Текст книги "Африканский капкан. Рассказы"

– Очень интересная мысль. Зримая. Политическое эхо, слушайте. На поэзию тянет. – Родон Герасимович поднял для выразительности руку. – Сам сочинил: «Люди сделали глыбу из камня и стали… Люди камень, как бога над собою поставили… – « Опасно занесло», – подумал, и продолжать не стал.

Спустя два месяца городская общественность чествовала и награждала ценными подарками передовиков строительных организаций. В числе награжденных были и наши герои. Славе досталась целая композиция «Головы казненных декабристов». Родону Герасимовичу – полновесный бюст в натуральную величину. Лицо Родона светилось азартом и умом, когда он обнял на сцене сверкающий новизной камень и повернулся к заинтригованному залу:

– Друзья! Сегодня в этом зале я сделал для себя замечательное открытие. Когда несколько минут назад молодого коллегу наградили скульптурной группой «Головы казненных декабристов», я отчетливо увидел размах идеологического фронта, который сметает герани и прочие цветы бытового мещанства с подоконников наших бабушек и устанавливает бюсты и памятники. Вот и меня наградили, можно сказать, памятником из нашего парка. И я обязуюсь найти ему достойное место в моей скромной квартире и, в отличие от паркового оригинала, охранить от непристойных нацарапываний. И я понял узость моего прежнего взгляда на жизнь, я любил мою профессию и ценил свое место прораба. Но я был слеп и не дальновиден. Я не видел необходимости рождения новой профессии – общественный лидер, политик. Я хочу этой волны. Я хочу этого простора. Наградите меня вашим доверием. И я выведу вас на улицы! Я найду тогда место всем: и уважаемым военным ветеранам, и молодым энергичным людям, и женщинам с неустроенной судьбой. Потому что жизнь – интересная, многоцветная и тяжелая, как этот бюст. И будет законом страны – голос улиц!

Родон Герасимович обнял бюст обеими руками, прижимая к груди, поднял под громкие аплодисменты, сделал шаг и… рухнул со сцены под бурную реакцию зала.

Праздник

Началось это лет двадцать назад…

Был вечер. Дождь. Улица большого города… Тени на стенах от зонтиков, фигур, шляп – двигаются, смешно меняясь в размерах и формах. Звуки шагов смывает вода. Капли барабанят по напрягшемуся металлу подоконников.

– Сережа?

– Кубик? Василий Спиридонович! Вот это встреча. Откуда-куда?

– Домой. Я ведь теперь здесь живу, – отступая под дерево, снимая и отряхивая кепку, – три года, как новую квартиру получил. Зайдем?

– Неудобно ведь…

– Что?!

– Поздно. Разбудим…

– И будить некого. Дети разъехались. А жена на заводе, смена у нее… Четвертушечка есть. Нет-нет, не отказывайся, не отказывайся. И-ии, – тянул за рукав…

Василий Спиридонович Кубиков и Сергей Ильич Поливанов не виделись года три. Познакомились в больнице. Поливанов только пришел в сознание после операции и первое, что увидел – за большим наклонившимся почему-то окном махал крыльями, боясь сесть на ветку, маленький воробей и косил одним глазом. Потом окно поползло вверх, и воробьиная тень мелькнула стремительно, будто падая прямо в лицо. Зажмурился. – «Сестра! Сестра!» – кричал чужой голос. Воробья уже не было, только качалась, на сотни зеркал дробя солнце, редколистная ветка. Сорокалетний детина в белье на одной пуговице смешно прыгал у кровати на костылях, будто танцевал на ходулях, и улыбался розово-вывернутыми губами, над которыми живым ежиком балансировали артистические усики.

Никогда не был Кубиков детиной, каким тогда показался, а теперь и совсем обычный, с бело-сизой щетинкой под выразительно пухлым носом, аккуратно одетый мужчина. Выглядит моложе Поливанова, хотя по возрасту одногодки.

Пока шли, Поливанов пытался вспомнить какие-нибудь далекие подробности и устыдился, что никогда не искал встречи и теперь, будто из прошлого, слушал сегодняшний голос Кубикова, расторможено улыбался в темноте, поддаваясь чужой заботе, покоряясь настроению и поддакивая в тон возбужденному Василию Спиридоновичу:

– Да-да, Вася, сторожем. Куда еще?

– А куда еще? Хитрец? Беспокойная служба, а доходец дает, а? – Кубиков хлопнул приятельски по плечу. – Ну-ну, не скромничай. Молодежь от нас ускакала, а-а и пусть скачет. Мы-то устроились. Дождемся теперь.

– Чего дождемся?

– Жизни хорошей! Наша будет, Сереж! Ты что не весел? Сколько не виделись? Такую операцию пережили – как братья теперь… Сюда, пожалуйста. Во! – на ходу пытался обнять за плечи. – Сережа… Сережа! А процедурную сестру помнишь?! Ха-ха– хи, – залился счастливым смехом, будто вспомнил лучшее в своей жизни. – А ничего не было, веришь? Приятно… – Машина с шумом проскочила в темноту переулка… – Слыхал, Карпов – чемпион мира, а? Молодой какой! Я в газете читал: «память феноменальная!» Понял? Фе-номе-нальная-яа… Прямо так и написано. Во дает! – Наклоняясь и дыша в лицо Сереги. – Как думаешь, сколько он получил? О-ох, представлю… голубь…

– Тебе б эти деньги?

Кубиков неопределенно хихикнул и вдруг изменил тон:

– Не, Сережа, мне лишнего не надо. Общество лишнего не одобряет. – Глубокомысленно умолк и обнял Поливанова за плечи. – А я и не тороплюсь, подождать могу. Мне помирать – рано. Глянь! – Весело поправил кепочку и, заглядывая в витрину с пластмассовыми колбасой и булочками, пригладил мокрый воротник плаща. – Но я от общества за всеми доглядываю… По справедливости! Другим – по справедливости, и мне – отдайте…

Они просидели около полутора часов. Кончилась четвертинка и бутылка самодельной терновочки.

Пришла жена его, Кавалерия Климентовна, грудью и фигурой как галоп конармии, но улыбчивая, как перед свадьбой.

– Калерочка! У нас Сережа. Сережа Поливанов, – пьяно улыбаясь, поднялся Кубиков из-за стола.

– Очень приятно, – протянула руку. – А ты опять с работы удрал? – И, обращаясь к гостю, – посмотрите на моего хорошего: работает через трое суток на четвертые…

– П-по инвалидности… П-пожарник я!

– Пижамник! Вдруг пожар на заводе?

– Услышу! Глупая моя, рядом ведь… если гореть…

– Ну, тебя. Картошечки поджарить вам?

– Гостя потчевать…

– Не тебя спрашиваю. Уже б и поджарил сам. Или руки отвалятся?

Но видно было, что она не сердится… ни насчет работы мужа, ни насчет картошечки.

Ушла на кухню.

Ее появление отрезвило Поливанова. Ему с семьей не повезло. Жена ушла после его операции. Детей не было. Смотрел на Кубикова и удивлялся: вроде и невзрачный, пухловатый, будто надутый весь, а жена ему после второй-то смены – руки, небось, отваливаются – идет жарить картошку? Задумаешься. И в квартире порядок – гарнитур, телевизор, диван с подушечками – мечта деда-буденовца.

Сергей все более грустил, то ли от воспоминаний, то ли пожалел просто, что пришел. Он смутно улавливал речь хозяина, вспомнил, что в палате посмеивались над Кубиковым за речистость, страсть зачитывать из газет и глубокомысленно водить пальцем. Вспомнил даже, что прозвали Кубикова «генералом» за грудастую подпрыгивающую походку. Наверное, и сейчас перед кем хочешь «генералом» пройдется, отчета потребует.

– Сторожишь, значит, хе-хе… От кого сторожишь, голубь? Все вокруг народное! Все вокруг мое! По-другому научились… Сижу тута, а рублики мои ко мне, голуби, прыг– прыг … – Хитренько плескал из-под припухших век бегающими зрачками. – Что рублики?! Чего на меня глядеть? Машинами гребут, голубь! Начальники! Рука руку моет …А я себя в обиду не дам. Нам премию зажали, так я на собрании, из горкома товарищ Подунец сам сидел, кому, говорю, жалеете?! Рабочему? Да государство, говорю, для своего рабочего человека – ничегошеньки не пожалеет! Лазарет, школу, дом отдыха – все! А чего ты хотишь? – кричат. Чего я хочу? Я чего захочу если, то вы мне отказать не посмеете. Хоть… хоть в партию захочу!.. Хлопали мне. Премию, правда, не дали, а в партию – дак я еще и подумаю. Может и пойду. За ними давно присмотреть надо. Вот. Учись, голубь. Я – человек общественный, я за то, чтобы на виду! Грудью! На собраниях профсоюзных – в президиум! На демонстрацию два раза в год – обязательно! – тяжело передохнул и набычил голову. – На демонстрац-ци-у!.. Этот вот, Корягин Пантелеймон, знаю, под чужим именем пишет, скрывается… А я как?! Вот оно все! – неожиданно вскочил, вернее, хотел вскочить, но получилось неуклюже и долго, так что громко упал стул. Кубиков нагнулся, чтобы поднять, но голова, видимо, закружилась, и он так и стоял, согнувшись и раскачиваясь. Вошла Кавалерия Климентовна. Подняла стул. Бросила на стол какие-то папки и вышла.

– Голубушка ты моя, – нашептывал Василий Спиридонович ей вслед. – Тут вся его критика на учете, даа-а. Все газеточки. И ответы. А как ответа нет, я сразу отмечаю. Да я… Государству, конечно, власть! Отдаю. А мне – по справедливости чтобы. Я любую власть приму, а только, чтобы и мне – как всем. Живи, Василий Спиридонович, не кашляй. Работа – есть. Жилье – есть. Пенсия – будет. Чего еще надо? За справедливость…

Снова вошла Кавалерия, внесла и поставила на стол сковородку с жареным картофелем, предварительно пододвинув под сковороду одну из папок Кубикова.

– Ничего ей не сделается, – бросила на обиженный взгляд мужа.

– Сидят тут, как заговорщики… Все воруют! Все воруют! – Передразнила. – Самые честные нашлись? Мужики пошли – хуже баб. Только бы про политику им день-ночь трепаться. Трепачи. А работать кто будет? Чего уставился? Наблюдатель! Жить надо, а не сомневаться и проверять. Пройдет жизнь – не заметишь… Ешь, давай, пока горячее. Ешьте, ешьте, Сергей Ильич. Вы на меня внимания не обращайте. И Васю моего не слушайте. Он много чего болтает. Будто право у него теперь все судить и оценивать. И правительство, и государство. Устраивают они его или нет? Прямо, премьер какой-то? Министр! Кухонный!..

– Липа! Все – липа! – шептал Кубиков и делал жуткий взгляд на жену.

– Не гляди, не гляди, Васенька, а слушай. Не обидное говорю. Не веришь ничему. Неправду выискиваешь. Людей не видишь – одну корысть. А жизнь какая пошла? Сытная да красивая. В обувном туфли югославские опять давали.

Она все говорила, подкладывая в тарелку и мужу, и гостю. Появились грибочки и помидорчики. И дымящиеся кусочки утки в маленькой чугунной кастрюльке.

Но мужики уже опьянели. Василий Спиридонович то и дело ронял голову на одну из своих папок, но бодрился и пытался петь: «Сме-ло-о мы в бой пойдем…». Гость молчал. Он тоже чувствовал себя неважно. Но не от спиртного, а от морозного беспокойства: почему они говорят об этом и почему он вообще здесь? Он вспомнил, как захотел курить, но не было спичек и пришлось выходить под дождь. Встретил Кубикова. «Скользкий какой-то. И согрешить хочет и присовестить. Тьфу!» Он посмотрел на поющего Василия Спиридоновича. На серых стриженых усах хозяина висели капельки соуса. И большая усталая женщина ухаживала за ним, как за маленьким, и успокаивала: «Не воруешь… Не воруешь. Васенька… – А Васенька ловил Поливанова «генеральским» взглядом, будто требовал отчета: Ппо-чему не на работе? А!..»

«Уходить… уходить…», – как шарик каталось в засыпающем сознании Поливанова одинокое слово, и мысли путались, устало, безвольно.

– Я власть поддержу, будьте уверены. Порядок, продукты… Только и меня чтобы… Как бюрр-герра-герро… Героя-геморрроя…

Только женщина с конармейским именем чувствовала себя уверенно. Казалось, она вдруг открыла в себе что-то и спешила высказаться. И этот стол с закуской и выпивкой, ночные ее хлопоты – все было ощущением чего-то простого и ясного. Совсем близко! Она оглядывала пьяных мужиков, но вскользь, будто не узнавая. Налила себе из графинчика, выпила, усмехнувшись чему-то. Вышла в ванную. Умылась и почистила зубы. Когда вернулась, оба, и Сергей Ильич и муж, спали, сидя рядышком на диване. Она положила им две подушки и накрыла одним одеялом: «Работнички… – Жизнь-то к лучшему побежит вот-вот… Только чуть-чуть подождать осталось…». – «Кто сказал «ждать»? Почему опять «ждать»? – пьяно, сквозь сон, ронял Спиридонович, шевеля ослабевшим усом.

«Ждать» растянулось на много лет.

Простое и ясное рубанула перестройка, как шашкой махнула. Направо-налево, наотмашь. По людям! Потоки их хлынули кто куда: в поиске, в страхе, в отчаянье или надежде… Как говорят острословы: «Слуг народа все больше, а народа – меньше…».

Последний раз Поливанов увидел знакомую пару в аэропорту Шереметьево с билетами в Бразилию и удивился:

– Зачем далеко так?

– Так у них жизнь спокойная, в сериале показывали, – ответила за двоих жена и поправила на голове панаму с картинкой из «Ну, погоди, заяц!»

– Так там стреляют на улицах, мафия и полиция, война настоящая!

– Не на всех улицах, правда, Вася? Найдем фазенду – поживем, как люди. Правда, Вася?

Василий Спиридонович крепко прижимал к животу дорожный пакет с ярким рисунком кремлевских башен и кивнул важно:

– Честно робыли и честно ждали. Подождем на Бразилии.

– Чего – подождем?

– На России порядку.

– В Бразилии – российского порядка ждать? На чужбине?! На 9 Мая за Победу стопоря поднять не с кем? Вы же другую жизнь помните?..

Спиридонович в ответ «по-генеральски» спружинился и оттопырил губу с дрессированным усом:

– Помним?! А зачем помнить? Забыть надо! Мешаем здесь, с нашей памятью и оглядкой. Детям. Внукам. Всем мешаем! Мы для них – доживающее поколение. Мешаем, потому что оглядываемся, сравниваем. Было лучше? Балеты, ракеты, котлеты по-киевски в рабочей столовой? А было ли? Помнишь, на любой кухне до полночи трепались? Политику за бутылкой правили. Ошибки в газетках выискивали. Зачем? Разве родину заменить хотели? Дождаться хотели… Казались такими умными, оказались – смешными. Не верю теперь никому. Ни здесь я не верю… Ни в Бразилии той… Бежать – стыдно, а остаться – где? Заполитикувались геть. Запутались.

Сергей Ильич долго смотрел им вслед, вспоминая:

…Первомай, трибуны с колоннами… Оркестры. Солнце было таким ярким, что маленький горнист, казалось, держал в руке не металл, а сверкающий луч. Пионеры шли строем. Люди на тротуарах оглядывались, улыбались. Везде – транспаранты, шары, улыбки.

Супруги шли по другой стороне улицы, в потоке колонны. Кавалерия Климентовна крепко держала покачивающегося мужа под руку и махала маленьким красным флажком… Строем. Под музыку. Ждать? Жить? Сесть со сковородкой на кухне?

Кто-то кричал рядом громко и радостно: «Наливай! Догоняй! Праздник!»

Лед в бокалах

Лед рвался от боли и трещал, разрываемый горячими пальцами антарктических гор, молодых и прорастающих из Земного шарика, как зеленые пучки из луковицы… Ледниковая корона Полюса кренилась и падала, дробясь и растекаясь ледниковыми реками… Гигантские жемчужины раскалывались на куски, айсбергами сползая в океан и шипя… Ледяные поля размерами в пол-Европы, вскипали и переворачивались, как мясо на вертеле, не вмещаясь в бушующий океан, ныряли, выпрыгивали из воды и снова погружались, будто пытались спрятаться. Но люди, самолеты, космические лаборатории – находили и преследовали. Самолеты визгливо жужжали, поливая нещадно аэрозолями красок, как цели для будущего бомбометания. …Подводные лодки пронзали пульсарами гидролокаторов, примериваясь… Крутились километровые ленты кинопленки… Щелкали и молнились миллионами вспышек профессиональные и любительские фотоаппараты, будто изучая и планируя поле боя… Молотками, ломиками, бурами – били, кололи, сверлили и препарировали, вонзаясь безжалостно… Лед плакал. И таял. Таял. А слезы его плескал океан… соленые, как у человека…

За первые сутки перелета, с антарктической станции на Кейптаун и прыжок над всей Африкой на Дакар, Данил отупел и оглох буквально от шума моторов и криков людей, от тесноты замкнутого пространства и множества афро-евро-азиатских улыбок и лиц, сжался и сморщился от неприятно нахлынувшей близости чужих запахов, и глупо, по-мальчишески, перевозбудился: «Скоро буду в Москве! Три года Антарктиды кончились!»…

Но верно говорится, чем ближе к дому, тем забот больше обязанности, обязательства, волнения, предчувствия… Предчувствие его не обмануло и он, оказалось, не зря пошел проверять в Дакаре экспедиционный груз. Агент-сенегалец в белой рубашке, шортах и сандалиях на босу ногу, с полным желтых зубов ртом и желтоватыми же белками огромных глаз на шоколадном лице – долго вел Данила по коридорам, через ограждения и калитки, к багажным тележкам, прямо на летное поле, к грузовой пасти винтокрылого монстра, где два негра пыхтели, распихивая коробки, чемоданы, ящики. Из-под приметного двухметровыми габаритами блока с надписью «Академия наук …Антарктида – Москва…» текла влажная струйка. Данил бросился к ящику и стал ощупывать его, как больное живое существо:

– Температура? Какая температура? Рефрижератор?!

Агент заулыбался, закивал часто и подтверждающее:

– Но рефреджерейтор! Нот нид! Не надо! Понимай?

– Надо! Надо, Том!

– Нет надо! Том знаешь! Том райт! Олл райт! Лук!

Данил не понял последнее слово, пока агент не достал из портфеля копию телекса: Лук! – «Смотри!» – догадался Данил, заглядывая в бумажку. По-русски и по-английски было написано, что в связи с прекращением финансирования, получатель груза – Институт… Российской Академии наук снимает требование по соблюдению температурного режима во время транспортировки груза.

У Данила мгновенно начало чесаться все тело, а перед глазами поплыли радужные круги: «Ошибка? Опечатка? В Москве этот груз никому не нужен?.. Институт… Российской Академии наук снимает требование по соблюдению температурного режима во время транспортировки груза…».

Содержание телекса ударило по голове, развалило сознание: «Что там у них происходит? Почему?! Керн антарктического льда, мерзлая слеза тысячелетий, ценнейший гляциологический материал – никому не нужен?! Конечно, опечатка. Конечно, недоразумение. Я сам все исправлю. Нужно! Это живой лед. Нельзя его губить. Он может сказать… Он скажет! За Антарктиду и холод собачий, за нашу работу и вьюгу, за наших мужиков, за орден по имени Геология! За Землю, летящую в звездах!..».

Данил стал теребить агента:

– Нет стоп! Температура минус двадцать – нот лесс! Не меньше! Сколько надо платить?.. Я заплачу… Кэш! Я плачу кэш! Наличными! Делай, Том, делай!..

Том сделал. Что-то подписал, куда-то сходил, что-то сказал, ящик опять поместили в рефконтейнер. Данил слушал урчание морозильной машины, ощупал ладонями, чувствуя холод, поднял вверх большой палец, одобряя. Том оскалился в улыбке, тоже поднял палец. Двинулся на выход, немного сутулясь и широко расставляя длинные худые ноги, слегка запрокинув черную голову с открытым губастым ртом. Данил удовлетворенно вздохнул, тихо и искренне…

Потом объявили чартерный рейс Дакар – Москва. Пассажиры гудели, как улей. Данил оглядывал рязанские лица и не мог понять их суетливой говорливости и жадного откровения.

– Здорово, славяне! До Савеловского далеко?

Мужик, лет тридцати пяти, крепкий, в белой рубашке и джинсах, протискивался по проходу, выискивая свое место, устало упал в кресло рядом с Данилой и продолжил, поясняя:

– Москва! Савеловский! Радость и тоска на лицах, будто по грибы от Торжка до Кашино полстолицы двинулось! Смотри-ка, – он с удовольствием крутил головой, будто оказался в театре. – А лица-то?! Родные, как соленый огурчик к случаю! Водочку – скоро подавать будут? Раас-се-я?!. Меня Олегом зовут… Когда из Москвы разлетались, никто и ни с кем не разговаривал, будто перед новой жизнью медитировали… Когда на африканском базаре толкались – отворачивались, будто боялись, что кто-то попросит взаймы, хоть пять долларов… А только в самолет на Москву сели – родны-ия! Наговориться не могут… Откуда летите, простите?

– Из Антарктиды.

– Да?! Первый раз такого попутчика Бог послал. Что везете пингвина? Китовый зуб? Холод? Грибочки-ягодки? Ха-ха, ха…

– Лед.

– Лед?! Для коктейлей?! С накладными расходами или таможенной скидкой?.. – сосед рассмеялся собственной шутке.

– Нет, – смутился Данил, – это антарктический керн, лед из скважины, для исследований.

– А-аа, а я думал для коктейлей…

– Нет, вообще-то, – начал Данил, – антарктический лед очень здорово, когда его в стакан с жидкостью бросишь. Он шипит, будто шепчет что-то… – Данил улыбнулся, вспоминая. – Красиво.

Сосед ухмыльнулся.

– Красиво – это не коммерция, это только романтика! А много его там? – Сосед уже успел сделать знак стюардессе, и она поняла его, принеся два стаканчика с жидкостью.

– Антарктида покрыта двухкилометровым слоем материкового льда, – как на экзамене ответил Данил.

– А какая от него может быть польза, кроме исследовательской тайны и шепота? – сосед улыбнулся, показывая прекрасные зубы, будто готовился откусить что-то. И протянул один стаканчик Денису.

– Пейте, студент!

Но Данил, взяв в руки пластиковый сосуд и пытаясь определить содержимое, все еще отвечал на вопросы.

– Вода. Пресная. Ее не хватает на всей Земле. Полмира страдает от этой проблемы.

– Что вы говорите? Серьезно?

– Я где-то читал, – серьезно ответил Данил, – что пять миллионов человек гибнут ежегодно от недостатка воды. Были идеи буксировать айсберги к берегам Африки и поить. Если иметь айсберг, то можно заниматься и коммерцией, – улыбнулся собственной мысли молодой исследователь.

– Фантастика! – Похвалил его опытный сосед. – Только, смею заметить, чтобы зарабатывать деньги, лед у вас должен быть здесь, – показал на голову, – запомните! Никакого романтического бреда – только лед. За это! – и медленно выпил, пальцами проведя по горлу и груди, будто сопровождая поток до места.

Данил сделал глоток и вдруг сжался, крича больше глазами, чем захлебнувшимся голосом.

– Водка?!!

– А ты думал вода? Или полярникам спирт дают? К спирту привык? Отвыкай, студент… Дома – проще! Извини, без огурчика. – Он расслабленно распластался, расстегивая верхнюю пуговичку рубашки, вздохнул, улыбаясь, как солнышко.

– Но с душой, друг, с душо-оий!.. А на сон лучшее средство – стакашек. Учись. Он вынул из целлофанового пакетика черную повязочку для сна в самолете и натянул ее на глаза. – На длинных перелетах самое разумное и здоровое – отоспаться. Или придумать коммерческий ход, как в шахматах. Вот – про лед, например. Шучу. – И всхрапнул неожиданно, а проснулся, кажется, уже перед самой посадкой в столице.

Данил тоже пытался заснуть, но, то не давала покоя хозяйско-покровительственная интонация собеседника, то лезли в голову воспоминания, голос Петьки, который вдруг стал назойливо прорастать в сознании, будто он не остался там, в Антарктиде, а вселился внутрь Данилиной головы и смеялся теперь оттуда, подначивая: «…Ты как это устроился среди туристов и шмоточников? Тебе больше делать нечего? Ты работу нашу забыл, что ли? Сбежал, может быть? Меня бросил? Лед наш? Только там наша жизнь! Только – там! Парень…».

Когда стюардесса объявила о скорой посадке и температуре воздуха в Шереметьево, сосед потянул повязку со лба, открывая сначала один глаз, как пират, и зорко кося на Данила:

– Вы здесь, герой дня? Это хорошо, а то я бы подумал, что мне все приснилось, про белые вьюги.

Данил приготовился ответить, но Петька из него аж взорвался своими горячими эмоциями и бескомпромиссной интонацией, как он всегда бурлил, что-то доказывая, и Данил сказал громко словами друга, за двоих, будто:

– Лед заставляет быть чище! Сильнее! В Антарктиде легко поскользнуться и трудно выжить! Это вам не Москва…

Но сосед приоткрыл другой глаз и из пирата превратился в добродушного дядю, припухшего, насмешливо откинувшегося в кресле, шевельнул челюстью, будто поставил на место крупные зубы и ответил спокойно, медленно:

– Выжить требуется везде, в этом смысле – в Москве ли, на льду ли – жизнь одинакова. Где легче – большой вопрос. Вот. Эта жизнь – наш смертельный танец. Бабушкины частушки с картинками помнишь, а?! А танцы в чужой деревне, когда знаешь, что подловят на дороге и бить будут, а танцуешь! Танцуешь! Танцуем?! – и зубы его улыбались…

«…А меня-то зачем в самолет втиснули?! – заскрипел и пошел трещинами лед в контейнере. – Я вам что сделал плохого? Что вы меня преследуете?! – И лед шевельнулся, как зверь в клетке. Но сил было мало уже. Аэродромные пересадки и ожидания под солнцем будто выжали и иссушили ледяные мышцы, рассыпающиеся в мелкие бусинки, быстро тающие. Контейнер терял вес и самолет начал крениться…

Качнуло. Данил схватился за кресло. Он вспомнил вдруг совершенно отчетливо: крик миллионов пингвинов, обезумевших тюленей и полярных птиц, когда тело скалистого берега затрещало, провалилось и двинулось под ногами Данила и Петьки навстречу холодному океану, ныряя в него и вспенивая, взлетая под низкие облака, где тоже кричали и метались перья, глаза и крики… Крики! А со стороны ледяного откоса, уходящего своим вздутым парусом в снежный туман и небо, пофыркивая, как разбегающееся мохнатое чудище, неслась вниз, взрываясь и подпрыгивая, дробясь и раскалываясь, километровая стена отколовшейся ледниковой горы… Рядом с Петькой бежали и падали, спотыкаясь как дети, красноклювые пингвины и орали, оглядываясь на топчущих их. Рыжий тюлень толкал носом детеныша.

…Огромный ледяной скол обогнал всех, проехав по головам, оставляя медленно краснеющий след на бегущей массе, и утонул совершенно бесследно, то ли в воде, то ли в барахтающейся суете тел, голов, ласт, плачущей пары глаз одинокого в испуге и непонимании морского льва. Все это бурлило, дрожало, дышало одним рвущимся от натуги всхрипом, и падало. И опять поднималось и бежало. Ползло. Зло! Отплевываясь и хрипя. Умирая. Падая в океан. Холодный и родной. Спасительный. Родящий. Страшный. Принимающий живое и мертвое. Как сама жизнь принимает и тело, и душу. Качая тела усопших рядом с плывущими по воде чайками. Выталкивая на поверхность китовых детенышей, глотнуть неба и воздуха…

– Данил-и-ыл! – успел крикнуть Петька и обнялся, падая, с усатым тюленем в море. Данил продолжал бежать вслед за другом, но глыба под ногами предательски шевельнулась, поднимаясь полого вверх, будто питерский мост на родной Неве начали разводить. Берег наклонился, поехал вправо. И они – посыпались вправо… Тюлени, пингвины, камни и лед…. А за ними и на них сыпались снег, звуки, крики, перья, шорох, тишина.

…Лед стал на место. И берег. И небо. И птичий базар, и тюлений пляж, и две рыбки, догоняющие друг друга в прозрачном водоплеске. И след пары ботинок на мокром песке. Песок застывал, смерзаясь. Зеленовато-травянистый мох на прибрежном камне был испачкан птичьим пометом, как кляксами белой извести. Из-под шапки тек пот и слезил глаза. Данил тер их дрожащей от усталости ладонью и долго смотрел на море, качающее живое и мертвое, и на след на песке. Собственный. Других следов не было. Друга не было больше рядом. Кусок льда в ящике вспоминал Антарктиду одновременно с человеком в самолете, будто у них была в этот момент одна общая память.

– Пассажиры приглашаются на выход, – сказала стюардесса.

– Счастливо вам! – напутствовал добродушный сосед.

«Не пропадем, Данька!», – прошептал Петруха, поддерживая.

«Пойдем», – мысленно успокоил себя Данил и поднялся навстречу другой жизни.

Москва встретила дождем. Шумом ревущих авиатурбин. Русским голосом авиаобъявлений, и русским порядком, сразу заметив Данила и выделяя его в категорию уязвимых:

– Гражданин! Вы почему по этой дорожке пошли?

– Это же зеленый коридор, – заулыбался бывший полярник.

– Зеленый коридор – это не для вас. Понятно? Вернитесь и идите, как нормальные люди.

– А тот, впереди пошел.

– Это депутат.

– А как вы определили, что я нормальный, а то пошел депутат?

– Умный? Давно на Родине был? Поговорить хочешь?

– Хочу, конечно, – я с Антарктиды.

– Примороженный? Сейчас согреем.

– Уже не хочу.

Беду Данил чувствовал нутром, но теперь только не мог понять, откуда она: беда чувствовалась со всех сторон, как нарастающий снежный заряд. Милиционеры косилась на него и что-то говорили в свои радиостанции. Таможенник завел в кабинку и заставил раздеться. Выворачивая носки, Данил вспомнил, как провалился в полынью и переобувался на заснеженном льду, приплясывая от колючего холода, и радуясь, что легко отделался. Таможенник, когда отпускал его, имел вид недоуменно-расстроенный, будто перепутал собственные карманы.

Настоящая беда ждала в багажном отделении. Высокий, лобастый, рукастый таможенник в такой яркой форме с погонами, что было непонятно, как он умудряется вставать, наклоняться, щупать, смотреть, выворачивая голову, и не запачкать новенький китель, этот «рукастый от сохи, и в форме» спрашивает:

– Что там? – показывая на драгоценный институтский груз.

– Лед.

– Вскрывать будем?

– Зачем?

– Затем, что взвешивание груза подтверждает только вес тары. Там что – лед или воздух?

– Воздух?! – Переспросил с ужасом, осознавая катастрофу. С этого момента он начал постепенно осознавать, что его возвращение не так благостно. «Танец не складывается, – как сказал бы его самолетный попутчик, – не поскользнись, герой…». Данил решил поиграть с таможней:

– Согласен. Там воздух.

– Антарктический?! – уточнил таможенник, явно издеваясь.

– Антарктический, – прошептал.

– Но пошлину будем брать, согласно веса, указанного в отправных документах. Понятно?

У молодого ученого поехала крыша, и он сам не понимал, откуда он знает такие слова:

– Пошлина?.. Почему так дорого?

– Приехали. Тебе объяснять, что ли? Потому что это Москва – самый дорогой город мира.

– А по-другому нельзя? – Данилу показалось, что этот вопрос произнес Петруха, наблюдая и посмеиваясь где-то рядом – подсмотрщик.

– Можно. Имеем нарушение Правил международных перевозок: вместо задекларированного в документах груза «лед антарктический» обнаружен другой груз. Контрабанда?! Статья…

– Это лед! Геологический образец! Уникально ценная собственность!

– Уникально ценная? А где разрешение правительства страны на вывоз?

– Это из Антарктиды. Антарктида находится под защитой ООН.

– А санитарное разрешение где? Может быть этот лед отравлен радиацией или антарктической малярией?!

– Малярией? Разве бывает антарктическая малярия?

– У нас все бывает. Деньги есть?

– У меня?

– А у кого же еще?

– Зачем?

– Платить! За вес! За отсутствие разрешения на вывоз, разрешения на ввоз, санитарного сертификата, сертификата происхождения груза… За контрабанду.

– Какую контрабанду?

– Несоответствие…

Точно, Петруха был где-то рядом и хохотал во все горло, наблюдая за другом. И полнолицый с зубами – он тоже наблюдал и смеялся: «В Москве надо выжить, парниша! Это тебе не на льду, не в зимовнике, не с пайком антарктическим – сам выкарабкивайся. Вас забыли на льдине? Цветочки! Ваша Академия лопнула? Цветочки! Столица вас не узнает и не принимает? Выплевывает назад? А ты ползи, ползи, прямо в зубки ей, пусть надкусит, попробует…». Данил посмотрел в глаза человеку в погонах и попробовал: