Текст книги "Волчий сон"

* * *

Ближе к вечеру Николая вызвали в медчасть. Смерив артериальное давление, взяв кровь из пальца, послушав дыхание, определили диагноз: обострение заболевания: необходимо срочно ехать в Республиканскую больницу для осужденных или ложиться в стационар медицинской части здесь. Другого варианта не было. Николай догадался, что его «прячут» до выяснения обстоятельств и не стал отказываться, тем более что здоровье действительно подводило – уже больше двух недель он практически не спал. Переодевшись в пижаму, пошел в указанную палату, забрался на свободное в углу место на втором ярусе, улегся, осматривая больных. Внизу отдыхал цыган Петруха, рядом с ним лежал повар из столовой Леха и храпел, не реагируя на толчки в плечо и удары по кровати – суровая доза снотворного лекарства после какого-то ЧП, о чем еще толком никто не знал, определила ему сон, как минимум, до завтрашнего утра. Дальше лежали, сидели, отдыхали знакомые наглядно зэки из зоны.

– Чего Леху-то накачали? – спросил Николай у цыгана.

Тот хитро сощурился:

– Да не знаю. Вроде, бакланил4848
  Бакланить – хулиганить, задраться.


[Закрыть] в столовой.

– Да ну нафиг! Че, совсем обурел баландер4949
  Баландёр – повар, разносчик пищи в тюрьме, в ИУ.


[Закрыть] – место нашел для выяснения отношений? Не может такого быть!

– Да вроде как кум или кантрики его там и спалили5050
  Спалить – раскрыть тайное, открыть нечто для всех, разоблачить.


[Закрыть].

Леха спал, поинтересоваться у него не было возможности. Да и время было уже позднее.

– Пошли, Петруха, курнем, – предложил цыгану.

– Да не время, Коляныч, здесь по расписанию курить надо!

– Да ну, что, опять режим?

– Да я пробовал что-то сделать – бесполезно, только себе давление поднял. Суки санитары тут же начмеду стучат.

Николай встал, слез со шконаря, взял пачку «Минска» и пошел на выход. Дверь была заперта на ключ, через стекло с другой стороны смотрел и улыбался дневальный-санитар.

– Открой, курить иду.

– Еще пять минут. Не положено.

– Открой, сволочь, ты что, ментовское здесь навязываешь, гнида, – прорычал Николай.

– А ты не указывай. Мое дело открывать по расписанию. И я не собираюсь слушать таких, как ты, – неуверенно огрызнулся санитар.

– У-у-у, мразь. Че творишь? Как жить будешь, гад? Пять минут – это что, срок? Открывай двери, гадина, – заорал Николай.

Дневальный быстро испарился и через несколько минут примчались контролеры, за ними следом медсестра и начмед.

– Ты чего опять буянишь? В ШИЗО захотел? Сейчас акт составлю, – скривился один из контролеров.

– Пошли, Николай. Тебе нужно нервы успокоить. Укол получишь – до завтра проспишь, а потом будем разбираться, – начмед вышел вперед и спокойным голосом продолжал увещевать, – укол неболючий, а тебе – от греха подальше и на пользу пойдет. Не выделывайся, говорю тебе как врач – так будет лучше.

Николай постоял немного, посмотрел офицера. Двери закрыты, контролеры наготове, стукач санитар прячется позади, медсестра уже держит шприц.

– А, мать его за ногу. Колите, может, и вправду децл покрепит, протащит. Только кольните еще чего от сердца, а то и крякну, не ровен час.

– Не беспокойся, все будет в норме, – заверил начмед.

Дверь открыл своим ключом. Первыми вошли контролеры, за ними – начальник медицинской части и медсестра. Вогнала иголку наполненного заранее шприца в приготовленную для этой цели ягодицу. Вернувшись в палату, покурив предварительно в туалете, Николай почувствовал, что ноги подгибаются, лица окружающих стали однообразными, тусклыми. Едва расстелив свое одеяло и вскарабкавшись на второй ярус, он провалился в глубокий, тяжелый, аминазиновый, а, может, и галоперидоловый сон – кто их знает, что они колют. Проснулся только к обеду следующего дня. Голова болит, тело ломит, во рту сухота, жажда нестерпимая. Кое-как поднялся со шконаря – штормило, продол качало под ногами, слабость во всем теле.

– Пацаны, сколько я проспал? – язык не слушался.

– Нормально, Коляныч. Почти сутки. Тебя ночью ингалятором прыскали, ты задохнуться уже, вроде, хотел.

– Ладно. От души, спасибо, – пробурчал Николай.

– Не отделаешься. Наливай. Да ладно, – увидев, что Николай растерянно глянул на свою тумбочку, мужики заулыбались, – чиф готов. Делай, Коляныч. С пробуждением. Ишь, как тебя крепит, – протянули кругаль горячего яда-чифа.

Степенно пуская по кругу кругаль, распили с конфеткой чай, молча, покрякивая от удовольствия.

– Ну что, Леха, так за что тебя? – спросил Николай у поваренка.

– Да так, менты хотят на мороз поставить, – Леха скривился. – Я не виноват.

Леха отсидел уже семь лет с малолетки5151
  Малолетка – исправительная колония для несовершеннолетних


[Закрыть] за соучастие в убийстве. Николай вспомнил как, находясь на судебно-психиатрической экспертизе, пересекался с его подельником, который уже пять лет доказывал, что убийство совершил в состоянии аффекта…

Больше года назад следователь генпрокуратуры объявил Николаю, что его отправляют в республиканскую психиатрическую клинику на экспертизу с целью получения ответа на вопрос: был ли он в состоянии аффекта и вменяем на момент совершения преступления. Адвоката, как всегда, не было, и Николай, особо не задумываясь, дал согласие и подписал нужные документы. И в два часа ночи, как было принято в тюрьме, его подняли. А точнее, лязгнули засовы тормозов5252
  Тормоза – входная металлическая дверь в тюремную камеру


[Закрыть], и один из трех конвоиров громко крикнул: «Одинец, на выход. С вещами». Мужики-сокамерники не спали, по очереди пожали руку молча, отводя в сторону глаза. Николай подобрал уже скрученную вату-тюфяк, кешар5353
  Кешар – вещевая, хозяйственная или сумка, баул с пожитками осужденного или подследственного


[Закрыть] – в другую руку и перешагнул порог. Начинался этап. В подвале тюрьмы, в отстойнике, уже было набито полно народу. Дым сигарет был настолько густым, что скрывал даже лица этапируемых. Кто-то ехал на суд, кто-то в другую тюрьму, кто в зону, кто-то, как Николай, на больничку. Ближе к утру вызвали на шмон – полный обыск. В отдельной камере нужно наголо раздеться, пройти через створки металлоискателя, показать открытый рот, высунутый язык, и, повернувшись голым задом к конвоиру, вытянув руки вперед, присесть три раза: если есть спрятанные «торпеды», они должны при этом выскочить естественным путем. Вся одежда прощупывалась, включая грязные носки, трусы. Из подошв ботинок безжалостно выдергивались супинаторы, если они у кого чудом сохранились. Все личные вещи из сумок-кешаров тщательно осматривались, включая конфеты, с которых срывались обертки, сигареты, которые вытаскивались из пачек и складывались россыпью в пакет, чай пересыпался из стандартных пачек в полиэтиленовые пакеты, хлеб разламывали или тоже тыкали шилом, изымалось все режущее и колющее, за исключением одноразовых станков. К вещам подводили собаку – искать наркотики. После шмона, непрерывно и злобно подгоняемые охраной, арестанты спешно одевались, часто надевая шиворот навыворот свои майки, трусы, носки; вещи в беспорядке засовывались в сумки, а самих этапируемых переводили в другой бокс – отстойник. Перед погрузкой в автофургон для спецконтингента, автозак, всех опять вывели на продол. Откуда, сначала назвав фамилию и услышав от арестанта в ответ его имя и отчество, адрес последнего проживания, статью (и если есть – срок), выводили бегом и загружали в стоящие на площадке автозаки, окруженные охраной с автоматами и злобно рвущимися с поводков собаками. Но перед самой погрузкой в автозаки проводится еще один строгий инструктаж – о том, что «спецконтингент» поступает в распоряжение конвоя и при любой попытке угрозы или провокации, будет применено оружие «на поражение», так же, как и при шаге вправо или шаге влево от указанного конвоем маршрута продвижения. В автозаки загоняли вдвое больше людей, чем положено было для имеющихся там клеток. Забив до отказа одну машину, запирали клетки снаружи металлических дверей-решеток, в машину заходили три человека охраны и закрывали ее изнутри. Через час, когда погрузка была завершена, автозаки двинулись на вокзал. Духота стоит невыносимая, теснота. Пот капает, от сигаретного дыма слезятся глаза. Окошек и люков, конечно же, нет. На вокзале – почти час стоянки с закрытыми дверями, только слышен лязг проезжающих мимо вагонов, лай милицейских собак на перроне и голос дежурного о прибытии и убытии пассажирских поездов: «за бортом» шла мирная «вольная» жизнь железнодорожного вокзала. Арестанты, замерев, слушали эти голоса, и невыносимая тоска проявлялась у каждого в глазах. Каждый что-то представлял или молча вспоминал свое личное, связанное, как правило, с вокзалом и чем-то хорошим или дорогим. И вот, наконец, слышно, как остановился, лязгнув буферами, состав возле самой машины. Громкие вскрики—команды конвоиров, и началась погрузка в «столыпин» – так до сих пор среди зэков называется спецвагон для этапа. Открывается замок на клетке, за ним – засов, звучит команда: «Первый пошел!». Ближний к двери арестант хватает сумку, согнувшись, просовывается в дверной проем выхода из машины. Сразу со ступенек – в вагон, подгоняемый криками, пинками или дубинкой. Сбоку от ступенек стоят конвоиры с подготовленным к стрельбе оружием. Позади – собаки без намордников, хоть и на поводках. В вагоне вместо купе – опять клетки с решетчатыми дверями. В купе-клетках обустроены деревянные полки: снизу две, сверху раскладывающиеся с боков от стенок три полки, еще выше, под самым потолком, опять две полки. В такое «купе» загоняют двадцать арестантов, двери захлопываются, закрывается засов, навешивается замок. Далее заполняется следующее «купе». Заполнение вагона занимает не более десяти минут, и поезд, обыкновенный пассажирский поезд, но со спецвагоном в хвосте, трогается. Конвоиры с документами в руках проводят еще одну перекличку, и на этом первая часть этапа заканчивается. Вагон мирно, размеренно стучит колесами, зэки размещаются, кто как устроится. Николаю повезло – успел вскочить на среднюю полку, быстро разулся и улегся по центру. Слева и справа улеглись еще по два зэка. Через решетку дверей и полуоткрытое окошко через коридорчик вагона видны проплывающие мимо луга, лес, деревушки, дачи. На остановках конвоиры окна задраивают, а в пути через открытую щель свежий воздух устремляется в прокуренный вагон. Обычные разговоры попутчиков: кто откуда родом, кто кого знает; какие новости в зонах, в тюрьмах; кто, где, за чем смотрит; и вообще за жизнь, за режим, за все. Кроме женщин. Не принято среди зэков говорить о бабах. А уж если и говорится, то в негативных красках, пошлых тонах и потребительских качествах. Но они, женщины, есть и в этом вагоне. Как непривычно, как дико смотрятся красивые напуганные девушки и женщины за решеткой «купе» столыпина. Они пытаются подавить в себе страх: кто-то курит, кто-то матерится, кто-то пытается установить связь между камерами-купе. Но все равно, женщины и грубый, страшный, удушливый, злой, и вонючий, прокуренный этап арестантов – это нонсенс, это должно быть чуждо цивилизованному человеческому обществу, даже если эта женщина совершила преступление. Но это только должно быть, а на самом деле – и не чуждо, и обыденно, и тоскливо, и привычно. Женщины преступницы едут по этапу. Кто-то из них украл, кто-то наркотики продавал, кто-то алименты не платит, кто-то пьяного мужа зарезал, кто-то прозевал в магазине огромную недостачу: и они все виновны, и все они едут в тюрьму, в колонию, в суд – с настоящими преступниками в одном вагоне. Это не дай бог кому увидеть такое: красивые, стройные и не очень, молодые совсем и не очень, с распущенными волосами или с модной стрижкой, с большими сумками или вообще без ничего. Но сколько тоски и страха, боли и горя, отчаяния и вызова в их размалёванных красивых глазах. Сколько обиды и страха везут они в своих трепещущих сердечках. Те, кто должен любить, те, кто должны украшать мир, те, кто дарит любовь и рожает детей, но те, кто совершил любое, порой еще и недоказанное преступление – все они сейчас равны пред Системой. Все они унижены. Все морально убиты. Что от них, женщин, останется после всего этого, не трудно догадаться и представить. А мужики скалятся, просятся в туалет, только чтобы, проходя мимо, взглянуть на них, вдохнуть резких запах духов, только чтобы уловить взгляд, услышать хоть какое, хоть матерное слово от женщины. И это не зоопарк – это жизнь.

Николай в этих «попутных» базарах обычно участия не принимал ни на воле, ни в тюрьме, ни, тем более, на этапе. Глядя на проплывающие ландшафты, Николай думал о доме, о родных. Вспоминал. Почти три часа стоит отцепленный вагон на промежуточной станции. Конвоиры разносят в железной лейке, из которой хозяйки поливают грядки, кипяток. Арестанты подставляют под решетку кружки, миски, одноразовые стаканчики. Кто-то заваривает чиф, кто-то кашку быстрого приготовления, кто-то просто пьет кипяток с хлебом. Объединившись по понятиям, по срокам и режимам в команды, в группки по интересам, достают из кешаров у кого что есть съестного – сало, конфеты, хлеб, лук. Вагон наполняется запахами съестного вперемешку с сигаретным дымом. Конвоиры бегают по узкому коридору, стучат дубинками по решеткам дверей, чтоб не курили, пугают, что не будут водить в туалет, если не прекратят курить. Однако их никто не слушает и, наоборот, из некоторых клеток-купе доносится то злобные, то смешливые реплики конвоируемых. Конвоиры же – солдаты-контрактники, жирные отъевшиеся морды – пытаются пугать актами, но сидящие в отдельном купе «крытчики»5454
  «Крытчики» – определенный контингент осужденных, дополнительно осужденные судом за злостное нарушение установленного режима отбывания наказания в исправительном учреждении и отбывающие этот срок в условиях тюремного режима – « в крытке».


[Закрыть], злобно оскалившись и ухмыляясь, особенно яростно и обидно песочат вертухаев. Этап. Крытчиков уважают. Это особая категория, каста, сословие, это особый образ человеческой жизни, если ее можно назвать человеческой. Эти люди сами себя загнали сначала в тюрьму, оттуда в зону, а оттуда в тюрьму зоновскую – тюрьму в тюрьме. И ни на месяц, ни на два, а на годы. Они «в отказе», они «вне закона», они авторитеты, они страдальцы за других зэков. Это они «ломают режим», чтобы отвлечь на себя силы и нервы ментов, а поэтому и мужикам легче в зоне, и мужики греют кичи, БУР, мужики греют крытку, мужики греют карантин, мужики греют больничку. Мужики должны, мужики могут, мужики – на то и мужики. Они работают, они сидят, они уходят на УДО-мудо, они не сидят «до звонка». За них есть кому «порамсить», за них есть кому заступиться перед ментами, за них есть кому решать, есть кому думать. Для них выносятся постановы, за них идут на кичу блатные, и их же проблемы решает братва. Их дело – сидеть и работать. И делиться. По возможности, по совести. Никто силой не берет в общее. Сами несут. Потому что – мужики. Не несут только нечисти, черти. Нет у них возможности, нет у них права внести свою лепту в общее. А у мужиков есть. Потому что они – мужики.

Вот подцепили к составу вагон – и снова в путь. В столицу прибыли на рассвете. Снова слышен злобный лай на перроне, сонный и какой-то злобный голос из репродукторов, опять команда конвоя: «Первый пошел!». Арестантов выгоняют из вагона и усаживают у путей на землю, руки за голову. Инвалид ли, пожилой ли, без ног, слепой, больной, хромой – никого не волнует. Мелькает резиновая дубинка, хрипят пеной из-за тесного ошейника злобные псы. Конвоируемые неровным строем сидят на корточках на мокрой траве, руки за головой, сумки-кешары перед собой. Идет перекличка. Подъезжают автозаки. Справа, по одному подхватываясь с земли по команде, они вновь бегут в открытые пасти фургонов по круглым скользким ступенькам, спотыкаясь, падая и поднимаясь под ударами дубинок, кося глазом на чуть не достающих зубами собак, они собираются в машину до тех пор, пока не прозвучит команда «Двери закрыть». Уже в набитой машине рассовывают под скамейки в темноте свои сумки, шарят руками, подсвечивают зажигалками, ругаясь и матерясь, примостятся все, кто как сможет. На ухабах люди ударяются боками, головами о стены, перегородки, друг о друга, матерятся незлобно. Скоро конец этапа, кажется им. Но это еще не конец.

«Володарка» начала нулевых – столичная и республиканская тюрьма. Подвал и первый этаж – пересылка. В «отстойниках» – грязь, холод, вонь, крысы. Народом камеры забиты до отказа. Разговоры-базары, злобный смех, шушуканье. Кто-то спит, свернувшись «на сцене» на газетах, кто-то корячится к электропроводке у лампочки, чтобы накинуть тоненькие проводки, вытянутые из шнура кипятильника: нужен ток – будет! Не будет тока – разломают «сцену», из щепок сложат костер, но кипяток будет при любом раскладе. И так в те времена – каждый день, каждую неделю, каждый год, и из года в год. Это клоака человеческого общества, которое согнало сюда неугодных ему своих собратьев. Как они там живут, чем они там живут – этому обществу безразлично. Главное, что они там, в клоаке, главное, что их там почти нет, их нет рядом, их как бы нет вообще. Общество освободило и оградило себя от точно таких же, как они сами. Общество не думает, что это плохо. Общество знает, что чем хуже им там, тем лучше ему, обществу, здесь. Общество уверено, что оно право, общество говорит о гуманности. Общество говорит об искоренение преступности. Это говорит преступное общество и верит само себе. Общество не считает себя преступным. Общество отдыхает, живет и радуется, живет и переживает, живет, но не умирает, постоянно перерождаясь. Общество сажает своих членов за решетку, общество унижает, убивает, лишает, сжигает – ради того, чтобы не убивали, не мешали, не унижали. Днями, годами, веками. Общество удовлетворенно рапортует об успехах, а тюрьмы все больше и больше наполняются. Люди продолжают воровать, убивать, лишать, унижать. А общество считает, что оно живет праведной жизнью, отрывая от себя куски и органы целиком, само же их пожирая, само их разлагая, само их затем выбрасывая в свою жизнь в виде «исправленных отходов» и затем пожирает эти же отходы вновь. Общество право и не терпит критики, не терпит вмешательства, не терпит другой, иной жизни или понятий о жизни. Общество создало тюрьму для себя же и открыто обманывает себя же, что – это есть необходимость: пожирать свои органы, пожирать свою плоть. Нет в обществе Бога – есть в обществе Сатана. Он правит, он направляет, он доволен. А общество считает, что это оно правит, развивается, укрепляется, что оно справедливое, непреклонное и правильное. Не слышит общество голос разума, не видит общество свет Истины, не знает общество Закона правильного, Закона праведного, Божьего, не хочет знать: так угодно ему, обществу, так угодно Сатане. Но его, Сатаны, труд, его успехи и победы общество признает своими успехами. Видят, но не знают, слышат, но не разумеют. Так выгодно им жить одним днем, одним мигом, радоваться сиюминутным наслаждениям до рвоты, до умопомрачения; им забыто все то, что дал человеку Создатель. Общество приняло законы, которые считает своими, но затуманенный ум не хочет понимать истины, не хочет думать о будущем. Люди-грешники грешат, люди-грешники судят, люди-грешники милуют. Навязчивая, гнусная идея общественной справедливости, равенства душит и убивает свободу мысли, свободу духовного процветания и развития. Индивидуумы, личности, таланты равны почему-то с ублюдками, жадными и похотливыми членами такого «равного» и равноправного общества.

Грязные бушлаты и давно не чищенные берцы контролеров «Володарки» – первое, что бросилось в глаза. Николая одним из первых вызвали из строя, повели по сводчатому древнему коридору подвала, как позже он узнал – спецкоридору, где обычно содержатся смертники или приговоренные к пожизненному заключению. Камера номер пять находилась ровно под одной из четырех круглых башен тюрьмы, ниже уровня земли. Стекла на зарешеченном окне нет, стол покрыт слоем грязи и жира, «дальняк» грязный, нары, деревянные, на четыре человека, исписаны и исцарапаны различными датами и кличками, но в основном цифрами «139» и «100» – «мокрыми статьями». Ни матраца, ни одеяла, ни подушки не дали. Под грязным, с паутинами, окошком с металлическими жалюзи – отключенная от отопления самым простым способом – полным демонтажем труб – естественно, холодная батарея. В камере, свернувшись, спят шесть человек. Дверь со скрипом захлопнулась, щелкнул засов, и один из спящих поднял голову, тупо взглянул опухшими глазами, что-то пробурчал и вновь уткнулся в плечо рядом отдыхающего. Тусклый свет грязной лампочки под потолком слабо освещал камеру и ее обитателей. Воняло грязными носками, прелой обувью и парашей. Поставив сумку на скамейку, Николай присел, закурил. Сразу же зашевелились куртки, показались заспанные головы.

– Браток, есть курить?

Николай бросил пачку сигарет и зажигалку на стол. Как видно, хата «на голяке5555
  «На голяке» – т.е. в камере отсутствуют сигареты, чай и другие необходимые вещи и продукты.


[Закрыть]», он это предвидел: предупреждали об этом еще в тюрьме. Здесь, на «Володарке», в подвале сидят как подследственные, прибывшие этапом в тюрьму, и транзитники, ожидающие этапа, так и задержанные по подозрению с улиц, с рынков, с малин-борделей и других злачных мест. Как правило, большинство из этого контингента без сигарет, без чая, голодные и чаще всего «с бодуна» или обкуренные. Бывают и со вшами, блохами, чесоткой. Бомжи, наркоманы, мелкие воришки, хулиганы, беспризорники размещались в одной камере вперемежку с настоящими преступниками и с франтоватой босотой, бродягами, которые явно выделялись среди остальных арестантов в этой пестрой массе. Последние обособленно кучкуются, обязательно подстилают на «сцену» под себя газеты, где-то находят дорогие сигареты, пьют не спеша чифирок и презрительно сплевывают рядом, не обращая внимания ни на кого

– Слышь, а курить-варить есть? – Явно умоляющие, выжидательные глаза показались из-под ветровки.

– Не «слышь», а послушай! Есть чай. Есть кипятила. Вставай, коль кумарит. Вари.

Малый быстро вскочил с нар, сбегал на «дальняк», тщательно вымыл руки и лишь слегка сбрызнул на лицо. Быстренько сполоснул тут же железную эмалированную кружку-литран. Тут зашевелились и остальные «квартиранты».

– Только сволочь, продольный5656
  Продольный – дежурный сотрудник на коридоре тюрьмы.


[Закрыть], розетку отключил за то, что мы вчера «машину»5757
  «Машина» – самодельный кипятильник, изготовленный из подручного материала.


[Закрыть] замкнули. Щас попробуем «паутинку» изготовить! – Малый достал откуда-то из-под шконаря спичку, с намотанной на ней тонкой проволокой. Забросив один проводок на фазу оголенного в потайном месте провода от электролампочки, второй провод потянул к кранику водопровода. Через пять минут в кружке закипела вода, две полные горсти заварки под общее одобрение были всыпаны в кипяток и накрыты газетой.

– Колян меня величают. Охотник, – представился Николай.

– Здоровенько, Колян. Вовремя ты, а то мы здесь уже окоченели. Менты зверствуют – ни ложек, ни нормальной пайки. На проверку, сволочи, даже в хату5858
  Хата – камера.


[Закрыть] не заходят; так, через «кормушку» глянут и писец. Третьи сутки здесь уже сидим – не поднимают по хатам. А ты откуда-куды, Коляныч?

– Да я в Новинки еду. На экспертизу.

– Мокрушник5959
  Мокрушник – убийца.


[Закрыть]?

– Да.

– Еще без срока, первоход?

– Да.

На этом расспросы закончились – не принято здесь много интересоваться. Узнали, что за человек заехал – и хватит. Дальше, если захочет, сам расскажет, а если нет – чего человеку в душу лезть. Покилешевали6060
  «Килешевать» – поочередно переливать горячий чай из одной кружки в другую тонкой струей для наиболее полной, как считается, передачи теина в воду и, якобы, обогащения чифиря кислородом.


[Закрыть] чиф, пустили кругаль по кругу, предварительно разделив леденцы меж собой. Исполнив церемонию встречи, все закурили. Молча, сосредоточенно, углубившись каждый в свои мысли.

– Ты, Коляныч, вон на вон те нары мостись: и от окна подальше, да и на втором ярусе теплее-то будет. Снизу – и шмон от дальняка невыносимый, и сквозняк, а там, вроде, ништяк, – предложил парень, явно не впервые посещающий Володарскую транзитку, – с Саньком отдыхать6161
  Отдыхать (сленг.) – в смысле спать, предаваться сну.


[Закрыть] будешь, он мирный, – оскалил парняга коричневые от чифа зубы, – Кунец я, Вовка, – обозвался он.

Лязгнула дверца «кормушки»6262
  «Кормушка» – специальное окошко в металлической входной двери в тюремную камеру, запирающееся металлической дверцей – для передачи в камеру еды, почты и т. п.


[Закрыть], и в проем подали миски с кислой капустой, на которую была навалена бочковая килька. Буханка черного хлеба и семь кружек остывшего полусладкого, скорее всего, из вчерашней заварки чая. Кормушка закрылась.

– А ложки? – пожав плечами, спросил Николай.

– Какие на фиг «весла», браток, – оскалился Вован Кунец, – в обед дают три «весла» на шестерых.

– Ни фига себе, порядочки. – Николай полез в свою сумку и достал оттуда ложку. Остальные стали есть капусту кто чем: кто спичечным коробком, кто корочкой хлеба, кто просто руками. Вонючая капуста, скользкая и темно-серого цвета, была настолько кислой, что обжигала язык и глотку, острым комом откладывалась в желудке. Но килька была свежей, несоленой. Николай достал несколько луковиц, разрезал их отточенным концом своей ложки, поделив на всех.

Пять суток длились, как пять месяцев. Холод, смрад, бесконечные разговоры, вперемежку со сном, чифирем и проверками через кормушку. Николай нашел себе занятие. Под дверями в бетонном полу была крысиная нора, откуда крысы, нисколько не боясь, и днем и ночью вылезали в поисках съестного. Старая большая крыса и трое молодых крысят смело разгуливали по хате, даже пытались по отвесной ножке вскарабкаться на скамейку. Николай привязывал на нитку кусочек хлеба и бросал у норы. Большая крыса хватала кусок и пыталась утащить в норку, но Николай за нитку тянул ее к себе. Несколько раз крыса бросала хлеб, однако, быстро сообразив, в очередной раз после неудачной попытки пересилить человека, просто перекусила нитку и утащила кусок в нору. Тогда Николай сделал из ниток несколько петель, расставил их у норы и среди них бросил хлеб. Маленький крысенок был пойман нитками сразу за две ноги и тут же схвачен, накрытый штормовкой. Вереща, пытаясь укусить руку, был препровожден в шапку и, накрытый ею, казалось, замер на наре. Пока мужики думали, что с ним сделать, случилось непредвиденное. Крысенок прогрыз дыру в шапке и высунул оттуда свою злую мордочку. Хозяин шапки схватил свою шапку, с размаху швырнул крысенка, который тут же скрылся в норе. Небольшая снаружи дырочка в шапке оказалась большой рваной дырой внутри. Маты, смех, крик наполнили камеру. Пацан растерянно рассматривал шапку, остальные ржали, обсуждая произошедшее недоразумение. В «глазок» глянул продольный, на всякий случай пнул дверь ногой и что-то злобное с матом крикнул. Так сообща и порешили: изловить вредителей и наказать. Вскоре все трое крысят были пойманы, каждому тушью из стержня на боках нарисовали звездочки, погоняло – нескромное, злобное и смешное. Крысят выпустили через реснички-жалюзи наверх, на землю, во внутренний дворик тюрьмы – явно предвкушая, как вылезет-вынырнет где-то в камере лупоглазый чертенок, измазанный по морде зубной пастой и с надписью тушью на боках. Каково же было удивление, когда на следующий день один из них, с надписью ДПНИУ и черепом на лбу, вылез у них же в камере. Мужики щедро угостили его хлебом, остатками каши и куском газеты, которую он тут же утащил в нору, откуда выглядывала напуганная мамаша.

На пятые сутки Николая повезли в психиатрическую больницу. Наручник защелкнули за спиной, сумку пришлось тащить «на пятках»; опять автоматчики, злые собаки, но в клетке подозреваемых было всего трое, да и ехать недолго. Вскоре, подпрыгивая на ямах, машина въехала в ворота, распахнувшиеся, по слуху, со страшным скрежетом, и остановилась. Опять лай собаки, но уже только одной. Отомкнули решетку, раскрыли дверцу: «Первый пошел».

В больничке раздели догола, опять заставили приседать. Немолодая медсестра, или санитарка, даже каким-то инструментом поковырялась в заднем проходе, заставив встать в соответствующую позу, внимательно с зеркалом изучили содержимое рта, завели в душ. Уже там, отмытого от грязи и вони этапа, переодели в чистую, но без пуговиц пижаму и, ведя под руки без наручников, проводили в палату. За всем процессом «приемки» без стеснения наблюдали и три молодые девушки в форме милиции. Смотрели они словно на скот, который ведут на убой на мясокомбинате: равнодушным ледяным взглядом.

Несколько решетчатых перегородок с такими же дверями, камеры наблюдения, санитары – здоровые «быки» в белых халатах поверх гражданской одежды. Перед тем как определить в палату, усадили на стул, прикрыли простыней плечи. Пришла парикмахер, замоложенная еврейка, густо накрашенная и надушенная. Включив машинку, постригла наголо, навалившись своей мощной грудью на плечо. Тут же на месте и побрила, обильно намылив мылом помазок…

В палате находились трое «пациентов». Четыре кровати, небольшой стальной стол у окна, вмурованный в пол, такая же, окантованная нержавейкой, скамейка вдоль стола, лампочка под потолком «в клетке» – весь интерьер палаты-камеры. Никаких личных вещей – все изъято, даже сигареты. Ближе к вечеру познакомились. Виктор осужден за убийство из пистолета в центре города двух конкурентов. Саня монтировкой разрубил голову двум обидчикам. Хотя сейчас понимает, что, может, это и не они были виноваты. Проснулся ночью под забором – голова разбита, на одежде кровь. Решил для себя спьяну, что это только те двое и могли его так разукрасить. Нашел дома монтировку и пошел к ним ночью домой – так и зарубил монтировкой их, спящих. Дед, по обвинению, зарезал из ревности наполовину его моложе сожительницу.

Перед отбоем – снова проверка, с выводом на коридор, раздеванием наголо и шмоном. Когда улеглись уже после шмона и отбоя спать, долго разговаривали. Витя уже около пяти лет добивается лечения в психиатрической лечебнице для лиц, совершивших преступления в невменяемом состоянии, а значит, требует определения ему невменяемости и во время совершения преступления, то есть замены пожизненного заключения на лечение в спецбольнице до пяти лет и последующий надзор у психиатра – на свободе. Саня же рассказывал о своей жизни просто: «…Никогда никого не обижал, только …однажды убил кота об стенку за то, что тот мяукал под столом и мешал кушать. Так у кота один глаз выскочил, а я запихнул ему его назад, а самого кота похоронил в саду. Да вот еще однажды на танцах оторвал зубами большую серьгу с куском уха у одной шалавы за то, что серьга мешала, раздражала своим блеском…». Дед же уверял, что семьдесят ударов ножом своей сожительнице он не мог нанести, потому что в тот вечер был пьяный. «Ну, двадцать – еще бы смог, а вот семьдесят – никак. Это все милиция придумала!». Витя больше рассказывал о религии, об инопланетных цивилизациях, об архитектуре, искусстве… на Марсе. В такой компании прошел у Николая целый месяц. Пациенты менялись. Вот «заехал» еще один Витя – вместо деда. Он тоже никого не убивал, просто держал должника приятеля за руки, а приятель взял да перерезал ножом тому горло. Он же и не успел даже этого заметить, пока не почувствовал, что на руки что-то горячее полилось, закапало – а это, оказывается, кровь. Загрузили «терпилу6363
  Терпила – потерпевший по уголовному делу.


[Закрыть]» в багажник «Жигулей», вывезли за город. Хотели в реку сбросить, да застряли в снегу, не доехав. Покурили травки, «шлифанулись» водкой, труп оставили в машине на берегу Свислочи и пошли пешком домой. Милиция их взяла уже на следующие утро прямо дома в постели – пьяных еще и тепленьких… Вместо Сани, который признался как-то, что ему ночью хочется задушить того, кто храпит, но он же не делает этого, потому что он «хороший», поселили бывшего милиционера, который из табельного оружия застрелили любовника своей жены, застав их прямо в своей кровати. Каждые три часа палату выводили на перекур и в туалет. Из сигарет, стоявших у входа в туалет в специальных ячейках, санитар вынимал пинцетом фильтр и только после этого собственноручно подкуривал каждому от зажигалки и отдавал.