Текст книги "Записки об осаде Севастополя"

На станции мы опять нашли офицеров на овсе, но, разумеется, других. Лошадей не было; мы ждали часов пять и выехали, когда уже стало совсем темно. Надо было еще заехать к Липранди, который стоит с отрядом верстах в шести от города, на Инкерманских возвышенностях²⁶.

Татарчонок, везший нас, как водится, не знал дороги; мы поехали так, на авось, направо, по своим соображениям, потому что видели лагерь Липранди из Севастополя. Мы ехали и ехали все по горам, и что-то казалось долго. Была тьма кромешная. Но вот затемнели палатки… Удивительное дело это русское авось! Как редко оно изменяет русскому человеку! На дорогу выехать уже было не мудрость. Держи налево – и кончено!

На рассвете показалась живописная Дуванка, с ее садами, тополями и горами, которые окружили нас совершенно, когда мы проехали следующую станцию. Дорога была суха и крепка, как камень. Кое-где уже начинала пробиваться зелень. Облака ластились к горам, поминутно задергивая их своим млечным пологом. Я вспомнил, что мне кто-то говорил в Москве и еще крепко спорил, что Чатырдаг никогда не покрывают облака и что он слишком расписан поэзией. Не только Чатырдаг, но и сами незначительные горки в том краю бывают покрыты нередко облаками. Притом я заметил, что в гористых местах есть какие-то особенные облака, дружные с горами. Они не отходят от гор. Иное задвинется в ущелье и стоит, как будто ему там приятно и лень тронуться с места. Между тем вверху всегда есть свои облака, играющие с одними воздушными вихрями. Они вечно ходят высоко и не мешаются в затеи своей мелкой братии. В ровных местах этого нет. Там одно высокое облачное небо. И если случится какая-нибудь одинокая горка, к ней никогда не спустится облачко; а будь эта самая горка в местах гористых, ее бы всякое утро лелеяли туманы.

Скоро я отличил снежную вершину Чатырдага, к которому привык в Севастополе. Он действительно не бросается в глаза; но до него оттуда далеко – верст шесть-десять. Название Палат-гора очень ловко, хотя и дано, вероятно, каким-нибудь татарином, переводившим русскому его значение. Собственно, Чатырдаг значит Шате-гора, и чатыр, конечно, есть прародитель шатра.

По-сербски чадор. И он похож на шатер, а не на мачту Крыма-корабля, как преувеличил его поэт. Но пусть будет так, и я все-таки повторил:

 
Drżąc muślimin całuje stopy twéj opoki,
Maszcie Krymskiego statku, wielki Czatyrdachu²⁷!
 

С Алминской станции, третьей от Севастополя, он показывается очень живописно, между ближайшими горами, которые идут справа и слева и как будто нарочно раздвигаются, чтобы открыть его зрителю. Он между ними, как в раме. Я любовался этой картиной, стоя у ворот, и тут подошел ко мне ямщик, везший нас в Бахчисарай, – лихач, и русский, и татарин вместе. Мы тотчас узнали друг друга.

– Вот, ваше благородие, и Чатыртау! – сказал он местным произношением и опять перевел мне его по-русски.

– А что, сколько отсюда будет до Чатыртау? – спросил я.

– Верст пятьдесят; а то и все шестьдесят будет.

– А можно дойти до него так, прямо?

– Как можно! – отвечал он, – дичина, и та не может! Тут такие яры, что сохрани бог!

Я опять вспомнил поэта:

 
Gdzie orły drog nie wiedzą, konczy się chmur jazda…²⁸
 

Но хмуры хотели мне, как нарочно, доказать, что поэзия не права и что тут вовсе не кончается их езда: живая картина стала ими задвигаться, и скоро остались одни рамы и еще занавесь, которая больше не поднималась.

В Бахчисарае мы имели бумаги к коменданту, и это заставило нас заехать в город. Бахчисарай лежит между горами. Когда едешь по левому скату, длинной и предлинной улицей, самой главной и лучшей, – направо, внизу, виден весь город, какая-то каша строений, мелких беленьких домиков с черепичными нависшими крышами: улиц, площадей, и заборов, почти незаметно. Местами возвышается два-три минарета – белые тонкие башни с остроконечной крышей, похожие на бунчуки. Местами возносятся тополи… И вот Бахчисарай! Главная улица, по которой обыкновенно въезжают в город, очень узка, так что с большим трудом можно разъехаться двум экипажам. Это какой-то (на ту пору грязный) коридор между татарскими лавками и кофейнями. Почти вся улица состоит из лавок. Под навесами, утвержденными на деревянных столбиках, сидят торговцы-татары в халатах, куртках, в широких шароварах, в черных овчинных шапках или в рыжих верблюжьих и в туфлях, иногда на прилавках, иногда просто на полу, между выставленным товаром. Тут висят на нитках кожаные мешки для табаку; кошельки, ремешки, сапоги; стоит треугольником бурка; там краснеются яблоки вместе с пряниками; белеет брынза – особенный сыр из творога в виде приплюснутых хлебов; а вот табак и трубки. Хозяева сидят и курят, и к ним зашел гость в двойных желтых туфлях по случаю грязи, которые неизвестно как держатся у него на ногах. Он свесил ноги с помоста на улицу, избоченился и тоже курит; а вон мелькнуло что-то белое: это прошла через улицу татарка, покрытая чадрой; блеснули в отверстие покрывала одни черные глаза и больше ничего… Мы едем дальше, и все мимо таких же лавок. Вот лавка-кузница в вечном движении. Два татарина гремят молотками по раскаленному железу. Рядом лавка сапожника: он сидит и тачает сапоги. За ней лавка-трактир: кипит и бурчит масло на сковородах; татарин в белой рубашке с засученными рукавами вытаскивает из котла говяжьи катышки и кидает на сковороду… Дальше татарин-шапочник, окруженный бесчисленными шапками, устраивает еще одну шапку. Посторонние, прохожие татары стоят у лавок, переходят со стороны на сторону, бормочут и перекликаются через улицу-коридор. Вот идет на верблюдах арба, навстречу четыре пары волов… Улица запружена совсем… Крик, бормотня еще больше… А тут еще рота солдат с барабаном: давай им дорогу!.. Но волы уперлись и не идут, грязь по колено… Солдатам не ждать: они проходят гуськом и по два в ряд под низкими навесами татарских лавок – и вверху, и внизу, и всюду солдаты… А тут опять бурки, башлыки, ремни, кошельки и брынза. А вот и русский чайный трактир. Где же дворец? Там, на конце. Проехали еще лавок пять с кошельками, яблоками и туфлями, как вдруг направо показалось довольно большое и длинное здание с высокими, красивыми трубами. Из-за него выглядывал белый минарет. Мы въехали в арку ворот, у которых стоял какой-то инвалид неизвестного племени, говоривший плохо по-русски.

– Что, можно взглянуть на дворец? – спросил я у него, покамест мой товарищ пошел отыскивать коменданта.

– Можно.

– А где фонтан Марии?

– А вот тут направо, где тополя.

Высокий и красивый тополь выступал из-за пестрых зданий, которые были связаны одно с другим, составляя как бы забор; в этом заборе была новая арка и ворота.

– А где гробница Потоцкой?

Неизвестное племя знало и гробницу Потоцкой.

– А вон!

Я взглянул: прямо на скате, под горой, тоже задвинутая строениями и арками, стояла низкая башня с круглым куполом.

 
W kraju wiosny, pomiędzy roskosznemi sady,
Uwiędłaś, młoda rozo!..²⁹
 

Я хотел пойти и поклониться юной розе, кто бы она ни была; но меня остановила непроходимая грязь. На дворе появился какой-то унтер-офицер, брякавший ключами. Ясно было, что он намерен показать нам дворец. Мой товарищ воротился, и мы пошли за солдатом с ключами. Войдя в арку и пройдя несколько шагов, мы остановились в больших сенях, и проводник указал нам налево «Фонтан Марии Потоцкой». Он воображался мне иначе. Не имея понятия о восточных фонтанах, я все думал о фонтане, бьющем вверх. Фонтан Марии бьет из мраморной стены сверху вниз, из отверстия наподобие почки какого-то цветка. Он напоминает печь с украшениями. Вода падает на четыре карниза, помещенные один под другим, катится струйками по мрамору.

 
И каплет хладными слезами,
Не умолкая никогда.
 

Сами собой повторяются стихи, как будто созданные под эти немолчные плески…

Весь мрамор исписан именами. Я искал следов двух поэтов… Многое стерлось временем, а многое и руками желавших непременно явиться на мраморе. Новые имена заступили место прежних. Более скромные писали в стороне, на сером плитняке и алебастре. Притом это вернее: кто хочет остаться дольше, пиши на алебастре; а на мраморе, может быть, смоют тебя завтра ж. Вверху фонтана над зубчатыми украшениями – луна и как бы крест. Татарская надпись в четыре строки означает следующее:

Лицо Бахчисарая улыбнулось опять: Богу слава да будет!

Хорошо изобретенье милостивого величества Керим-Гирея.

В воде утолить жажду стран, трудом рук своих.

Еще много для добра постарается, если будет Божия помощь.

Воду нашел, хорошее назначенье ей дал, со свойственной ему проницательностью.

Если идучи пойдешь, увидишь у нас Сирию – Багдад.

Жаждущий Шейх³⁰ прочтет в словах трубки число.

Иди, ней воду чистую! Этот фонтан дает здоровье!

Ниже есть арабская надпись, которая значит следующее: в раю есть источник, коего имя Сельсебиль.

Вообще весь фонтан недурен, но он не лучший. Тут же, в сенях, есть другой фонтан, гораздо красивее. На нем такая надпись:

«Канлан-Гирей-хан, сын Эль-Хаджи-Селим-Гирей-хана. Да простит Бог их обоих и родителей их»³¹.

Ниже арабская надпись из Корана: «И напоил их Господь их напитками чистыми».

Рядом с этим фонтаном есть дверь в ханскую молельню, которую почему-то называют молельней Марии Потоцкой. Над дверями такая надпись:

«Селямед-Гирен-хан, сын Эль-Хаджи-Селим-Гирей-хана. 1155».

Ключник отворил нам двери во дворец.

– Вот комнаты Марии Потоцкой, – сказал он.

Здесь опять странная луна с крестом… «А вот судейская!» Это была довольно большая комната со стенами под мрамор, с цветными фигурными стеклами, с узорным красивым потолком и хрустальной люстрой. Потолок лучше всего. Замечательна также мастика, употребленная на стены: она обманывает и зрение, и осязание. Только по звуку это не мрамор. Кто-то догадался и покрыл эти чудесные стены новой краской на мелу; но кто-то другой стер в одном месте новую краску. Чичероне об этом знает и показывает. В конце залы под самым потолком вы видите частую зеленую решетку. Там есть небольшая комната, в которую можно пройти из палат хана. Говорят, что хан за этой решеткой невидимо присутствовал при заседаниях судилища. Мы осмотрели и ханские комнаты. Везде узорные, красивые потолки. Под ногами особого рода мелкие рогожки, те самые, по которым двигались ханские туфли. Окна белого стекла с рябью, а местами и цветные. В одной комнате по краям под потолком – мелкая живопись, изображающая разные виды, деревья, домики. Все это сохранилось весьма хорошо. В двух комнатах бьют фонтаны вверх, в несколько отверстий; кругом диваны, обтянутые красной шерстяной материей; по углам низкие восточные столики черного дерева, выложенные перламутром. Мы были и в той комнате, откуда из-за решетки хан будто бы глядел на купающихся жен. Мы осмотрели потом и мраморную купальню: это бассейн, шириною сажени в две и глубиною в аршин. На небольшой луговине подле этой купальни растут две пышные мирты, а по каменному забору, идущему кругом садика, вьется виноград. Тут же стоит и тот чудесный тополь, который мне указал со двора привратник. В конце садика бьет еще два фонтана. Потом мы осмотрели ханскую спальню, столовую, приемную, посольскую и комнату для бритья. До сих пор цело парчовое покрывало, которым головобрей занавешивал последнего Гирея. Оттуда вожатый привел нас в покои ханских жен, довольно большие комнаты, с зеркалом в каждой и с особенными шкапами для платья. Шкапы эти сделаны грубо и выкрашены одноцветной масляной краской. Под ногами везде рогожная подстилка. В одной комнате висят два опахала из страусовых перьев…

 
…но где Зарема,
Звезда любви, краса гарема?..
 

Грустно-пустынно раздается шаг зашедшего туда посетителя. Тлеют пышные дворцы. С каждым часом рука времени стирает черты; но поэзия облекла вечным очарованием забытья сени ханских палат:

 
Еще поныне дышит нега
В пустых покоях и садах…
 

Могил гарема нам не показали. Они в ведении мусульманского духовенства, и вход в каменную ограду всегда заперт. Два низких круглых здания с куполами выходят наружу. Чичероне сказал, что там похоронены ханы. Подле, в горе, журчит ключ, дающий жизнь всем фонтанам сада³².

 
Cdzież jesteś, о miłśi, potęo i chwał?
Wy macie trwaćnawieki, żodł szybko płnie,
О hańo! wyśie przeszł, a żodł został!³³
 

Предание о происшествии, рассказанном Пушкиным, сохранилось в народе до сих пор. Мне передавали всю эту историю почти так же, как она в «Бахчисарайском фонтане». Зарема в действительности называлась Феря. Хан любил ее больше других жен, но когда привезли ему чужую пленницу, неизвестно какую, только не татарку, он оставил Ферю. Имя новой одалыки ему не понравилось, и он сказал: «Да будешь ты отныне Диляра-Пикечь»³⁴. Что значит: «украшающая сердца княжна». Она скоро умерла, и хан подозревал, что ее извела Феря, – и Фери также не стало. Хан построил над прахом Диляры-Пикечь дюрбе, или надгробный памятник, о котором я уже сказал выше. Там есть над дверями надпись: «За душу покойной и помилованной Богом Диляры-Пикечь фатиху!» – подразумевается прочти! «Фатиха» – первая глава Корана.

Задумавшись, выезжаешь из Бахчисарая. Мы не заметили, как татарские кони втащили нас на огромную гору, откуда еще виднее поэтический, странный город. Но его видишь минуту. Дорога поворачивает вправо, и бугор закрывает все. Мелькнувшим сном припоминается Бахчисарай и его опустелые пестрые дворцы…

Мы опять стали встречаться с обозами. Горы пошли понижаться и перед Симферополем пропали совсем. Потянулась степь, грязь. По степи показались суслики: они беспрестанно мелькали за кочками, то вьющейся серой полоской, то торчащими столбиками; и здесь, и там бежал трусливый зверек, настораживая уши; останавливался, прилегал и думал, что им занято все, что не идет и не едет, и что на него мчится тройка чудовищ… Быстро несся он к норе, еще раз мелькал и глядел из-за кочки своими вострыми глазками и вдруг нырял в норку, как в воду. Жаворонки пели один перед другим. Дрофы перелетали стадами с места на место. Бежали потоки от растаявших снегов, и часто надо было далеко объезжать эту журчащую поэзию степей. В Перекопе мы едва не сели. Экипаж великих князей (небольшая коляска) влекся 11 парами волов и двумя верблюдами. Великие князья оставили его и пересели в другой, более легкий. Тимм, издатель «Художественного листка», разъезжал по городу верхом, ожидая прибытия на станцию этой коляски. Он мне и рассказал все дело. Мы потащились из Перекопа шагом. Грязь, грязь и грязь. Наконец и мы встали, въезжая в Николаев. Четверка лошадей не брала простой курьерской тележки. Пришлось выпрячь лошадей, сесть верхом и так доехать до станции – версты четыре, грязными улицами города. Вещи мы взяли на лошадей. Кто вытащил потом телегу, неизвестно. Впоследствии мы находили много брошенных в поле телег и тарантасов без всякого присмотра. Увезти было некому. Не доезжая трех станций до Одессы, мы опять застряли в грязи. Было верст 19 до перемены лошадей, и стало уже темно. К счастью, нам попался расторопный и ловкий ямщик. В совершенных потьмах, так, что мы не видели друг друга, он выпряг лошадей, перевязал вожжами наши вещи, подделал нам веревочные стремена, усадил, и мы двинулись в поход, бросив телегу. На беду пошел дождик. Отъехав верст пять, мы сбились с дороги. По сторонам выли волки, и так близко, что наши лошади храпели. Сколько мы ни улюлюкали, волки не уходили. Все это вместе было нисколько не лучше путешествия под штуцерным огнем. Мы кружили, кружили – и все-таки не находили дороги.

– А как нам был дождик, когда мы поехали? – сказал гений-ямщик.

– В левое плечо.

– Точно, в левое плечо. Так и надо встать и ехать.

Встали так и поехали, и выбрались на дорогу. Чтобы не сбиться еще, мы распорядились таким образом: поехали гуськом, друг за дружкой, и каждый смотрел вниз и в то же время слушал звук копыта. Если казалось кому-нибудь, что сбились, он давал знать: другие два поверяли. Ямщик иногда слезал и щупал дорогу рукой. Так доехали мы до каких-то стогов.

– Должны быть стога на дороге?

– Должны.

– Значит, так едем?

– Так!

– Да тут есть и землянка, – прибавил ямщик, – не перегодить ли нам до свету, ваше благородие?

– Давай, перегодим.

– Эй, малый! – крикнул гений-путеводитель. – Пусти в землянку!

Чей-то перепуганный голос отвечал, запинаясь:

– Я, пожалуй, да у меня, дяденька, ничего нетути, и огня нетути!

– Ничего и не надо.

Мы полезли в какую-то соломенную нору, щупая кругом: все была солома, но, по крайней мере, сухая. Лошадей мы сунули к сену. Клажа осталась на них; а сами все втроем, четвертый мальчик, забрались в землянку и через миг заснули. Мне случилось встать раньше всех. Я разбудил товарищей. Свет едва брезжил, но дождик перестал. Мне мелькнула перед землянкой сонная фигура малого, сторожившего стога, которые наши лошади немного пораздергали. Но малый был за это не в претензии. Чемоданы наши были сохранны, как будто кто стерег их. Мы поехали по дороге и скоро увидели станции. Больше такого неприятного бесседельного странствования не случилось. Еще раз мы ехали верхом целую станцию, но уже на оседланных лошадях. Подъезжая к Одессе берегом моря, на этот раз днем, мы опять слышали его шум и раскаты; но странно! – это было совсем не то, что ночью. Те же волны, а плескали не так. Я старался создать прежний звук разными усилиями, закрывался, предаваясь мыслями одному этому: и все было не то… До Бендер не случилось ничего особенного. Но тут, в Перкане, у Днестра, задержал нас лед. Мы жили три дня в одном болгарском семействе, состоявшем из старухи-хозяйки, двух ее сыновей и двух невесток. Одна была стройна, как пальма. Я спел ей одну болгарскую песню, где говорилось о красавице, которая когда шла лесом, сухое дерево распускалось, а цветущее увядало.

Сухо ще древо лист пустил,

А сурово ще повеел…

– Где ты выучился по-болгарски? – спросила она меня.

– В России, – отвечал я.

– Нет, не может быть, – сказала красавица, – откуда там болгары!.. А ты, верно, был в Белграде.

Белград – это их лучшая колония в Бессарабии, можно сказать, город, дальше и лучше которого они ничего не знают. Красавице было только 16 лет, а мужу ее 19, и он был также красив. Она одевалась всегда хорошо и подпоясывала свой стройный стан широким поясом с большими серебряными бляхами. Домик, в котором жило все это семейство, был очень недурен, в две комнаты, с особенной кухней; на дворе кричали гуси и утки. Все было просто и тихо. К ним ходил всякий вечер один старик изнизу, с реки, где он имел сады. Его звали Сусид, и мы так стали называть. Сусида все уважали, и хозяйка всегда ставила ему стул.

– А что, нельзя ли как переправиться? – спросили мы его однажды.

– Нельзя! – отвечал Сусид, – крыга такая идет, что о!³⁵

– Да нет ли там кого, чтобы перевез?

– Хошь до неба кричи, никого не найдешь! Прошлый год так-то поехали: чисто всех утопило!

– Всех?

– Ого!

Этим он кончил речь. Сусид был немного лаконического свойства и размазывать речей не любил.

Так мы сидели у моря и ждали погоды, наконец привыкли и забыли наблюдать за льдом. На третий день вечером пришел к нам Сусид и сказал с нетерпеливым удовольствием:

– Ну, завтра будет переезд: крыга проходит!

Сусид был сколько лаконичен, столько же и трусоват, и ему никак не воображалось, что перевоз начнется раньше завтрашнего дня, и уже начался, покуда он шел снизу. Я взглянул в окно и увидел ходящие от берега до берега лодки. Мы бросились увязывать чемоданы, побежали за лошадьми, но покуда запрягали, уже стемнело, и лодки перестали ходить. Утром, чуть свет, вскочили мы, чтобы ехать… и что же? Крыга шла еще сильнее. Сусид опустил голову и не говорил ни слова. Тут наехал к нам курьер, один из адъютантов князя, посланный вслед за нами из Севастополя. Мы все втроем пошли на реку и решились во что бы то ни стало переехать. Лед шел сильно только посередине; к краям было жиже, а местами и совсем чистая вода. Стоило только пробиться сквозь среднюю полосу, и тогда мы там. Мы достали большую лодку и десять багров, чтобы отпихивать лед. Трусливый Сусид говорил, что нельзя, и все говорили, что нельзя, а вышло – можно. Мы сели благословись. Много народу собралось на той и другой стороне смотреть, как мы будем переправляться. Из крепости также вышли кучки и глядели. До встречи с полосой мы ехали благополучно; но тут лед окружил нас и понес. Напрасно багры впивались в него и толкали: самая маленькая льдина была на бегу своем сильнее человека… Тут поднялся крик и шум; мы стали работать веслами и баграми и как-то выбрались на чистое место… Но это был еще не конец: огромная льдина неслась прямо на лодку, угрожая нас опрокинуть. Все увидели ее вдруг и вдруг ударили в весла; лодка вынеслась, льдина прошла мимо, и мы причалили к берегу, где ожидали нас лошади.

Три станции к Кишиневу пролетели мы летом, потому что дорога была прекрасная, по горам; но последняя станция оказалась грязна, и на беду повез молдаван, сонный, неповоротливый, не знавший дороги и не говоривший по-русски. Блажен, кто не имел несчастия ездить с этим народом. К тому же надо прибавить, что у них почти нет никакой упряжи. Лошади везут на особых лямках, без хомутов, и никогда не взнузданы. У четверни всего две вожжи. Пристяжные скачут без вожжей. Разумеется, под гору тройка несет, и как еще не ломают никому шей, это совершенно непостижимо. Слезать же в таких случаях нет и заведения. У меня никогда так не замирало сердце, как в те минуты, когда молдаванские невзнузданные кони мчали нас впотьмах под гору неизвестно куда; а мой товарищ, больше меня привыкший к этим штукам, обыкновенно хохотал во все горло. Стало быть, ко всему можно привыкнуть. В довершение всех удовольствий, испытанных на этой несчастной станции, криков с молдаваном по-русски и по-молдавански, мы сели в грязь, и где же? – уже въезжая в город, едва не в виду своих жилищ! Огни Кишинева приветно горели тут, сейчас за мостом, и манили нас к себе. Дело, впрочем, знакомое: выпрягай лошадей, и поедем верхом! К счастью, вблизи случилась будка. Мы крикнули будочнику. Он явился и оказался преловкий и преуслужливый малый. Огня у него не нашлось. Впотьмах, как некогда гений-путеводитель, перевязал он нам вещи, пока ямщик выпрягал лошадей… как вдруг мы услышали сзади звон бубенчиков: наехала обратная тройка, пустая телега.

– Возьми нас с собой!

– Что ж, можно, – отвечал русский человек, – вы кто будете?

– Такие-то.

– Ну что ж, садитесь.

Итак, мы въехали в Кишинев совсем не теми улицами, как въезжают обыкновенно. Ямщик, избегая грязи, не поехал прямо. Через час мы стучали в ворота своей хаты. На душе было невыразимо приятно. Кишинев показался мне родным городом.