Текст книги "Волчий сон"

– Давай сфотографируемся с тобой, Коля. А ты мне потом фотографию подаришь, и я ее буду всем показывать и хвалить тебя. А можно я скажу, что ты мой друг, ну, понимаешь, мой парень, – она прямо и открыто посмотрела на него своими голубыми глазами.

Сконфузившись от того, что она угадала его мысли и, сделав вид, что делает ей одолжение, Николай встал, отмерял пять шагов от костра, зажал фотоаппарат «Зоркий-4» между рогатками ивы. Долго прицеливался на костер, взвел пружину автосъемки, попросил Наташу пересесть немного в сторону, нажал кнопку, подбежав к ней и присев на корточки, в нерешительности положил руку ей на плечо. Она взглянула на него, подвинулась поближе и улыбнулась. Тут щелкнул затвор, и замер рычаг автосъемки. А они, обнявшись, еще некоторое время сидели и молча смотрели в объектив фотоаппарата.

– Коля, я моргнула от дыма. Давай еще раз. А?

Николай нехотя снял руку с ее плеча, как-то спотыкаясь, пятясь, пошел к фотоаппарату и вновь завел автосъемку. Взглянул через объектив, увидел Наташу, которая, прикусив губу, смотрела в объектив немного задумчиво и даже встревоженно, как ему показалось.

– Ну что, Наташа, готова?

Она промолчала, лишь согласно кивнув головой. Высохшие волосы опять закрыли лицо и рассыпались на грудь поверх камуфляжа. Раскидывая волосы за плечи двумя размашистыми движениями рук, Наташа запрокинула голову, обнажив красивую стройную шею, а распахнувшийся маскхалат открыл неохваченную загаром, обнаженную девичью грудь.

Николай резко оторвался от фотоаппарата, повернулся, что-то бормоча, а когда вновь глянул на Наташу, она, как ни в чем не бывало, смотрела на него широко открытыми невинными глазами.

– Ну что ты, Коля. Давай же! Включай свою жужжалку…

Нажав кнопку и подсев к Наташе, он уже не клал ей руку на плечо. Она же подвинулась к нему вплотную, обняла его за плечи и поцеловала перед самым щелчком в щеку, а когда перестал жужжать затвор, прильнула к его губам… Не стало, как будто и не было, комаров, не было острой и колючей травы, не было дыма от костра, не было жуткого и страшного болота – было журчание криницы, мягкий нежный шепот молодой листвы с терпкой горечью запахов расплавленных солнцем листьев и цветов… Солнце уже зависло над верхушками деревьев, когда они выбрались к грунтовой дороге, ведущей в Дубы – маленькую деревушку, от которой ходил рейсовый автобус в город. До деревни было не более получаса ходьбы и до ближайшего автобуса – еще часа два. Они улеглись недалеко от дороги в высокой траве на опушке дубовой рощи, чтобы скоротать время до автобуса.

– А где мы деньги на билеты возьмем? – спросила Наташа, лежа головой на груди у Коли и играя травинкой с его ресницами.

– Да вот рыбу какой-нибудь бабке отдадим, хватит нам на билеты. Зайдем ко мне домой в Зелёнке, я что-нибудь у сестры сопру тебе переодеться и проведу тебя до дома.

«Лето, ах, лето! Лето звонкое, будь со мной», – донеслась популярная в то время песня, звучавшая то ли из магнитофона, то ли из приемника. Наташа дернулась, вскочила, прислушалась. Песня доносилась из дубовой рощи, где туристы города любили отдыхать компаниями по выходным. Впрочем, и в будни в хорошую погоду там нередко стояли цветные палатки отдыхающих.

– Это они, Коля, это они, – шепотом почему-то сказала она ему.

– Кто они? – поднял голову и прислушался Николай.

– Это те, от кого я сбежала. Я теперь вспоминаю эту дорогу. Я специально по ней не побежала, а пошла в это проклятое болото, чтоб они меня не догнали или не нашли. Пошли отсюда скорей – мне страшно. Они могут увидеть меня, и тогда тебе попадет. Знаешь, какие они?

– Так это, те, которые хотели тебя обидеть – твои дружбаны пьяные?

– Да!

– Так… Подожди. – Николай сел, призадумался. – Пойдем, посмотрим, точно ли они?

– Ой, давай не пойдем, давай не пойдем! У них там еще целый ящик водки был, а сейчас уже вечер – они будут все пьяными и злыми. Давай уходить отсюда, куда дальше. Ну, пойдем же, уйдем отсюда!

– Нет, Наташа. Мы подойдём к ним тихонько. Подкрадемся и посмотрим сначала, что там за банда. Ты иди потихоньку за мной, а когда мы их увидим, ты их узнаешь и скажешь мне об этом…

Не принимая ее протесты, он взял ружье, а мешок и рюкзак спрятал под елку и, взявшись за руки, они тихонько стали приближаться к месту, откуда доносилась музыка. И вот в просвете деревьев на большой поляне показалась палатка. Невдалеке дымится догорающий костерок, вокруг которого валяются пустые бутылки, пакеты, одежда. У самого костра стоит эмалированное ведро, из которого торчат шампуры. Между деревьев натянуты два гамака, в которых, качаясь, отдыхают две пары. Возле «24-й Волги» на разостланном одеяле сидит с бутылкой в одной руке и шампуром с шашлыком в другой здоровый амбал и мурлычет под нос песню в такт подвешенному на суку дерева магнитофону. Из железного корпуса магнитофона «Электроника», подключенного к аккумулятору автомобиля, на весь лес гремит: «…Мы в такие шагали дали, что не очень-то и дойдешь. Мы годами в засаде ждали…»

– Ну, вот и дождались! – пробурчал Николай. Судя по реакции Наташи – это были они, ее приятели, зазвавшие ее на «природу» на отдых и едва не изнасиловавшие ее прошлой ночью. Она убежала оттуда босиком в лес, в болото, не успев даже захватить кроссовки и чудом вырвавшись из рук пьяного Андрея, оставив у себя в руках его рубашку, которая и спасла ее в болоте, а сейчас была в роли портянок на ее израненных ногах. Они подкрались к палатке настолько, насколько это было возможно, чтобы оставаться незамеченными. Пары в гамаках что-то щебетали, смеялись, обнимаясь, целуясь, поигрывая, щипая друг друга. Амбал Андрей тупо смотрел в одну точку, изредка прихлебывая вино из горла бутылки. Шашлыки он держал так, для вида, так как есть он их, вроде, уже и не мог.

– Эй, вы, любовники-лапочки! Кто составит мне компанию, а то ведь я сам сейчас её начну выбирать, – хрипло провозгласил он в сторону гамаков. Оттуда донесся только длинный мат и смех.

– Иди в болото! Поищи свою куклу-недотрогу. А то, может, ее уже волки съели, что родителям скажешь? Тебе ее отец яйца-то бараньими ножницами отрежет!

– Какие тут волки? А до города километров десять, доберется, сучка. А вдруг и утонет где в болоте, так и фиг с ней, она – телка взрослая, я за нее не в ответе.

– Так вы ж, вроде как, уже и к свадьбе готовились?

– Какая свадьба? У меня таких свадеб цыганка нагадала – пальцев не хватит. Так, подурили – и хорош. Рановато мне хомут на шею, а вот камень бы ей на шейку-то я бы повесил за такой вот пикник. Ну, пусть только попадется, никакой папаша не спасет, – он опять глотнул несколько глотков из горла, – сам завезу в какое-нибудь болото, а потом там и выброшу.

Мушка ружья плавно перемещалась то между широко расставленных волосатых ног Андрея в кроссовках, то по веревкам гамака, то по колесам «Волги», то по ведру с шашлыками… Осечки не было. От заряда картечи «Электроника» разлетелась вдребезги. От второго выстрела подпрыгнуло ведро с шашлыками и упало в догорающий костер. Переполох в лагере длился недолго. Заметавшиеся «туристы» рванули в лес, в болото под косогором. Голые зады худосочных девиц и, трясущиеся жиром, их ухажеров мелькнули в кустах можжевельника – и только треск поломанных ими веток еще долго был слышен в наступившей тишине. Амбал Андрей, снеся по пути натянутые шнуры, сумел-таки вползти в наполовину рухнувшую палатку и затих там с изумленной парой.

– Пошли, – громко сказал Коля, – теперь они долго будут собираться, а может, завтра кого-нибудь я в болоте найду и заведу так, что точно долго выбираться будут, пока друг дружку сами не пожрут…

Наташа, растерянная, ошеломлённая услышанным и увиденным, молча побрела за ним, и до самой деревни она не сказала больше ни слова. Отдав в деревне рыбу в первую попавшуюся хату за два рубля, в сумерках они были уже в Зеленке. Большой кирпичный дом семьи Николая стоял в переулке, выходящим на луг, в пойму Великого озера, последним на взгорке. Дом недавно построили родители, а старый, теперь уже казавшийся крошечным и серым, автоматически превратился в сарай и баню, и был он почти незаметен на фоне своего «собрата». На крыше старого дома-сарая, как обычно, находился сеновал, где и оборудовал себе «летнее гнездышко» Николай. Гнездышко представляло собой байковое одеяло, подушку, дерюгу льняную вместо простыни. Деревянный ящик из-под яблок был и столом, и буфетом, а в железном же ящике лежали хлеб, сало, начатая бутылка самогона из прошлогоднего варенья, лук, нож, банка консервов «Килька в томатном соусе». В железном ящике припасы хранились для защиты от мышей. На цепи висел транзисторный приемник, последний крик местной «тусовки» – «Альпинист» на батарейках. Над входной дверью в нише спрятан з заряженный самопал с коробком спичек, на веревке – фонарик и у изголовья на сене лежат несколько книг: «Цусима», «Поднятая целина» и «Тихий Дон». Весь чердак был небольшим, и большую часть его занимали ненужные «нужные» вещи: в одном углу – гора старой обуви, в другом – связка старых пальто и шуб, под потолком – пучки сушеный трав. Еще дальше – пустые стеклянные банки; еще дальше – всякое железо: от скоб, гвоздей до разнообразных насосов и деталей к мотоциклу. Все это «добрище» отгораживалось от сена рейками, но они местами были изломаны, поэтому сено присутствовало везде.

Пройдя только что взошедшими огородами с запахами зеленого лука и укропа, политой и парившей земли, они тихонько вскарабкались на чердачный сеновал и, притихнув, обнявшись и укрывшись одеялом, включив «Маяк», сразу же уснули, не переодеваясь. Такими их застала мама Николая, тихонько вздохнув и тихонько закрыв скрипящую дверцу сеновала.

* * *

«Контролеры ушли», – бегом по коридору и заглядывая в каждый кубрик, промаяковал пикетчик. В его задачу входило караулить приближающихся к сектору контролеров или других сотрудников, маяковать о том, кто входит в сектор, в локалку44
  Локалка– изолированное небольшое пространство, локальный участок перед общежитием для проживания осужденных, огороженное забором и предназначенное для их построений и прогулок.


[Закрыть] и давать отбой, когда офицеры или контролеры уходят из зоны проживания.

Сразу на продоле барака началось движение. Спящая зона, оказывается, притворялась спящей. На «кишке» – комнате приема пищи отряда – собрались игроки, и пошел рамс-спор, как обычно, с выкриками и визгами, матами и выпячиванием пальцев; в умывальнике открывались сразу все девять кранов: сходить в туалет и не вымыть после этого руки – западло, косяк, а кран закрывать не обязательно – за все уплачено. На «вэрке», так называемом помещении воспитательной работы, включили телевизор, предварительно поставив его на пол, чтобы не было видно дежурному и котроллерам из окна со стороны плаца. Кто-то разбудил каптерщика, и он, проклиная все, что только проклинается, в трусах и тапках, с сигаретой в зубах и с почти закрытыми глазами открывает каптерку55
  Каптерка – помещение для хранения личных вещей осужденных.


[Закрыть] – доступ к салу и другому хавчику для «кишкоблудов». Разные нечисти тихо растворились по своим уголкам, норкам – им спать нельзя: кому-то же в зоне надо мыть дальняки-туалеты да чистить пини-мусорки.

Стоя в конце коридора у торцевого окна, Николай не оборачивался, курил и смотрел в окно: в лес, в болото, в уходящую ночь. Он уже точно знал по шагам и по голосам, кто ходит, кто рамсит—спорит. Он знал, кто поставил на мадридский «Реал» и сегодня проиграл блок «Кента». Он узнал здесь почти все и про всех за это время. Такова жизнь в лагере: ничего не утаишь, ничего не спрячешь ни от глаз дружбанов, ни от глаз смотрящего, ни от ушей стукачей, ни от нюха оперов. Вчера еще двоих из «босоты66
  Босота – категория осужденных, отрицающих закон и пропагандирующих воровские традиции.


[Закрыть]» «окрестил» хозяин на пятнадцать суток в кичу77
  Кича – штрафной изолятор (ШИЗО) для временной изоляции в качестве наказания провинившихся осужденных.


[Закрыть] за мобильный телефон. Двое мужиков-семейников88
  Семейники – осужденные, которые держатся вместе, в т.ч. делятся продуктами и т. д.


[Закрыть] подрались, по их обоюдному мнению из-за того, что один другого нагло объел и обманул. Предстоит у блатных еще выяснение, за что лица друг другу били: по беспределу или по делу. Сходил было в кубрик – душно. Окна давно уже открыты. В некоторых кубриках-секциях, чтобы не спорить и не ругаться с дедами-пересидками из-за открытия или закрытия окон, вообще сняли рамы, лишь только сошел снег, но все равно в кубрике такой шмон-духан от носков, одежды, а главное, от вчерашнего гороха на ужин, что аж режет глаза, не только обоняние. Храп в первом углу несусветный. Шконари – железные койки с пружинными железными панцирными сетками – стоят в три этажа, яруса. Проходы между шконарями – всего на ширину плеч. По подъему шесть человек в одном «ходке» – пространстве между шконарями – не вмещаются: кто-то одевается на продоле, кто-то прямо на шконаре натягивает одежду, а обувается, уже спустившись. Серые, замусоленные тумбочки, разных размеров и конструкций, одна на два-три человека, нагромождены, где одна на одну, а где и в три яруса. Кое-где и ходки шире, и тумбочки самодельные, ширпотребовские больше размером, даже с резьбой по дереву, зеркалом, полочкой для книг, фотографиями и иконками. Одежда, развешенная на железных крюках по спинкам шконарей, надежно прячет обитателей этих лежбищ от света «луны» – ночной лампочки, установленной под решеткой над входной дверью. По узкому коридору между двумя рядами шконарей разостлан потертый и местами прошитый проволокой линолеум. Коридорчик упирается в красивый столик, на котором светится люминесцентным светом 150-ти литровый аквариум. Это гордость, утеха и хобби Николая. Там в углу, рядом с аквариумом, стоит его шконарь, его и его дружбанов «ходок». Но нары там не в три яруса, а в два, так что «пальмы99
  Пальма – третий или просто более высокий ярус металлических кроватей в бараке.


[Закрыть]» там нет. Эти кровати поступили этой осенью из другой, цивилизованной, зоны, которую расформировали. Кто успел схватить за две-три пачки «верблюда» такую кровать, втихаря поставили себе, а трёхъярусную, с пальмой, выбросили. Так что поставленный перед свершившимся фактом начальник отряда утром лишь поорал, что отправит нарушителей ПВР в ШИЗО, да и успокоился. Так в кубрике появилось два «двухэтажных» шконаря, и стоят они уже вот скоро полгода. Рыбки знают, что на улице ночь. Залегли: кто на дно среди морских камешков, привезенных неизвестно кем и когда, кто в заросли искусственной травы, кто в огромной раковине. Только вечно угрюмые мраморные гурами, шевеля длинными усами-щупальцами, висят в воде, неподвижно уставившись сонными глазами в пустоту. Взяв из большой нестандартной тумбочки «под мрамор» (подарок Володи Белого) пачку красного «Минска», Николай вернулся к окну. «Движ» по продолу продолжился и, не обращая ни на кого внимания, Николай прикурил очередную сигарету, задумался. «А ничего, – отосплюсь сегодня после обеда». Он уже приучил себя к тому, что с часу дня и до четырех – у него «тихий час». Никто его уже не трогал, не будил. Даже контролеры делали вид, что не видят нагло спящего под одеялом ЗК среди белого дня…

Кажется, давным-давно поднялся он в этот лагерь. Кажется, вечно здесь и живет. Вспомнилось: в тюрьме, в своей 31 хате «викингов», то есть арестантов в возрасте, он был смотрящим по решению, принятому без обсуждения. Смотрящий за тюрьмой Абдула в маляве1010
  Малява – тайная записка


[Закрыть] написал коротко: «С Богом, охотник. Держи порядок по-людски, не забывай об общем. Витя». Так и держал, так и смотрел. А смотреть было зачем и было за чем. Было и смешное, было и грустное, было и гадское, и сучье – за всем нужен глаз да глаз. Дороги, малявы, грузы, общее «колхозное», торбы, дни рождения, проводы, встречи – все это по чину и по понятиям должно строго соблюдаться, и за всем должен смотреть был он, да и в случае чего отвечать тоже ему. А спрос здесь один, если уж пришло время «спросить», а не «поинтересоваться», значит, плохи совсем уж дела у того, у кого спрашивают. Да и стукачи тут же доносят операм о том, кто смотрит в хате, а это уже «организация преступной группы», «руководство преступной деятельностью» да еще сколько угодно формулировок якобы незаконной и антиобщественной, противоправной деятельности. Сами-то менты не могут разрулить логично и бесспорно некоторых ситуаций. Вот – воришка, жулик, только что «спрыгнувший1111
  Спрыгнувший – освободившийся из м. л. с. осужденный.


[Закрыть]», переночевал на чужой даче и захватил с собой из холодильника хавки да пару бутылок коньяка дорогого. Положил это все в импортный баул, а чтоб удобнее было перед хозяевами – ведь «вор» – к продуктам приложил в большой баул еще пару картин да телевизор «кубик» А дойти – дошел до ближайшей остановки, где его и повязали. «Заехал» он в хату… Ни родственников (все давно уже от него открестились, отказались), ни друзей. А курить-варить, мыльно-брильное – где взять? Отобрать у соседа, если тот слабей, нельзя. Украсть у друга – тем более. Писать некуда. Милиция даст? Нет. А могут ли они дать? Вот и есть для этого общак: кто, сколько может дать от себя, причем, без принуждения – все в одну торбу. И лежит эта общая торба, и пополняется, и расходуется периодически. Наступил в хате кризис с куревом, опустело общее, нет «грева1212
  Грев – посылка или передача со свободы


[Закрыть]» ни у кого – пиши «маляву», проси. Просящему дается. И вот пошли по веревочным дорожкам вместе с малявами и грузы: сигареты, чаек. Переживем «голяк», сами разбогатеем – другим отошлем. Так идет жизнь в тюрьме. Ломают ее, безжалостно пресекают ее режимники1313
  Режимники – сотрудники режимной службы ИК


[Закрыть], контролеры, опера. Но десятилетиями сложившаяся практика и арестантских отношений, и чисто человеческих отношений в тюрьме не может быть уничтожена никакими оперативно-режимными мероприятиями, иногда не поддающимся никакой логике. Вот, например, как арестанту без курева и чая, да и порой без других необходимых для жизни вещей – носков, мыла, порошка? Менты не могут дать – запрещено, да и не раскрутятся они на свои копейки для зэков. Дадут другие арестанты. Но как? Опять приходится придумывать арестантам возможные ходы, вплоть до канализационных труб, водопроводов, сплетенных из ниток носков и свитеров веревок, протянутых вдоль стен между камерами, да и других путей. И все это на плечах смотрящего, а он, «организатор преступной незаконной деятельности», рискует заработать дополнительную статью за злостные нарушения и отбывать часть срока в «крытке» – еще более строгой тюрьме. Но и там тоже есть и дороги, и глаза, и уши. Это сложная тюремная жизнь, о ней не стоит много распространяться, а уж если интересно – все просто: нужно через это пройти. Если получится, если выдержат нервы, если выдержит здоровье, если не подведут друзья, если не «поедет крыша», если не влезешь в косяк-косячище, если, если… Таких «если» – на каждом шагу, все нужно предвидеть, так как всего невозможно знать и всему невозможно научиться. Вся наша жизнь – это опыт, а тюремная жизнь – опыт с ответом. Здесь, уже в лагере, Николай не смотрящий. Он не блатной, он – бригадир, мужик. Но мужик правильный, поддерживающий порядок на основе, в том числе, и воровских традиций. Да и статья за убийство, двое трупов – это не каждому дано. Срок, можно сказать, до конца жизни – в 20 лет. Не каждому охота влезать в душу к нему и тем более попасть в болевую точку. Терять ему больше нечего, хоть и живет он сам по себе, своей жизнью, жизнью волка-одиночки, бирюка. Но свой авторитет есть: блатные его уважают, мужики дружат, нечисти боятся. Конечно, не все так гладко. Есть и завистники, есть и прямые, и скрытые враги. Но так оно и на воле. Только там есть возможность у любого человека спрятать свои чувства и замаскировать самого себя. Здесь такой возможности нет: ты полностью открыт, и недаром здесь говорят: «Будь тем, кем был на воле, кем жил…». Это тоже философия зоны. Кем бы ты себя не маскировал – рано или поздно ты станешь тем, кем был. Так устроен человек: не сможешь ты здесь играть рол долго – слишком тесно здесь. Да и почти все здесь «артисты» – каждый своего театра. Так что быстро раскусят, и хорошо, если нет серьезных грехов, а то выяснения здесь совсем не те, что в суде, в обществе: здесь все справедливо и ошибок в «приговоре» не бывает.

Стоя у окна, Николай обнаружил, что на востоке небо посветлело. Соловьи, приутихшие было, вновь защелкали, запели, заиграли веселую песнь своей любви. Опять протянул вальдшнеп… Наступило утро, рассвет и нужно было хоть немного пойти покемарить до подъема.

* * *

Бесшумно ступая по мягкому мху, лосиха шла к месту дневки. Сегодня они с вечера сделали большой круг, и детки, уже достаточно окрепшие, все равно устали. Мать сводила их вечером к водопою. Вкусная вода и что-то белое и соленое из земли у водопоя были в диковинку для них. Ни лосиха, ни ее дети не знали, что этот водопой и солонец в осине, поваленной так, что комель завис на пне, сделаны человеком, который сегодня стоял и курил у окна за забором и колючей проволокой. Тем человеком, которого лосиха нередко раньше видела в окне проезжающей машины или шедшего по лесу с топором или с ружьем, одного или с бригадой. Она не знала и не догадывалась, что и он тоже этот лес считает своей вотчиной. От водопоя лосиха повела своих детей на подрастающие озимые. Перейдя небольшой молодой лесок из тонких гонких сосенок, полакомившись кое-где иглицей немногочисленного подроста сосны, они вышли на опушку леса. Впереди простиралось зеленое море подрастающей ржи. И лосихе уже не нужно было изгибаться или становиться на колени, чтобы пощипать пробивающуюся зелень озимых, как она это делала в начале весны, еще до отела. Рожь подросла и достигала уже почти до колен, и толстые зеленые листья, мягкие и нежные, ароматные и вкусные, она поглощала без труда, с удовольствием и наслаждением. Телятам надо много молока, на сосновой иглице и осиновой коре по делянкам самой пришлось зиму с трудом пережить. А здесь такое изобилие. Насытившись и дойдя до островка леса среди поля, они направились вглубь, вспугнув зайца-русака, который громко затопав, дал стрекача вдоль кромки поля. Там, внутри островка, вдоволь напившись из большой канавы-воронки, они сделали привал. Однако к утру лосиха решила пройти назад, к своей поляне через торфяные карьеры. Там много молодой ивы, ежегодно подновляемой бобрами. Там подросли лопухи: свежие, зеленые и толстые, не то, что осенью. Там, наверное, знакомая ей по зиме молодая свиноматка со своим полосатым выводком удачно расположилась в глухом ельнике на краю болота. Именно там приятно пахнет тиной, и в глубинах ее памяти именно по тем тропинкам водила ее потерянная навсегда мать. Там же встретила она того, кто стал ее спутником, другом, защитником, кто всю зиму был с ней и их будущим потомством. Может, сегодня они встретят его? После того, как она почувствовала, что внутри у нее появилась едва ощутимая новая жизнь, после того, как она поняла, что это самое дорогое, что у нее может быть, и после того, как природа подсказала ей уйти и спрятаться в густой, сухой, поросший высокой прошлогодней травой вдали от лесосек, людей, машин уголок для отела, она его не видела. Он обиделся, что она не только не позвала его с собой, а еще и прогнала, и остался в большом сосновом бору перед торфболотом. Гордая и красивая, сейчас она смело подойдет к нему. Мальчик и девочка, их дети, посеменят за ней и, спрятавшись у нее под животом, любопытно будут выглядывать своими черными большими глазенками на красавца-папу, с большими, еще мохнатыми и мягкими рогами. И он осторожно приблизится к ним. Осторожно обнюхает их, и гордо и счастливо вся семья пойдет дальше, на их поляну, где высокая сочная трава, ветер, сгоняющий комаров и оводов, где нет таких досужих двуногих тварей-людей, с их верными помощниками и вечными врагами диких зверей – собаками. Туда, где нет волков, как это было прошедшей зимой. Воспоминания о волках инстинктивно заставили ее вздрогнуть, встряхнуться, настороженно прислушаться к окружающим шорохам, потрескиваниям, посапываниям, свистам, чириканьям и другим звукам просыпающегося леса…

Прошедшая зима выдалась суровой. Снег выпал уже в конце осени, когда еще не все листья облетели с осин, в ту пору становившихся главным кормом для лосей вместе с хвоей и побегами сосны. Со снегом стали наступать морозы. Водопой замерз. Обычно человек в зеленой одежде приезжал на машине и вырубал от берега вглубь и вширь лед. В этом году он не приехал; сначала лоси разбивали лед копытами, потом он стал настолько толстым, что это занятие пришлось отменить и пользоваться в качестве питья снегом. Соли тоже не было, и тут она почувствовала, что как раз соль ей сейчас очень нужна. Сгрызая соленую древесину внутри выдолбленного человеком в стволе поваленного дерева корыта, они приспособилась пополнять запас соли в организме. Острые и мощные нижние зубы-резцы позволяли им это делать довольно успешно, и скоро корыто в стволе было обработано, словно бобрами. Да и кора ниже корыта была тоже вкусной, горько-соленой. Днем недалеко от их поляны люди рубили лес. Целый день гремела техника, трещали пилы, зато, приходя вечером на делянку, лоси находили себе достаточно корма в виде спиленных стволов осин. Так проходил день за днем. Лосиха тогда впервые в своей жизни чувствовала, что внутри у нее что-то новое, необычное. Тревожное и в то же время какое-то гордое и ответственное чувство овладевало ее сознанием. Да и лось, который был намного старше и опытней ее, что-то знал, потому что он протаптывал в глубоком снегу тропу для нее, оставляя самые вкусные и сочные побеги, сам сгрызая более грубые и более высокие ветви. И наоборот, когда они приходили к делянке обглодать кору поваленных осин, лось становился ближе к комлю, где кора жестче, оставляя ей более тонкий ствол с ветвями. Ей было приятно его внимание, ей было приятно, что встречающиеся им на пути лисы, дикие кабаны, еноты и другие звери уступали им дорогу и молча провожали их долгим взглядом. А мороз все усиливался. Снег уже достигал колен и кое-где выше, кора стала жесткой, неподатливой. Лесники лес не пилили уже больше недели, а тот, что был, вывезли. Питались лоси иглицей сосны, попробовали зайти из леса в болото, в ивняки, но в первый же переход к болоту их неожиданно настигли две собаки. Злобно облаивая, они кружились в снегу мохнатыми шариками, норовили больней укусить за сухожилия задних ног. Иногда даже им это удавалось. Лось, пригнув голову с большими рогами, на семь отростков каждый, пугал собак, грозя нанести сокрушительный удар рогами. Одновременно, резко вскидывая вперед переднюю ногу, как копьем, пытался ударить или пробить собаку насквозь. Однако собаки были опытными и верткими, и все попытки атаки на них не увенчались успехом. Они кружили на редколесье, когда вдруг появился человек с ружьем. Лосиха, заметив человека, сорвалась и помчалась вперед, а лось задержался на несколько мгновений, опять пугнул собак и побежал за ней, но вдруг резко стал отворачиваться в сторону и, как ей показалось, стал уходить от нее. Одна из собак погналась за ней без лая, а вторая с редким лаем бросилась за самцом. Уходил лось известным им обоим направлением – к большому сосновому лесу на границе болота. Она, неспешно убегая, слышала все дальше и дальше удаляющийся лай другой собаки. Попробовала остановиться, тяжело дыша, послушать. Догонявшая собака опять стала вертеться по кругу, пытаясь укусить. Подняв шерсть на загривке, приложив уши, лосиха бросилась в атаку на собаку, стараясь ударить ее передним копытом, но промахнулась, и, не ожидая далеко отскочившую с визгом собаку, бросилась дальше, в сторону видневшихся впереди верхушек больших деревьев. Уже почти достигнув кромки большого леса, она услышала запах дыма, который человек выпускает изо рта. К этому запаху прибавился запах машины, еще чуждые запахи, несвойственные этому лесу. И тут на всем ходу, чуть сбоку и впереди себя она увидела человека, который был одет не в обычную зеленую форму, а в белую одежду. Она и не увидела бы его, если бы он не зашевелился. Останавливаться ей и развернуться было поздно – позади собака, болото заканчивалось, и впереди уже виден был большой лес. Человек спереди резким движениям вскинул перед собой черный предмет, похожий на палку. Стало страшно. Продолжая бежать, лосиха, вытянувшись в струну, напрягаясь всем телом, словно летела, не касаясь земли и снега, в сторону спасительного большого леса. Она уже не думала о преследующей ее собаке, она не думала о лосе, почему-то ушедшем в другую сторону. Она ждала удара от этого страшного человека в белом. Вдруг резкий звук резнул слух – и облачко дыма и огня сверкнуло там, где стоял человек. Она уже поравнялась с ним, и до леса оставалось совсем немного. Второй гром прозвучал со стороны человека, когда она уже перемахивала через небольшую просеку, разделяющую лес и болото. Что-то с силой ударилось в толстую елку, чуть не зацепив ее щепками, разлетевшимися от удара о елку. Она знала, что такое выстрел. Она знала, что это опасно…

Молодая лосиха смутно вспоминала, что также от людей с такими же «палками» однажды погибла ее мать. Они убегали от кричащих людей и лаявших собак, когда ее мать, после грома выстрелов, неожиданно рухнула на молодые елочки, прокатившись по ним, ломая ветки своим телом. И больше не встала, хрипя и задыхаясь, в агонии разгребая ногами и копытами мох. Тогда она, совсем молодая, уходя от преследующих собак, лишь увидела, что мать билась на земле, а из шеи ее пульсировал фонтан темно-красной, почти черной крови. Она запомнила глаза матери, смотревшей на нее прощальным взглядом. Ей нельзя было останавливаться. Собаки настигали, слева и справа огоньки и дымки сопровождались грохотом. С шипением над головой пролетело что-то очень быстрое и страшное и, ударившись в березу, насквозь пробило ее, выбросив пучок щепок. Заметив бившуюся на земле мать, собаки тогда бросили молодую лосиху и принялись терзать умирающую лосиху. Молодая лосиха уже не видела, как собаки рвали шерсть, прокусывали кожу, как рвали горло лосихе, насыщаясь кровью. Она не видела, как подбежали люди, оттянули собак и перерезали ножом горло умершей лосихе-матери. Привязав собак к деревьям, они некоторое время стояли вокруг мертвой лосихи, улыбались, курили, пожимали друг другу руки. Потом достали из рюкзака бутылку, выпили наскоро, сбросили свои белые балахоны и толстые фуфайки под ними, засучили рукава и через час, загрузив в рюкзаки еще парившее на морозе мясо, оставив шкуру и потроха с пятнами крови на белом снегу, гуськом, друг за другом двинулись к стоявшей за болотом машине. Этого молодая лосиха не видела. Дождавшись темноты, остановившись и остыв, она отправилась искать мать по своим следам. Дойдя до того места, где в последний раз она видела грустный, прощальный, умоляющий взгляд умирающей матери, молодая лосиха остановилась. Две лисицы терзали шкуру ее матери, рыча и угрожая друг другу. Десяток воронов сидели на верхушках елей, насытившихся настолько, что не могли улететь дальше верхушек близлежащих деревьев. Еле уловимый запах, родной запах ее матери, витал в морозном воздухе… – и больше ничего. Она поняла, что матери больше не будет и ей нужно жить одной. Прижав уши, подняв шерсть на загривке, она бросилась на лис, пытаясь ударить их копытами передних ног. Неожиданно для самой себя один удар пришелся в бок оскалившемуся лису. Удар был настолько силен, что узкое лосиное копыто разрубило ребра и вонзилось во внутренности прибитого к земле лиса. Перепрыгнув через кровавое пятно в снегу – все, что осталось от ее матери после людей, лисиц, воронов – лосиха оглянулась. Ползя на передних лапах, волоча задние ноги и выпавшие на красный снег внутренности, лис, хрипя кровью, пытался кусать свои же кишки… Вороны ворчливо, сытно и хищно «крумкали» с высоты своих насестов. Это было давно, и вот – опять…