Текст книги "Записки об осаде Севастополя"

В каземате я нашел большое общество офицеров. Мне предложили превосходного хересу. Комендант, полковник Лидов, о котором я уже упоминал, рассказал мне о 24 октября. Колонны французов доходили до 6-го бастиона и были на возвышенности, между 6-м и 10-м. Их прогнали Минский полк и картечные выстрелы с 10-го номера. Около недели валялись не убранные трупы. Неприятель не убирал и не дозволял нам. Наконец их подобрали – и все-таки мы. Через шесть дней после дела один солдат принес изо рва раненого, нашего же рядового, который был еще жив.

Я пробыл в каземате часов до десяти. Утром 16-го подняли французы сильную стрельбу с новой батареи по 6-му бастиону и сбили у нас только три мешка, выстрелив 25 раз. С того же бастиона замечено движение неприятельских колонн от моря, в полной парадной форме и под музыку. Я подбежал взглянуть и захватил только хвост, спускавшийся в балку; вахтенный сказал мне, что было тысяч до пяти. Говорят, они делают нередко такие эволюции, чтобы занять нас чем-нибудь. Ночью отправятся на берег и утром идут в параде, как будто новые войска; а между тем где-нибудь у них становятся пушки.

После чаю я решился идти на 4-й бастион, как говорили, самый опасный. Я слыхал о нем еще в Кишиневе. Зорин дал мне в товарищи одного из своих адъютантов. Я чувствовал себя нехорошо и никак не мог рассеять тягостных мыслей. Мы прошли несколько улиц, почти пустых. Под конец, близко к бастиону, встретили дома, совершенно разрушенные бомбами. Местами торчали одни неправильные обломки стен; крыш не было. Эти дома могли служить самыми лучшими, естественными баррикадами. А в иных и нарочно были пробиты амбразуры. На мостовой и тротуарах валялись ядра и осколки гранат. Тут действительно чувствуешь осаду. В конце последней улицы идет площадка, на которой стоит католическая церковь, одно из крайних зданий к бастиону. Говорят, во время осады 5 октября первое ядро сбило надпись на этом храме – Pax in terra. Первое говорится для большего курьезу. Прямо за площадью виден театр, сильно пострадавший от выстрелов[8]8
  В «Севастопольском альбоме» рисунок № 26.


[Закрыть]. Затем начинается подъем в гору, довольно пологий. Здесь был когда-то бульвар; теперь нет и следа украшавших его деревьев. Крепкая дорога, место прежней бульварной дорожки, почти вся покрыта чугунными черепками и врывшимися ядрами. Взойдя на гору, мы спустились в траншею и тотчас услышали свист пуль. Так дошли мы до большого блиндажа, где помещается адмирал Новосильский с капитаном 1-го ранга Кутровым. Кутров вышел к нам навстречу. Его спокойная физиономия ободрила меня. В это время одна пуля ударила в блиндаж шагах в двух от нас и еще ближе от кучки матросов, стоявших тут же. Никто из них и не пошевелился, и кажется, я один видел эту пулю. Это меня совершенно успокоило. С той минуты до конца, часа два сряду, проведенные мною на 4-м бастионе, я уже не чувствовал ни малейшего страха. Мы пошли опять траншеями, втроем, с Кутровым. Выстрелы из пушек гремели беспрестанно. Ружейных было вовсе не слышно или слышно только временами, и то как звук пистонов.

– Вот на этом месте, в самой траншее, сегодня убило трех вдруг одной пулей, – сказал Кутров, – пуля прошла по головам; и вот здесь еще одного!

Весело было слушать тем, кто переступал через это место! Траншеи были полны солдатами, которые сидели и лежали в самых беспечных положениях, конечно, не думая о пулях. Вскоре открылся бастион, несколько отличный от тех, которые я уже видел. Это была площадка, вся изрытая землянками, вся в буграх. Там и сям чернели отверстия – входы в блиндажи. Пороховой блиндаж возвышался надо всеми. Кругом на сделанной из земли насыпи в виде вала шли тесные земляные траверсы с наложенными на них мешками[9]9
  В «Севастопольском альбоме» рисунок № 8.


[Закрыть]. Штуцерные были в постоянном движении, подбегали, выстреливали, – и опять заряжался штуцер. Весь бастион представлял какое-то суетливое и вместе грозное кипение. Где-то бухали пушки; ясно было слышно гудение ядра. Кто стрелял? Мы? Они? Разобрать было трудно. Наши выстрелы сливались с выстрелами неприятеля, который таился тут же, за валом, всего в 60 саженях. Мне все как-то не верилось, что он так близко.

– Отсюда вы можете видеть неприятеля, – сказал мне капитан, подведя меня к одному орудию, укрытому щитами так плотно, что едва оставалась щель для глаза. – Но, пожалуйста, поосторожнее, – прибавил он, – учтивые французы здесь вовсе неучтивы!

Я поднялся на орудие и взглянул в щель между щитом и пушкой: желтел траншейный вал, лежали такие же мешки, как и у нас, местами выскакивал дымок без звука, как пыль с вала, – словом, то же, что я видел и с других бастионов, только яснее. Потом мы пошли дальше мимо траверсов. Вдруг осколок бомбы, разорвавшейся в неприятельских траншеях, прожужжал над нашими головами и упал в кучку работавших внутри бастиона.

– Вот как у нас, – сказал Кутров, – своим как раз убьет! – Что, никого? – крикнул он вниз.

– Никого! – отвечали оттуда.

– Ну, слава богу!

Такие случаи бывают нередко. Осколки бомб французских летят к ним назад. Следя за полетом осколка, я увидел между блиндажами в одной стороне бастиона образ на столбике под дощатым навесом. Перед ним теплилась неугасимая лампада… Я помолился. Невыразимо благодатно действует там молитва, и все бы молился – и за эту горсть храбрых, что всякую минуту

ложатся костьми, и за всех тех, отдаленных, скорбящих на всем великом пространстве Русской земли, и за всю православную Русь… Я не много помню таких минут…

Вскоре нас окружили офицеры, командующие орудиями, и стали ходить вместе с нами. Я пожелал снять часть бастиона с его любопытными курлыгами. Но вдруг пошел дождик. Услужливые и добрые моряки сейчас устроили надо мною навес из лубков. Явился стол и стул, и это подле гремящих орудий; но я не слыхал их грома. Через четверть часа привыкаешь к ним, и кажется, как будто не стреляют. Я срисовал два фаса, ближайшие к неприятелю.

Подле порохового блиндажа есть спуск в мину. Мне было разрешено спуститься. Мы пошли вдвоем с одним офицером, нагнувшись, сперва в полусвете, потом в совершенных потьмах. Когда слышно было, что кто-то идет навстречу, кричали: держи налево или направо, чтобы не столкнуться. Но было так узко, что всегда задевали друг друга. Наконец я устал и пополз на руках и коленях. Товарищ мой отделился от меня далеко, мне было слышно только его голос: «Держи палево, направо!..» Вдруг я почувствовал под руками воду; надо было опять встать. Мина шла уже и уже. Сперва я ощупывал по бокам доски и столбы, но потом все кончилось: пошел голый земляной коридор. Тягостное чувство испытывает непривычный человек под этими тесными сводами, что-то сдавливающее, удушающее. Мы дошли до того места мины, где наша галерея сошлась с неприятельскою. Тут зажжен фонарь и сидят на полу солдаты. Я видел неприятельские работы. Их мины немного шире; больше нет никакой разницы. Говорят, встретясь с нами, они бросили копать и ушли. Тут поставлена большая воронка с порохом и засыпана землей. Мы отдохнули и поворотили назад. Признаюсь, хотелось скорее вылезть из этого длинного гроба. В конце, уже близко к выходу, мой товарищ пригласил меня зайти к штабс-капитану Мельникову, заведующему минными работами, в его нишу, которая устроена тут же в мине. Из гроба мы очутились в довольно порядочной комнате, увешанной коврами. Посреди стоял столик и кипел самовар. По стенам шли земляные диваны, тоже покрытые коврами. Подле одной стены была печь ростом в человека, не доходившая до потолка[10]10
  В «Севастопольском альбоме» рисунок № 9.


[Закрыть]. На ней сверху лежали разные тетради, бумаги, чертежи и – «Мертвые души». Куда не проникнет гений! Гоголь, где ты? Слышишь ли ты?

Хозяин и вместе создатель этой комнаты – молодой человек, украшенный Георгиевским крестом, называемый в шутку моряками обер-крот, – принял меня как давно невиданного брата и угостил чаем. Между тем я снял его подземное жилище.

И он вечно там – при огнях! Полковник Тотлебен бывает у него всякий день, обходит все галереи, все рукава. Мельников любит его как отца. Когда он говорил мне о нем, у него дрожал голос от невыразимого уважения и преданности к этому человеку. О, если бы написать историю этих бастионов, не вычеркивая ни одного дня, не стирая ни одной черты, сколько умиляющего, поучительного, исторгающего сладостнейшие слезы было бы на ее страницах!

Мельников вывел меня на свет другим путем. Мы очутились во рву, где было много работающих. Работы здесь тяжелы по причине каменистого грунта. Каждый вершок стоит больших усилий. Через ров над нами свистели пули и осколки бомб. Мельников говорил мне, что накануне у него убило во рву двух человек осколком нашей же бомбы. Я снял вход в мину, подле которого мы стояли. Мы расстались с Мельниковым как братья, и я не знаю, есть ли два русских человека, которые тут не сделаются братьями.

Меня повели траншеями и сказали, что адмиралу угодно меня видеть. Когда я вошел в его блиндаж – большую, просторную комнату, с длинным столом посредине, на котором лежали книги и журналы, – я увидел человека средних лет, высокого роста, с темными волосами, с привлекательным выражением лица, в сюртуке без эполет. Редко встречаемый известный белый крест украшал его шею. Сомнения не было: это был Новосильский¹⁸. Я представился… Вскоре в блиндаж вошло человек десять офицеров, в шинелях и морских черных пальто. Я провел с ними самые приятные полчаса. Адмирал, привыкший к своему блиндажу, как к дому, и давно забывший об опасностях, сказал мне простодушно:

– Заходите как-нибудь вечером, напьемся вместе чаю.

Он дал мне провожатого до дому, потому что уже стало смеркаться и я мог сбиться с дороги. Мы пошли траншеями. Навстречу нам, также траншеями, шли солдаты, свесив ружья, целый полк, в прикрытие на ночь. Они шли, не думая о встречных, и даже не глядели вперед. Я несколько раз отводил рукою штык, чтобы не наткнуться, но это мне скоро надоело; штыков впереди казалось бесконечно много, и я предпочел вылезть из траншей и идти по стороне, горою, подставляя себя неприятельским пулям, однако по мне не стреляли. Вообще к вечеру прекращается перестрелка батарей, а идет перестрелка одних ложементов.

Прощай, славный 4-й бастион! Не знаю, увижу ли тебя еще раз, а если увижу – те ли меня встретят?..

Уже стемнело совсем, когда я отворил дверь в мою комнату у Зорина, где ждали моего возврата. Все знали, что я на 4-м бастионе. Собралась большая компания. Ахбауэр, только что воротившийся с работ, рассказывал случай в траншеях. Он шел позади двух солдат. Один, старый, все кланялся пулям, а шедший за ним молодой подтрунивал над ним.

– Э, дедушка! Что ты все кланяешься? Полно!

– А вот, погоди, поклонишься и ты!

– И поклонюсь, как убьют… Дай, Господи, только наповал!

В эту минуту пуля ударила его прямо в сердце, и он повалился к ногам Ахбауэра. Говорили, между прочим, о ракетах, которые пускал неприятель накануне. Один офицер, приехавший из города, рассказывал, что их насчитали 57 и что несколько упало на Северную сторону – одна подле Одесской палатки. Тут я опять вспомнил слова моего проводника-матроса о нашей, от которой не схоронишься… Ни на Северной, нигде… Рассказывавший офицер был молодцеватый моряк; он приехал на неоседланной казацкой лошади. Через плечо его морского пальто моталась богатая турецкая шашка, добытая в Синопе.

Утром 17-го мы увидели снег. Дул ужасный ветер. Было очень холодно, как зимой, и я не воображал, что куда-нибудь выйду; но адмиралу Нахимову угодно было прислать мне лошадь и адъютанта в товарищи для осмотра остальных бастионов. Пообедав, мы поехали на 3-й бастион, идущий налево от 4-го, за огромной балкой. Дорога шла обыкновенными севастопольскими улицами и, между прочим, над бухтой, по глинистому гребню горы, размытому снегом. Лошади наши скользили и катились. Вся большая бухта, корабли, Северная сторона, укрепления были оттуда как на ладони. Очаровательные виды! Но не тем

В то время сердце полно было.

Я думал, как мы будем переправляться через мост, чуть не в версту, устроенный на судах и тендерах посредством перекинутых досок¹⁹. В двух местах, по неровности тендеров, эти доски возвышались и понижались, и на них были прибиты поперечные планки, и все это скрипело и качалось вместе с судами. С горы мост казался узенькой дощатой полоской, и не верилось, что по нему можно проехать на лошади. Спустившись ниже, я нашел его также не слишком широким: три-четыре доски и никаких перил. Однако мы поехали. Ветер сильно парусил мне в бурку; лошадь катилась по мокрым доскам, под которыми далеко внизу синели бурлившие волны. Справа и слева беспрестанно мелькали солдаты, шедшие туда и навстречу. Я чуть-чуть не слез, чтобы вести лошадь в поводу; но товарищ мой ехал впереди так спокойно, как по широкой улице, поглядывая по сторонам и, кажется, еще любуясь видами.

– Вы бросьте поводья и забудьте все, – сказал он мне, заметив мою нерешимость, – лучше будет.

Я так и сделал, и точно, вышло лучше.

Поднимаясь потом в гору, я думал опять о чувстве страха. Кажется, что за вздор: ехать под пули – и бояться моста!.. Мы проехали какую-то слободку, среди которой было 10–20 лавок с разными съестными припасами; толпились солдаты… Потом мы увидели несколько больших строений и церковь; миновали площадку, уставленную солдатскими ружьями в козлах, и очутились на одной из батарей 3-го бастиона. Этот бастион отличен от других. В иных амбразурах нет вовсе щитов, и, как в окно, видишь в них глубокую живописную балку с раскиданными по ней редкими домиками, когда-то живыми, приманчивыми, полными поэзии. Вдали, на краю возвышения, виднелся 4-й бастион. Было неприятно холодно. Карандаш вываливался из рук. Я вошел в один солдатский блиндаж, который топился. Человек пять солдат сидели в одних рубашках на общих подмостках, протянув ноги, и каждый занимался своим делом. Кто шил, кто читал азбуку. На стенах я заметил образа и лубочные картинки. Было так тепло, что я не счел за грех отворить двери и в них рисовать одно орудие, которое пришлось как раз напротив. От холоду или от чего другого неприятель молчал: ни штуцерных (так называют иногда штуцерные пули), ни бомб, ничего. Да и вообще по этому бастиону стреляют мало. Расстояние оттуда до их траншей довольно велико: около версты. Это обстоятельство позволяет нам быть несколько беспечными и не занавешивать иных пушек щитами.

Потом артиллерийский офицер, командующий тем орудием, которое я снял, повел меня в церковь, устроенную в каземате. В большой мрачной комнате, уставленной ружьями, заваленной амуницией, сияла лампадами одна небольшая частица стенки, покрытая образами: это был иконостас бастионной церкви. Бомба пробила в одном месте потолок, но не повредила ничего, даже не ранила никого из солдат, находящихся тут постоянно. Всех их человек десять. Здесь говела на первой неделе команда бастиона; но после этого было приказано командующим войсками есть скоромное, вследствие испрошенного им разрешения Святейшего Синода.

Я не поехал на другие бастионы, потому что уже вечерело.

Мы возвратились в город совсем впотьмах. У Зорина собирались на вылазку против карантина, чтобы взглянуть на новую батарею, а если удастся, так и заклепать пушки. Также хотели завалить какой-то колодезь. Матрос, ординарец Зорина, обыкновенно ходивший со мной, пришел проситься на вылазку; но его не пустили, сказав, что ничего не будет, и в самом деле ничего не было по причине ясной ночи.

На другой день, часу в девятом утра, я отправился к Нахимову и застал его уже одетым и готовым куда-то ехать. Он хотел, однако, чтобы я посидел несколько. Говорили, конечно, о Севастополе.

Он велел адъютанту свозить меня на корабль и потом у него обедать, в 12 часов, но предупредил, что у него постное. Мы полетели на гичке в шесть весел и остановились под громадой трехдечного корабля «Великий князь Константин». Надо было взбираться по мудреной лестнице, или так называемому трапу, стоймя. Я не надеялся на ноги, которые еще болели от путешествия в мину, и вошел в порт – род окошка, против которого ставится орудие. Мы осмотрели все подробности. Это не корабль, а игрушка. Мне показали, между прочим, две пробитые палубы упавшею накануне ракетой. В третьей она остановилась, измявшись, как сапог. Времени было еще довольно, и мы отправились на пароход «Владимир», стоявший оттуда не больше как в версте, по-морскому – в пяти кабельтовых²⁰. Я никогда не забуду приема добрых моряков, которым они меня почтили. Случилось, что между ними был один мой товарищ по 1-й Московской гимназии, Новиков. Он узнал меня в ту же минуту и представил своим сослуживцам. Через миг я был между товарищами, как будто бы все они вместе со мной учились. Мы пошли по пароходу. Известно, что им взят с бою турецкий пароход «Перваз-Бахри»²¹. Я видел много вещей: взятых оттуда. После осмотра явилась закуска: устрицы, свежее сливочное масло, какого не найти в городе ни за какие деньги; но моряки знают «где раки зимуют». В светлой просторной каюте с прекрасною мебелью, в тепле я забыл, что под нами волны… не хотелось уходить; речи кипели. Но склянка пробила восемь, по-нашему, сухопутному, – двенадцать. Надо было ехать против ветра две версты. Я вырвался из объятий новых друзей, и гичка полетела… Адмирал ожидал нас, и мы сейчас же сели обедать.

Вечером и ночью этого дня не было вовсе стрельбы. Зато поднялась сильная поутру на другой день. Я не ходил никуда до обеда и сидел под окном, смотря на бродивших кучами греческих волонтеров, которые только что прибыли из Евпатории. Говорят, они дрались там хорошо, и многие из них получили кресты. Костюм их был обыкновенный клефтский: шитая куртка, какого случится цвета, под нею белая фустанелла (коротенькая юбка) и широкий пояс, из-за которого торчал целый арсенал оружия: чуть не десяток разных дреколий, пистолетов и кинжалов. Обувь была своя, из особенных перевязей, а у иных и русские сапоги. Одни имели сверх куртки свою короткую овчинную шубу с прорезными рукавами, другие были одеты в русские полушубки. С боку мотались ятаганы, а также и наши кортики, шпаги и сабли. На головах были фески с нашитыми напереди медными крестами. Все это странное войско, похожее на маскарад, отдано было под команду гусарскому майору князю Урусову. Они сами просили в начальники русского или грека. Волонтеры часто толпились у квартиры своего начальника, сидя на его крыльце и куря трубки. Однажды он вздумал сделать им смотр. Капитаны, одетые попараднее, выбранные из них же, поставили их в возможно ровные ряды на той же большой улице, как раз против наших окон, и мы могли видеть этот смотр. Скоро они смешались опять в кучу, переходя друг к другу для разговора, и все-таки курили трубки. Князь Урусов проехал мимо них верхом; они крикнули что-то такое по-гречески, и тем все кончилось. Их разослали по разным бастионам, в ложементы. Все просились на 4-й. Но в тот же день на желанном 4-м бастионе ранили одного пулей. Не знаю, каким образом случилось, что не достали носилок: один грек понес товарища на плечах к перевязочному пункту. Несколько других пошли за ним, повесив голову. Это была трогательная картина, как товарищ товарища нес, не утомляясь, с лишком версту и донес до конца. Я забыл утренние комедии и маскарадный вид волонтеров. Думалось совсем другое…

Я сидел довольно долго под окном. Провели французского перебежчика; народ останавливался и говорил:

– Ишь, молодчик!

Нынче перебегает мало: один-два в день. Но в холодные дни к нам перебегало до 30 человек в сутки.

Мы обедали в городе, в гостинице Томаса. Готовят недурно, и провизия свежая, но подают нестерпимо медленно. Столько требований, что можно не заботиться о посетителях. Оттуда зашли в лавки, находящиеся тут же, на Екатерининской улице. Офицерские вещи, которые мы спросили, оказались немногим дороже московского и нисколько не дороже кишиневского. Большая часть лавок принадлежит караимам²²; русских две-три, не больше. В последнее время, однако, купцы стали выбираться и уезжать.

Перед вечером я поехал от нечего делать на Северную сторону. Александр Иванович принял меня по-старому; мы не видались несколько дней.

– Говорят, у вас упала ракета? – сказал я.

– Как же, вот тут! – отвечал Александр Иванович, – да еще как: с комфортом!

– Как так?

– Мы сидели в большой компании и пили чай; так себе расположились – чудо! Вдруг хлоп! Ракета!

Это называлось у него с комфортом.

К ночи я воротился в город. Началась сильная стрельба с бастионов. Неприятель отвечал только ракетами, и то к утру. Я проснулся и слышал их свист при падении. Вдруг разразился удар над нашим домом. Раздался взрыв, подобный взрыву бомбы, полетели жужжащие верешки и зазвенели стекла. У нас в коридоре поднялся шум и беготня. Я решил, что это бомба, упавшая в один из номеров; но встать и посмотреть было лень. Товарищ мой и не просыпался. Через несколько минут я и сам заснул. Мы встали поздно и пошли поглядеть: оказалось, что это была ракета, ударившая во 2-й номер. Она пробила часть крыши у самого края, потом капитальную каменную стену наискось, стол и зарылась в мешке с овсом. При ударе последовал взрыв гранаты, которая была утверждена в переднем конце ракеты, и потому показалось мне, что это бомба.

В трех номерах – 1, 2 и 3-м – лопнули все стекла, а в нашем, 4-м, который был напротив 2-го, через коридор, ни одного. На диване подле пробитого стола спал денщик офицера, занимавшего номер. Его не задело нисколько. Мы спросили:

– Что, испугался или нет?

– Нет, только проснулся, – отвечал он, – значит, не моя смерть!

Мы осмотрели ракету и развинтили ее. Это был род конгревовой ракеты, с железной гильзой и с железной приставкой на конце, в которую утверждался деревянный хвост. Для чего-то было много винтов, сделанных очень отчетливо. Хвост в разрезе представлял звезду о пяти углах. Я видел после ракет до десяти, и все они были совершенно одинаковы. Цельная, не согнутая ракета будет больше роста человека.

После чаю я отправился на Малахов курган. Со мною был офицер, данный адмиралом Нахимовым для того, чтоб представить меня начальнику 4-го отделения адмиралу Истомину. Мы нашли его обедающим, и я не решился войти. Офицер вошел один и получил позволение показать мне бастион. Адмирал Истомин живет в остатках башни, которая была разбита неприятельскими выстрелами в бомбардировку 5 октября. Эту башню выстроило городское общество. Ее видно со всех концов Севастополя по причине высокой местности. Я просил прежде всего показать мне место, где убит Корнилов. На нем выложен крест из бомб²³. Корнилова ранило осколком гранаты в нижней части живота. Тут же, у пушки на блиндаже, сделали ему перевязку; но он жил только два часа…²⁴

На Малаховом кургане очень тихо. Траншеи неприятелей около 700 саженей. Редко проносится их пуля. Нечасто посещают и бомбы. Однако орудия все до одного занавешены щитами.

Оттуда я пошел на 2-й и 1-й бастионы, из которых дальний находится не больше как в полуверсте от Малахова кургана. Там также тихо. Еще реже летают пули, хотя неприятель ближе. Но он занят здесь новым редутом, возводимым подле того, на котором было дело с 11 на 12 февраля. Эти редуты как раз против 2-го бастиона, через балку, называемую Килен-балка, потому что в ней прежде, до устройства в Севастополе доков, килевались суда, то есть исправляли свои подводные части.

Подле 1-го бастиона, в глубокой балке, обратили мое внимание остатки большого городского сада – разбитая ядрами беседка и опрокинутые статуи. Деревья вырыты, и ими завален один фас батареи. Это, кажется, единственные севастопольские деревья, росшие в таком большом количестве и росшие здесь давно. По поводу их устроили сад, поставили беседку, и было прекрасное гулянье; довольно большое расстояние от города сокращалось удобством сообщений по воде. По-севастопольски это было вовсе недалеко.

Странное дело! Как-то скучно на бастионе без выстрелов. Чего-то недостает. Бастион так бастион, со всем, что должно быть на бастионе. Выстрелы и свистящие пули – поэзия бастионов. Поистине в иные минуты мне было приятно слышать свист пуль.

С 1-го номера я отправился в город берегом моря и любовался движением пароходов и яликов в бухте.

Херсонес бросал якорь. Темнеющие на воде катера завозили канат… Какой-то беспечный охотник хлопал с берега из ружья по бакланам²⁵. Вечер опускался на море, и на неприятельских кораблях блеснули огни. Ночью по горизонту моря всегда линия огоньков. Мне говорили, что до них верст десять, а кажется, очень близко: три-четыре версты.

На другой день, часу в двенадцатом, я вышел из квартиры, не зная, куда пойду, как вдруг навстречу К*.

– Куда вы?

– На новый редут: посылает Сакен. Не хотите ли?

Мы пошли на Графскую. Казенный катер уже дожидался. С нами отправился еще один офицер С*. Можно было пристать в двух местах, не доезжая до Георгиевской пристани, куда никто не ездит, потому что эта пристань находится под горою у редутов, и туда уже летают пули. Но нам не хотелось идти много пешком, и мы поехали прямо на Георгиевскую. Ровняясь с Килен-балкой, мы спросили у гребцов:

– Ехать ли дальше? – Если кто-нибудь из нас будет убит, это наше дело, а их без нужды мы не хотим подвергать опасности и причалим там, где обыкновенно причаливают. Мы знали, что говорим эту речь, что называется, для блезиру; но все-таки должно было сказать.

– Нешто мы тут не езжали, – отвечали нам матросы, – двум смертям не бывать, одной не миновать! – и продолжали грести.

Мы въехали в Георгиевский залив. Налево виднелось несколько палаток Селенгинского полка; направо, под скалой, закопченной дымом костров, десятка два солдат варили кашу. Составленные в козлы ружья светились на темном фоне впадины. Подле были остатки рыбачьей хижины. Так и просилась картинка на бумагу. Я чуть не остановился. Но нельзя было отстать. Мы причалили к остаткам каких-то ворот из белого камня, вышли и стали подыматься в гору, как вдруг видим, что к нам бегут двое: это были полковник Сабашинский, командир Селенгинского полка, и еще один офицер.

– Куда вы? Куда? – кричали они.

– На новый редут!

– Да тут не ходят: вас убьют. У меня сегодня убило солдата, вон там внизу, у палаток! Надо идти кругом, через Селенгинский редут!

Но К* не послушал.

– Ну, как хотите; пойдемте, пожалуй, и тут! Я не отстану: мне не впервой!

Мы прошли вверх еще шагов десять, как вдруг две пули, одна за другой, ударились в землю направо от нас, саженях в двух, разрезав дерн двумя длинными полосами, потом несколько свистнуло вверху. К* и С*, согнувшись, пошли к стенке редута, который был уже в виду, шагах в двадцати; а я остановился с полковником на горе. Мне почему-то не хотелось идти. В это время пуля свистнула между мной и Сабашинским так близко, что пахнул ветер. Сделай мы шаг вперед, расчет этой пули был бы иной. Я хотел вспомнить чем-нибудь это мгновение и, нагнувшись, увидел под ногами три желтых тюльпана: я сорвал их и уложил в бумажник. Вся гора была покрыта этими тюльпанами. Заметьте, это было в феврале.

Потом мы пошли вправо, к Селенгинскому редуту (так назван редут, на котором было дело с 11-го на 12-е). Там гораздо тише. Я прислонился к траверсу и отдохнул. Но тут мне пришли на мысль мои товарищи, оставшиеся под стенкой. Я боялся за них: как-то они пройдут пространство, уже пройденное нами? Но скоро я увидел их входящими в редут. Мы стали смотреть из-за щита, заслонявшего одно орудие, на траншеи неприятелей, откуда посылается все это множество пуль: едва виднелся вал, и нужна была некоторая привычка, чтобы отличить в горе эту желтеющую насыпь. До нее, по крайней мере, было 400 саженей. А книзу, до палаток от редута, верных двести. Между тем солдат, о котором говорил Сабашинский, был пробит пулею насквозь! Выстрелов не видно вовсе. Пули сыпались, посылаемые неизвестно кем и откуда. Мне не советовали долго глядеть и высовываться, говоря, что неприятель замечает у нас малейшее движение и сейчас пускает пулю. Но их летало через этот редут немного. Я стал от нечего делать прислушиваться к их свисту. Иные летели с особенным шуршанием. Однажды я даже усомнился, точно ли это пуля, и спросил у солдат:

– Что, это пуля?

– Точно так!

– Отчего ж она так странно свистит?

– Да это молоденькая! – Молоденькими солдаты называют английские пули с чашечками.

– А это какая?

– Это лебедушка! – Так называют они пулю глухую, без чашечки, с небольшой впадиной.

Офицеры мне говорили, что есть и еще названия, но сами вспомнить их не могли, а я не слыхал.

Мы хотели идти опять той же дорогой; но Сабашинский не пустил и повел нас несколько левее, где, как он говорил, меньше пуль. Но я скоро мог показать ему свежевзодранную ими землю. Так мы дошли до его блиндажа, устроенного в конце горы, почти у самой пристани. За блиндажом идет несколько палаток. Мы почитали себя безопасными. Выпили по рюмке доброго хересу за здоровье полковника и его храбрых селенгинцев. Поговорили о деле на Инкерманских высотах, где волынцы и селенгинцы также были вместе, и простились. К пристани пошли мы уже одни, сели в лодку и через час были опять в городе. Как-то особенно хорошо пообедалось у Томаса. Вечером я ходил в Корабельную слободку к волынцам, и тут они мне сообщили несколько подробностей о деле с 11-го на 12-е. Рассказывали, между прочим, будто неприятели пустили однажды в город огромный самовар, начиненный разными горючими веществами, но его не разорвало, и что будто бы он у кого-то сохраняется. Я не успел навести справок, потому что на другой день мы получили разрешение выехать. Энергично, в пять минут, собрались мы в дорогу. Я съездил на Северную проститься с одним артиллерийским генералом, командиром 4-го номера. Зашел также к Долгорукову и узнал, что капитан зуавов (фамилия его была Саж) и его солдаты умерли (они, кажется, носили арабские имена); но русским всем лучше, раны идут хорошо. Воротясь в город, я сходил на 6-й бастион и простился с Зориным.

Когда я шел домой, неприятель стал пускать бомбы. Две разорвало почти над моей головой, несколько сбоку, и долго стояли в воздухе не развеваемые ветром облачка, которые всегда бывают после разрыва. Это были единственные неприятельские бомбы, виденные мною близко.

В последний раз пообедали мы у Томаса и потом, собрав вещи, пошли на пристань. Было приятно услышать крики: «На Сиверную! На Сиверную!», хотя и не скучно было в Севастополе, хотя этот город имеет в себе что-то притягивающее. Теперь я бы опять поехал туда, но в то время хотелось в Кишинев. Там ждали товарищи; там было больше своего, знакомого; там был дом, а тут гости. Я думал о моей маленькой хате, о моей доброй хозяйке, любившей меня, как сына; о невозмутимой тишине, окружающей мое жилище.