Текст книги "Наперсный крест"

ХV

Когда мы подошли к лагерю, государь уже приехал. На небольшой площадке, устроенной неподалеку от домика, слышались музыка, шум толпы. Болгары водили хороводную пляску. Посмотреть собралась свита, а также пришли свободные от несения службы офицеры. С болгарской стороны были командиры дружин болгарского ополчения, бойцы, представители болгарского духовенства. Пляска оказалась сколь живописной, столь же и скромной. Два болгарина, став в середину круга, один на чем-то похожем на нашу флейту, другой на струнном инструменте, подобном балалайке, играли быструю мелодию. Пели все болгары, собравшиеся на площадке: командиры, бойцы, девушки и парни в красочных костюмах. Пели с какой-то неистовой силой. Затем, взявшись за руки, образовали огромный хоровод, который закружился в такой же неистовой пляске. Когда песня смолкла, музыканты раскланялись, ушли из круга, их сменили другие, и хоровод опять стремительно понесся и закружился под новую песню. В хоровод встали и наши офицеры, и было в этом танце удивительное единение, великая сила, казалось, способная заставить плясать и величественные горы.

И песни, и хоровод, и яркие расшитые костюмы с развевавшимися широкими поясами, еще более подчеркивавшими легкость и стремительность танцоров, настолько напомнили мне родную Столбцовщину, такую далекую и милую, что в груди по-особенному защемило, заныло. Там тоже умели и любили водить хороводы и вот так же с азартом плясать и петь. Хотелось осенить себя крестным знамением, сесть где-нибудь под яблоню, прислониться спиной к ее стволу, вдыхать всей грудью яблочный воздух, слушать пение местных девушек, смотреть, как гуськом, друг за другом идут к Неману мужики, закинув на плечи рыболовные снасти.

Государь стал раздавать деньги болгаркам, которые толпились около него, и с веселой суетой наперебой говорили ему комплименты. Офицер охраны пытался было остеречь государя от образовавшейся около него толкотни, но тот жестом остановил его, вызвав тем самым бурю восторга у болгар. Князь Суворов о чем-то доброжелательно беседовал с несколькими командирами болгарского ополчения. Многими из дружин командовали наши офицеры, имевшие хорошую военную подготовку. К болгарскому мужеству они добавили свою науку грамотно сражаться. Один из болгар мне показался знакомым. Это был Радован Гордич, командир той самой дружины, которая помогала нам переправляться у Систова и прикрывала правый фланг полка от атаки турецкой конницы. Болгары тогда крепко нас выручили. Мужество их было поразительным. Гордич приветственно помахал мне рукой, и я с улыбкой кивнул ему.

Государь вместе с несколькими сановниками из свиты направился к своему дому. Туда пошли и министры, которым на этот день была назначена аудиенция. На посыпанных песком дорожках отпечаталось множество следов.

Под предводительством князя Суворова гости и некоторые высшие военные чины отправились в большую желтую палатку, стоявшую на краю сада. Следом за ними потянулись и корреспонденты как заграничных, так и русских газет. Можно было полагать, что там праздник, начавшийся у дома Государя, продолжится.

Извинившись перед Фаворским и сославшись на усталость, я решил удалиться, день и в самом деле оказался для меня очень трудным и длинным в своей круговерти, поначалу пришлось преодолеть значительное расстояние на повозке, а затем столько событий в одночасье обрушилось на меня, что теперь мечтал об одном: хотя бы пару часов провести в уединении, в молитве.

– Воля ваша, отец Сергий, – улыбнулся Фаворский, – завтра я отправляюсь к своим драгунам, так что свидеться уже не придется, но будем же благодарны судьбе, которая так милостиво с нами обходится. Храни вас Господь!

Мы распрощались, и я в сопровождении Синельникова ушел в расположение охранного полка, где мне было отведено место для проживания. Это был старинный дом. Несколько вытянутый в длину, соединенный тройкой мелких построек, он зигзагом вился вдоль неширокой улицы, словно оброненный кем-то кнут. На задворье стояло с десяток оседланных лошадей. Красавец буланый встретил появление ротмистра громким радостным ржаньем, и он подошел к нему, потрепал по гриве, достал из-за обшлага мундира сухарь, и конь захрустел им. Уже подведя меня к крыльцу, где за входной дверью находилась моя маленькая комнатка, Синельников вдруг разволновался:

– Батюшка, не обессудьте и не сочтите за назойливость, добился я у князя Суворова разрешения ехать в войска… сейчас отправлюсь под Плевну, вот прошу вашего благословения. – Он перекрестился, поцеловал крест и прошептал: «Спаси и сохрани, Господи!» Затем выпрямился, мне показалось, словно прибавил в росте, улыбнулся: – Да, вашему Кременецкому присвоено звание полковника, можете ему передать. Он ведь отказался от лазаретного лечения, – и направился к буланому.

– Обязательно передам! – я еще раз перекрестил уже стремительно удалявшуюся в сторону коновязи широкую спину Синельникова, к которому за эти несколько часов своего пребывания в Горном Студене проникся почтением.

В комнатке стояла тишина, успокаивающая, лишь слегка нарушаемая потрескиванием свечи в дальнем углу перед иконами. Только взял молитвенник, как в дверь комнаты просунулся Верхотуров:

– Батюшка, вы позволите войти?

Здесь мне оставалось разве что вздохнуть:

– Так вы уже наполовину вошли.

– Тогда я, с вашего позволения, войду и остальной частью.

– Если она важна для вас, милости просим, – я указал ему на стул, понимая, что остаться наедине с самим собой пока не удастся.

– О, премного благодарствую. Вам уже, наверное, Синельников сообщил, что я принадлежу, так сказать, к газетному миру, миру, который несет людям новости. А поскольку ваше пребывание в ставке государя для таких, как я, полнейшая неожиданность, не соизволите ли поделиться, по какой такой причине вы здесь оказались? Кстати, а куда так торопился господин ротмистр?

– Это уж предстоит вам самим узнать. Причина же моего пребывания одна.

– Какая?

– Государь пожаловал меня орденом равноапостольного Владимира.

У Верхотурова слегка вытянулось лицо, но удивление мгновенно сменилось радостью:

– Ваше преподобие, теперь, если можно, подробнее!

Он тут же решительно присел с блокнотом и карандашом за стол, всем своим видом показывая, что намерен записывать долго и тщательно.

Но первоначальный мой рассказ оказался весьма краток, и обескураженный Верхотуров развел руками:

– Вот так всегда, стоит только найти нечто такое, а об этом… Значит, «Биржевые Ведомости» писали и «Летучий Военный Листок» сообщал?

– Абсолютно так.

– И все скрывается в чудодейственных свойствах вашего наперсного креста.

– Не могу свидетельствовать о таких свойствах, но он дважды на поле брани спас мне жизнь.

– Даже так, – хмыкнул мой новый знакомый, – допустим, за стечение обстоятельств вполне сойдет, однако, если все хорошо преподнести. Тогда я, с вашего позволения, воспользуюсь вашим рассказом и порадую читателей.

Чтобы не обидеть Верхотурова, мне пришлось опять говорить о том, что произошло со мной около Систова.

Услышав, что государь не позволил себе принять такой подарок, Верхотуров радостно пристукнул карандашом по блокноту:

– Ваше преподобие, а ведь это и на самом деле удивительно. И как мог государь отказаться от такого креста… Он так и сказал: «Сей крест достоин вашей груди»? Примечательно, сенсационно! Я назову статью «Наш русский крест»!.. Вам нравится такое название?

Я улыбнулся, пожал плечами, а после ухода Верхотурова взял молитвенник…

ХVI

Спустя два дня меня снова трясло в двуколке, ехавшей в составе большого медицинского обоза. Профессор Склифосовский предложил место в своем тарантасе, однако я отказался. Хотелось побыть одному, поразмыслить над всем произошедшим. Мы покинули гостеприимный царский лагерь в Горном Студене ранним утром, и я наделся, что к обеду попаду в свой полк.

Под Плевною мы находились с июля. Бои были тяжелыми. Погибшим – панихида, уцелевшим и раненым – литургия за здравие. И так практически каждый день. Особенно тяжелыми для полка оказались нынешние сентябрьские бои. В них мы потеряли несколько офицеров и нижних чинов. Число павших солдат шло на десятки.

Узнавал из «Летучего Военного Листка», в котором помещались сведения об убитых, раненых и пропавших без вести, о том, как обстояли дела относительно всей нашей болгарской кампании. «Листок» издавался в царской ставке, в Горном Студене, и развозился посыльными вместе с почтой по всем частям. Солдаты просили почитать его в голос, особенно, что касалось полков и бригад, которые ранее квартировались в Минске, Слониме, Бобруйске, Слуцке…

28 ноября Плевне суждено было пасть. Но этого я не увидел.

…– Отец Сергий, отец Сергий, майора нашего, их высокоблагородие Лещинского ранило, кажется, вон там лежит. Упасть упал, а не поднялся, – испачканный землей, в кровавых пятнах на мундире, молоденький розовощекий поручик Семилетов, приподнявшись над бруствером, указывал на камни, громоздившиеся невдалеке. – Туда за ним двое солдат побежали, не вернулись. Вон носилки торчат! Прицельно бьет турок!

Для поручика это был первый настоящий бой, когда турки, несмотря на потери, решили во что бы то ни стало пробиться на помощь к окруженной и осажденной нашими войсками Плевне.

Я смотрел, куда показывал поручик, но ничего толком понять не мог. Впереди исходила дымом и гарью, солдатским потом и кровью после недавнего боя изрытая снарядами болгарская земля. Доносились стоны. Кто звал по-русски, кто по-болгарски, даже по-турецки… И было ясно, что просили о помощи. На любом языке боль звучит одинаково.

– Где упал?

– Да вот чуть правее тех камней, – рука Семилетова подрагивала, словно на ней висел огромный груз, голос выражал недовольство моей непонятливостью.

– И что предлагаете, господин Семилетов?

– Надо снова солдат посылать.

– Постреляет их турок. Давайте так сделаем, я возьму себе помощника, а вы, будьте добры, не дайте туркам возможности нас подстрелить.

Солдат, который вызвался идти со мной, был примерно такого же роста, как я.

– Великоват, – возразил я, – надо бы кого поменьше, чтобы мог за меня спрятаться. Надеюсь, по мне стрелять не будут.

– Где это видано, чтобы солдаты да за батюшку прятались, отец Сергий, ославимся на всю армию.

– Не ославимся, а прославимся, если вытащим майора Лещинского. Значит, господин Семилетов, на ваше усмотрение.

– Так ведь все добровольцы. Приказать я не могу.

– А приказывать и не надо. Вот вы…

– Рядовой Черневич, ваше преподобие.

– Отважитесь со мной туда сходить?

– Отважусь, батюшка, конечно, отважусь. Говорят, что вы у нас от пули заговоренный.

– Тогда не отставай, шаг в шаг. Думаю, что сейчас по священнику стрелять не будут. Ну, Господи, спаси и сохрани! – и я вскарабкался на бруствер.

Майору Лещинскому крепко побило ноги. Он перетянул их жгутами и сидел, прислонившись спиной к теплому камню.

– Отец Сергий, родной, – увидев нас, прошептал он, и на губах появилось некое подобие улыбки, закрыл глаза и впал в беспамятство.

Мы несли носилки, и шедший впереди солдат постоянно оглядывался:

– Молчат турки, батюшка, молчат ведь.

На полпути я почувствовал страшный удар в спину, за ним второй в ногу и как подкошенный встал на колени перед носилками, завершив все перед дальнейшим путем в черную бездну мольбой:

– Солдатик, дотащи его, дотащи!

А над болгарским полем взлетел отчаянный крик:

– Батюшка, как же так?!! Батюшка-а-а!!

ХVII

– Отец Василий, какие там вести с войны? – владыка Михаил полистал протянутый Миткевичем свежий номер «Епархиальных ведомостей», отложил его на середину стола, начал перебирать четки, задумчиво посматривая в окно. – Наверное, в сегодняшнем «Русском Инвалиде» опять будут списки убиенных и раненых, надо бы все, что касаемо героев, так или иначе связанных с нашей епархией, тоже пропечатать. И так в каждом номере…

– Как вами и велено, – Миткевич стал редактором с легкой руки их высокопреосвященства совсем недавно и теперь регулярно вводил владыку Михаила в курс того, что будет напечатано в следующем номере, – а за «Русским Инвалидом» сейчас схожу. Отец Никодим поведал, что вчера в госпиталь много раненых поступило. Сказывают, под Плевной очень жаркие бои идут.

– Надо посмотреть, в какой из ближайших дней мне самому побывать в госпитале.

– Так вы ведь недавно посещали, владыка.

– Чем чаще, тем лучше, там вся скорбь и радость войны собрана, – владыка Михаил вздохнул, – скорбь по ушедшим, радость по излеченным. Не так ли?

– Воистину так, владыка.

– Подумайте, какие подарки с собой возьмем. Хорошо бы меда. Переговори-ка об этом с отцом Никодимом.

«Русский Инвалид» продавался в магазине господина Большакова. Это через квартал. Напротив самого магазина снимались оставшиеся старые деревянные тротуары, вместо них мостили булыжник. Рабочие трудились споро. Крутились на толстых, обшитых кожей наколенниках, выбирали из груды камней нужный, ловко подгоняли один к другому, постукивая по ним деревянными молотками-колотушками. Со стороны казалось, что каждый камешек вставлялся именно туда, куда он сам и просился. Тротуар преображался на глазах. Миткевич несколько минут любовался их работой. На подворье дальний участок двора, где был съезд, тоже требовалось замостить. «Надо бы со старшим их поговорить, узнать, какую цену ломают, делать все равно придется, – подумал Миткевич, – а получается у них красиво». Он представил, насколько преобразится архиерейское подворье, когда там постучат своими колотушками эти мужики.

На вопрос, поступил ли свежий номер газеты, ловкий, опрятненький, с вьющимися кудрями продавец утвердительно кивнул головой:

– Хорошо, что сказывали вам оставлять… Такая очередь была, вмиг разобрали. Хлеб так не берут, как газету.

– Сам ведь уже, наверное, успел почитать? По глазам вижу, что успел.

Юноша приосанился:

– Знамо дело! Покупать для меня дорого, а так, между прочим, что-нибудь, да и посмотрю. Дома дед всегда спрашивает: «Сказывай, о чем там прописано?»

– Сказываешь?

– А то как же! Знамо дело!

Здесь же, в магазине, просмотрел сообщения с военной кампании. Они печатались на первой странице на самом видном месте. Вздохнул, список был намного длиннее прошлого. Начинался он с сообщения о подвиге солдат 2-й бригады 30-й пехотной дивизии, которой командовал генерал-майор Божерянов. Сам Божерянов, будучи раненным, не оставил поле боя и своей храбростью воодушевлял солдат и офицеров на победу.

Список также завершался сообщением: «В бою под Плевной отменную храбрость проявил полковой священник Сергий Лаврский. Под огнем турок он помогал вынести с поля боя находившегося в беспамятстве офицера своего полка. Однако и сам герой-священник оказался тяжело раненным. Турки расстреляли его в спину, ибо на груди у священника был тот самый известный всей армии чудодейственный наперсный крест, который до этого дважды спасал отца Сергия от неминуемой гибели».

Миткевич бегло прочел, остановился, прочел повторно, затем еще раз и тяжко вздохнул: доселе далекая война вдруг взяла да так сразу и вошла в душу. «Как сильно огорчится этой горькой новостью их высокопреосвященство, а на вечерней молитве надо будет обязательно помолиться за здравие отца Сергия».

ХVIII

Очнулся я в лазарете. Долго рассматривал колеблющееся полотно палатки, кисею занавесок, чем-то похожих на крылья ангелов с отцовской иконы. Женщина в форме сестры милосердия, поправлявшая мне подушку, радостно улыбнулась, быстро удалилась, и через несколько минут надо мной уже склонилось спокойное, полное доброты лицо господина Склифосовского. Он присел рядом с койкой на крашеном белом табурете, взял за руку:

– Итак, посчитаем пульсик… Хорошо-с, очень даже хорошо-с. Вот уж, батенька вы мой, никак не ожидал вас здесь встретить. Крепенько вас турок отметил. Очень даже! Заставили вы меня поволноваться, но, знаете ли, как-то все удачно сложилось. По всем законам пуля не должна была отклоняться, а она отклонилась, и дала нам шанс.

– Рука Господа, – скорее подумал, чем прошептал обессиленный я.

– Может, и так. Не обессудьте, но пришлось покопаться, порезать, подштопать. Да, весьма удивительно, весьма удивительно. Так и пропишу в дневнике.

Стоявшая позади Склифосовского сестра милосердия, видимо одна из его постоянных ассистенток, наморщила под белоснежной косынкой высокий лоб и словно невзначай обронила:

– Рука хирурга, и к этому на войне уже пора привыкать.

– Да полно вам, Нина Григорьевна, этой рукой тоже ведь кто-то водит, не так ли, отец Сергий? Кстати, вы дневник не пишете? Здесь очень многие офицеры занялись этим увлекательным делом. Один из них, как же его…

– Штабс-капитан Ткачев…

– Да-да, как всегда, вы правы, Нина Григорьевна, именно штабс-капитан Ткачев, талантливый человек, мне давал почитать. Очень увлекательные рассказы, очень. К тому же он весьма недурно рисует. А как вы себя чувствуете? Думаю, только станете транспортабельны, отправим вас в Одессу.

Спустя две недели я уже был в одесском госпитале, а из него меня забрали к себе монахи Пантелеймоновского новодворья, где устроили все наилучшим образом. И шумная Одесса, и война – все осталось там, за его стеной. Жизнь пошла своим обычным чередом, как для всякой обители. Изредка мирская суета напоминала себе коротенькими сообщениями из местных «Епархиальных ведомостей».

«Божиею милостью

Мы, Александр Второй, император и самодержавец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая, и прочая.

Объявляем всем верным нашим подданным:

В 12-й день сего ноября любезнейшая наша невестка Ее Императорское Высочество государыня великая княгиня Мария Павловна, супруга любезнейшего нашего сына, Его Императорского Высочества государя великого князя Владимира Александровича, разрешилась от бремени рождением нам внука, а Их Императорским Высочествам – сына, нареченного Борисом.

Такое императорского нашего дома приращение, приемля новым ознаменованием благодати Божией, в утешение нам ниспосланной, мы вполне удостоверены, что все верноподданные наши вознесут с нами ко Всевышнему теплые молитвы о благополучном возрасте и преуспеянии новорожденного.

Повелеваем писать и именовать во всех делах, где приличествует, сего любезнейшего нам внука, новорожденного великого князя, Его Императорским Высочеством.

Дан в местечке Порадиме, в Болгарии, в 12-й день сего ноября, в лето от Рождества Христова тысяча восемьсот семьдесят седьмое, царствования же нашего в двадцать третье.

На подлинном собственною Его Императорского Величества рукою написано:

«Александр».

«Высочайшие грамоты

I.

Нашему генерал-адъютанту, Главнокомандующему действующей армией и войсками гвардии и Петербургского военного округа генерал-инспектору по инженерной части и кавалерии Его Императорскому Высочеству великому князю Николаю Николаевичу-старшему.

Преодолев огромные препятствия, предводимые вами доблестные войска наши после неимоверных трудов овладели 28 ноября сего года твердынями Плевны и заставили армию Османа-паши, в течение пяти месяцев противодействовавшую всем усилиям вашим, сложить оружие.

Блестящим подвигом этим вы вполне заслужили нашу сердечную признательность, в ознаменование коей всемилостивейше жалуем вас кавалером императорского ордена нашего святого великомученика и Победоносца Георгия первой степени, знаки коего при сем препровождая, повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению.

Пребываем к вам императорскою милостию нашею навсегда благосклонны.

На подлинной собственною Его Императорского Величества рукою написано:

«Александр».

В селе Порадиме

29 ноября 1877 года.

II.

Его Императорскому Высочеству наследнику цесаревичу и великому князю Александру Александровичу.

Рядом доблестных подвигов, совершенных храбрыми войсками вверенного вам отряда, блистательно выполнена трудная задача, возложенная на вас в общем плане военных действий. Все усилия значительно превосходимого численностью неприятеля прорвать избранные вами позиции в течение пяти месяцев остались безуспешными, и наконец, 30 ноября сего года отчаянные атаки на Мечку мужественно отбиты под личным вашим предводительством. Желая выразить чувства сердечной нашей признательности за вашу отличную храбрость и благоразумную распорядительность, доставившие войскам нашим новую славу, всемилостивейше жалуем вас кавалером императорского ордена нашего святого великомученика и Победоносца Георгия второй степени, знаки коего при сем препровождая, повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению.

Пребываем к вам императорскою милостию нашею навсегда благосклонны.

На подлинной собственною Его Императорского Величества рукою написано:

«Александр».

В селе Порадиме

30 ноября 1877 года.

III.

Его Императорскому Высочеству великому князю Владимиру Александровичу.

В награду отличной храбрости и мужественной распорядительности вашей при неоднократном отбитии неприятельских атак на позициях, занятых войсками 12-го армейского корпуса. Всемилостивейше пожаловали мы вам золотую шпагу, бриллиантами украшенную, с надписью «14 и 30 ноября 1877 года».

Пребываем к вам навсегда благосклонны.

На подлинной собственною Его Императорского Величества рукою написано:

«Александр».

В селе Порадиме

1 декабря 1877 года.

IV.

Нашему генерал-адъютанту, военному инженер-генералу, товарищу Его Императорского Высочества генерал-инспектора по инженерной части Эдуарду Тотлебену.

28 ноября сего года Плевна пала, и многочисленная армия Осман-паши благодаря благоразумным распоряжениям вашим сложила оружие пред нашими доблестными войсками. Деятельное ваше участие в этом новом подвиге, доказывающем, что геройские севастопольские предания живы в рядах нашей армии, дает вам, одному из славнейших защитников Севастополя, право на особенную нашу признательность, в ознаменование коей всемилостивейшее жалуем вас кавалером императорского ордена нашего святого великомученика и Победоносца Георгия второй степени, знаки коего при сем препровождая, повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению.

Пребываем к вам императорскою милостию нашею благосклонны.

V.

Нашему генерал-адъютанту генерального штаба, генералу от инфантерии, начальнику штаба действующей армии Артуру Непокойчицкому.

В ознаменование коей всемилостивейшее жалуем вас кавалером императорского ордена нашего святого великомученика и Победоносца Георгия второй степени, знаки коего при сем препровождая, повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению.

На подлинной собственною Его Императорского Величества рукою написано:

«Александр».

В селе Порадиме

29 ноября 1877 года».

И по случаю каждого такого сообщения в церкви служились молебны, которые привносили в душу и предвкушение благополучного завершения болгарской кампании.

На празднование столетнего юбилея со дня рождения императора Александра I 12 декабря 1877 года в новодворье пожаловали многочисленные гости с подарками и пожеланиями. Над всей Одессой пели колокола.

В лазарете Пантелеймоновского новодворья я пролежал до января следующего года, а 18-го числа по случаю своего окончательного выздоровления с молитвой на устах простился с братией и направился в город Минск.