Текст книги "Наперсный крест"

ХIХ

– Премного благодарен, батюшка, – извозчик спрятал деньги, – вот бы еще такого пассажира! – Посмотрел на небо. – А ведь к вечеру закрутит, значит, будут и пассажиры. – И взмахнул кнутом. Его вороной резво взял с места, и полозья саней оставили два ровных коротких следа, затерявшихся в уличном многоследье.

Миткевич после полудня ожидал меня на епархиальном подворье. Здесь ничего не изменилось, разве что кроме самого Миткевича: голос у него стал басистее, раскатистее.

– Ждем тебя, отец Сергий, очень ждем. Когда прослышали о твоем тяжелом ранении, очень скорбели и молились за здравие, а теперь вот радуемся.

И с этим голосом был уже совсем другой Миткевич: осанистее, сановитее. Решил, что обязательно приду в храм, когда он будет вести службу, о чем не преминул ему сказать, чем вызвал признательную улыбку.

Недавний снег облагородил землю, толстыми белыми шапками лежал на гнездах аистов. Мне даже почудилось, что это вовсе и не снег, а сами аисты, красивые, белоснежные, спрятали под крыло свои красные носы и дожидались будущей весны. В гнездах вовсю сновали шумливые воробьи, слетаясь оттуда шумными стайками к соломенным потерушкам, оставленным извозчиками. Их еще не успели убрать дворники.

В пропахшей ладаном и свечным воском прихожей на длинной скамье, застланной таким знакомым мне нешироким домотканым покрывалом, потертым, давно потерявшим свою первоначальную яркость, но еще весьма крепким, сидело несколько горожан. Здесь всегда был народ, шедший к владыке за благословением, помощью, советом или с приглашением. В дальнем углу две старушки молились перед старинными иконами, отбивали поклоны, крестились. Делали они это с присущей старости усердностью и благоговением. Вместе с ними крестились и сидевшие на лавке.

Пока Миткевич поднимался наверх уведомлять владыку о моем приезде, я начал помаленьку массировать плечо: к непогоде оно давало о себе знать. Видимо, прав был извозчик насчет метели.

Владыка первым делом расспросил о здоровье, о том, как поживает отец, которого я успел навестить перед тем, как отправиться в Минск. За чаем пошел разговор о войне, о подвигах, о месте священника на поле ратном.

– Горят, что с самим государем-батюшкой чаевничали, не так ли?

– Истинно так, владыка!

– И как все происходило?

Мне пришлось детально обрисовать тот день в Горном Студене, чем несказанно порадовал его высокопреосвященство.

– Крест свой покажи-ка. Не снимай. – Он приблизился ко мне и стал внимательно рассматривать оставленные пулями вмятинки. – И ни одна в распятие не попала. Хороший знак. Очень хороший. Скажи, а если бы Государь попросил отдать? – его улыбку не спрятала даже роскошная седая борода.

– Не знаю, владыка, как оно могло статься.

– Ну, Бог с ним, с прошлым. Вернемся к дням нынешним, заботами о коих живем, дабы в будущем не пожинать лиха. Скажи, война человека высвечивает крепко?

– Очень, владыка, до самых что ни есть глубин души. И порой вера в Господа – единственное, на что оставалось уповать попавшим в тяжелую ситуацию офицеру и солдату. Даже маловеры, и те подносили руку ко лбу.

– Ты прошел через такое горнило, значит, и к вере, к жизни, к правде и неправде у тебя, видимо, несколько иного плана отношение, чем у некоторых наших священников, которые оказались не в состоянии всего этого познать так глубоко. Вот, – его высокопреосвященство протянул документ, увенчанный двуглавым орлом, – сам государь не оставил без внимания. И резолюцию для господина Чарикова собственной рукой начертал. А мировой посредник еще та фигура. Он и ранее при любом удобном моменте палки в колеса ставил, а здесь-то и вовсе разгулялся. Прочти, да повнимательней, – и владыка стал задумчиво перебирать четки.

Документ был следующего содержания:

«Сельский староста и некоторые крестьяне Житковичской волости Мозырского уезда без всякого общественного приговора и сметы заключили с евреями местечка Койданово Шнейдером и Левиным контракт, нигде не просвидетельствованный, на исправление церкви в местечке Люденевичи на сумму 1600 рублей.

Местный мировой посредник, прибыв в местечко Люденевичи, собрал сельский сход и поочередно спрашивал, что их заставило так поспешно заключить контракт с упомянутыми евреями без соблюдения законного порядка и вполне ли они убеждены, что цена, взятая евреями, такая, какая следует.

На что им был получен ответ, что местный священник Владимир Герасимович пригласил к себе некоторых крестьян, предлагая им исправить церковь и тут же войти в соглашение с присутствовавшими евреями о цене.

Крестьяне отозвались, что, хотя они находят нужным сделать наружное исправление церкви, но во что оно обойдется, они несведущи и без разрешения начальства на это не могут согласиться. На что священник Герасимович уверял их, что теперь следует заключить контракт, а после он сам будет за них ходатайствовать, где следует. Крестьяне по неразвитости своей поверили словам священника и согласились заключить условие с евреями.

Причем мировым посредником дознано, что перед заключением контракта, так и после оного производима была попойка за счет евреев, продолжавшаяся три дня.

Контракт писался в доме священника и под его руководством.

По осмотру посредником церкви оказалось, что наружное исправление оной должно обойтись много менее половины выпрошенной евреями суммы в 1600 рублей, на которую заключен контракт.

Крестьянам теперь придется уплатить с каждого двора более чем по 19 рублей.

Крестьяне заявили посреднику, что они искренне желают, чтобы церковь была исправлена, за что им посредником была выражена признательность. Вместе с тем им было высказано, чтобы они в подобных случаях поступали более осмотрительно, оставляли о том свои приговоры и по надлежащем засвидетельствовании входили с прошением к его преосвященству о дозволении сделать исправления или починку церкви, а когда получат разрешение, то отдавать работы с торгов.

Сельский староста Житковичской волости как главный виновник за допущенный беспорядок уволен от должности. Волостному старшине сделан строжайший выговор и поручено руководить крестьянами к исполнению их желаний, а не навязывать им таковые…»

Документ вызвал у меня тягостное впечатление, и на вопрошающий взгляд владыки произнес:

– Грустно, ваше высокопреосвященство.

– А мне каково?

В кабинете повисла тягостная тишина. Нарушил ее владыка:

– Губернатор действие контракта приостановил и ко мне обратился с просьбой. Она в самом верху выписана.

В углу значилось: «Прошу ваше высокопреосвященство сделать распоряжение о подтверждении ответственности священника Герасимовича за незаконные действия, а также о предварении прочих священников епархии посредством благочинных, чтобы они не выходили из пределов предоставленной ими власти и не пользовались во вред крестьян их к ним доверием».

– О сделанном по сему делу распоряжении губернатор просит уведомления. Пока мы здесь будем осматриваться с местом твоего будущего служения, а не поедешь ли в Житковичскую волость и не разберешься ли на месте, что к чему. Поскольку на починку Люденевичской церкви не испрашивали у меня разрешения ни священник оной Герасимович, ни местный благочинный Преображенский, то возьми от обоих объяснение в самовольном и недобросовестном распоряжении о починке Люденевичской церкви. После расследования посмотрим, как нам поступать дальше, кто прав, кто виновен…

К ночи над Минском завьюжило. Сквозь оконные щели отведенной мне комнатушки сквозило так, что огонек лампадки у икон метался из стороны в сторону, вот-вот норовя угаснуть. Но выдерживал, и мне от этого становилось теплее, и занимавший до этого душевное пространство императорский документ уступил место молитве, надежде, что в далеких Житковичах все будет хорошо.

ХХ

– И какое объяснение я должен писать? Какое? – Маленький, сжавшийся в жалкий комочек, от чего он казался еще меньше, священник Дмитрий Герасимович горестно качал головой. За окном давно загустели филипповские сумерки. Доносился далекий незлобный лай собак. В соседней комнате под ногами переживавшей матушки заскрипели и затихли половицы. Разговор с Герасимовичем меня тяготил, но поручение владыки следовало выполнять.

Сам Герасимович, по свидетельству протоиерея Преображенского, был священником в третьем колене. Судя по тому, что мне довелось увидеть, жил скудно. Растил пятерых детей: сына и дочерей. Из них, по его признанию, две уже на выданье, сын учился в Пинском духовном училище.

Почти целый день мы с ним и благочинным церквей Мозырского округа Преображенским то находились в церкви, где смотрели, вымеряли, о чем-то спорили, с чем-то соглашались и не соглашались, то месили снег по деревне, то листали документы в волостном управлении. В здании было довольно прохладно.

– Так вся зима впереди, а у нас еще и школа с двумя печками. – От уволенного старосты пахло водкой и постными филипповскими щами, однако нового еще не назначили, и рослый степенный мужик в добротном полушубке сокрушался, что огорчил самого императора.

– Хотели как лучше. Надо же так, выходит мы крайние? – во всем его облике чувствовалось, что он никогда не потерпит ни унижения, ни оскорбления. Обернувшись к Преображенскому, он задумчиво сказал: – Ну вот, ваше высокопреподобие, и как теперь быть? Сколько тянули с этим ремонтом, все откладывали да откладывали. А сдвинулось дело, так сразу получили по шапке! Знал бы, где упадешь… – и кулаком постучал себя по голове. – Срамно, что озаботили своими бедами государя. Да-а-а… Эх, если бы черт с утра не налил в стакан, сам бы вам, ваше высокопреподобие, каждую прогнившую подвалинку показал бы. – Он в упор посмотрел на меня. – Это ведь так, для красного словца, внешний ремонт. Больше полувека с прошлого прошло. Еще батюшка нашего отца Дмитрия делал. Балка под колоколами на честном слове держится, а начни менять подвалины – надо менять и пол, он тоже негож. А нижние венцы? Она ведь на каком фундаменте? На дубовых колодках, а хорошо бы камень. Время свое берет. Так что одно за одно цепляется, только возьмись. Я сколько хат вот этими руками по деревням поднял, знаю, из какого леса сколько на земле она стоять будет, не сгниет, не обвалится… Я вас понимаю. Выпимшему какая вера? Никакой, – и, опять ругнув черта, обиженно вздохнул.

– Данило – он непьющий, – шепнул Герасимович, – но после всего, что случилось… Прихожане говорят, власти человека в беду окунули, из уважаемого чуть ли не проходимца сделали. Как здесь не переживать?

– А мировой посредник? Он свою линию гнет, – и бывший староста Данило, приложив к широченной груди здоровенные кулаки, сокрушался: – Его что, наша церковь заботит? Он же был ярый католик, таковым и остался, сколько крови попил у православного люда и еще попьет. В шестьдесят третьем кровавом году его двоюродный брат хотел нашего батюшку Герасимовича на кладбищенском дубе повесить, да люди не дали, отвоевали… Отец Дмитрий, подтверди! Вот она, правда! Вы говорите, что надо бы согласно Указу от 73-го года все через аукцион провести. Надо бы! Мы думали об этом. Так ведь в соседней волости пошли на аукцион, погнались за маленьким, и что?

Что стояло за этим вопросом, мне рассказывал Преображенский. Денег там на ремонт Святомихайловской церкви не хватило, и стало дело. Пришлось священнику добирать с прихожан, с кружкой по миру пошел, а что недобрал, покрыл своими, влез в долги.

– А мы здесь обрадовались, когда евреи согласились все по нашему проекту сделать, – пояснял Данило, – у этих койдановцев бригада мастеровитая. Им что церковь, что синагога, что костел, все сделают в лучшем виде. Ездил, смотрел. А то, что три дня пили с ними, глупость, не более. Три дня они проект согласовывали на месте, вот я и наливал. За свои кровные наливал, – распалялся бывший староста, – а мировой еще до дознания в уши людям начал вносить: к рукам нашим часть денег прилипла. Да чтоб он к черту навечно прилип и не отлипал!

С мировым посредником я уже встречался. Весьма грамотный, начитанный, с хорошими манерами, он производил приятное впечатление. И суть дела выразил очень убедительно. Обращался ко мне в третьем лице с блуждающей то ли скептической, то ли ехидной легкой улыбочкой. Таких людей мне доводилось встречать и в императорском окружении. Сквозь напускное внешнее равнодушие проступало, чувствовалось, что им очень нравилось вершить человеческие судьбы.

– Самовольство есть самовольство, в какие бы одежды оно ни рядилось, – утвердил мировой посредник с тем деланным равнодушием, которое постоянно сквозило в его речи, – думаю, вы будете так же беспристрастны и объективны.

Быть в таком деле беспристрастным – тяжелее ноши не придумаешь.

С Преображенским мы договорились, что свое исполнительное донесение он пришлет в консисторию почтой.

ХХI

Герасимович зажег «керосинку» и с опасением всматривался в освещенный еще чистый лист, разглаживал ладонью, словно там таились свалившиеся на семью неприятности. Мне было искренне жаль его. Посоветовал:

– Отец Дмитрий, пишите все как есть, а владыка разберется.

– Думаете, кто-то встанет на мою сторону? Говорят, у их высокопреосвященства отношения с губернатором не очень…

– Сие мне неизвестно.

– Оно, конечно. Как подумаю, что могут лишить сана, и куда мне тогда, а детям моим каково? Сыну-то что после себя оставлю? Дурная слава, она и телу в могиле покоиться с миром не даст, а душе и подавно. – Он волновался, машинально поглаживал и поглаживал бумагу, словно уговаривал ее потерпеть, пока не лягут первые строки. – Вам-то что…, уже, небось, в Минске место подыскали. А как же, овеянные славой! А вы видели, как мои прихожане живут? Видели! Капуста да бульба, а есть и такие, у которых и щи-то по праздникам. Разве мог я с ними так поступить, как мировой написал? Если мог, то пусть хоть завтра сана лишают. А церковь должна быть благопристойной, что в Минске, что здесь.

За стеной опять заскрипели половицы, потом дверь приоткрылась:

– Не обессудьте, но хочу спросить, может, поужинаем, чем Бог послал?

Герасимович, видя, что я молчу, замахал руками:

– Уволь, матушка, уволь, если что, сразу дадим знать, – и вдруг, глядя на нее, разом успокоился, притих, поправил наперсный крест и совсем по-домашнему спросил: – Как, считаете, отец Сергий?

Мне и подавно хотелось перевести разговор в иное русло.

– Если у матушки все готово, так не будем ее расстраивать своим отказом.

– Тогда извольте перед ужином предложить вам баньку. Матушка, как у нас с банькой?

– Все хорошо, батюшка, все хорошо, родимый. Девчата и воды натаскали, и венички там, и чаек в предбанничке будет на липовом цвету, а к нему мед гречишный, – женщина посветлела лицом, вся словно подросла и не пошла, а поплыла.

«Испереживалась», – мелькнуло в моей голове.

Банька горбилась темным дощатым верхом за садом и была совсем маленькой. К ней вилась нахоженная тропинка. Даже не одна, а две. Вторая легла от колодца с намерзлыми по краям ведерными выплесками. Сквозь маленькое окошко поблескивала нам навстречу пламенем керосиновая лампа, и эти ледяные намерзлости желтились, словно янтарные бусы на темной нитке.

Мне с трудом поверилось, что в этой избушке есть еще и предбанник, ибо по своим размерам она к тому совсем не располагала. Необычайно низкая дверь впустила нас в царство тепла, по которому уже истосковалось мое тело.

– Не обессудь, отец Сергий, по-своему размеру скроил, отцовская вся обветшала. Вижу, вам-то надо куда пообъемнее. Вон вы какой здоровяк. А в нашем роду все телом вышли не очень, зато ни мой дед, ни прадед в самую лютую стужу никакого тулупа не признавали. Говорили: «Душа греет». В парилке исходили жаром булыжники, стоял крепкий хлебный дух.

– Это я сказал, чтобы в воду добавили хлебного кваса, самую малость, – отец Дмитрий расторопно набрал из здоровенной деревянной кадки воды, – люблю, когда хлебом в баньке пахнет. Давайте-ка ложитесь на верхний полок, там дух позабористее, а я пройдусь по телу веничком. – Голос его вдруг осекся. Видимо, мои раны произвели на него впечатление. Он вздохнул: – Эко вас басурман-то изгадил. Вы уж, отец Сергий, простите меня за пустую болтовню. Вот в сердцах позволил себе лишнего сказать… Вот она, война, какая. Вижу, как она крепко вас ошрамила, это как же после такого выжить можно.

– Бог сподобил.

…По моем возвращении в Минск на материалах дознания его высокопреосвященство начертал резолюцию: «Священника Герасимовича за самовольное и недобросовестное распоряжение о починке Люденевичской церкви подвергнуть строгой ответственности. Благочинному 4-го округа Мозырского уезда священнику Преображенскому за то, что не доносил доселе епархиальному начальству о незаконных действиях священника Герасимовича и не испросил предварительно, как бы следовало согласно циркулярному Указу от 27 мая 1873 года разрешения на починку этой церкви, строго указать.

А дабы не было подобных действий со стороны других священников, обо всем пропечатать в «Епархиальных ведомостях» и предписать циркулярно благочинным Минской епархии предварить подведомых им священников, чтобы они не выходили из пределов предоставленной им власти, не пользовались во вред крестьянам их к ним доверием».

Наша беседа завершилась моею просьбою о предоставлении места службы в одном из отдаленных приходов епархии.

– Вот уж никак не ожидал, отец Сергий. Это же новый скандал грядет, – владыка вздохнул, – но если сам так решил, пусть будет по-твоему.

ХХII

В начале февраля я убывал в Пинский уезд, где теперь предстояло священствовать в приходе Николаевского храма местечка Погост-Загородный.

– Это только название – местечко, – развел руками Миткевич, – там и церкви-то стоящей нет. Деревянная разваливается от старости, службу правят в бывшем католическом костеле. Бывал я там, бывал. Все не так просто. Не передумаешь? В Минске и медицина под боком…

– Буду уповать на милость Божию…

– Как знаешь, как знаешь, – в его словах никакого восторга по поводу моего нового назначения, – а для нас всех было бы куда лучше видеть тебя чаще. Да уж, да уж, а то смотри. Владыка тоже надеется.

Он говорил, а я думал о Герасимовиче, о его словах, которые уже тогда словно предопределили мой выбор, к чему отец после моего известия о намерении отнесся совершенно спокойно: «Так угодно Господу нашему. Это он подвел тебя к такой мысли, ибо там будешь куда нужнее ему».

Станция Негорелое, куда я доехал поездом, встретила легким, еще не метельным всплеском дневного ветерка, бежавшего по сугробам, витиевато отплясывавшего на их верхушках, да зазывными криками извозчиков. Десятка полтора мужиков в длиннополых тулупах суетливо бегали по привокзальной площади, энергично похлопывая сыромятными кнутами по кожаным овчинным рукавицам, на разные голоса кричали: «Довезем, довезем!.. Господа-баре, довезем!!» Развевавшиеся полы тулупов были похожими на крылья, и казалось, что извозчики ходили, не касаясь земли.

– Вам куда, батюшка? В Пинск? Ого! Дорога неблизкая…

– Степан, куда батюшке?

– Да в Пинск. Эх-ма! Кажись, оттудова и никого нет, разве что на постоялом дворе кого сыщет.

– И я говорю, по зиме-то, на ночь глядя.

Мужики перекрикивались, набивали цену, каждый искал попутчика повыгоднее, чтобы денег побольше и дорога покороче.

– В Пинск, батюшка, да еще на ночь глядя, ого-го! – и, хитровато переглядываясь, сокрушенно вздыхали.

На постоялом дворе меня не порадовали, на почтовой станции также.

– Все в разгоне, батюшка. С утра в разгоне. Зимой-то на ночь разве что при весьма большой срочности отправляем. Поэтому с утречка пораньше и уедете, как и полагается, и с хорошим ямщиком…

Большой срочности у меня не имелось, но и ночевать в привокзальной гостинице не желал. По зиме в таких гостиницах, особенно в привокзальных, околачивался разный народ, жуликоватый, хитроватый, вороватый. Для него рангов не имелось: будь ты генерал, помещик, священник, просто крестьянин или дорожная голодная убогость – все равно кем, уведут последнее. Случалось, и нашего брата-семинариста в таких гостиницах оставляли разве что в исподнем. Лучше по дороге заночевать на любой ямщицкой станции или в придорожной деревне, чем в той же привокзальной гостинице. Хотя о негореловской ранее слова худого не слышал.

Поземка притихла. Над Негорелым кое-где столбились печные дымы. Подхваченные ветерком, они разносились по улицам этим бесплатным торговцем печных ароматов. Рядом с площадью так же вкусно пахла закусочная. Из нее вышел невысокий мужичок в ладном полушубке, зимних стеганых суконных штанах, добротном волчьем треухе, из-под которого смотрели на мир довольные и смешливые глаза. Он старательно вытер усы, задержал взгляд на мне, моем сундучке и, поскребя кнутовищем по затылку, словно невзначай спросил:

– Батюшка, куда путь держим?

Он явно кого-то ожидал и спрашивал только ради того, чтобы чем-то занять себя, а затем, проявив свою учтивость, посочувствовать: он, дескать, и рад помочь, да другие дела одолевают, и тотчас начнет рассказывать об этих делах, и ты вынужден будешь выслушивать, помогая ему скоротать время. Во всей его фигуре чувствовалась особая хватка, какая-то врожденная цепкость ко всему происходившему вокруг, к чему он относился если не как хозяин, то и не сторонний наблюдатель. Не дожидаясь ответа, еще раз энергично постучал кнутовищем по валенкам:

– Никак наша Лизавета Николаевна задерживаются. И что за человек, муж дома ждет не дождется, а она с вагона прямиком в сани и к друзьям, да еще с дитем малым. Говорит, обожди, я ненадолго. Конечно, ненадолго, только ведь у меня и дорога ого какая. – Он подошел поближе. – Я ведь как рассчитываю, надо, чтобы к ночи Обровские болота проскочить, а Лизавета Николаевна… Знамо, хозяйка, – он неодобрительно хмыкнул и вздохнул: – Хозяин-то для нее хоть на край света, уж как мы мотаемся, как мотаемся, а она… вон, порхнула и жди теперя. – Он легонько присвистнул, и на этот посвист у коновязи тихим ржанием отозвался здоровенный коняга буланой масти. Был он накрыт аккуратной попоной, впряжен в легкие, с высоко гнутыми полозьями санки, обтянутые от ветра подобием парусины. В таких-то по любой пурге тепло и приятно. – Померзнем еще, Буланко, померзнем. – И конь, вынув голову из торбы с овсом, опять отозвался ржанием. Мой собеседник улыбнулся. – Вот конь, всем коням конь! В нашей округе нету лучше. Хозяин у немцев под Ригой еще однолеткой перекупил, а я вот этими руками выкормил-выучил. Сколько мы за эти годы с ним наездили. Ничего, сейчас заберем нашу Лизавету Николаевну с Тимохой и прощевайте, господа хорошие! А вам куда, батюшка? – Он повторил вопрос, с которого и начался наш разговор. – Куда, куда? – Он неожиданно обрадовался. – И не секрет, сколько даете?

– Да сколько ни даю, никто не берет.

– А все-таки, – он хитровато улыбнулся, и с этой улыбкой стал похожим на извозчиков с привокзальной площади. Услышав названную мной сумму, довольно постучал кнутовищем по груди. – Ежели уговорю нашу Лизавету Николаевну, так будете попутчиком. Мы ведь пинские. А для моего коника Лизавета Николаевна с Тимошкой, что перышко, так что вы нас не утяжелите.

Мысль о предстоящем заработке его явно радовала.

Лизавету Николаевну доставили на привокзальную площадь в тройке с бубенцами, от перезвона которых площадь словно посветлела, повеселела. Лихо «тпрукнув» около коновязи, с облучка спрыгнул рослый, в меховом пальто мужчина, из саней с задорным смехом вылезла красивая невысокая женщина, а следом за ней весь обвязанный большим теплым платком малец лет пяти-шести.

– Елизаветушка, извольте прибыть, – мужчина расшаркался, – как видите, самолично вас доставил, как и было уговорено со Степаном Петровичем.

Он поманил моего собеседника:

– Дружочек, как вас там?

– Базыль.

– Чудненько! Базыль, извольте забрать гостинчики. Елизаветушка, нижайший поклон от всех нас вашему благоверному! Скажете ему, по весне будем в ваших краях – обязательно навестим. А то говорят, что Калиновские никого не принимают, а нас ведь примут, не так ли, Елизаветушка?

Раскрасневшаяся женщина в ответ звонко хохотала и жеманно прикладывала муфту к груди, даже не вынув из нее руки.

Тройка, резво отзвенев бубенцами, тут же скрылась с площади… Мой собеседник стал нечто объяснять женщине, указывая кнутовищем в мою сторону, а затем призывно махнул:

– Батюшка!!

В санях лежал медвежий полог. Женщина усадила рядом со мной сынишку, сама устроилась напротив, видимо, несколько стесняясь шедшего от нее запаха вина. Под веселое покрикивание Базыля конь тронул легкой рысью, и сани убаюкивающее закачались, поплыли по дороге.