Текст книги "Легендарные разведчики-2"

Наверняка конверт с первым письмом из тюрьмы доставили семье Фишер сослуживцы полковника. А кто еще?

Послание датировано 13 июля 1958 года. Написано разборчивым строгим почерком на очень простом английском. «Полковник Абель» сообщал, что содержится в тюрьме. Никаких истерик и всхлипов. Ни тени, да, именно так, личного. Не трагедия. Не конец света. Это как полуофициальное извещение о случившемся.

Вот перевод с английского:

От Рудольфа И. Абеля Посольство СССР,

Кому Эллен Абель Вашингтон

Дорогая Эллен!

Впервые у меня появилась возможность написать тебе и нашей дочери Лидии. Я искренне верю, что это письмо дойдет до вас, и вы сможете на него ответить.

Вероятно, человек, который доставит вам послание, расскажет вам об обстоятельствах, в которых я нахожусь в настоящее время. Однако будет лучше, если вы получите эту информацию от меня отсюда. Я в тюрьме, где отбываю 30-летний срок за шпионаж в пенитенциарном учреждении Атланты, в Джорджии.

Я чувствую себя хорошо, и в свободное время занимаюсь математикой и искусством. Пока нет возможности заниматься музыкой, но, возможно, она появится позднее.

Пожалуйста, не переживайте слишком сильно по поводу случившегося. В конце концов, молоко уже пролилось. Лучше берегите себя и надейтесь на скорое воссоединение.

Вопрос о вашем здоровье важен. Пожалуйста, сообщите мне, как обстоят в этом отношении твои с Лидией дела.

Из того, что я слышал раньше (больше трех лет назад?), знаю, что твое состояние было не слишком хорошим. Пожалуйста, попытайся сделать все, чтобы его улучшить. Понимаю, это не легко, но ты должна попытаться.

Напишите и сообщите мне, как дела у Лидии и ее мужа. Стал ли я дедушкой?

Мое письмо может показаться коротким и не очень информационным – отчасти это результат сложившихся обстоятельств. Но я постараюсь писать вам насколько это возможно часто, и, надеюсь, вы в свою очередь будете делать то же самое.

Передавайте мои наилучшие пожелания всем нашим друзьям и, еще раз, пожалуйста, берегите себя.

Со всей моей любовью,

Ваш муж и отец

Рудольф.

Потом тон тюремных посланий изменится, обретет более теплые, семейные тона. Вероятно, Вильяма Генриховича не покидало профессионально врожденное чувство осторожности. Не был уверен, куда и кому попадет его первое письмо. Ждал подтверждений. Должен был убедиться, что письмо напишет знакомым ему почерком жена Эля. А на самом деле ответ на английском подготовит дочь Эвелина. Объем ее вполне приличных знаний ему знаком. Эля была не так сильна в английском. А вместе они должны были бы привести какие-то подтверждающие детали, подробности того, что они поняли игру: муж и отец взял фамилию лучшего друга семьи – Рудольфа Ивановича, дяди Руди Абеля.

И, понятно, с разрешения и благословения Службы 18 декабря 1958 года Эвелина Фишер пишет ответ от имени матери, Елены Степановны.

А вообще, вспоминает Эвелина, письма составлялись так: «Сначала мама писала их на русском. Я переводила на английский, и мама переписывала письмо своим почерком. Затем, случалось, в письма добавлялись и некоторые другие строки».

Первое послание из Москвы семья обозначает «№ 1». Приведу наиболее интересные выдержки, переведенные мной с английского.

«Самый дорогой!

Никакими словами не описать радость от получения твоего письма. Еще и еще раз благодарю тебя. Мы получили письмо через Красный Крест и, как понимаешь, им потребовалось довольно много времени, чтобы разыскать нас».

Здесь семья сразу принимает предложенную разведкой легенду. Розыски – фикция. Фишеры в Москве и находятся под опекой Первого Главного управления КГБ СССР – внешней разведки. Какой розыск?!

И обратный адрес указан соответствующий. Елене Степановне присваивается имя «Ellen Abel», и Вильям Фишер понимает, что его игру в Москве принимают.

А вот и адрес постоянного проживания семьи, на который ему надлежит отправлять письма: Фрау Е. Форотер (для фрау Эллен Абель), Лейпциг № 22, улица такая-то, дом 24, Германия. И короткое разъяснение для мужа или для американских спецслужб – «Фрау Форотер – моя хорошая подруга». И для Фишера ясно, что советская внешняя разведка начала поиск путей его освобождения, «прописав» семью в Лейпциге в ГДР.

Американцы сумели эту версию проверить. Люди из ЦРУ добрались до Лейпцига и даже до подъезда дома 24. Только в квартиру заглянуть не решились. Проверили по списку жильцов, аккуратно вывешенному на стене. Удостоверились, что фрау действительно значится, и больше по этому поводу не беспокоились.

Вернемся к письму: «Приближается Рождество. (Этот праздник в семье Фишера, родившегося в Англии, всегда отмечали, даже когда семья жила в СССР, – еще одна маленькая подсказка для Вилли. – Н. Д.) Поэтому желаем тебе веселого Рождества и счастливого Нового Года. Мы очень надеемся, что грядущий год принесет нам счастье, и мы все снова будем вместе».

А вот и довольно важная новость для главы семейства:

«Твоя информация о ситуации, в которой ты сейчас оказался, не стала для нас новостью. Мы узнали об этом из газет. Но не поверили и не хотели верить в это. (Демонстрация того, что «переименование» в Рудольфа Абеля принято. – Н. Д.) Только прочитав твое письмо, мы поняли, насколько глубоко свалившееся горе и как серьезна твоя ситуация».

Часто некоторые знатоки разведки упрекают Абеля: как мог он хранить письма от родных. Действительно, категорически запрещено. И послания арестованного полковника, которые он спрятал в крошечный контейнер, действительно попали в руки ФБР. Но именно они в чем-то даже помогли во время суда, особенно когда дело рассматривали присяжные. Адвокат Донован решил использовать их, чтобы показать подзащитного верным семьянином, преданным отцом и мужем. Это в определенной степени удалось. Присяжным пришлись по душе откровения дочери и жены. Вот что писала Эвелина: «Дорогой папа! Вот уже три месяца, как ты не с нами. Я собираюсь замуж. Мы с мамой получаем двухкомнатную квартиру. Все друзья желают тебе здоровья и счастливого быстрого возвращения домой». Увы, «счастливого и быстрого» не получилось. Жена тосковала: «Дорогой мой! После твоего отъезда я болела. Иногда я смотрю на твою гитару и хочу услышать, как ты играешь. Мне становится так грустно. У нас с дочерью есть все – кроме тебя. Выйдя замуж, она всегда повторяет, что не существует таких мужчин, как ее папа. И поэтому, по-моему, она не очень любит своего мужа. Как ты живешь? Как твой желудок? Будь внимателен в своему здоровью. Я хочу быть вместе с тобою».

Когда эти письма, неизвестно какими путями переданные полковнику советской разведкой, зачитывались на суде, подсудимый явно испытывал неловкость. Он был не из тех, кто любил и мог играть на жалости. Но вместе с адвокатом понимал: письма дошли до него, дойдут и до тех, у кого в душе еще оставалось хоть немного сострадания.

А переписка, которая шла после ареста, была несколько иной. И домашние, и Абель сознавали: письма прочтет множество людей, потому старались держаться в определенных рамках.

Жена сообщает и о семейных переменах: «Наша дочь оставила своего мужа, и сейчас у тебя практически не осталось шансов стать дедушкой, по крайней мере в ближайшем будущем. Она не собирается выходить замуж. Наша племянница должна родить в марте. Делает это, не обращая внимания на туберкулез».

И, следуя легенде, придуманной семьей ли, Службой ли, в письме от 30 апреля 1959 года вдруг пишет: «Если наша дочь родит, мы назовем первенца Рудольфом-младшим». Да, родственники играют по строгим, не ими придуманным правилам.

Здесь требуются объяснения. Елена Степановна и Эвелина не называют никаких имен. Боялись, что редкое для нас «Эвелина» привлечет внимание американцев. Сколько Эвелин в Москве? Если и несколько, то чужая разведка сможет отыскать единственную, им нужную. А «установив» ее, выйти и на семейство Фишер. И тогда в Штатах поймут, что у них в руках не абстрактный «полковник Абель», а птичка высокого полета – разведчик-нелегал с еще довоенным стажем Фишер. Поэтому уже в следующих письмах Елена Степановна именует дочь «Лидией». И кое-что с племянницей, Лидией Борисовной Боярской происходящее описывает, как случившееся с их дочерью Эвелиной.

Переписка относительно хаотична. Письма, написанные Абелем в тюрьме, иногда пропадают. И обе стороны принимают решение нумеровать послания. И с той, и с другой стороны прорывается недовольство. Почта идет долго, порой не доходят и письма «из Лейпцига». Возможно, американцы действительно изымают некоторые, кажущиеся им подозрительными.

Потом в США будут укорять свою контрразведку: та якобы (или не якобы?) не заметила, что письма Абеля из тюрьмы написаны неким кодом. Относительно кода – не знаю. Но могу предположить, что в некоторых посланиях Вильяма Генриховича Фишера и содержалась какая-то нежелательная для американцев информация. Нет, он, конечно, не передавал из тюрьмы секретных донесений, как утверждали иные исследователи в США. Не пользовался шифром. Однако, кто знает, не употреблял ли некие «ключевые» слова, которые давали понять не родственникам, а московским коллегам истинную ситуацию. Пока, наверное, рано публиковать все письма разведчика.

А о весточках из Москвы даже суровая Эвелина говорила, что они писались так же, как и все письма подобного рода: «Думаете, американцы не просматривали писем, которые семья сбитого летчика Пауэрса направляла Никите Хрущеву с просьбой обменять его? Тут у всех одна дорожка». Доставлялись все письма от Абеля прямо на́ дом семье его московскими коллегами.

Они же, коллеги, привозили Елене Степановне и Эвелине «посылки» от мужа и отца. Обычно это происходило накануне дня рождения женщин или под Новый год. Но, как мне объяснили, гостинцы шли не от нелегала. Их покупали за границей товарищи Вильяма Генриховича, работавшие «под крышей», и переправляли в Москву. А уж Центр регулярно оказывал знаки внимания родственникам. И семья Фишера – не исключение. Точно так же заботились и о близких других нелегальных разведчиков.

Ключевые фразы

Я внимательно прочитал всю переписку. Постараюсь выделить неизвестное, новое.

Фишеры, они же Абели, поддерживали почтовую связь с адвокатом полковника Джеймсом Донованом. «Беру на себя смелость обратиться к вам, узнав из газет о вашем исключительно гуманном отношении к моему мужу Рудольфу Абелю, – так начинается письмо Эллен от 19 января 1959 года. – Я очень благодарна вам за старания облегчить судьбу нашего дорогого мужа и отца. Недавно получила через Красный Крест письмо, где он сообщает, что содержится в тюрьме города Атланты. Я ответила, но вот уже месяц, как не получаю его писем. Веря в вашу доброту, я сочла, что вы – человек, к которому могу обратиться. И прошу вас, дорогой мистер Донован, информировать меня о здоровье Рудольфа Абеля». Однако, невзирая на комплименты и непривычное для Северной Америки обращение «дорогой», юрист не проявит желания вступить в более активную переписку. Долго приходится дожидаться его ответов. Они формальны, сухи, ни слова от души. Понятно, что Донован не считает Эллен и ее дочь настоящими родственниками подзащитного, воспринимая их скорее как почтовый ящик.

Понимают это и домашние Фишера. Но выхода нет. Донован – та единственная ниточка, которая связывает их с отцом и мужем. И 18 августа 1959 года ему отправлено полуофициальное семейное послание. Эллен сообщает, что не сильна в финансовых вопросах и все денежные проблемы отданы на откуп их берлинскому адвокату Вольфгангу Фогелю.

Фигура необычная. Именно Фогель брался за сложнейшие дела тех, кто вступал в конфликт с властями ГДР. Почему-то только ему была разрешена защита диссидентов, мелких и крупных шпионов, в молодом социалистическом государстве задержанных. Даже властями обиженные полагались на его порядочность и честность, платя адвокату соразмерно им проделанному. И связка семья Эллен Абель – юрист из ГДР Вольфганг Фогель – американский адвокат Джеймс Донован действовала пусть довольно медленно, однако успешно.

И только после падения Берлинской стены и исчезновения ГДР выяснилось, что Фогель был сотрудником внешней разведки Восточной Германии. У СССР, России нет к нему никаких претензий, лишь благодарность за помощь в сложных обменах Абеля и других. А вот в ФРГ Фогеля чуть не растоптали, приписав ему множество грехов. Обвинили и в присвоении чужих денег, и в стукачестве. Безупречная деловая репутация адвоката была полностью опорочена.

Но именно с помощью Фогеля семья Фишер, а фактически советская сторона договорилась о гонораре Донована. Тот попросил разделить 10 тысяч долларов на равные части и переслать их в качестве благотворительного пожертвования в три университета, в которых он учился. Сначала, как пишет американцу Эллен, она «перевела 25 июля 1958 года часть из этой очень крупной для семьи суммы – 3500 долларов. Обещаю дослать все остальное в ближайшем будущем. Если вам потребуется какая-либо информация по этому поводу, прошу обращаться к мистеру Фогелю. Соблаговолите, прошу вас, сообщать все, что мне было бы нужно знать о моем несчастном муже».

Донован был скуп на ответы. Но работу свою выполнял и как мог помогал. А оставшийся гонорар был отправлен ему еще до 30 марта 1959 года. Можно ли представить, что у совсем небогатой семьи Фишер были огромные по тем, да и этим, временам средства? И в СССР, да и в ГДР иметь, хранить иностранную валюту запрещалось – могли завести уголовное дело, арестовать и надолго засадить. Да если бы доллары и были, то перевести их на счета какого-то американского гражданина или учебного заведения, пусть и через адвоката из социалистической ГДР, было абсолютно невозможно. Ясно, что этим занималась организация, в которой служил Фишер.

Не собираюсь никого подкалывать, ставить в неловкое положение: но разве неясно это было и американцам, неплохо знакомым, как тогда говорилось и писалось, «с советской действительностью»? Игры спецслужб! Но, противоречу самому себе, завершившиеся в конце концов успешным обменом.

Думаю, с разрешения московского начальства Эллен Абель официально обращается в Департамент юстиции США и, внимание, к президенту Соединенных Штатов Джону Кеннеди. И получает совершенно бюрократическую отписку от сотрудника прокуратуры Рида Когарта. Даже читать противно. Тот извиняется за задержку с ответом. Да, петиция Эллен Абель передана президенту, который ее внимательно изучил. Но пересмотр вынесенного приговора возможен лишь при появлении неизвестных ранее обстоятельств. «Но в случае с вашим мужем таких обстоятельств нет».

Летчик Пауэрс еще только готовится к своему разведывательному полету, его самолет не сбит, он еще не заговорил в советском суде. Так что семейству Фишер пока приходится надеяться и принимать несколько скептическую точку зрения Абеля: «Да, сейчас международное положение складывается для нас неблагосклонно. Нам придется ждать и надеяться, что мы будем вместе (перевод с английского. – Н. Д.)». И еще писать рациональному и реалистичному мужу, верящему в приход свободы, но не сейчас, а позже, позже: «Я с тобой не согласна. Тут кому как. А я так очень люблю мечтать. Твоя Эллен».

Пока же Эллен – Елена радует Фишера: у племянницы родился мальчик. Я этого «мальчика», Андрея Боярского, внучатого племянника и единственного оставшегося сегодня родственника Фишера по мужской линии, хорошо знаю. Тогда в письмах его называли «Энди».

Но в переписке не только тема быта. Эллен рассказывает о произведениях английского писателя Пристли, ей не понравившихся. О пластинке с музыкой Грига. О книге по истории французской живописи, и очень сокрушается, что ее муж, заметьте, Руди (Рудольф), не может сейчас разрешить ее споров с теми, кто считает, как и профессор Лионелло Вентури, будто лишь одни художники-французы достойны подражания: «Ты бы все объяснил им про твоих любимых голландцев».

В ответ на новости из тюрьмы Атланты сокрушается, что муж не может играть на гитаре: «Твои две гитары стоят в углу, как и мы, ждут – не дождутся твоего возвращения. Поскорее бы. А я испеку твои любимые пирожные».

Прошел год, и содержание писем делается более грустным. Столько надежд было на апелляцию, поданную адвокатом Донованом. И узник, и его семья почему-то верили, что дело «Абель против Соединенных Штатов Америки» все же пересмотрят, сократят срок. Честно говоря, глядя на те события из XXI века, этот оптимизм совершенно не понятен. Больше того, «Абелю» грозил даже более жестокий – смертный – приговор, о чем предупреждал Донован перед подачей петиции. Все доводы защиты высшие судебные инстанции США отвергли. Семья испытала нечто вроде шока, что невольно отразилось и в письмах. Эллен убеждает супруга смириться, набраться терпения, вновь надеяться на лучшее.

Старается отвлечь мужа радостными семейными событиями. Рассказывает о шалостях внука, которого родила племянница. Подробно описывает, как много, порой до полуночи, работает дочь, беря работу даже на дом.

Эвелина, которая пишет письма за маму, присваивая разным российским родственникам имена типа Клодины, описывает свои и мамины поездки к ним в гости. А Эллен, которую переводит Эвелина, пишет о знакомой мужу своей бывшей студентке, ставшей солисткой музыкального театра. И постоянные напоминания о любимых лакомствах мужа: «Ты вернешься, и мы встретим тебя пирогом с черной смородиной и кремом». Вселяя надежду на скорую встречу, замечает: «Забочусь о твоей одежде. Как ее привести в порядок? Но как-нибудь справимся и с этой задачей. Хочу, чтобы к твоему, любимый, возвращению домой все было готово». Оптимистично!

Много пишется о животных. Появляющимся в доме и на даче собакам дают клички, которые раньше нравились мужу, например Спот. Вспоминают о прирученных птичках, особо выделяя вороненка Карла или Карлушу. Соседи советуют уничтожить ворона, а семейство успокаивает мужа: «Он даже питается, как прирученная домашняя птичка. И ждет тебя».

В июле 1961-го люди с Лубянки предупреждают Эвелину и Елену Степановну о близком обмене. И семья, уезжающая отдыхать на Волгу, просит соседей и сослуживцев отца сразу сообщить им, если что-то произойдет и понадобится их присутствие. Сидят в маленьком волжском городке как на иголках, возвращаются в Москву раньше времени. Эвелина, которая не любит обращаться к «начальству», все же решается спросить, есть ли новости. Ее успокаивают, обещают, если что, тотчас сообщить. Но нет, полное молчание.

Расстроенная Елена Степановна уведомляет Вильяма Генриховича о готовящемся смелом шаге: «Я все еще жду ответа от мистера Донована, но если он промедлит, то, возможно, напишу прямо миссис Пауэрс (жене летчика). Дорогой, если бы ты знал, как нам тяжело без тебя».

Фишеры не питают к Доновану симпатии. Они пишут отцу: «Донован по-прежнему не отвечает. Мы постараемся узнать адрес отца Пауэрса и обратиться прямо к нему». Это скептическое отношение к адвокату сохранится у Эвелины и в дни берлинского обмена. Она вспоминала о Доноване, как о трусоватом человеке.

Теперь о предчувствиях. В канун Нового, 1962 года, когда, как знаем мы, но не могут догадываться Елена Степановна и Эвелина, их отца и мужа ждет освобождение, они пишут в тюрьму Атланты исключительно оптимистичное письмо. Желают сидельцу веселого Рождества. И дают совет: «Если сможешь, попробуй прослушать пластинку с фортепьянным концертом Чайковского № 1 в исполнении знаменитого американского пианиста Вана Клиберна. Это музыка так соответствует нашему настроению». Неужели грело предчувствие скорого освобождения?

И еще домашние вовсю хвалят Руди за нарисованные им и присланные в Москву новогодние поздравительные открытки. А вот репродукции автопортретов москвичам не особенно по душе. Елена Степановна признается, что один из автопортретов не похож на оригинал. «Или ты так изменился за эти годы?» – тревожится она. Вскоре ей придется убедиться, что дело не в качестве автопортрета. Муж сдал, состарился.

Этот автопортрет, повторюсь, висел в московской квартирке Лидии Борисовны Боярской. Как он мне нравился. Человек с выражением покорности на лице. Но краски ярки. И они придают небольшому полотну иной смысл: художник надеется, верит. Грусть в окружении весенних красок можно пережить, перебороть.

Но вот наступает январь 1962-го. Чувствуется, что обмен близко. Эллен пишет мужу: «Получила твое письмо от 1-го января. Новый год прошел, и, как и другие праздники, мы встретили этот без тебя. И елка к Рождеству, наряженная не тобою, была не так красива. Понимаю, что в тюрьме ты работаешь. Благодаря этому время проходит быстрее». Посмотрите, как оптимистично: «И мы все ближе к тому, что наше дело разрешится, и ты будешь с нами».

Сердце-вещун не подвело Елену Степановну. 10 февраля 1962 года на берлинском мосту Глинике состоялся обмен полковника Вильяма Генриховича Фишера, взявшего при аресте имя друга Рудольфа Ивановича Абеля, на летчика – шпиона Пауэрса.

И, заканчивая тему писем, все же приведу и еще один новый для меня факт. Я читал и даже приводил в книгах до– и послевоенную переписку Вильяма Генриховича Фишера с женой, дочерьми – родной и приемной. Но никогда не подозревал, что после возвращения из США он переписывался с дочкой Эвелиной на английском. Так, он пишет на английском о своей повести, застрявшей в одной из редакций. «Моя повесть прочно застряла и никак не могу ее сдвинуть, – сердится полковник в письме от 5 августа 1965-го. – Попытаюсь как-то надавить, но не знаю, что из этого получится. Как мне это надоело». Или пассаж о погоде: «Предсказатели обещают, что все будет так же, как и всегда – нас ждет дождь. Относительно дождя их прогнозы всегда сбываются на 100 процентов».

Эвелина об отце

О полковнике Абеле написано немало. Упорно собирали материалы о нем и зарубежные авторы. Те, кто хотел создать образ правдивый, близкий к реальному, обращались за помощью к дочери разведчика – Эвелине Вильямовне. И она тщательно отсеивала шелуху и вымыслы от действительности.

Некоторые поправки Эвелины Вильямовны, написанные ее разборчивым почерком на английском языке, перекочевали в мой архив. Простая ученическая тетрадь в клетку – прямо пособие для интересующихся биографией легенды нашей разведки.

Постараюсь привести ее наиболее интересные замечания с собственными пояснениями.

– Многолетнего руководителя советских нелегалов генерал-майора Юрия Ивановича Дроздова, занимавшего свой пост с 1979 по 1991 год, сейчас почему-то называют начальником Абеля. Да, он участвовал в операции по обмену полковника под именем кузена Дривса. Но Эвелина права, когда пишет: «Юрий Дроздов боссом отца никогда не был. Не был он в то время, когда помогал отцу, и генералом. По-моему, носил звание майора и работал у Наливайко, одного из руководителей обмена с советской стороны».

От себя добавлю, что, не считая собраний и прочих официальных мероприятий, встречались Фишер с Дроздовым лишь один раз в столовой Службы разведки. Вильям Генрихович, случайно оказавшись во время обеда за одним столом с Дроздовым, поблагодарил его за помощь. Договорились как-нибудь встретиться, и не удалось. Юрий Иванович на несколько лет уехал в командировку. А Фишер скончался в 1971 году.

– Считается, будто Вильям Фишер плохо читал по-русски и писал с ошибками. Эвелина это опровергает: «Отец часто называл себя безграмотным с присущим ему юмором. Он и читал, и писал по-русски без ошибок. Но иногда в минуты волнений прорывался акцент, похожий не на литовский или прибалтийский, как считают некоторые, а на типично английский. В то же время он никак не мог примириться с некоторыми правилами правописания, казавшимися ему нелогичными. Порой переспрашивал, почему слово “рожь” надо писать с мягким знаком, а “нож” без оного».

– Армейский товарищ отца Кренкель, с которым он продолжил дружбу после возвращения, никогда не был ни географом, ни геологом. Он – радист-полярник. Умер меньше месяца спустя после смерти своего друга – моего отца.

– Отец никогда не преподавал маме, игравшей на арфе, уроки гармонии. Лишь тщательнейше следил, чтобы она репетировала все положенное ей время и не отвлекалась.

– В отличие от того, что говорится и пишется, моя бабушка любила отца. Но вот о чем она никогда не думала, так о том, что членство в партии может помочь ему сделать карьеру. Для нее это не имело никакого значения.

Отец не обращал никакого особого внимания на свои отношения с матерью. Он об этом просто не думал.

– К сожалению, у отца не было официального университетского или какого-нибудь другого образования. Всему, что знал, обязан книгам.

– Наша семья – родители, бабушка Капитолина с моей кузиной Лидией и я перебрались в двухкомнатную квартиру в кооперативе в начале 1929 года. Адрес: 2-й Троицкий переулок, Самотека, Москва, где мы и жили до 1957-го. Когда отец был там, нам дали новую квартиру. Мать отца Любовь жила одна на улице Мархлевского. Моя мама перевезла ее к себе буквально накануне смерти весной 1944-го. Что касается моих отношений с Лидией, то мы вовсе не были «неразлучными». Моя кузина старше меня почти на шесть лет. Мы как раз вернулись из Норвегии, и разница в возрасте казалась огромной. К тому же я часто болела, лежала в больницах. Так что мое наиболее яркое воспоминание с момента возвращения – это Боткинская больница.

– Когда после увольнения из органов отец работал переводчиком, он всегда переводил с русского на английский и никогда наоборот.

– Мы никогда не прерывали отношений с дядей Рудольфом (настоящим Рудольфом Ивановичем Абелем. – Н. Д.). Виделись регулярно и часто до самой его смерти в декабре 1955-го.

– Говоря о моих дядьях с материнской стороны, я уточняю, что арестован был дядя Иван, а не дядя Борис. Иван жил и работал в Ленинграде. Насколько я знаю, он был партийным работником, занимал относительно важные посты. После его освобождения из ссылки он с юмором рассказывал о лагерной жизни.

– Насколько я знаю, отец не мог быть на параде 7 ноября 1941 года на Красной площади. Он в это время находился или в Куйбышеве, или где-то на Урале, приобретая оборудование, необходимое для выполнения заданий.

А в Москве Рудольф жил в квартире отца, потому что в его собственной жить было невозможно: все стекла в домах поблизости были разбиты после немецких бомбежек.

– Командировки в Румынию и на Украину.

Если правильно помню, отец поехал не в Винницу, а в Черновцы.

А в Румынии он простудился, два дня лежал, не вставая, а когда выздоровел, выяснилось, что советские деньги здесь больше не принимают, берут только местные. Но сразу после приезда он купил на рубли мыло. И не один кусок, а, к его удивлению, целую коробку. А потом, уже встав на ноги, попытался купить радиодетали для будущих приемников. Не продавали их на рубли, и отец попытался обменять наши деньги на румынские. Не получилось. И он смог лишь купить сладких самодельных конфет у какого-то мальчишки.

– Часто спрашивают, действительно ли они с Беном (Кононом Молодым. – Н. Д.) пересекались во время войны. Уверенно предполагаю, что это выдумки (Бена. – Н. Д.), предназначенные для прессы и затем ею же и подхваченные.

Не было никаких совместных военных эпизодов. Никогда ни о чем подобном ни один из них не упоминал у нас дома… И никогда у Бена не было дачи поблизости от нашей.

– Большинство отцовских наград были заработаны им не за выслугу лет и долгую службу. Как он говорил – «не за протертые штаны».

– Мартенс (старый чекист, знавший Вилли Фишера с первых лет его службы в ЧК. – Н. Д.) никак не мог помочь отцу в понимании и освоении Америки перед его командировкой. В то время, когда отец готовился к командировке, Мартенс служил в Советской армии на Дальнем Востоке. Да они друг друга долго не видели – вплоть до 1955-го (Фишер тогда приехал в «нелегальный отпуск» в Москву. – Н. Д.). Но отец появился и уехал.

– Работа моей мамы в московском Детском театре завершилась в 1939 году, когда театр почил в огне. В 1939–1941 годах и до самых первых дней войны она играла в Госоркестре. В эвакуации в Куйбышеве трудилась в местном музыкальном театре. После возвращения в Москву до 1951 года работала в оркестре Московского государственного цирка.

– Когда мы жили за границей, отец любил курить трубку. И только вернувшись домой, он взялся за сигареты. Курить трубку в России было как-то не принято. Я помню, как уже несколько позже в Москве он перешел на «Золотое руно».

– Отец вернулся (в отпуск. – Н. Д.), а мама вот уже четыре года была без работы. Уехать из Москвы и устроиться в какой-нибудь провинциальный театр она не могла из-за работы отца и потому что не хотела оставлять меня одну без своей заботы и внимания. В 1955-м они с дядей Рудольфом вместе не музицировали. Последний раз играли где-то во второй половине 1940-х.

Мы во время его отпуска много фотографировали, рисовали. Ходили по музеям и побывали в Ленинграде и в Осташкове.

– Отец увлекался математикой, а больше всего любил теорию чисел. Его занимало решение сложных задач. Он находил новые пути решения математических законов… и пользовался для этого любой возможностью. Книга «Цифра – язык науки» была его любимой. К сожалению, я не интересовалась этой областью науки и не могла принимать участия в подобных развлечениях.

– Все, что пишется в книге Митрохина (сотрудника архива ПГУ, десятилетиями переписывавшего секретные материалы и сбежавшего с ними за границу. – Н. Д.), все написано очень обще. Кем бы ни был этот Митрохин, он не рассказывает правды или просто ее не знает.

– Отца положили в Онкологический центр академика Н. Блохина 20 октября 1971 года. Он умер в центре 15 ноября. В его палате не устанавливали никакой прослушки. Но люди из Службы дежурили рядом с ним круглосуточно до последнего дня его жизни. Мама и я менялись, чтобы ни на минуту не оставлять отца одного.

– Похороны отца не превратились в секретную операцию. Зря говорят о каких-то специальных пропусках. Их не требовалось. Попрощаться пришли соседи по даче, по Троицкому переулку и по другим квартирам.

Еще остались те, кто знали

На столетии Героя России разведчика Алексея Николаевича Ботяна познакомился с двумя далеко не молодыми людьми. Они читали мою книгу «Абель – Фишер», сами подошли, и мы познакомились. Кое-что рассказали о Вильяме Генриховиче.

Только, по словам Ростислава Михайловича Душака, представляли приехавшего в ГДР в командировку полковника Рудольфом Абелем. Я пытался спорить, убеждал, что Вильям Фишер этого терпеть не мог. Но Душак лишь усмехнулся:

– Какой Фишер. Мы о таком и не слышали. Только Абель. Рудольф Иванович дарил нам свои открытки с домиками и березками и на обороте тоже подпись «Абель». Может, и не нравилось. Но был он человеком дисциплинированным. И немцы к нему тоже обращались только так. Он приехал, конечно, уже после освобождения из тюрьмы, по приглашению разведки ГДР. Его выступления коллеги из ГДР слушали очень внимательно. Задавали вопросы. Абель отвечал спокойно и подробно.