два солдат – караул Дежурства. Ружья их были составлены в козлы. Солдаты скоро устроили себе род будки из камней и покрыли ее какими-то лубками, в защиту не столько от дождя, сколько от солнечных лучей, которые допекали их пуще всего⁶⁰.

В ближайшем бараке находилась типография, весьма изрядная, и за нею писарская кухня. Потом шли госпитали, такие же белые одноэтажные бараки, как и штаб. У самого берега, на обрыве, лепилось несколько землянок, где жили до нас бедные матросские и мещанские семьи, но война выгнала их из их бедных жилищ, и там поместились офицеры штаба.

Заглянем в одну землянку. В ней две комнаты, но что это за комнаты! В первой, похожей на сени, свалены седла, пожитки денщика, его постель, и сам он помещается тут же, подле двери, которую никак не притворишь плотно. Это какая-то щепка, а не дверь. Ее покосило, и в щели дует вечный ветер. В другой каморке, немного побольше, ухитрились устроиться два офицера. В одном углу железная кровать, в другом – кровать на каких-то колышках, одетая войлоком. Полкомнаты занимает печь. К ней прислонены два чемодана, вечно раскрытые и остерегаемые гением русской беспечности, который стоит на часах у всех тюков и бумаг Главного штаба и провожает русские обозы в пустынях. У крошечного окна, залепленного наполовину бумагой, виден столик; на нем тарелки и круг честерского сыра. У самой двери – ряд больших сапог, похожих на охотничьи. На печурке несколько книг: показывается голубоватая обертка «Современника», что-то из романов Жорж Саид в золотом английском переплете. Все это можно оставить под сохранение благодетельного гения; убрана только водка; недурная водка, купленная по соседству, в Панеотовой балке. Водку не берется стеречь гений. Ее везде кто-то отыскивает и выпивает.

Все заставлено и загромождено. Хозяева, прибежав на минуту из Дежурства, шагают через чемоданы, прямо на кровати, и достают из таинственного убежища водку. Скрипнула щепка-дверь: гость из Дуванки⁶¹, какой-то лекарь. Он привязал у двери своего коня, которому сильно подвело живот, потому что он трое суток ничего не ел. Сено три рубля серебром за пуд, да и того нигде не сыщешь. Все уселись на кроватях. Пошел разговор – и незаметно летят часы. Ждет не дождется в штабе дежурный штаб-офицер своих помощников…

Землянка стоит на самом обрыве крутого берега. Направо и налево – такие же землянки, совсем вросшие в гору, одна ниже другой, одна другую закрывает; между ними род улицы, но едва пройдешь: поперек растянуты веревки, и на них сушится белье – рубашки, порты и даже штаны и матросская куртка. Еще не все матросские семейства выбрались оттуда. Из-за одной крыши торчат казацкие пики. Тут же, в провалившейся землянке, улажены ясли, и к ним пущены маленькие казацкие лошадки; и опять торчат пики. Внизу бухта, почти пустая. Стоит только один транспорт «Березань», и к нему по временам подходят ялики и боты. Иногда и вдали, под тем берегом, пронесется парус… За бухтой видны пологие горы и на них желтые полоски траншей и валы бастионов.

Я любил в свободные часы сидеть на берегу, на каменном уступе, как бы нарочно устроенном для сидения. Любопытно было следить за взрывами бомб над бухтой. Вдруг являлось в воздухе круглое белое облачко; через минуту приносился звук взрыва, подобный выстрелу; редко слышалось гуденье осколков; облачко расходилось, редело, подымалось выше, неслось по направлению ветра, и наконец от него оставались одни тонкие белые струи, которые в высоте совершенно сливались с настоящими облаками.

Изредка в бухту падали ядра, но надобно было долго сидеть, чтоб увидеть падение хоть одного ядра. Я говорю об апреле месяце.

Иногда, занимаясь в штабе, я видел, как приводили казаки перебежчиков. Почти всякий день являлось их трое, четверо. Провожавшие их казаки, два-три человека, бывали то пешие, при одной шашке, то на конях и с пиками. Одному из них вручалась аванпостным начальством книжка, где было написано, что вот такие-то препровождаются в Генеральный штаб для расспросов. Для казаков было все одно – Главный штаб, Генеральный штаб; притом же Главный штаб встречался на дороге прежде Генерального, и потому мы видели у себя в гостях господ перебежчиков. Офицеры обступали их, расспрашивали, сколько было душе угодно, и потом объясняли казакам, что их надобно отвести в Генеральный штаб, в Сухую балку. Казаки вскакивали на коней, и шествие направлялось в Сухую балку. Вдруг на дороге, на беду странников, попадался казак, ехавший в 4-й номер, где жил главнокомандующий.

– Вы что, к князю, что ли? – спрашивал он и, не дожидаясь ответа, договаривал: – Пошел за мной: я еду туда!

Простодушные чернорецкие казаки поворачивали в 4-й номер, поворачивали единственно потому, что очень бойко шумел на них казак 4-го номера, научившийся бойкости на службе у высоких лиц, а был он точно такой же казак, как и те, что за ним поворачивали, и часто одного и того же полка.

В 4-м номере странствующую толпу обступали другие офицеры. Трудно было удержаться от вопросов, видя перед собой такую пестроту мундиров: и яркие зуавские штаны алого цвета, запущенные в особые сандалии; и куртки арабов, вышитые шнурками, и их красивые чалмы с бахромой по плечам; и эти смуглые, губастые лица; и, наконец, красного англичанина в черной маленькой шапочке, с белыми петлицами на груди и с буфами вместо эполет⁶².

После расспросов отправляли их снова в Сухую балку. Доставалось порядком пестрым шатунам Черной речки, покамест они достигали до Генерального штаба. Иногда длинный хвост матросов, баб и мальчишек сопровождал разноцветную толпу по горам и балкам.

Скоро неприятель доставил нам другое развлечение, несколько курьезнее. 19 апреля явилась на высотах за Волынским и Селенгинским редутами, как раз против штаба, новая батарея и стала стрелять навесно по рынку, пристани и кораблям. Впоследствии мы узнали, что эту батарею называют «Мария». Почти все офицеры штаба и даже писари вышли на крыльцо посмотреть, как стреляет новая странная батарея. Расстояние было огромное: версты три с лишком. Первые ядра проносились вдоль крыши нашего штаба на значительной высоте, треща и гудя, и падали саженях в 100, неподалеку от базара, но потом стали ложиться и на базар, в кучи народа; однако никто не был ранен. Я пробовал мерить время полета шагами: оказалось, что с минуты появления белого дыма на батарее (выстрела не было слышно) до падения ядра на землю можно пройти обыкновенным шагом около 40 шагов. Всем нам хотелось видеть само ядро. Некоторые подбегали тотчас к тому месту, где ударило ядро: там были ямы, круглые и правильные, как отверстие в кувшине, и больше ничего. Ядро уходило глубоко в землю, говорят, аршина на полтора. Судите, каков удар!

В крепкую, каменистую почву чугунный шар уходит, как в жидкость, и долго потом остается дыра, как черная разинутая пасть. Месяц и больше льют дожди, ездят телеги, а дыра все глядит из-под земли своим черным глазом.

Эта батарея была совершенно особого устройства, каких мы до тех пор не видели. Открытие ее именно 19 апреля едва ли было даром. Наш европейский неприятель не раз прибегал к таким, по-видимому, пустым военным хитростям, которые ему большей частью удавались, особенно при нашем простодушии⁶³.

В то время как все начали слушать пение новых странных ядер, которые солдаты прозвали впоследствии «жеребец на водопой», по их особенному свисту, похожему на ржание, и потому, что они чаще всего падали «в воду», французы готовились к решительной атаке наших ложементов против редута Шварца, построенных в конце марта месяца в три параллели влево от других, выстроенных месяцем прежде против 5-го бастиона в одну параллель⁶⁴.

Неприятель много раз покушался отбить у нас «Шварцевы ложементы» (как их обыкновенно называли), и это ему едва не удалось в ночь с 13 на 14 апреля.

После того Пелиссье, бывший тогда корпусным командиром (он командовал 1-м корпусом, перешедшим от него к генералу де Саллю), целую неделю переписывался с Канробером, представляя ему необходимость занять наши ложементы, распространение которых с каждым днем становилось серьезнее.

Соедини эти ложементы с карантинными, мы могли провести новую линию укреплений и устроить несколько плацдармов⁶⁵, отодвинув через это осаждающего назад.

Работа у нас кипела. Вместо 30 рабочих, как делалось сначала, стали высылать от 500 до 700 человек, с прикрытием в 2 тысячи.

Пелиссье продолжал писать к Канроберу донесение за донесением; наконец главнокомандующий французской армии разрешил атаковать эту позицию 19 апреля (1 мая).

В дело назначили полки: 42, 43, 46, 79 и 98-й линейные, при 19-м стрелковом батальоне, и 1-й и 2-й полки иностранного легиона.

Все это вверено бригадным генералам Базену и де Ламотт-Ружу, под главным начальством дивизионного генерала де Салля.

В продолжение дня де Салль старался изучить местность. В 5 часов пополудни началось размещение войск.

Надо было случиться, что в эту ночь (с 19 на 20 апреля) вместо обыкновенного количества рабочих и резерва послан был только один Углицкий полк, имевший тогда до 700 человек народу. В этом заключалось все: и рабочие, и резерв. Кроме недостатка в числе угличане явились на эту местность в первый раз, и явились, разумеется, ночью. Они даже не знали хорошо, в какой стороне французы и куда надо стрелять.

Обо всем этом неприятель мог быть уведомлен дезертирами из того же полка.

Едва наши стали работать (при закате луны, когда было еще довольно светло), как с 5-го бастиона замечено движение неприятельских колонн по траншеям из-за кладбища к редуту Шварца, о чем немедля послали сказать на редут и в то же время открыли с бастионов артиллерийский огонь.

Но посланный не успел добежать к Шварцу, как в ложементах уже услышали перестрелку.

Углицкий полк, увидя перед собой французов, дал несколько залпов; с окрестных бастионов ударили картечью, неприятельские колонны отступили снова к траншеям, только человек восемь каких-то отчаянных удальцов⁶⁶ вскочили в траншеи к угличанам, и кто-то крикнул на чистом русском языке:

– Братцы, нас обходят!

Ничто так не смущало наших солдат, как слово «обходят». Они боялись этого пуще бомб и картечи (и так во всех делах и на бастионах). Угличане побежали гурьбой назад. Неприятель, заметив движение темных масс, нагрянул снова тремя колоннами: слева генерал Базен (1-й полк иностранного легиона – полковник Вьено, 43-й линейный – майор Беке де Сонне, и 79-й линейный – полковник Гренье). В центре генерал де Ламотт-Руж (46-й линейный, полковник Гольт, и 98-й линейный, полковник Брежо), справа колонна капитана Виллермена (9-й стрелковый батальон и 42-й линейный полк под командой капитана Рагона).

Все это ринулось без выстрела и овладело пустыми ложементами, захватив девять мортир малого калибра⁶⁷.

Углицкий полк, столпившись перед 5-м бастионом, мешал ему стрелять, а равно и окружающим его редутам: Шварца и Белкина. Пользуясь этим, французы тотчас перевернули наши валы и укрепились на занятых верках.

Шварц просил у генерала Тотлебена разрешения взорвать фугас, который находился как раз на том месте, где был неприятель, но Тотлебен отказал, надеясь на другой день отбить ложементы.

20 апреля, в третьем часу дня⁶⁸, послали с редута Шварца охотников, от 200 до 300 человек разных полков, более всего Владимирского, для отбития у неприятеля ложементов. В прикрытие охотникам даны батальон Владимирского полка и батальон Колыванского, всего около 1300 человек.

Французы никак не ожидали нападения днем. У них на позиции находились две роты 2-го полка иностранного легиона, рота 43-го линейного и два батальона 46-го и 98-го линейных.

Большая половина людей, утомленных боем, бывшим накануне, спали. Наши ворвались смело и, произведя смятение в рядах неприятеля, опрокинули его за первую линию ложементов.

В это время явились на помощь отраженным остальные батальоны 46-го линейного полка под командой подполковника Мартино-Дешене и две роты 1-го полка гвардейских вольтижеров под начальством капитана Жантиля, находившиеся позади, в резерве.

Это была первая встреча императорской гвардии с русскими⁶⁹.

Вслед за тем подоспели еще две роты 80-го линейного полка под командой майора Курсона и рота 9-го стрелкового батальона.

Все эти войска ринулись на кучку наших охотников и положили часть на месте, а часть (человек полтораста, более всего владимирцев) взяли в плен, передавая их на наших глазах из рук в руки.

Наш резерв, не получив ясных указаний, какими путями следовать, двинулся весь вправо. Солдаты столпились и не могли вовремя явиться на помощь своим, страдая от выстрелов неприятеля и мешая стрелять 5-му бастиону и редуту Белкина.

Шварц получил (в сумерки) приказание взорвать фугас, но он не взлетел, будучи, вероятно, испорчен французами.

И так мы потеряли эти ложементы, причем выбыло у нас из строя до 300 человек.

Батарея «Мария» продолжала стрелять, увеличивая число выстрелов с каждым днем и делая к июню месяцу выстрелов до 100 в сутки.

Мы в штабе привыкли к этой батарее и уже не выходили на крыльцо следить за ее снарядами и мерить полет ядер шагами и минутами. Многие успели разглядеть и ядра, которые были весом в 32 фунта и больше. У меня лежало два под столом, вместо скамейки. Одно из них ударило в самый штаб, в стену, откатилось и было принесено казаком. Другое я поднял сам на берегу. Скоро этих ядер уже никто не брал и не трогал. Они лежали в разных местах, не привлекая ничьего внимания. Все привыкли к ним. Привыкла пристань, привык 4-й номер, привык и базар. На базаре даже знали, куда какая амбразура стреляет.

Купец, начавши рассчитываться с покупателем, вдруг взглядывал в гору и замечал выстрел – облако белого дыма:

– Ну, это на пристань! – говорил он и опять опускал глаза на счеты и начинал брякать: – Сигары – 75, за паюсную икру – рубь пятнадцать, да рюмка водки… А вот это к нам жалует!.. Рюмка водки – 20 копеек! 20 да 15–35, да 75, это рубь десять! Да рубь – два рубли десять!

В это время ядро гудело над самою его палаткой и шлепалось сзади, саженях в двух. Купец не смущался нисколько, как будто не его дело.

– А вот это по кораблям! – говорил он, заметив третье облако, и в самом деле ядро падало в бухту.

Вскоре, однако, услышали мы, что на базаре убило двух человек, потом одного на пристани и в то же время четырех ранило.

Мне должно было каждый день ходить мимо пристани, относя бумаги к дежурному генералу; я зашел и спросил, в каком месте ударило ядро: мне показали в досках небольшую пробоину, покрытую кровью. В балагане, подле бухты, лежал убитый матрос под своей шинелью. Страшно было взглянуть: почти ничего человеческого не осталось в трупе: сложены были какие-то почерневшие куски. Мне рассказали, что при этом одному офицеру Московского полка, приехавшему с Южной стороны за приемкой туров, оторвало ногу, и еще сильно ранило трех женщин. Тут же на берегу я увидел несколько ядер, прилетевших с «Марии». Они омывались волнами, обрастая водяным мхом.

Базару велено было сниматься и переходить за гору, немного правее Северного укрепления. Но купцы поднимались неохотно. Между ними возникали споры: отчего я прежде перейду, а не ты? О ядрах никто и не думал. Один из соперников Александра Ивановича решительно говорил, что он не пойдет до тех пор, пока не снимется

Александр Иванович. Все перебрались, а они двое еще воевали. Соперник, между прочим, носил в кармане табак, который тихонько показывал офицерам, в улику Александра Ивановича, и говорил почти шепотом, косясь на одесскую палатку:

– Помилуйте, господа! Вот до чего дошел: какой табак за полтора рубли продает, а сам его тут же, у татар, за семь гривен покупает! Вот взгляните!..

К сопернику явились наконец жандармы, но он послал жену к дежурному генералу просить заступничества… Жандармы примирили их, пригрозив поломать палатки у обоих.

И вот, казалось, все перешли на новый базар. Но нет! Осталась под ядрами одна таинственная палатка, не спорившая ни с кем и неизвестно как не замеченная жандармами. Палатка, по-видимому, была пустая, закрытая со всех сторон наглухо, но существовал сокровенный вход: туда впускали, осмотревши с ног до головы; угол парусины приподнимался и тотчас опускался опять, даже приколачивался изнутри гвоздями. Но и тут, захлопнувши вас, как птицу, показывали вам сначала немногое: какие-то ящики с сухарями, макаронами и вермишелью; потом, уже познакомившись с вами как следует, говорили:

– Мы совсем не торгуем… это только так… пожалуй, можно сделать наскоро котлеты; найдется ломоть сыру и рюмка водки; но… мы сейчас переезжаем!

Однако пока они сейчас переезжали, мне случилось раза четыре, в разные дни недели, исправно завтракать в этой таинственной палатке. Наконец жандармы заметили и ее – и пригвожденный угол отгвоздился. Никого не стало на старом базаре, опустели землянки и балаганы и долго стояли, почти до конца осады, как привидения, пока не явились в них другие, странные обитатели…

А на новом месте ежедневно вырастали балаганы и клетушки, как грибы. Образовалось три-четыре улицы, из которых одна, средняя, была постоянно полна народом, так что едва можно было пройти, не только уж проехать. Разумеется, двигались больше всего солдаты и матросы. По обеим сторонам у лавок сидели на земле рядком бабы, торгуя всяким овощем, хлебом, яйцами. Впоследствии тут сложились кучи арбузов, яблок, груш. Бабы обыкновенно и ночевали подле своего товара, тут же на земле. Лавки этой бабьей улицы были по преимуществу бакалейные и табачные. Между ними помещались самые незатейливые трактиры с десятками чайников на столах. Лавки почище, с красным товаром и с бакалеей, были ниже, на последней улице. Тут торговали перешедшие из города караимы – Айваз, Кефели, Рофе, Казаз, Шапшал и русские купцы – Санютин, Старчиков, Кашин, Крыжановский, Дученко и многие другие⁷⁰. Были и приезжие из Харькова, которые, впрочем, называли себя приезжими из Москвы. Видных, порядочных лавок было до тридцати. За постройку их купцы платили неимоверную цену; иные балаганы доходили до 1000 целковых. Место стоило 75 рублей. Александр Иванович, сделанный старшиною базара, господствовал своею широкою палаткой над всеми другими, как главнокомандующий. Он даже называл себя главнокомандующим базара, когда заливал немного за галстук. Много он не заливал.

– Что там у вас главнокомандующий, то здесь я! – говорил он тогда штабным.

Александр Иванович долго был единственным угощателем офицерской публики на новом базаре. Стихли и присмирели его соперники; но впоследствии переехал туда же из города Томас и открыл гостиницу лучше. Томаса знали все севастопольцы. Ему вечно были должны моряки, но он не думал о взыскании долгов, не унывал и продолжал кормить морскую и всякую публику.

Так базар, выросший из земли в несколько часов, представлял небольшой городок, который вздумалось кому-то назвать Нью-Севастополем. Но скоро и Нью-Севастополь подвергся опустошениям от ядер и ракет, которые не только долетали до него, но и перелетали через. Одна или две ракеты упали в Учкуевке, у берега моря; Учкуевка была от «Марии», по крайней мере, в пяти верстах.

Начали поговаривать, что и отсюда базару придется переходить.

В наш штаб и в 4-й номер укрепления, где жил главнокомандующий, стали также частенько прилетать ядра с «Марии». Нам было приказано готовиться к выступлению на позицию. Но мы подымались тяжело. Русский штаб то же, что русский человек…