Текст книги "Записки об осаде Севастополя"

Глава III

6 июня. – Павловский мысок и Графская пристань. Перемирие для уборки тел. – Ранены Тотлебен и Шварц. – Смерть Раглана

Прошло несколько дней. Не видя заметного вреда от занятых у нас неприятелем редутов, мы скоро успокоились опять и по-прежнему, с обычным равнодушием, смотрели на выстрелы батарей.

Снова холмы Севастополя представляли тот же вид: вечно лежали на них серые столбы дыма. Изредка взвизгивало ядро Северного берега и, шипя и затихая, уносилось вдаль. Катера и гички летали, как и всегда, взад и вперед по бухте. Казалось, в Севастополе не произошло ничего особенного.

Между тем неприятель под шумок готовился к новой, более серьезной и решительной атаке. В чаду успехов все кажется легким. Французы рвались на Малахов. Занятие его, а затем и города, представлялось им делом, не стоящим больших хлопот и приготовлений. Даже сам главнокомандующий французской армии как будто разделял мнение толпы. Напрасно осторожный Ниель советовал не спешить с приступом, выставляя на вид как отдаленность их апрошей¹¹⁸, так и силу наших верков, которые сбить совсем едва ли было возможно при тех средствах, какими владели тогда союзники. Пелиссье решился штурмовать Малахов, однако же и он, при всей, по-видимому, уверенности в успехе, старался удерживать нетерпение солдат, откладывая приступ к концу июня; как вдруг, получив предписания из Парижа, уступил им легко и назначил атаку в день Ватерлооской битвы. Приготовления пошли очень быстро. Как кажется, не было даже форменных военных советов. По словам Базанкура, «все было решено между тремя главнокомандующими». Это клонилось к тому, чтоб обойти Воске и дать случай отличиться одному гвардейскому генералу, Реньо де Сен-Жан д’Анжели, прибывшему от императора французов с разными поручениями¹¹⁹.

Если бы собрали совет, на него надо бы пригласить Воске, и пригласить за тем, чтобы отправить на Черную речку!

Уверенность в успехе допустила интригу. И знать не хотели, что Реньо де Сен-Жан д’Анжели – новое лицо, незнакомое с местностью, а также и со способами ведения войны; лицо, никому не известное, чуждый, неодушевляющий звук и, как нарочно, такой длинный, чтоб его не часто произносить. 3(15) июня Воске получил письмо от Пелиссье, где говорилось о предстоящей атаке Малахова кургана и об избрании Реньо де Сен-Жан д’Анжели командующим атакой; а генералу Воске было предложено, сдав команду, отправиться на Черную речку для начальствования над войсками, назначенными идти, в случае успеха, частью на Северную сторону, а частью, через Мекензиеву гору, на Бахчисарай. Это последнее, кажется, было придумано единственно для того, чтобы удалить Воске, дав ему как будто бы и важное поручение. На самом же деле Пелиссье, вероятно, и не думал двигать войска по этому направлению.

Разумеется, Воске был поражен и огорчен этим известием¹²⁰.

В тот же самый день Реньо де Сен-Жан д’Анжели получил следующие инструкции от главнокомандующего¹²¹:

«В воскресенье, 5 (17) июня, открыть огонь против правого фланга русских укреплений¹²².

6-го (18-го) в понедельник рано утром, штурм Малахова с атакою Большого Реданта англичанами. Если будет успех, то ударить и на Мачтовый и Центральный бастионы[19]19
  Большой редант – 3-й бастион. Мачтовый и Центральный бастионы – 4-й и 5-й. Название Мачтового 4-й бастион получил от флагштока, который казался неприятелю похожим на мачту. Поваленный флагшток можно видеть в «Севастопольском альбоме», рисунок № 37.


[Закрыть]. Вас назначаю я командующим атакой, а генерал Боске примет начальство над войсками на Черной речке, где сформирован корпус французов в 25 тысяч человек для поддержания операций сардинской и турецкой армий, кои накануне штурма двинутся к селению Ай-Тодор.

Войска Черной речки составятся из 1, 2 и 4-й дивизий 2-го корпуса и 1-й дивизии резервного корпуса; из всей кавалерии Морриса и д’Аллонвиля; из бригады Фортона и четырех конных батарей резерва.

Войска же, назначенные под ваше начальство, будут следующие: 1-я дивизия 1-го корпуса (генерал д’Отмар); 3-я дивизия 2-го корпуса (генерал Меран); 5-я дивизия 2-го корпуса (генерал Брюне) и гвардейская дивизия генерала Меллине.

Что до войск, кои будут под начальством генерала де Салля, для атаки левого фланга, они составятся из 2, 3 и 4-й дивизий 1-го корпуса и 2-й дивизии резервного корпуса.

Завтра, 4(16) июня, в 2 часа пополудни, вы примете от генерала Боске командование войсками и поместитесь в главной квартире 2-го корпуса».

Получив эти инструкции, Реньо де Сен-Жан д’Анжели отправился в ту же минуту (3 (15) июня, вечером) к

Боске и сообщил ему обо всем. «Comprenant, sans nul doute, – говорит Базанкур, – le sentiment, qui devait être au fond du coeur du général»¹²³.

На другой день он принял от Боске команду и поехал по линиям предполагавшейся атаки в сопровождении генералов Фроссара и Бере, а Боске отправился на Федюхины горы и проехал по всей армии и войскам союзников. Сардинцы стояли в это время у Чоргуна, а турки занимали соседние леса.

5 июня, утром, закурились холмы левого фланга. Канонада продолжалась целый день.

В 7 часов вечера собрался совет у главнокомандующего французской армии из генералов Ниеля, Тири, Бере, Далема, Фроссара, Мерана, Брюне, Реньо де Сен-Жан д’Анжели и д’Отмара. Кроме того, был английский инженер-генерал сэр Гарри Джонс.

Доселе предполагали начать атаку на рассвете, но теперь было решено начать ее в 3 часа утра, еще до рассвета, чтобы неприятель не заметил движения в траншеях.

Эта незначительная перемена имела также влияние на ход дела. Пришлось изменить многое во всем плане. Размещение войск в назначенные прежде часы оказалось уже неудобным. Должно было все подвинуть назад, и это сделано очень спешно.

Касательно сигнала решили, что его подаст сам Пелиссье с Ланкастерской батареи ракетой со звездками. И в этом, по-видимому, самом последнем и ничтожном распоряжении крылась своя доля неудачи, как уверяют, по крайней мере, все французы, писавшие об этом дне.

Когда смерклось, французские дивизии, назначенные в атаку против нашего левого фланга, заняли следующие места.

Генерал Меран спустился в Килен-балку, расположив 1-ю свою бригаду впереди, для атаки 1-го бастиона¹²⁴, а 2-ю бригаду поодаль, для атаки 2-го бастиона¹²⁵.

По требованию Мерана 1-й полк гвардейских вольтижеров присоединился к нему как резерв.

1-я бригада дивизии Брюне поместилась в передовой траншее и вправо от Камчатского редута, а другая в задней параллели.

Генерал д’Отмар, двинувшись Доковым оврагом, расположил одну свою бригаду в передовой траншее и влево от Камчатки, а другую в задней параллели.

Сверх того, за Камчатским редутом поставлены две конные батареи, которые, в случае успеха, должны были скакать на занятые войсками позиции.

Англичане в числе двух дивизий под командой генерал-лейтенанта Броуна засели в передовых своих траншеях против 3-го батона и Пересыпки.

В то самое время, когда происходило это размещение войск, неприятельские корабли, приблизившись к городу, открыли огонь, пуская залпами бомбы и гранаты, от 20 до 30 разом. Я помню, только что лег спать, как вдруг был разбужен одним из этих залпов. Это был едва ли не самый страшный залп, какой я только слышал, потому что ни прежде, ни после я никогда не просыпался от выстрелов, даже в последнюю бомбардировку. Услышав этот необычайный гром и треск, я вскочил с койки, наскоро оделся и взбежал на верхнюю палубу. Там уже столпилось несколько офицеров. Все глядели в сторону Севастополя, в эту черную ночь, исчерченную огненными дугами бомб. Немного погодя грянул новый залп с одного из неприятельских кораблей – бомбы поднялись веером и полетели довольно тихо в город, так что я мог их считать и насчитал 22. Иные лопались вверху, другие ложились в улицы. Город загорелся в пяти местах. Более всего пламя распространилось в Артиллерийской слободке, где в одном месте лежали у нас чиненые бомбы, и вдруг все это стало подниматься на воздух с грохотом и треском. Говорят, взлетело бомб до 500. Пламя освещало улицы, и нам было видно толпы солдат, бегущих от своих бомб.

Не могу выразить, с каким тяжелым чувством, грустно, безмолвно смотрели мы на горящий Севастополь, предоставленный произволу пламени. Так как неприятель обыкновенно сосредоточивал на пожарах выстрелы многих батарей, то и было запрещено тушить. Люди были дороже и нужнее зданий, и без того обреченных на жертву. Разумеется, пожаров не тушили и на этот раз. Пламя лилось свободно, но вскоре стало уменьшаться и тухнуть. Я до сих пор не могу понять наших севастопольских пожаров. Впоследствии город загорался не раз, пожаров не тушили, но они не распространялись и умирали сами собой.

Нечего и говорить, что в эту минуту у нас на батареях бодрствовало все. Войска, назначенные на исправление повреждений, находились в самой усиленной деятельности. Сбитые во время дня передовые орудия Малахова кургана были поставлены вновь, частью владимирскими, при помощи прислуги тех орудий, а частью сменившими их после севцами. Мерлоны были очищены. Бруствера смотрели свежо, как будто и не видали огня. Здесь кстати заметить, однажды навсегда, что все подобные работы производились на батареях с баснословной энергией и расторопностью. Это стоило любого боя и приступа. Здесь не было и помысла об отступлении: люди ложились под выстрелами неприятеля, который всегда усиливал огонь против того пункта, где замечал повреждение. Ядра сыпались и часто срывали мерлоны вплоть до земли, а между тем стоявшие сзади рабочие не задумывались ни минуты сменять своих падающих товарищей, засыпаемых землей и всякими осколками. Сколько тут скрылось героев, которых имен не будет знать никто…

В эти самые дни, когда нас так громили, мне случалось читать в Библиотеке, описанной мною выше, замечания неприятелей по поводу наших работ на батареях: «Русским, – говорили они, – нельзя давать не только ночи отдыха, но даже ни одного часу. Если хотите иметь успех, надо бомбардировать их батареи самым усиленным образом в продолжение нескольких суток, не умолкая ни на одну минуту, и потом сейчас идти на приступ».

Эти замечания неприятель осуществил на деле в штурме 27 августа.

Воротимся на бастионы перед 6 июня.

Войска, составлявшие тогда прикрытие 3, 4 и 5-го отделений¹²⁶, были следующие.

На 3-м отделении стояли полки Охотский и Камчатский егерские, Брянский егерский и сводный Минско-Волынский резервный батальон.

На батарее Жерве – батальон Полтавского полка (350 человек)¹²⁷.

На Малаховом кургане: на переднем фасе – три батальона Севского и Полтавского полков; остальные батальоны этих полков частью занимали другие фасы, частью стояли в ближайшем резерве. Два батальона Забалканского полка расположены были на оконечностях задних фасов¹²⁸.

От кургана влево до Рогатки стоял батальон Полтавского полка. К нему по тревоге подошли стрелки с нарезными ружьями и штуцерные от Якутского и Селенгинского полков.

От Рогатки до 2-го бастиона – Суздальский полк, служивший частью ближайшим резервом 2-му бастиону.

На 2-м бастионе два-три батальона Забалканского полка.

На Лабораторном дворе, по стенке, две сводные роты Селенгинского полка (?) и две роты того же полка в резерве, в ротных колоннах.

На Парижской батарее, вплоть до 1-го бастиона, 2½ роты Кременчугского полка.

Сзади, между Парижской батареей и промежуточной траншеей, стоял батальон того же полка, то есть Кременчугского, в ротных колоннах. Другой батальон того же полка был расположен от западной стены оборонительной казармы до Ушаковой балки в ротных колоннах к атаке, дабы подать помощь направо или налево, смотря по надобности.

На 1-м бастионе – Ш/роты Кременчугского полка. В траншее, от 1-го бастиона до бухты, – батальон того же полка¹²⁹.

В резерве, за стенками домов Корабельной слободки помещались полки: Селенгинский (имевший тогда двухбатальонный состав, всего до 1200 человек) с генерал-майором Сабашинским и Якутский, того же состава, с генерал-лейтенантом Павловым. Эти полки по тревоге должны были тронуться к Белостоцкой церкви.

Кроме того, из артельщиков, патронщиков и кашеваров формировался батальон у Владимирской церкви, который по тревоге также должен был идти к Белостоцкой церкви.

Орудий на левом фланге было около 260, а именно:

На 3-м отделении – до 100.

На 4-м – до 75.

На 5-м – до 80, в следующем порядке:

На промежуточной батарее, у Рогатки: шесть орудий (большей частью 24-фунтового калибра).

Подле 2-го бастиона, справа, мортирная батарея (до восьми мортир большого и малого калибра).

На 2-м бастионе от 24 до 26 орудий (18-, 24– и 36-фунтовые и бомбические), кроме того – два единорога и два полевых орудия на барбетах.

На Парижской батарее, еще не совсем готовой, на барбетах полевая артиллерия подполковника Дементьева – шесть орудий (1-я легкая 16-й бригады).

В оборонительной казарме около 12 полупудовых единорогов.

От оборонительной казармы до 1-го бастиона– три пушки-карронады (в штурм 6 июня не действовали, а на этом месте поставлены были стрелки).

На 1-м бастионе до 14 орудий (24– и 36-фунтовые).

В траншее от 1-го бастиона до Килен-балки – два горных единорога и одна пушка-карронада 12-фунтового калибра.

Из всех орудий 5-го отделения подбито накануне штурма, днем, до 20, но к утру на 6-е все исправлено, как и на других отделениях.

Все приведенные диспозиции принадлежали начальнику левого фланга генерал-лейтенанту Хрулеву.

Нечего прибавлять, что Хрулева все любили, слушались с охотой и знали в лицо. Это последнее весьма важно в минуту боя.

Во время осады он командовал несколько раз то одним, то другим флангом. Его посылали туда, где предвиделось что-либо серьезное. Это одно есть уже его похвальный аттестат.

Во второй половине ночи (с 5 на 6 июня) французские войска были на местах.

Меран послал своего ординарца капитана Делоне к Килен-балочной бухте. Он подъехал верхом (?) очень смело, но был тотчас замечен цепью и секретами 2-го бастиона. В то же самое время усмотрено движение в неприятельских траншеях – и у нас (на 5-м отделении) ударили тревогу. Это обстоятельство спасло Хрулева. Он лежал в оборонительной казарме 1-го бастиона, на железной кровати начальника отделения Перелешина. Услыхав тревогу, Хрулев вскочил и бросился на Малахов как самый важный пункт. Через несколько минут в окно казармы влетела бомба и легла на ту самую кровать, которую генерал только что оставил.

На Малаховом появление его также было нужно. Незадолго перед тем пришло на курган приказание генерала Тотлебена снять сколько можно орудий с правой стороны гласиса и, присыпав барбет, поставить полевые. Для этого назначили на работу два батальона Забалканского полка под командой инженер-поручика Ленчевского. Огонь неприятеля был очень силен. Оба батальона среди ночи разбежались, бросив работу. Ленчевский не знал, что делать и к кому обратиться. Начальником кургана был на ту пору один весьма неспособный генерал, сманивший прежнего начальника, капитана 1-го ранга Юрковского, раненного в 11 часов дня (5 июня). К счастью, в эту минуту явился Хрулев: Ленчевский доложил ему обо всем. Хрулев отправился лично к Белостоцкой церкви, против которой возводили тогда насыпь для постановки полевых орудий; работал саперный подпоручик Ноздреев с двумя батальонами Севского полка. Хрулев взял один из них и привел на курган. Забалканцев также собрали, и работа опять закипела. К рассвету были сняты два орудия, засыпаны их амбразуры, на валганг подсыпан барбет, на него поставлены два полевых орудия¹³⁰, оказавшие большую пользу при штурме¹³¹. Начальником войск на отделении назначен молодой и расторопный генерал-майор Юферов.

В 3 часа без 10 минут с Камчатского редута поднялась особенная бомба, которая показалась Мерану сигналом к атаке¹³². Напрасно адъютанты уверяли его, что это не сигнал. Меран сказал решительно:

– Нет, это сигнал! Во всяком случае, лучше быть впереди, чем сзади!

И он двинул свои колонны, послав приказание генералу Фальи, стоявшему несколько далее в балке, чтобы и он вел свою бригаду.

Французы бросились смело и лихо, но 1-й и 2-й бастионы осыпали их картечью.

Вмиг по всему флангу загремели барабаны. Наши резервы строились и шли к назначенным местам. Бухта проснулась мгновенно. Пароходы «Владимир», «Одесса», «Херсонес», «Громоносец» и «Крым» открыли стрельбу. Звонко раздавались их особенные выстрелы, хлеща отголоском по воде, как бы над самым ухом. Сотни, тысячи бомб зачертили по небу.

Легко теперь писать об этом дне, когда все кончилось удачно. Но если б знали, как страшно было нам в ту минуту за Севастополь. Недавние успехи неприятеля на редутах поселяли в нас естественное опасение. Я помню, что после третьего или четвертого залпа с кораблей я опять спустился в каюту, разделся и лег; но едва стал засыпать, как вдруг ко мне вбежал вахтенный офицер со словами:

– Вставайте, наступление!

Я оделся и бросился наверх. По дороге, на кубрике, я остановился невольно: вижу, как теперь, стоит матрос на коленях перед образом Спасителя нашей церкви и молится вслух:

– Достойно и праведно есть покланятися Отцу, и Сыну, и Святому Духу.

Невозможно забыть этой минуты. Сколько ни хотелось мне быть скорее на верху, но я остановился и вслед за матросом прочитал его молитву. Когда я взбежал, палуба на баке была полна народом. Первые мгновения мы смотрели в сторону Малахова кургана с неизъяснимым беспокойством и замиранием сердца, не зная, что там делается. Два раза на кургане пылал фальшфейер. Разным образом толковали мы эти знаки¹³³.

Реньо де Сен-Жан д’Анжели, находившийся на Ланкастерской батарее, не мог понять, отчего загорелась на правом крыле перестрелка. Скоро адъютанты его донесли ему, что это такое. Оставалось дать немедля сигнал, но он не был на это уполномочен, а главнокомандующий только еще ехал к назначенному пункту и в минуту движения Мерана был оттуда не ближе тысячи метров (около нашей версты).

Как все это странно и удивительно: главнокомандующий за несколько минут до штурма только еще едет на свое место! Не показывает ли это, до какой степени все делалось у них в этот день небрежно? Или уж есть во всем нечто неизбежное, роковое, неотвратимые препятствия, щелчки невидимой руки, что простой человек выражает словами: не клеится, не задалось?..

Наконец новая великолепная ракета озарила небо мелкими брильянтовыми огнями.

Дивизия д’Отмара двинулась тотчас, но дивизия Брюне, задержанная местностью, опоздала. Солдаты его не выдержали, бросились вон из траншей, а он, едва сделал несколько шагов, как пуля пробила ему грудь. Неподалеку от него поражен в голову подполковник Делабуссиньер, командовавший всей артиллерией 5-й дивизии.

Меран также ранен картечью в левый локоть, но он не оставил своего поста и двинул резервы.

Прежде всех подоспел на помощь 1-й батальон гвардейских вольтижеров с полковником Будвиллем. Потом легкий 20-й с подполковником Польз д’Ивуа. Оба они шли впереди своих колонн, но скоро оба пали: первый поражен несколькими пулями; второму пуля пробила лицо. Потом картечь ударила в грудь самого Мерана – он упал, солдаты остановились.

Главнокомандующий узнает о смерти Брюне и Мерана и дает приказание Реньо де Сен-Жан д’Анжели двинуть на помощь правому крылу четыре гвардейских батальона из главного резерва.

Генералы Меллине и Урик ведут свои отборные полки, но все опрокинуто и сбито… Три раза атаковал неприятель верки 5-го отделения, но все три раза отражен картечным и ружейным огнем… Однако зуавы были в 30 шагах от бруствера 2-го бастиона¹³⁴.

Некоторый успех на стороне одного д’Отмара: 5-й стрелковый батальон (1-й бригады 1-й дивизии 1-го корпуса), засевший против батареи Жерве под командой майора Гарнье, выскочил из траншей и так быстро пробежал пространство, отделявшее его от батареи, что она едва успела сделать один картечный залп. Когда грянул второй залп, французы были уже во рву.

Гарнье получил две раны, но не оставил команды. Близ него ранен поручик Рожер, который тут же и умер. Батальон прорвался через батарею и занял домики, рассыпанные по склону Малахова кургана, вправо от горжи.

Наши (батальон Полтавского полка с прислугой от орудий) бежали ко 2-й линии, которая едва была обозначена камушками, не более как в полторы четверти от земли. Но великое дело в ином случае проведенная черта! Она вырастает с каменную стену, была бы только такая минута! В эту минуту, ни раньше, ни позже, подскакал к этой стенке наш славный Хрулев и увидел бегущие в беспорядке войска и растрепанных матросов, пометавших шапки. Не дав им перебежать линии, Хрулев крикнул:

– Ребята, стена! Стой! Дивизия идет на помощь!

Точно каким ветром пахнули на них эти слова: все остановилось мгновенно перед мнимой стеной. Хоть войска и не видали дивизии, но велико слово «дивизия, на помощь!» сконфуженному и бегущему солдату, и притом из уст любимого вождя, которого все знали в лицо! Один матрос, бежавший прытче других, вдруг обернулся, проникнутый уже совсем иным духом, и крикнул товарищам:

– Ну, ребята, навались!

– Навались, ребята! – повторил Хрулев, понимая всю силу этого магического слова, которое жгло, как огонь.

Все гаркнуло: «Навались!» – и повернуло назад, открывая стрельбу из ружей по неприятелю, бывшему перед самым носом. Глядь, а тут севцы¹³⁵ идут мимо с кургана с лопатами в руках (ружья за спиной).

– Ребята, бросай лопаты! Вперед! Благодетели! – крикнул Хрулев, и все это ринулось.

За севцами подошли от Белостоцкой церкви¹³⁶ две роты якутцев, потом еще две, а наконец и батальон Елецкого полка¹³⁷. Им уже было легко лететь по следам передового «навались», а передовые видели сзади помощь, которая им казалась дивизией, обещанной Хрулевым. В это же время подошли из города пять-шесть батальонов разных полков. Но и к французам прибыло подкрепление: 19-й линейный полк с полковником Манеком, только было уже поздно: все ломил несокрушимый русский штык. Мы выбили французов из домиков¹³⁸ кургана и опрокинули за ретраншаменты батареи.

Часть наших войск гналась за неприятелем почти до его траншей. С трудом воротили разгоряченных солдат. Тогда они встали рядами по всему валу батареи и открыли батальный огонь из ружей, между тем как правый задний фас Малахова громил неприятеля из всех своих орудий картечью.

Горько было Гарнье расставаться с победой. Он получил четыре раны, но все-таки не оставлял своего поста. Увидя подле себя полковника Манека, он сказал:

– Не ударить ли нам еще?

Полковник не отвечал ни слова, но молча выхватил саблю и бросился вперед. Французы подбежали к батарее и едва не вскочили на вал. Наши опрокинули их штыками. Гарнье ранен в пятый раз и уже не может командовать. Манек принял от него батальон. В эту минуту подошли гренадеры с капитаном Грамоном и 26-й линейный полк с полковником Сорбье. Французы решились ударить на батарею еще раз, но отбиты опять и поворотили к Малахову, где бились их товарищи той же дивизии; однако же все эти массы не могли держаться под ружейным и артиллерийским огнем кургана и обстреливающих его батарей. Генерал Юферов поставил людей на банкеты, на траверсы и вообще на все возвышенные места, откуда можно было стрелять сверху вниз.

Очевидцы этого огня не запомнят ничего подобного. Французы отступили…

Англичане против 3-го бастиона и Пересыпки также не имели успеха. Они потеряли генерала сэра Джона Кэмпбелла и более 30 офицеров.

Когда Пелиссье предложил им повторить атаку, лорд Раглан не согласился.

Стало светать.

Мы все стояли и смотрели с фрегата. Иные влезли на ванты. Дым закрывал от нас картину боя, но мы почему-то чувствовали, что неприятель отбит. Город и все стало глядеть для нас иначе. Пожары на Южной потухли. Только в одном месте еще курился дымок, подымавшийся тонкою струйкой. Если бы не выстрелы, в воздухе было бы тихо; но выстрелы гремели по-прежнему. Пароход «Бессарабия» ходил перед нами по рейду, заглядывая в Южную бухту и посылая оттуда бомбы за 3-й бастион. Было что-то красивое и вместе веселое в его разгуливании по бухтам. Казалось, он шутил, а не дрался.

Прошло еще около часу, и перестрелка стала затихать.

В это время с Северной стороны показалось подкрепление. Приятно было глядеть, как войска шли по горам и как переливались и блестели их штыки под ранними лучами. Скоро солдаты столпились у Северной бухты. Подошедшие пароходы и баркасы наполнились штыками и понеслись на Южную.

Но этим полкам не довелось сразиться: едва они достигли Корабельной, как пальба прекратилась совсем. Свежий ветер разнес облака дыму – и мы увидели отступающие, расстроенные колонны неприятелей. Главные массы тянулись наискось от Малахова кургана за Канроберову батарею.

Был восьмой час. Я напился чаю и уехал в лагерь.

Долго молчал весь правый фланг осаждающих. Часа три «пушки его величества не говорили ни слова»¹³⁹.

Французы не ожидали, что будут отбиты. С Малахова кургана уже на рассвете видели войска в полной парадной форме, как кажется, приготовленные для того, чтобы вступить в занятый город церемониальным маршем.

Один французский офицер, раненный у стенки перед батареей Жерве в одно время с нашим, сказал подошедшим его убрать:

– Уберите лучше своего, а меня придут свои подымут, когда мы возьмем Севастополь.

Впрочем, ничего неестественного не было в этих надеждах. Во всяком бою многое зависит от минуты. Французы прорвались сквозь первую линию наших укреплений, и если бы Хрулев не явился вовремя у стенки, даже, может быть, если бы не эта стенка, – дело приняло бы другой оборот. Неприятель находился в двух шагах от горжи Малахова…

Воротясь из лагеря, я отправился, не отдыхая, в Корабельную, на тамошний перевязочный пункт, устроенный в одном из морских магазинов подле самой Южной бухты[20]20
  В «Севастопольском альбоме» рисунок № 22, среднее здание из ряда двухэтажных домов. Доски, по которым всходили внутрь, изображены на рисунке.


[Закрыть]. Идя берегом мимо этих магазинов, я увидел против них, в бухте, большой бот, наполненный французами. Это были те, которые приползли сами, но уборки тел и раненых еще не происходило. Всех на боте было человек 50. Большая часть лежала навзничь, на тюфяках, прикрываясь своею кровавою одеждой. Двое-трое, по легкости ран, могли сидеть. Часто слышались оттуда крики:

– De l’eau! de l’eau!

Их требования сейчас удовлетворяли, подавая воду в жестяных кружках. Это исполнялось иногда сестрами милосердия. Один молодой артиллерист с выразительным загорелым лицом сидел, подпершись рукою, и плакал, отирая слезы платком, но так незаметно, как будто отирал лицо. Между ранеными было несколько турок и арабов.

Поминутно являлись носилки за носилками, раздавались стоны; бот наполнялся больше и больше. Гранитные плиты набережной были улиты кровью… Когда проносили одного молодого солдата, я заметил у него на руке, ниже локтя, нежное изображение любви: два сердца, пронзенные стрелой; сверху – летящий амур и пара целующихся голубков. Все это окружалось лавровым венком. Каких хлопот стоил такой сложный рисунок, сделанный накалыванием и затертый порохом!

Когда бот отплыл на Северную, я вошел в перевязочную палату, огромную комнату, полную ранеными французами и русскими. Кому достало тюфяков, тот лежал на тюфяке; а кто и на голом полу, улитом кровью. Три священника в разных местах залы напутствовали отходящих в жизнь вечную. Фельдшера и служители, солдаты и матросы, бегали и суетились. Во всей зале было необычайное движение, крики, споры, крепкие слова, но среди всего этого гаму слышалось иногда тихое, предсмертное хрипение, которое невольно пронизывало слух и залегало в душу всякого, сколько-нибудь не огрубевшего в севастопольском воздухе…

Вот принесли солдата с оторванной вплоть до живота ногой. Клочья тела висели, как тряпки.

– Ну, этого нечего! – замечают доктора. – Говори, чего ты хочешь: воды, вина, водки? – но он не слыхал и отходил.

Против больших открытых настежь дверей стояла кровать, на которой ампутировали и которая ни минуты не была пустая.

За порядком в зале наблюдал краснощекий бравый офицер, имевший странную фамилию: Воробейник.

Но это был совсем не воробейник. Нельзя было не одушевиться, взглянув на его здоровую, спокойную физиономию – решительную противоположность бледным лицам смерти, которые смотрели изо всех углов залы. Воробейник был когда-то первым кларнетистом в Москве, потому знал хорошо музыку, и в Севастополе, среди постоянных забот и поминутно тревожимый бомбами и ракетами (одна ударила в соседнюю с ним комнату и выперла к нему кирпичи над самою его постелью), он вспомнил старину и уладил оркестр музыкантов, которые впоследствии дали концерт в пользу раненых там же, на Павловском мыске, под бомбами и гранатами.

Я спросил у Воробейника о числе русских раненых, принесенных в тот день на его перевязочный пункт.

– Покамест 700, – отвечал он (это был пятый час дня), – а вчера об эту пору было за 1000. – А не слыхали ли, сколько потери у французов?

– Говорят, до 12 тысяч. В числе раненых три генерала и около 200 штаб– и обер-офицеров. Ранен племянник Пелиссье: я сам отправлял его на Северную. У англичан ранено два генерала и 36 офицеров¹⁴⁰.

С Павловского мыска я отправился на Графскую пристань, прямо в дом Собрания, где был главный перевязочный пункт.

Те же страшные картины, стоны и кровь.

– Сколько раненых?

– За 200.

Я воротился на «Коварну» уже довольно поздно и крепко заснул, утомленный впечатлениями дня, но в 12 часов ночи (с 6-го на 7-е) меня разбудили:

– Опять наступление!

Я оделся и вышел на палубу, но смотрел как-то лениво и без всякого страха. Ночь была очень темна. Батареи гремели так же, как и накануне. Наши пароходы посылали бомбы через Малахов и 3-й номер. На кургане опять пылал фальшфейер. Но все это продолжалось не более двух часов. Мы зевали, как в скучном и много раз виданном спектакле, и прежде окончания легли спать.

Говорили после, что это был вовсе не приступ, а только встреча цепи с цепью, одна фальшивая тревога.

В 8 часов я был уже в лагере. В 10 служили благодарственный молебен. Инкерман и Севастополь подняли голову и вздохнули свободнее. К торжеству победы присоединилось прибытие первых десяти батальонов тех дивизий, которых мы ждали с часу на час¹⁴¹. Полки проходили мимо нашего лагеря с песнями. Мы тотчас узнали дорогих гостей по их черным фуражкам, тогда как у нас были белые, в предохранение от жару. Тут же вышел приказ ходить без галстуков и не застегивать крючков у шинели. Это последнее действительно облегчало солдат. «А что насчет шапок, – говорили они, – это нам все одно, что черные, что белые».

В тот же день, перед вечером, было перемирие для уборки тел. Я отправился в Корабельную. Площадь перед Малаховым курганом и поле за Рогаткой были усеяны ядрами и осколками. Кроме того, попадалось под ноги столько камней, что невольно задавался вопрос: каким образом здесь ходили, бегали и сражались? Кое-где между камнями и осколками валялись французские фуражки разных цветов: синие, красные и желтые. Один из переговорных пунктов (куда я попал) был за Рогаткой, саженях в 100 от вала, между цепью наших и французских солдат¹⁴². Наши, оставив ружья сзади, шагах в 30, стояли без всего. Французы имели в руках небольшие палки. Между цепями было саженей 15; от солдата до солдата в цепи шагов 10. Надо признаться, серо глядела наша матушка Русь, как бы напоминая своей одеждой туманное небо Севера. Французы пестрели, как цветы, в своих алых брюках и синих мундирах¹⁴³. Обе цепи стояли неподвижно, не соединяясь, но к той и другой беспрестанно подходили кучки солдат с обеих сторон и вступали в разговор. Известно, что простой человек всегда находит способ объясниться с другим, не знающим его языка, и даже будет говорить очень долго и весело. Я не решался приближаться к этим кучкам, чтобы не помешать их живым беседам. Замечу, что солдаты сходились только вдали, в некотором расстоянии от переговорного пункта, а на нем никаких разговоров быть не могло по причине присутствия начальников. Но толпы любопытных все-таки сходились и осматривали друг друга. Французы были мрачны. Из их офицеров не явилось на этом пункте ни одного, кроме траншей-майора, который подъехал, кажется, больше для порядку. Он постоянно отзывал своих назад, но они все-таки подходили. Странно это любопытство – глядеть друг на друга только потому, что разно одеты, разно говорят и что вот пришел такой мудреный час во время войны, когда можно, сойдясь, не драться… Увидев кого-то в блузе, траншей-майор сказал: