Текст книги "Наперсный крест"

Памятуя наказ генерала, я поднялся, чтобы ответить, но государь повелительно махнул рукой:

– Если я вас усадил, то сидите, негоже такому богатырю ваньке-встаньке уподобляться. А я не в обиде буду, что вы посидите в моем присутствии, – и он хитровато улыбнулся, – ведь кроме нас с вами да князя Суворова этого больше никто не видит, не так ли? Теперь сказывайте!

– Примерно все, государь-батюшка, «Биржевые Ведомости» изложили. Ее корреспондент Максимов весьма обстоятельно у всех выспрашивал.

– Хорошо писал Максимов, жаль, что его ранили. Очень жаль, и павшего Верещагина, хороший художник был. Помяни Господи его и другое воинство, – государь поднялся, повернувшись к иконе Казанской Божией Матери, широко перекрестился. Вслед за ним перекрестились и мы с князем Суворовым. – Князь, распорядитесь относительно кофе. Думаю, что сей напиток будет полезен и приятен отцу Сергию с дороги… Или вас уже потчевали? Думаю, что нет. Они себя не забывают, а о других пусть государь заботится.

Я стал рассказывать об июньской переправе через Дунай, когда наш полк атаковали большие силы турок, и как мы сдержали их натиск, не позволили, чтобы они утопили нас в реке.

– Значит, турок не осилил вас?

– Нет, государь-батюшка, бежал турок!

– Дайте-ка я осмотрю ваш крест. Удивительно, необъяснимо! Значит, в него попали две пули… выпущенные вам прямо в грудь?!!

– В него, государь-батюшка, в него. Вот эти две отметины ими оставлены. Как я уже говорил, при переправе через Дунай 15 июня.

Я называл государю эту дату, которая стала моим новым днем рождения. И в этот день с особой силой молюсь Господу нашему Иисусу Христу и в молитвах возношу ему свою благодарность.

– От одной пули, раз крест спас вам жизнь, это можно отнести за счет случайности, как говорит наш князь Суворов, а от второй – это своего рода знамение. Не так ли, князь?

Князь поклонился:

– Несомненно. Склонен считать, Ваше Величество, что в этом знамении есть особый знак.

– И какой же?

– Осилим мы турка, с Божией помощью осилим. Вера наша покрепче, чем их, будет.

– Их вера тоже сильна, – государь задумчиво посмотрел в окно. – Мы должны уважать неприятеля с его верой. Уважай веру чужую и горячо люби свою. – Его взгляд остановился на иконе Казанской Божией Матери: – И если мы такого сильного неприятеля побеждаем, значит, наше дело правое, значит, наша вера сильнее, благороднее в этом деле. Болгары нам братья по вере. Это священное братство! Что может быть крепче его? – государь посмотрел на меня, словно этот вопрос адресовался мне, и тут же сам ответил: – Нет такой силы!

Князь Суворов выпрямился:

– Ваше Величество, истинно так! Какие слова! Ваше Величество, я передам их журналистам. Эти слова должен прочесть весь мир.

Император улыбнулся:

– А сколько в этом мире тех, кто вообще не хочет ничего слышать об успехах России, о силе и духовной мощи нашей православной веры.

– Ваше Величество, хоть один турецкий мулла покажет вам свой знак, который спас ему жизнь, и притом дважды?..

– А вы как считаете, отец Сергий, – государь опять посмотрел на икону Казанской Божией Матери, словно этот вопрос относился к ней, – осилим мы неприятеля?

Мне захотелось сказать нечто особенное, но я растерянно пробормотал:

– Осилим, государь-батюшка, ибо на вас возложен перст Божий, чтобы привести нас к победе.

Государь кивнул, на его исхудалом лице засветилась улыбка.

Кофе не подали. Не успели. Вошел Иван Николаевич и с полупоклоном сообщил, что подошло время царского завтрака.

Государь достал из кармана расческу, провел ею по усам и бакенбардам, поправил китель с «Георгием»:

– Что ж, будем соблюдать распорядок. Дисциплина во всем, и прежде всего здесь, на войне… Это особенно важно. Князь, отцу Сергию место за столом! И еще, князь, вам поручение…

Какое поручение государь давал князю Суворову, услышать не довелось, ибо Иван Николаевич аккуратно взял меня под локоть и вывел из царского кабинета во двор, где меня уже поджидал Синельников.

– Господин ротмистр, проводите его преподобие к столовой.

Синельников учтиво наклонил голову.

ХIII

Газеты, особенно западные, весьма подробно на своих страницах воспроизводили каждый императорский день. Дотошные журналисты до мелочей описывали военный быт государя, начиная с завтрака. Тот же Максимов в подаренных мне «Биржевых ведомостях» так описал царский день: «Завтрак, к которому собиралась вся свита, начинался в 12 часов. Стол накрывался в большом шатре. Александр Второй садился в его середине. Обыкновенно он много говорил и всегда был любезен, за исключением тех случаев, когда что-нибудь особенно заботило его или печалило. После завтрака он начинал работать и работал несколько часов кряду. Рассматривал бумаги и доклады, присланные из Петербурга, все внимательно прочитывал, делал заметки на полях, налагал резолюции. В это же время он принимал министров и других лиц, имеющих к нему доклады. В день отправления курьеров в Петербург государь приготавливал почту и был занят наиболее полно. В этот день он докладов не принимал.

Ничто не изменяло этого порядка. Были такие жаркие дни, когда термометр даже в тени показывал 32 градуса. Государь, обливаясь потом, продолжал работать, несмотря на изнуряющую духоту. Никто никогда не слышал еще от него жалобы на утомленность, неудобства лагерной жизни.

От 4 до 5 часов по полудню государь почивал, затем ехал в коляске в лагерь и лазарет, расположенные неподалеку отсюда, на окраине Горного Студня.

Этой ежедневной прогулкой он особенно дорожил».

Как сообщал мне в письмах из далекого Дударево отец, о войне он знал куда больше моего. В каждом письме он обязательно приводил ссылки на ту или иную газету, чего я раньше за ним не замечал.

Вот и мне благодаря тому же Максимову стало известно, что все в ставке начиналось именно с завтрака в столовой, огромной палатке – царском шатре, вмещавшем в свое нутро уйму народа. У входа в столовую Синельников нечто сказал стоящему в золотой ливрее с густыми седыми бакенбардами служителю, и тот провел меня к столу.

Как я понял, государь садился в центре стола. И у каждого здесь было свое, строго ранговое место. Участники завтрака приходили и выстраивались каждый за спинкой своего стула и ожидали, когда войдет государь и даст знак садиться. Когда он вошел, все дружно повернулись в его сторону, покланялись и после того, как государь занял свое место, занимали свои неспешно, с оглядкой друг на друга, по возможности учтиво уступая пальму первенства тому, кто был рангом повыше. Мое место то ли по прихоти князя Суворова, то ли из-за милости Государя, оказалось как раз напротив Его Императорского Величества. Многие из свиты удивленно посматривали в мою сторону, при этом перешептывались со странными улыбками.

Сам завтрак начался с того, что государь после прочтения молитвы совсем по-обыденному поднял бокал с наполовину наполненным красным вином, провозгласил кратенькую здравицу в честь присутствующих, неспешно отпил и предложил откушать. Сам же стал в голос зачитывать полученные телеграммы. Все с неослабевающим вниманием, стараясь возможно меньше стучать ножами и вилками, прослушивали текст. Иногда государь призывал кого-нибудь из свиты и прочитывал известие только ему. Это вызывало неподдельный интерес и к тексту, и к тому, кого удостоил своим вниманием государь.

– А теперь, господа, поскольку текущие дела завершены, прошу соизволить меня выслушать вот по какому поводу, – государь аккуратно сложил на поднос все лежавшие перед ним телеграммы, и стоявший позади дежурный офицер тут же унес его, – повод весьма чудесный, – он сделал многозначительную паузу и посмотрел в мою сторону, – я хочу произнести здравицу в честь присутствующего здесь священника отца Сергия, который своими подвигами во имя нашей веры и Отечества еще раз явил миру величие души нашего русского человека, величие его ратных дел.

Воцарилась необычайная тишина, только слышалось где-то фырканье лошадей, застоявшихся у коновязей, позвякивание шпор ходившей вокруг палатки охраны да чей-то рассерженный голос, выговаривавший какому-то Павлу Никодимычу за его нерасторопность по отправке корреспонденции в Петербург, и тот же голос начальственно успокаивал не в меру расходившихся газетчиков, коим, видимо, тоже что-то перепало от царского завтрака.

Негромким, чуть хрипловатым голосом император продолжал:

– Будучи в упор дважды стреляным турками, наш герой тем не менее по Божьей воле остался жив. И не только жив, но цел и невредим, чем, как мне свидетельствовали в донесении некоторые очевидцы, вызвал небывалый восторг в полку, а турка поверг в смятение.

Послышались вопросы:

– Как же так, Ваше Величество?

– Как такое могло случиться?

– Это и на самом деле невероятно!

– Вот именно, невероятно, но тем не менее, тем не менее, – государь улыбнулся, – наш герой жив, здоров и сидит напротив меня.

Кто-то зааплодировал, и тут же рукоплескания захлестнули весь длиннющий стол.

– …И дело в том, что обе пули, выпущенные в него, принял на себя его наперсный крест!

Князь Суворов с полупоклоном оборотился к Государю:

– Ваше Величество, а не соизволит ли отец Сергий показать нам сей замечательный крест?

Государь помолчал, словно его больше занимали разложенные на тарелке устрицы, блюдо, явно входившее в моду, затем посмотрел на меня и улыбнулся. Заметил, как сидевшее в отдалении незнакомое духовное лицо благосклонно кивнуло мне, выражая тем самым поддержку и подбадривая в эти минуты смятения.

Я снял с груди крест и передал его Государю. Тот некоторое время задумчиво рассматривал его, а затем отдал Суворову. Крест передавали из рук в руки, восхищенно ахая.

– Господа, он почти горячий, с чего бы это?

– Наверное, нагрелся на здешнем солнце.

– Да нет…

– Но он и на самом деле совсем теплый…

– Очень удивительно, очень!!

И когда крест вновь вернулся на мою грудь, я почувствовал сошедшее на душу успокоение.

Завтрак продолжался под мелодичное позвякивание ножей и вилок. Кто-то из свиты во всеуслышание повторил сказанное Суворовым:

– А не соизволит ли его преподобие подарить сей знаменательный крест, который являет собой не иначе, как чудо Господне, Его Императорскому Величеству?

– О, думается, это будет исключительный подарок… Это, как знамение Божие, еще больше укрепит нашу веру, наше воинство…

– Право, в этом, несомненно, что-то есть!

Суворов подал знак, и над столами повисла тишина. Все смотрели на Государя. Он молчал… Молчание загустевало. Мне почудилось, что в шатре стало на удивление душно, хотя ветерок и колыхал кисею занавесок на окнах и входе. Казалось, что государь не придал никакого значения вопросу, а лишь внимательно рассматривал кусочек обжаренного мяса, давая понять, что на данный момент его больше волновало, с какого конца лучше отрезать. Я увидел, как нервно забарабанил по столу своими длинными чуткими пальцами князь Суворов. Но вот легкая улыбка коснулась губ Государя, и он перевел взгляд на меня, а вместе с ним и все сидевшие за столом. Стало понятно, что право говорить предоставлено мне. Мою душу стянуло будто обручем, и в замешательстве я даже не знал, что ответить. Кто-то из присутствующих уже протянул руку, чтобы помочь снять крест, который только что вернулся на грудь.

Однако Государь, отложив нож и вилку, вытер салфеткой губы, тихо и внятно произнес:

– А не кажется ли вам, господа, что сей крест достоин именно этой груди, – и он указал на меня, – и что только на ней он способен творить чудеса? Или я неправ?!

Государь вновь взял вилку и нож и начал аккуратненько отрезать понравившийся ему кусочек.

И опять повисла тишина, словно все одновременно попытались вникнуть в смысл сказанного.

Первым зааплодировал князь Суворов:

– Браво, Ваше Величество, браво! Как видите, господа, у государя получился отменный тост!.. Великолепная импровизация, великолепная!

Государь, благосклонно улыбаясь, качнул головой.

Раздались хлопки. Затем все как по команде дружно поднялись и начали аплодировать.

Польщенный государь еще шире улыбнулся, взмахнул рукой, аплодисменты стихли:

– Господа, в заключение хочу сообщить вам, что мной подписан указ о награждении их преподобия отца Сергия орденом равноапостольного князя Владимира с мечами. Добавлю, что сегодня это уже третья нашедшая своих соискателей столь высокочтимая в нашем народе награда.

Аплодисменты вспыхнули с новой силой. Я почувствовал, как мои глаза начали набрякать предательской влагой, и уже не видел и не понимал того, что происходит. Кто-то внес на большой атласной подушке орден, меня подвели к Государю, и он прикрепил орден на грудь, рядом с крестом.

Князь Суворов воскликнул:

– Господа, поддержим нашего Государя: за тех, кто с достоинством и честью несет крест нашей православной Святой Церкви! Ура!

Громогласное «ура» взлетело к болгарским небесам.

Затем пошли здравицы в честь Государя, императрицы, всего царствующего дома.

После здравиц в шатер, сопровождаемые князем Суворовым, поочередно входили болгарские ополченцы, отличившиеся в боях под Плевной, и государь под громкие аплодисменты вручал им награды.

На этом завтрак завершился, ко мне подошел князь Суворов:

– Ваше преподобие, государь приглашает вас отбыть вместе с нами для посещения лазарета. Мы повезем туда подарки, присланные из столицы Государыней-матушкой. – Он громко подозвал офицера из охраны. – Майор Головин, выделите место для нашего преподобия в числе сопровождающих Государя.

ХIV

В войсках поговаривали, что в лазарете Государь, человек далеко не сентиментальный, мог даже всплакнуть, хотя и старался скрыть свое душевное волнение.

К приезду государя здесь готовились, даже по распоряжению начальника лазарета пересортировали раненых, поменяли белье, наложили свежие повязки. Унтер-офицера Рябова, у которого после ранения постоянно отходили газы, и вовсе перенесли в другую палатку. Рябов не соглашался, ругался, кричал, что требует к себе должного внимания, поскольку он отличился при взятии турецкого редута, и очень желает получить подарок из рук Государя. Врач недовольно качал головой:

– Рябов, поймите нас правильно, какой подарок? Я подарок тебе сам принесу, обязательно принесу. Голубчик, а вдруг у вас в непозволительный момент при Государе… Это же какой конфуз!

– Государь чего, не человек, что ли, с ним что, таких конфузов не случается, а? – не сдавался Рябов. – А я стерплю, вот увидите, стерплю.

– Ты не сможешь стерпеть, потому как сие от тебя не зависит, – утвердил врач. – Подарок? О подарке не изволь беспокоиться.

Сегодня он приехал в лазарет с целым ворохом подарков. Там были ситцевые, полотняные и ксандрицкие рубашки, кисеты для табака, портмоне, книжки, даже гармоника. Все это следом несли сестры милосердия. Здесь я увидел, сколько простоты, сколько душевной теплоты исходило от него. Такое нежное общение с ранеными трудно себе представить. Это был не император обширной империи, являющийся во всем своем блеске, а человек, глубоко в своем сердце чувствующий страдания этих солдат и офицеров, ищущий все средства, которые могли бы облегчить их.

У первой палатки, с которой начиналась длинная лазаретная линейка, его уже встречал профессор Боткин, усталый, но улыбающийся.

– Вот, Сергей Павлович, – обращаясь к нему, сказал Государь, – это тот самый священник, о котором наслышана армия и с которым я имел честь сегодня познакомиться. И не только познакомиться, но и отметить его заслуги орденом.

Невероятно, но государь так и сказал: «С которым я имел честь познакомиться!»

Это было столь многозначительно воспринято окружающими, что Боткин, вначале только удостоивший меня своим изучающим профессорским взглядом, вдруг благосклонно подал руку:

– Поздравляю, батюшка, поздравляю! Получить награду из рук Их Императорского Величества – это высочайший признак внимания, это – честь. Смею думать, что вас за этим сюда и вызывали. – И с полупоклоном обратился к Государю: – Вы знаете, Ваше Императорское Величество, сколь ценны для солдат и офицеров награды, вручаемые вами самолично. Раненые поправляются на глазах и горят желанием быстрее вернуться в строй, чтобы встретиться в бою с басурманом.

– Награда, заслуженная в деле за веру и Отечество, всегда ценна и почитаема, кем бы она ни вручалась, – и государь обернулся ко мне: – Отец Сергий, покажите нашему всеми уважаемому профессору ваш крест. Удивительное дело, Сергей Павлович, удивительное. Он дважды спас их преподобие от пуль, выпущенных турком. Стрелял-то ведь практически в упор. И что же вы думаете, дважды попал в этот крест!! А вы говорите, чудеса могут совершаться только медициной, иных не бывает, и все объяснимо с точки зрения науки.

– Да, невероятно-с, невероятно, – проводя по кресту большими и чуткими пальцами, проговорил Боткин, – но, Ваше Императорское Величество, когда-нибудь мы и это сможем объяснить.

– Сие никем не запрещено, – и государь зашагал к палатке.

Офицер предупредительно откинул перед ним закрывавший вход полог, и Александр вошел в огромное междурядье железных коек. Возле каждой из них: кто стоял, кто сидел, кто лежал, – находились раненые. Палатку пропитали запахи йода, карболки, свежего белья. И теперь ко всему этому примешался тонкий аромат духов от окружения Его Величества.

В дальнем углу увидел то самое духовное лицо, которое подбадривало меня за царским завтраком. Это был священник лейб-гвардии егерского полка протоиерей Павел Фаворский. О нем я уже наслышался и даже прописал в письме отцу, коими великими становятся священники, когда волею Господа им даровано право, быть там, где пролегает грань между жизнью и смертью. О его смелости в боевой обстановке и большой грамотности, умении общаться с людьми, которые из-за тяжелого ранения были на грани нервного срыва, говорили часто и много. Газета «Биржевые Ведомости» напечатала о деяниях Фаворского большой артикул. Протоиерей постоянно находился там, где особенно требовалась его поддержка, его пастырское слово. Сказывали, что егеря, атакуя неприятеля, не знали страха и тем самым во многом определяли исход боя. В августе егеря участвовали в тяжелых сражениях, их ряды заметно поредели. Особенно среди офицеров. Некоторые из полка находились на излечение и в здешнем лазарете.

Высокопреподобие держал Евангелие. Видимо, только что читал раненым. На осунувшемся, несколько усталом лице лежала печать заботы. Легкой, даже невесомой походкой – казалось, риза сама летит по воздуху и несет в себе облаченного в нее человека – он направился к Государю. Была в этой стремительности какая-то необычайная привлекательность.

Государь обнял его:

– Отрадно, батюшка, отрадно. Всегда вижу ваше старание, о чем уже не раз уведомлял Синод. Сильны духом наши егеря, сильны!

Видимо, он не впервые встречался с протоиереем.

Шедший позади князь Суворов шепнул Фаворскому комплимент, и они улыбнулись друг другу.

Государь заранее распорядился узнать о желаниях, которые имелись у раненых, и теперь спрашивал раненых, курят они или нет, грамотные или нет. Все распределялось сообразно ответам.

– Императрица прислала гостинцы, – он стал раздавать подарки каждому, причем справлялся о здоровье, о лечении, о деле, в котором получена солдатом или офицером рана. Раненые, принимая подарки, целовали руку, отвечали на вопросы, совсем не стесняясь. Очевидно, они привыкли к такому вниманию и визитам, а вместе с ними и сердечным расспросам, чувствовалась вся искренность, вся душевная теплота происходившего.

– Где тот, который играет на гармонике? – спросил Государь.

Несколько раненых дружно указали на молодого солдата, совсем еще без усов, с необыкновенно добродушной физиономией.

Солдат испуганно поправил сползавшую с плеч шинель, под которой белела нательная рубаха, как мог, вытянулся во фронт и дрожащим от волнения голосом скороговоркой доложил:

– Ваше Императорское Величество, рядовой 54-го Минского пехотного полка Трофим Корчик!

– Значит, Минского пехотного полка, – и государь ободряюще похлопал солдата по плечу белоснежной перчаткой, повернулся и, найдя меня, спросил:

– Отец Сергий, из ваших, как я понимаю? Не так ли?

И вдруг на удивление всем раздался громкий радостный возглас солдата:

– Оно так, ведь, Ваше Императорское Величество, это же наш полковой батюшка, отец Сергий, вот радость-то какая! Мы с ним на турка всякий раз поднимались, а уж потом меня и зацепило!

Император похлопал перчаткой по ладони и рассмеялся, искренне, совсем даже весело, как может смеяться какой-нибудь молоденький ловкач-поручик, радуясь удачной вылазке в тыл к турку и уцелевший при этом. Его одобрительный смех заставил солдата смутиться, и он уже расстроенно пробормотал:

– Виноват, Ваше Императорское Величество. Совсем виноват!

– Однако все очень хорошо, просто замечательно! Князь Суворов, а ведь этот полк достоин остаться в истории. Думаю, он останется в ней под именем болгарского Минского полка? Не так ли? Запишите!

Кто-то из раненых офицеров в глубине палатки громко закричал:

– Слава Государю, слава великому Александру!

И в палатке прокатилось совсем не подобающее для лазарета:

– Слава! Слава! Слава! Ура-а-а!

Государь поднял руку:

– Братцы, растроган и премного благодарен! Солдат, подойди-ка поближе. Ну, вот тебе, – сказал он, подавая гармонику, и ободряюще попросил, – сыграй, братец, что-нибудь?

– Я на таких, Ваше Императорское Величество, еще не игрывал.

– А ты попробуй.

Мы с волнением наблюдали за солдатом. Это был Корчик, чей дед привез для меня в Минск старинный наперсный крест, который спас меня под Систовом.

Я чувствовал, как волнуюсь все больше и больше, словно это мне сейчас предстояло продемонстрировать перед самим государем игру на красивом инструменте. А каково солдатику! Корчик приклонил стриженую голову к гармонике, затем взял несколько аккордов, словно прислушивался, как она отзовется на нажатие перламутровых кнопок, приноравливался и вдруг разом заиграл, и полилась мелодия, да такая, что я облегченно вздохнул.

– Видишь, как хорошо, – произнес Государь, – выздоравливай, солдат!

Мелодия гармоники сопровождала нас все время, пока государь не обошел палатки и не раздал подарки.

Офицерам он подарил свои фотографические портреты, на оборотной стороне которых писал пожелания. Здесь же вручал георгиевские кресты тем, кто проявил отменную храбрость.

Осмотрев комнаты, отведенные для только что прибывших сестер милосердия, и оставшись довольным, государь вышел на площадку, где стояла в окружении охраны коляска.

Раненые, кто в шинели внакидку, кто просто в лазаретном халате, высыпали вслед из всех палаток наружу. Было около шести часов пополудни. Солнце садилось. В палаточный проход, посыпанный желтым песком, и далее на пожухлую вытоптанную траву ложилась тень. В долинах между дальними холмами, вершины которых уже слегка подкрашивала розоватость заката, бродил вечерний сумрак. В воздухе висела тишина. Далекий вид был изумительным. Государь, которого со всех сторон обступили сестры милосердия, раненые офицеры и солдаты, доктора, несколько лиц из свиты, всматривался в эту даль, словно там, за небосклоном, находились очертания нашей будущей победы. Затем он оборотился, поискал среди раненых Корчика, сказал:

– Сыграй-ка еще нам, солдат, а мы послушаем.

И тот заиграл грустную, даже печальную мелодию, одну из тех, которые так любимы нашим народом в тоске по дому.

Все слушали.

Когда солдат окончил, государь попросил музыкантов:

– Теперь играйте вы!

Сверкнули надраенные трубы. Мундштуки прилипли к губам, и величественная мелодия наполнила горную долину, взлетела над склонами, казалось, что она обхватила весь мир и заставила его слушать этот военный оркестр.

– Таким бы мелодиям звучать над вспаханными полями, а не над военными баталиями…

– Да, Ваше Императорское Величество, – и князь Суворов аккуратно снял с императорского плеча откуда-то залетевший маленький, с желтыми прожилками листок.

Прискакал ординарец великого князя Владимира Александровича и подал государю депешу. Тот отошел в сторону, быстро развернул и прочитал. Прочитал раз, другой, стал складывать, затем раскладывать, опять складывать и раскладывать. Мы молча наблюдали. На лицах появилось волнение. Государь подозвал князя Суворова и что-то ему сообщил, затем с улыбкой повернулся к нам. Его улыбка, как в зеркале, отразилась на наших лицах. Мы облегченно вздохнули: знать, депеша принесла хорошую новость. Государь сел в коляску, простился с ранеными и в сопровождении князя Суворова и охраны покинул лазарет… Музыканты заиграли гимн. Все сдернули фуражки. Я перекрестил Государя.

Врач поспешил с красивой рубахой к унтер-офицеру Рябову, которую тот вначале отказывался взять, но пришедшая вместе с врачом сестра милосердия уговорила:

– Она будет вам к лицу, ну-ка, давайте прибросим, – чем вызвала у Рябова довольную улыбку.

Ко мне подошел протоиерей Фаворский:

– Отец Сергий, князь поручил опекать вас. Слышал о вашем мужестве. Право, оно достойно восхищения. Вижу, государь отметил вас орденом Равноапостольного Владимира, это достойная награда достойному священнику и человеку!

– Премного благодарен… Вы знаете, это незабываемо!

– Да, многое останется для нас незабываемым. Сколько оставит эта война после себя героев, положивших жизнь за веру и Отечество и за эту прекрасную Болгарию!

Мы пешком отправились в лагерь, к дому, в котором жил Государь. Двинулись напрямую, как предложил Фаворский.

– Это короче, чем ехать верхом или в коляске.

Вместе с нами пошел и профессор Боткин. По дороге встретили профессора Склифосовского, чье медицинское отделение занимало правое крыло лазарета. Он со своими ассистентами только что приехал из Шипки. Измученные, загорелые, грязные, некоторые в порванных мундирах, люди не торопились уединяться, а, собравшись у палатки, отведенной для персонала, продолжали обсуждать перипетии прошедшей недели.

Боткин обрадовался этой встрече и начал интересоваться у Склифосовского, как там обстоят дела.

– С Шипкой разобрались, – вздохнул профессор, – о том и было только что сообщено Государю. Теперь – Плевна. Вот где начнутся главные баталии, поэтому и собираюсь туда. Тех, кого не спасет медицина, будете спасать вы, – и он улыбнулся Фаворскому. – И нам, и вам, господа, хватит работы. Ох, как много ее будет, боюсь даже предугадывать.

Пошли рассказы о разных опасностях, которые подстерегают на войне всех – и солдата, и фельдшера, и доктора. Начали расспрашивать Склифосовского о разрывных пулях, применяемых турками, о том, какое количество патронов у каждого турка и сколько выстрелов он делает по нашим солдатам. Я спросил у Склифосовского, когда он со своими ассистентами намерен ехать на Плевну.

– Вас она также интересует?

– Там находится мой полк, поэтому, господин профессор, если вам будет не в тягость, смею напроситься в компанию.

Склифосовский оценивающе посмотрел на меня, негромко кашлянул:

– Видите ли…

– Отец Сергий! Кто и в чем может отказать герою, у которого на груди Владимир? – заступился за меня Фаворский, давая Склифосовскому понять, что я здесь отнюдь совсем не сторонний человек.

– Хорошо, послезавтра в обед. Так что извольте прибыть к нам в лазарет, и местечко для вас найдется. Правда, санитарная повозка не карета, но вы уж не обессудьте.