Текст книги "Волчий сон"

Насытившись молоком, он сразу же уснул, дрожа от переедания, страха и волнения. С наступлением ночи волчица завыла. Протяжно, тоскливо. Один раз, два, три… Никто ей не ответил: ни дети, ни отец детей. Лишь эхо разнесло стон матери по черному июньскому лесу; лишь в болоте затихли от воя лягушки; шарахнулась свиноматка с поросятами, громко треща ветками; замерли, напряженно водя ушами, лоси; насторожились косули. И лишь запоздалый одинокий вальдшнеп «тянул свою нить», хоркая и цыкая, пытаясь выманить с земли свою одинокую самочку, у которой лисица недавно разорила гнездо, безжалостно уничтожив только что вылупившихся птенцов… Черная июньская короткая ночь проглотила волчий стон, волчье горе, волчье отчаяние. Превратила в короткий, тревожный – волчий сон…

Далеко на хуторе лесника и егеря Гришки еще горит керосинка в окошке одиноким желтым глазом черной избы. В бане на правилках натянуты четыре черно-серых шкурки волчат. За столом молча сидят и мрачно пьют самогон четыре человека. Веселья нет. Передняя часть хаты, прокуренная сигаретами и самокрутками Гришки. Николай ушел спать еще с вечера. Надя постелила ему подстилку, бросила одеяло. Выпив залпом несколько стаканов первача, закусив молодой редиской и зеленым луком с куском блина, он молча ушел, предварительно предупредив, что завтра все поедут домой лишь к обеду: нужно будет объехать Мошково, посмотреть, не ушла ли волчица за реку. По всей видимости, она увела, или унесла одного или двух волчат, а перед этим загрызла гончую…

…Волчица шла за реку. Волчонок плелся следом по мокрой от росы траве. На берегу реки находился лагерь откорма молодых телят. Волчица оставила волчонка в укрытии под кустом, но так, чтобы он видел все. Легко проскочила между жердями изгороди и бросилась к телятам, которые только сейчас заметили ее. Подчиняясь инстинкту самосохранения, они замычали, вскакивая и сбиваясь в кучу. Первому подвернувшемуся теленку волчица одним рывком вырвала пах. Второму – ударом грудью сбив с ног, прокусила плоть хребта, и позвоночник хрустнул в тисках мощных челюстей. Третьему теленку она, вцепившись в горло, перерезала артерии. Четвертому, молодой телке, вырвала нежное вымя, и та, спотыкаясь, падая, потянула выпавшие внутренности по загону. Пьяные пастухи спали и не слышали ни рева телят, ни треска ломаемых жердей ограды, ни топота разбегающихся животных. Пастухи спали в душной будке, вповалку с двумя такими же пьяными подружками, привезенными из соседней деревни по случаю получки в колхозе. Отрезвели они лишь тогда, когда бригада охотников, прибывшая по вызову бригадира, разбудившего пастухов уже ближе к обеду и показавшего им пустой загон, обнаружила на песке берега реки следы крупного волка и следом за ними – следы поменьше, обрывающиеся за несколько метров до уреза воды.

«Здесь волчица взяла его в зубы и переплыла на тот берег. Там мы ее никак не возьмем», – рассеянно заметил Николай. Далеко на том берегу, с холма, поросшего ивняком и ольхой, за ними наблюдали две пары желто-зеленых глаз…

***

Николая разбудил громкий стук и крики. В соседней палате, зарешеченной под помещение камерного типа для заболевших арестантов из ШИЗО, бушевал Зара. Мужику «рвануло крышу» уже больше полугода назад, и его спрятали на санчасть. Сидеть ему осталось понты, медики не смогли его спихнуть в психушку, вот и досиживал он срок в медчасти. Во время обострения его болезни врачи закрывали его в клетку, предварительно нашпиговав таблетками и уколами.

– Дневальный, сюда иди! – орал Зара.

– Заткнись, полудурок, – специально дразнил его дневальный, на что Зара еще яростней колотил решетку и орал.

А получилось так, что вчера Зару выпустили из клетки, и он спокойно смотрел телевизор, никого не трогал. Но вот увидел на экране пожар – горел какой-то дом в кино, и в его воспаленном мозгу возникли свои, только ему ведомые ассоциации. Заметался по больничке, начал хватать ведра из-под мусора, наливать воду. В общем, при его весе в полтора центнера, трое дневальных-санитаров с большим трудом запихали его назад в клетку и замкнули. Потом прибежали врачи и с помощью тех же санитаров его укололи, и Зара проспал почти сутки, но, судя по крику и стуку, уже проснулся.

Николай вышел в коридор и заглянул в «хату», где сидел Зара. Вещи разбросаны по продолу, тумбочки перевернуты, безумные глаза, пена в уголках губ:

– Откройте, гады, откройте, – не унимался больной, – ко мне родители приехали на свиданку. Я вам потом сала дам. И чаю. И конфет. Откройте, мне на свиданку нужно идти.

Никто, кроме санитара, скалившего зубы у дверей, не обращал внимания, знали – покричит, пока колес ему не дадут, сожрет полведра «кашла положнякового6868
  Кашло положняковое – положенная по режиму в ИУ пища.


[Закрыть]» и завалится спать.

– Колян, к тебе пришли, – подскочил дежурный дневальный.

– Кто приперся?

– С отряда. Письма принесли.

Николай спустился на первый этаж. К больным никого из зоны не пускали: камеры под потолком, выводящие изображение на экран КП, строго следили за режимом, не давая возможности незамеченно встречаться, общаться зэкам больным с зэками из зоны. Но и здесь ушлые зэки придумали способ, свой способ пролезть в игольное ушко. Через несколько минут Николай принимал свежие газеты, два письма, пачку чая и две пачки сигарет. Поднявшись вновь наверх, Николай в первую очередь принялся читать распечатанные цензурой письма. Первое письмо было от друга детства Федора. Федя, с которым они еще пацанами сдружились одним увлечением – охотой, писал коротко о своем житье-бытье, о семье, передавал приветы…

Прочитав письмо от него, Николай живо вспомнил родные с детства места, лица друзей, охоту…

* * *

Крик соек разбудил волчицу. Обнаружив спящую, засыпанную снегом серую хищницу, прыгая с дерева на дерево, с ветки на ветку, злобно, хриплыми скрипящими голосами, они оглашали лес о новом опасном пришельце. Некоторое время волчица лежала неподвижно, осторожно водя ушами. Потом встала, сделав несколько шагов, стряхнула снег. Погони не было, следы замело снегом. И только сойки обозначали ее присутствие. Нужно было продолжать путь – путь домой, к логову, к семье. Совершив полукруг по ветру, не обнаружив какой-либо опасности, волчица рысью направилась в сторону «своего» леса, своих владений. Весь день она то бежала, если позволяла глубина снега, то почти ползла по глубокому снегу в распадках. К вечеру волчица добралась до границ своих владений и, оставив метки на перекрестке тропинок, замерла, вслушиваясь в жизнь дремлющего леса. Глухо шумят старые ели, и больше ни звука не слышно. Казалось, лес вымер. Волчица подняла морду вверх и затянула напряженную, с небольшим перепадом в голосе, тяжелую, казалось, тоскливую песню: «А-у-о-ууу-ууу-ууу», – понеслось по сонному притихшему лесу. Запищали под снегом прячущиеся в норки мыши; «крякнули», встрепенувшись, сытые вороны-крумкачи; вздрогнули пугливые косули, зашуршали в ветвях деревьев спящие пичуги.

«Ооо-ууу-у-у-у-у» – повторила волчица.

И вот вдалеке радостно отозвался родной голос ее сына – ее волчонка. Начал он «серьезно» как взрослый волк, но, сорвавшись на середине песни на высокую ноту, взахлеб, прерываясь еще несколько раз, потянул высоко: «А– а-у-у-у, ай-яй-яй-яй -о-о-у-у». Затих, прервался. Волчица поняла – во весь мах ее сын сейчас мчится по снегу напрямую к ней навстречу… Соскучился, измаялся, напуганный, огорченный.

Через несколько секунд раздался низкий, грозный, тягучий, мрачный и жуткий голос-вой. Это отозвался матерый волк – ее волк. Вой повторился через некоторое время призывно – волк звал их к себе и показывал, что все в порядке, что он здесь и он – хозяин в этом лесу, среди этих зверей. И эта территория – его и его семьи. Волчица услышала шелест снега и ветвей издалека, затем частое дыхание, и на просеку выкатил большой серый ком – ее сын. Сходу кинувшись к матери, он налетел на нее, чуть не сбив с ног, стал кружиться вокруг нее, стараясь лизнуть в морду, тыкаясь своей мордой ей то в бок, то в шею. Припадая на передние лапы, вставая на задние, кружил, не смотря на глубокий снег, не смотря на то, что мать сморщила верхнюю губу, обнажив клыки. Он знал, что она притворяется грозной и серьезной, он видел, как светятся добротой и лаской желто-зеленые внимательные глаза. И когда он прилег перед ней, она все же ласково лизнула его в черный нос. Вдруг волчица насторожилась. В лесу, откуда выскочил ее волчонок, скрипнул снег. Еще через мгновение промелькнула серая тень – в просвете еловых лап мелькнул силуэт волка. Волчица сразу напряглась, шерсть на холке вздыбилась. Она замерла, впившись глазами в мелькающий силуэт, и приготовилась к прыжку навстречу незваному гостю или врагу. Но ее опередил молодой волк – сын. Он вдруг преградил ей дорогу, виновато виляя хвостом и опустив морду. Затем, оглянувшись, подошел к матери, недолго постояв перед ней, развернулся, рысью подбежал к появившемуся из леса волку. И здесь волчица узнала пришельца: это была молодая волчица из «той» стаи. Это была та самая волчица, которая бросалась к ней там, у опушки леса на границе владений – на берегу реки. И теперь она стояла рядом с ее сыном, и более того, сын готов был встать на ее защиту. Он виновато продолжал вилять хвостом, несколько раз лизнул молодую волчицу в морду. Потом, сделав несколько шагов в сторону матери, продолжавшей напряженно стоять, оскалив клыки, вернулся к молодой волчице и стал возле нее. Стройная и красивая молодая волчица, не мигая смотрела на мать, ожидая ее решения. Сейчас она находилась в ее власти: захочет матерая волчица – и она через несколько мгновений будет лежать в снегу с передавленным горлом. Захочет – примет к себе, возьмет под свою защиту и опеку. Захочет – уйдет, оставив ее и своего сына одних-одинешенек на произвол природы. Страшно и тревожно молодой волчице. Конечно, она чувствует поддержку и решимость молодого волка, но она знает – ее судьба сейчас полностью зависит от матерой волчицы, которая, оскалив клыки, сейчас злобно и внимательно, не мигая, смотрит на нее прямо в глаза. И молодая волчица опустила голову и поджала хвост. В след за ней то же проделал и волк. Это и решило исход встречи. Старшая волчица настороженно, мягко ступая, не убирая хищного оскала, обошла сына, подошла к молодой волчице. Обнюхав ее, ткнулась ей своей мордой в бок – та легла на снег, опасливо поглядывая то на волка, то на его мать. Ей очень хотелось, чтобы ее приняли в эту семью. Ей было очень приятно внимание и ухаживания молодого самца. Ее принял старый матерый волк или, во всяком случае, не прогнал и не загрыз ее. И вот сейчас все решалось в ее судьбе. Старая волчица еще недолго постояла, уже спрятав клыки и перестав морщить верхнюю губу. Спокойно глянула на избранницу своего сына. Она понимала, что это должно было произойти рано или поздно; она знала, что рано или поздно сын заведет себе семью и покинет ее, как это было и раньше с ее детьми. И вот это время пришло, и это нужно будет воспринимать как должное. Но раньше она и сама знала, что у нее появятся весной щенки. Она будет их охранять, учить, жалеть, кормить – она будет их растить. А вот в этом случае она почувствовала, что детей у нее может больше не быть: и сама она, и волк ее уже состарились. И тем больше в ней возрастала тревога и беспокойство за оставшегося единственного и последнего ее щенка. И вот и его уводит другая, чужая, но молодая, красивая и сильная волчица. Еще немного и наступит весна, растает снег – и она должна будет уйти. Оставить новой семье свое логово, свои угодья до осени, до наступления холодов и новой зимы, когда они соберутся в стаю, чтобы вместе было легче перезимовать. Волчица еще раз грустно посмотрела на молодую волчицу и, мягко ступая, пошла прочь. Счастливые молодые волки на почтительном расстоянии тихо засеменили след в след за ней.

* * *

В зоне наметились большие перемены. Зэки прочувствовали это сразу. Ежедневные совещания ментов за «зоной», озабоченные лица начальников отрядов после этих «сходок», еженедельные шмоны в отрядах, злобное рыканье контролеров, неожиданные вылазки оперов до подъема, после отбоя, вызовы на беседу «коней» и «серых мышек», назначение новых бригадиров и завхозов – все это наводило на определенные выводы. По утрам менты безжалостно стряхивали со шконарей сонных мужиков. В столовой, на «промке» контролеры буквально раздевали каждого. На обходах обрезали всевозможные веревочки-шнурочки, на которых мужики сушили носки, трусы; обдирали с тумбочек и стен картинки женщин из обложек журналов. Все предвещало перемены в режиме в сторону его ужесточения. Всех «авторитетов» разогнали по другим зонам, усадили-упрятали в ШИЗО, БУРы, крытки, а некоторые из них сами спрятались, затаились и «закатались в вату». В отсутствии второй власти, власти авторитетов, начали проявляться лидеры-активисты. Менты зверели с каждым днем все больше, зэки опускали голову все ниже и ниже.

Утешало одно – находясь в медчасти, можно было каждый день, а если схитрить, то и не один раз в день увидеть, побыть вблизи, а если повезет, то и пообщаться с красивой женщиной, которую он считал для себя эталоном женской красоты, грации, обаяния, милосердия, добропорядочности, женственности. Но в то же время – неприступности, недосягаемости, чистоты. Стройная, красивая, она, конечно же, знала и чувствовала, какими глазами на нее смотрят зэки. Но не показывала ни раздражения, ни вульгарного пофигизма, ни злобы или кокетства. Она была на работе, и было видно, что работа для нее – главное. Ведь работа ее – честное исполнение врачебного долга перед… преступниками разного уровня, «калибра» и ранга. Иногда ему удавалось поговорить с ней. Передавая ему лекарства, производя инъекции или измеряя давление, когда ее руки касались его – невыносимая энергия этого касания проникала в тело, в душу. Прожигала, томила, ласкала и будоражила одновременно. Конечно, она была из другого мира, и он это знал. Но этот луч благородной красоты манил, притягивал, гипнотизировал и томил. Недосягаемая, она была рядом, и этого было достаточно. Достаточно, чтобы оберегать ее от злых похабных шуток, достаточно для того, чтобы забыть обо всем: и о сроке отсидки, и о возрасте, и об ее личной жизни.

Однажды он увидел ее случайно в слезах. Тогда он так растерялся, что и не нашел, что сказать. Но после: сколько он мысленно утешал ее, жалел, успокаивал. Она стала для него настоящим придуманным идолом. Но она ведь была еще и женщиной, живым человеком – и это придавало новые краски и новые оттенки в этой серой, мрачной и промозглой действительности. Он осознавал, что придумал ее, но это же и радовало. Это был его секрет, его тайна, его личная собственность – неприкосновенная, никому не известная, кроме него самого. Это – его, и никто никогда к этому не прикоснется ни с какой-либо стороны и ни с какой-либо целью. И, конечно же, он понимал, что их две: одна живет, работает в реальной жизни, своей жизни; другая же живет в его жизни, в его сознании, в его воображении. И одна, и другая были одинаково для него дороги, а, может быть, по-своему любимы.

Активисты совершили очередную гадость. «Колек, тебе подрезают ножки на стуле, тебя кидают с библиотеки и с бригадира» – гласила присланная короткая малява. А накануне вечером в медчасть приходил начальник отряда и взял письменное объяснение по поводу курения. А это означает только одно – очередное взыскание. Оказывается, прав был Синица, загнавший маляву. Пока Николай лежал в медчасти, актив «слил» оперу и начальнику отряда компромат на него. Плюс – акт, составленный накануне контролером за курение в медчасти. Принято решение о снятии его с должности бригадира отряда, и одновременно предлагается освободить для актива библиотеку, где теперь будет «совет отряда». Назавтра с утра Николай проскочил с толпой в калитку КП и пробрался тайком в отряд. Библиотека была открыта, за столом сидели новый завхоз и новый бригадир. Включен телевизор, на столе чиф.

– Кто вам дал ключи? – спросил с порога Николай.

– Опер.

– Мужики, вы в курсе, что вы совершили гадский поступок? По сути.

– Какая суть, Колек? Ты ч так базаришь, ты блатной?

– Здесь не только мои личные вещи. Здесь есть кое-что из общего, здесь есть и запреты. Вы без моего ведома, без ведома смотрящего, которого вы и не подумали предупредить, взяли ключи у ментов и заехали без приглашения и без спроса. За это нужно будет ответить.

– Перед кем? Перед тобой, может?

– Да нет, есть братва, есть босота. Мне придется их курсануть. Тогда будет вам и суть, и понятия.

– Иди, дружище, куда хочешь, понял? А сейчас вали отсюда.

Николай подошел к столу, выключил из розетки телевизор.

– Встань, я кое-что достану, своё, – сказал одному из сидящих. В ногах под линолеумом лежала заточка. Достал и ловко спрятал в рукаве.

– Мужики, уходите отсюда по-хорошему. Дальше разберемся по миру, иначе будет плохо всем, не только мне…

Немного поколебавшись, мужики все-таки вышли, усмехнувшись. Больше в библиотеку он их не пустил. Но целый месяц менты прессовали бывшего бригадира. Отшмонали все, что можно было: ключ от локалки, плитку самодельную, второе одеяло, стеклянную и фарфоровую посуду, заточку, нашли в тюфяке баночку со жженкой6969
  Жжёнка (сленг.) – мелкая сажа, пыль сгоревшей резины – самодельная краска для нанесения татуировок в ИУ


[Закрыть], за батареей – кусок арматуры. Написали три акта за нарушения Правил внутреннего распорядка. Шмонали не только в его ходке, но и у соседей. В результате – лишение на полгода посылок, передач, свиданий и звонков. Посадить в ШИЗО пока не решились по состоянию здоровья. В бригаде тоже все было не просто. Собравшись в стаю псов, актив всячески провоцировал Николая. Стоило ему лечь днем отдыхать – включалась на всю мощь музыка, в цветочных горшках с цветами, гордости Николая, стали появляться окурки, ночью стали опять курить в ходках, да и другие пакости пытались сотворить, подговаривая «коней» и других падких на подлости чертей что-нибудь сотворить назло Одинцу. В конце концов, библиотеку прошмонал сам «хозяин», совместно с ДПНК. Изъяли диски с шансоном, буханку свежеиспеченного белого хлеба, пепельницу с бычками и «мурзилку» – порножурнал, о котором Николай даже не знал и не подозревал. Но ДПНК, как бы случайно, заглянул за стеллаж с книгами и, как бы случайно, вытащил оттуда этот журнал. В результате – еще один акт и вердикт: снять с должности библиотекаря на полгода за хранение запрещенных предметов и объявить выговор. Как бы там не было – ситуация сложилась совсем непростая. Николай оказался под прицелом и под перекрестным огнем. С одной стороны, администрация колонии взяла его в «разработку» за «пропаганду и продвижение воровских традиций», а с другой стороны – в отряде на него ополчились сразу две группировки: коммерсанты, в лице актива отряда и сектора, и полублатной молодняк – шавки, во главе с отсидевшим уже пять лет хитрым и изворотливым Мишей-костылем. Одному противостоять такому прессу становилось невмоготу. Николай все чаще чувствовал желание взяться за ломик, против которого, как известно, нет приемов, но этого делать было нельзя ни по понятиям, ни по жизни. Значит, нужно было искать «ноги», первопричину и источник исходящих гадостей. К Богу обращаться по такой «простой» причине не стал, зная, что Он все видит и знает, и ничего здесь просто так не происходит, всему есть свое предначертание. И вскоре ответ на некоторые вопросы был получен. Всю эту возню именно вокруг него затеял молодой, ретивый опер. Сначала один «коник», зажатый ночью в сушилке, признался, что это он подложил журнал «мурзилку» за книжки, признался, кто его подослал – из группировки «полупокеров7070
  Полупокер – ничего не значащий в блатном мире человек, фраер, который пытается показать или позиционировать свою значимость.


[Закрыть]». Затем от коммерсов, которые сами ели себя с потрохами, поступила информация о том, кто сливает всю гадость оперу. И, в конце концов, один из ментов сам рассказал Николаю, что опер хвалился на сабантуе в честь дня внутренних войск о том, что он уже прижал «охотника» в угол, и вскоре тот не выдержит и проявит свою звериную сущность. Но его, мол, тут же обезвредят сами зэки и сдадут его оперу. Раскрытие такого серьёзного рамса7171
  Рамс – спор, происшествие, выяснение отношений.


[Закрыть] в зоне светит ему, оперу, внеочередным, то есть досрочным повышением, о чем есть уже договоренность в ДИНе – Департаменте исполнения наказаний. Обдумывая эту информацию, Николай целый вечер просидел в библиотеке, которую ему на днях нужно было передать завхозу. Думал, гадал о том, как выйти из этой ситуации. «Кум7272
  Кум – оперативный оперуполномоченный, в разговоре – «опер».


[Закрыть]» правильно все рассчитал. Он – зверь, особо опасный преступник, «мокрушник». На нем два трупа. Психика расшатана: убийство, тюрьма, почти три года в неволе, бросила недавно жена, отказались помогать родственники. Ведет одиночный образ жизни, волк-одиночка, бирюк. Если спровоцировать его – будет стоять за себя до конца любыми путями и способами. А если «завалит» он кого-то, то оперу это только наруку, так как хоть завалить-то, может он и не завалит, но покалечить может, а это – рецидив. И, если он, оперативник, успеет упредить и задержать особо опасного преступника в момент подготовки или совершения нового преступления – ему и новая звездочка на погоны. Неважно, что уже ползарплаты ушло на сигареты и чай для подкупа сук-шестерок: цель оправдывает средства. Потирал «кум» руки, но не знал, что его планы уже раскрыты почти полностью. От того, что он узнал, откуда исходит опасность и зло, Николаю намного легче не стало. Машина компромата, доносов, стукачества запущена. Зона стала «красной7373
  Красная зона – исправительное учреждение, в котором осужденные живут строго по Правилам внутреннего распорядка, и отсутствует «воровское движение».


[Закрыть]», то есть подконтрольной по всем позициям ментам. Авторитеты посажены в ПКТ или разосланы в другие лагеря. Большинство зэков в силу различных причин, а в основном из-за боязни потерять УДО или просто из-за страха жить, смирилось с такой долей. Они, молча и униженно, терпели холодную воду в бане, все больше ухудшающуюся пайку в столовой, вяло махали руками и ногами на обязательных утренних, как в пионерских лагерях, зарядках, по «белому» застилали шконари на втором и третьем ярусах. И не было Николаю с кем противостоять беспределу ментов и актива, а одному справиться – без применения насилия, без драки – невозможно, практически неосуществимо. А ввязываться в драку было нельзя – один. Либо его самого покалечат толпой (если не убьют, то прибьют надолго), либо придется кого-то «валить», а это «ПЗ» – сто процентов, то есть «век воли не видать». Рассчитывая на внутреннее чутье, на интуицию, Николай ждал подсказки внутреннего голоса. Но ее не было, а самолюбие все больше и больше подталкивали к решению вопроса одним махом – бойней. Интриги и провокации продолжались, «полупокеры» становились все наглее. Поговорив открыто с тремя-четырьмя мужиками о возникшей проблеме и, предложив им «подписаться» за него в случае разборок, увидел опущенные глаза и удаляющиеся сгорбленные спины. Побоялись корефаны подписаться, побоялись ШИЗО, УДО потерять, передачку из дома отсрочить, да и лишний раз по морде получить. Страх – главное и основная составляющая часть животного инстинкта стада, людского стада за колючей проволокой. И этот инстинкт, подогреваемый и развиваемый ментами, в зоне преобладает над всеми другими условными и безусловными подвижками мозгов, и без того задурманенных, обкуренных, отпитых или отбитых до «посадки». Мозги без страха в зоне ментам не нужны. Если в них не удалось привить этот рефлекс, значит, такие мозги нужно изолировать и обязательно нейтрализовать. Для этого у них, у администрации, имеется огромный опыт и знания, накопленные за десятилетия развитой, социалистической тюремной практики. Положительный исход таких мероприятий – девяносто процентов, а десять оставшихся – потенциальные калеки или смертники. Об этом Николай думал, он это знал, осознавал, предвидел. Но осознавать реальность происходящего было трудно, и не хотелось даже верить в происходящее. Но было нужно. Выходы были, но какой из них правильный? Можно было поднять кипеш, избить контролера или офицера и, получив по минимуму еще годика три, уехать на строгий режим. Можно было дальше, получив еще воз взысканий, заполучить «злостника» и уехать в тюрьму на «крытую» – помещение камерного типа уже без дополнительного срока. Да с его здоровьем – это был крайний вариант. Можно было попробовать замириться против кумовского беспредела с хотя бы одной из группировок. И последний вариант – завязать драку, втянув в нее всю группировку. Тогда у оперов будет вопрос – как всех не посадить? А значит, будет шанс выплыть в мутной воде. Хотя, как оказалось, это был не последний вариант. Время, как обычно, опять снисходительно отнеслось к нему, и выход пришел совсем неожиданно, откуда его Николай никак не ожидал.

А пока, сидя последнюю короткую летнюю ночь в библиотеке, слушал радио, задумался, вспоминая…

Глава 3

«Люди встречаются, люди влюбляются, женятся», – гремела в парке культуры и отдыха популярная в то время песня-хит в исполнении местного ВИА на танцплощадке за высоким забором из сетки. А в самом парке от кафе «Дружба» до фонтана окончилась драка. Николай собрал человек двадцать друзей, а в парке за них «подписались» ребята из Форштадта, а это еще человек тридцать. Всего дралось больше сотни пацанов. Около десяти милиционеров стояли поодаль возле своих служебных мотоциклов с колясками и ждали конца драки. Карась и его друзья, с разбитыми физиономиями и порванными рубашками, давно исчезли. Никто не знал, из-за чего или из-за кого возникла драка: били каждый любого, кого не знал в лицо. Как и обещал, Николай нашел компанию Карася, назначил встречу в одиннадцать вечера, но, как обычно, такую же встречу назначили и еще несколько пацанов в этом же месте. Поэтому все разбились на группы по районам, где проживали, и разборки продолжились уже район на район. Драка была жесткой, сосредоточенной, молчаливой. Но одно условие соблюдалось неукоснительно – лежащего не земле человека не били. Ближе к полуночи драка сама по себе закончилась, менты подбирали пьяных и сильно избитых и увозили их в колясках мотоциклов; остальные разбрелись компаниями и парами кто куда.

С порванной рубахой, разбитым кулаком и синяком под глазом, Николай ловко по кустам обошел милиционеров и направился уже было к остановке, когда увидел в свете фонарей Наташу. Она была с подругой и явно кого-то искала, отбиваясь от навязчивых желающих ее «проводить, познакомиться, угостить». Немного постояв в темноте, раздумывая, все же решился подойти:

– Привет, Наташа. Кого-то ищешь?

Она, вздрогнув от неожиданности, пролепетала:

– Привет. Да, ищу! – помолчав, с укоризной добавила, – а Карася за что ты так отделал? Его под руки еле живого потащили домой!

– А кто такой еще за Карась?

– А это тот, кого ты сегодня так изувечил, зверь. Разве можно было так бить? Ты же его убить мог!

– Да ты че, жалеешь его? Иди, догони, пошепчи на раны ему. Может, быстрее заживет, – зло сказал Николай и быстрыми шагами пошел на остановку.

Заскочив в переполненный автобус, не оглядываясь, протиснулся по площадке. Талончики в такое время никто и не думал компостировать. Пробившись к окну, смотрел на проплывающие огоньки редких машин, грустно мигающих желтым светом светофоров. Задумавшись о чем-то своем, вздрогнул, почувствовав, как чьи-то нежные руки закрыли ему глаза. В автобусе было тесно и шумно, и вдруг такое… Кто же это мог быть? И как хотелось, чтобы это была она. Как вдруг захотелось, чтобы все увидели ее с ним здесь, в этом далеко не безобидном рейсе позднего, возможно, последнего в этот день пригородного автобуса. Его – и с такой красавицей! Вот было бы завтра разговоров по всей улице, да и по всему району его! Николай замер на мгновение, дотронулся своими руками до ее рук. Вокруг все замерли, лишь где-то раздался смешок – и тот стих. Николай осторожно снял руки со своих глаз, оглянулся и замер. Это действительно была она, Наташа. Широко открытыми, доверчивыми и улыбающимися глазами она смотрела нежно и вопросительно. В этом автобусе и в этот поздний час; с подвыпившей молодежью; наглой, хамоватой цыганской челядью. В пригороде, где уже нет ни уличных фонарей, ни патрулей милиции, где гуляют до утра с транзисторным приемником, початой бутылкой самогонки или дешевого яблочного вина, а на закуску идут «житники» и «белый налив» из какого-нибудь Лизочкиного сада. Где рассветы встречают пацаны, продрогшие от утренней прохлады, провожая своих девчонок до калитки, боясь на прощание не только поцеловать, но и обнять усмехающихся своих смелых подруг; где поют соловьи в кустах за огородами; где пахнет сеном, домашним теплом из открытых сенных дверей; где явно от безделья и на всякий случай перегавкиваются привязанные дворовые собаки. Ни город – ни деревня. Одним словом, слобода. Блатная и беспечная, веселая и грустная, размеренная своим укладом жизни и неудержимо взрываемая эмоциями свадеб, проводов, вечеров целых улиц. Здесь «чужие» не уживались, здесь все были своими. И «городская фифа» в фирменных джинсах, с распущенными роскошными волосами, модной сумочкой, тоненькими колечками-«недельками» на холеных пальчиках явно приковывала к себе внимание. А тут еще вдруг оказалось, что она явно подруга Коли-охотника, в общем-то, не «первого парня на деревне». Николай повернулся и в тесноте автобуса оказался тесно прижатым к Наташе. Неловко попытался отстраниться, но тепло ее груди, ее упругость, ворвавшиеся сквозь порванную на нем рубашку, невольно заставили его замереть. А руки? Куда деть руки? И он как-то рывком, поспешно положил свои руки ей на плечи, полуобняв и еще теснее прижав ее к себе. Притворно заскучав, отвернули в стороны головы друзья-соседи. И лишь девчонки, возвращавшиеся с танцев, нарочито громко стали обсуждать самую главную для них тему – крашеные ли у девицы волосы. И что колечки-недельки уже давно вышли из моды. Николай слышал эти пересуды, краснел, злился на соседок, но молчал. Что можно было сказать, когда вот она – Наташа, тесно прижавшись к нему, доверчиво и открыто заглядывает ему в глаза? Он слышит запах ее волос, он чувствует на своем лице ее дыхание, он ощущает тепло ее тела. На них смотрит весь народ, а она никого не боится, она ему доверяет. А что ж дальше? А вдруг она только что-то скажет ему на прощание и захочет уехать на возвращающемся автобусе домой? И вот спасительная остановка автобуса, предпоследняя на этом маршруте. Николай стал проталкиваться на выход, несмело потянул Наташу за собой, и, чудо – она спокойно стала пробираться вместе с ним к выходу…

Эту ночь они провели, бродя по тихим улочкам спящего поселка, обнимаясь и целуясь, загадывая желание – с упавшей звездой. И лишь когда утреннее солнце стало будить жителей на работу, они тихонько огородами пробрались к Колиному дому на сеновал. Включили «Маяк», укутавшись в одеяло и тесно обнявшись, уснули крепким счастливым юношеским сном. Еще не взрослым, но уже и не детским…