Текст книги "Каратели Пьяного Поля"

Магазин, однако же, не шелохнулся. Пулемет не дрогнул. Да и невозможно из него одиночными. Разве что неисправный рычаг подачи не обеспечивает досылку патронов. Разве что этот Рахимов нерадив настолько…

И тут же, перебив эту мысль, грянул второй выстрел, а вслед за ним из-за дома, закрывавшего часть улицы, вынырнул и стрелок, мча параллельно ряду домов, пригибаясь, оглядываясь, держа несколько на отлете винтарь.

Был он бос, диковато, по православному бородат, в длинной посконной рубахе, горбом вздувшейся на спине, и драпал, охваченный неподдельным ужасом. Так, словно за ним чертова сотня гналась. Не исключено, что до горячки допился, – подумал Георгий, глядя, как стрелявший посылал пулю за пулей вдоль улицы, по которой бежал. Той, что в сторону усадьбы вела. Вот он опять обернулся, пятясь, поспешно передернул затвор и выстрелил в свору чертей, видных ему одному.

Люди замерли в полном молчании, взирая на бегущего. По внезапной обреченности в позах и лицах, по мертвенной бледности этих лиц Георгий понял, что надвигается нечто такое, чему в языке и названья-то нет. И этот ужас перед неведомым был столь заразителен и могуч, что на краткое время сковал не только его движения, но и мысли. Он утратил способность соображать и полноценно воспринимать действительность, замороженное зрительное восприятие делало картинку статичной – шеи и затылки толпы, мужик с разинутым ртом, платок, сорванный ветром с какой-то из баб и замерший в воздухе. Остался лишь слух, доводящий до съёжившегося сознания шелест ветра в ветвях да обиженное воронье карканье.

Ему стало мгновенно ясно, что ни угрозы властей, ни его собственные мстительные намерения ни в какое сравнение не идут с тем источником ужаса, который грядет.

Первое, что отметило обострившееся обоняние, когда чувства вернулись к нему, был запах тления.

Картинка сдвинулась. Кто-то, пригнувшись, улепетывал вдоль плетней. Мужик, остановивший бег метрах в ста от толпы, в одной и той же последовательности тыкал перед собой штыком, словно крестил острием неприятеля. Все же прочие не шелохнулись, покорные неизбежному.

И тут Георгий увидел движение, против которого этот штык был выставлен. Движение было обозначено роем мух, метавшихся метрах в пяти от мужика. Яростное жужжание насекомых было слышно даже на таком расстоянии, и создавалось впечатление, что их гораздо больше, чем видится. Он вспомнил про оптическую воронку, про невидимых тварей, возможность существования которых – упырей, инопланетян, воронок – не далее как сегодня утром возбуждала смех.

Люди продолжали пребывать в неподвижности и молчании, покорно ожидая каждый своей участи. О Георгии совершенно забыли. Словно его не стало. Словно именно он был не от мира сего, а не это невидимое существо, облепленное тучей мух, тоже частью невидимых. И тогда уполномоченный напомнил о себе. Или это само получилось – безо всякого воления с его стороны. Но только пулемет в его руках вдруг заработал, разорвав тишину, взметнув пыль у дороги, – он чуть приподнял ствол.

Эти секунды, в течение которых он опустошал магазин, растянулись в его сознании до минут. Он слышал – хотя по всем законам акустики слышать не мог – как пули пронизывали плетень, вонзались в ветлу, в скопище мух, в жужжанье, в шевеленье и во что-то еще – со звуком, похожим на чавканье.

И тут же что-то впилось в его мозг – мистично, беззвучно, телепатически – словно сработала вспышка в голове, словно в его сознанье на мгновенье ворвался Чужой, оставив клочок информации, которой словесного соответствия не было, разве что весьма приблизительная и нецензурная аналогия, исполненная боли, ярости, недоумения – короткий импульс с затухающей амплитудой: твою мать… мать… ать… В то же время судорогой потянуло руку, словно предсмертное содрогание существа передалось и ему. Он опустил, не в силах держать, пустой пулемет, вернув его в прежнее – к ноге – лишь придерживая за рукоятку управления огнем. Хотя мог бы, мелькнула мысль, отбросить его теперь за ненадобностью. Но едва успел он это подумать, как пулемет вырвало из его руки (словно железной дубиной по железу ударили), едва не вывихнув ему кисть. Этот ответный удар, исходящий от издыхающего существа, произошел совершенно беззвучно, бесследно – ни грома, ни молнии, ни каких-то иных следов траектории или звукового сопровождения вместе с ним не последовало. Только рука отнялась до плеча. Да запах металла и горелой смазки завис в воздухе. Пулемет валялся в трех-четырех шагах, кожух его был измят и прожжен, а сквозь прореху серебрился металл радиатора.

Надрывный, как водится, вопль – Уби-и-ли! – вывел Георгия из оцепенения, встряхнул и привел в чувство.

Жертв среди населения не оказалось. И даже мужик – тот, что с винтовкой, – спас себе жизнь. Вонзив в землю штык, опустившись рядом на корточки, он тупо смотрел перед собой, забывая отирать пот, струившийся по лицу, и, казалось, ни запахов, ни упыря, распростертого в наглядном виде неподалеку, не замечал.

Вот так… Георгий сбежал с крыльца. Veni-vici. И vidi теперь. Очевидно, по смерти пришлеца защита снималась, что давало возможность рассмотреть его в мельчайших подробностях.

Запах. Мухи. Одежды на существе не было. Георгий не успел составить себе представления об инопланетянах, руководствуясь описанием Гамаюнова, однако помнил: руки, ноги, всё, как у людей. Действительно, руки наличествовали, только выглядели истощенными, без намека на мышцы. На кончиках пальцев – что-то вроде черных шипов, производящих устрашающее впечатление. Очевидно, это и были те самые жала, посредством которых они добывали себе пропитание. Из жил. Ноги от рук отличались только длиной и отсутствием устрашающих наконечников. Голова втянута в плечи. Глаза – не видно, что за глаза, ибо крепко и смертно зажмурены. Рот настолько мал, что почти незаметен. Нос, уверял Гамаюнов, они на затылке носят. Ничего человеческого в очерствелых чертах. Видно, Бог, чтобы не возиться с лекалами, нарисовал инопланетянина наспех неверной рукой. Все тело пришельца покрывало кожистое серо-зеленое образование, упругое – Георгий ткнул его сапогом – словно резиновое, в переплетении борозд и морщин, бугров, складок. Кое-где мерцали мелкие блестки, словно вкрапленья слюды. Рана в груди уже не сочилась. То, что из нее истекло, было красного цвета и вполне походило на кровь земных млекопитающих, а возможно, имело и сходный состав.

У мужиков накопились свои вопросы.

– Этта… вьявь мне или впьянь?

– Глянь-ка, во что попал?

– Во что попало, в то и попал.

– Эк его перекосило…

– Знать, со вчерашнего перепою.

– Чаво?

– Вёдер пять, говорю, с комиссаров выцедили…

– Егор, значит?

Георгий обернулся. Священник стоял за его плечом.

– П… Первач. – Георгий не сразу припомнил фамилию, указанную в мандате.

– Откуда ж такая бестия?

– А вы у народа спросите, отец…

– Аполлинарий… – подсказал поп.

– Длинно-то как. Можно, я вас Аполлоном звать буду? – сказал Георгий в отместку за неприязнь.

– Ты хоть Владимиром Лениным меня зови. Только паству мою оборони от бесов сих.

– Может, поделом пастве твоей?

– Вурдалаков не может быть, – решительно отмел о. Аполлинарий, усмотрев в вопросе Георгия намек на утвердившуюся в народе версию. – Это все спиритуализм и спиртные напитки мутят умы.

Они отошли и встали в тени ветлы. С наветренной по отношению к пришлецу-мертвецу стороны, чтоб не вдыхать его запахи.

– А как насчет инопланетных пришельцев, отец Владилен?

– Я скорее в беса уверую.

– А я, наоборот, в беса не верю. И вообще, не верю в то, чего не могу понять.

– Это что ж тебе непонятного в бесах? Не дергают, не искушают, не теребят?

– Не особенно.

– А кто же только что паству мою пострелять хотел? Есть такой бес – человек с ружьем. Очень прилипчивый.

– Да зачем вам такая паства? Воры да пьяницы…

Да убийцы, хотел добавить Георгий, но промолчал, не желая вмешивать в свое личное дело святого отца с его верою в воздаяние Божье.

– Другой нет, и не скоро будет. Или не будет вообще, если сейчас ею не озаботимся.

– Да может быть, пусть гибнет?

– А с кем останемся? – спросил поп. – Эх, времена наши тяжкие. Словно сжили нас со свету, и теперь мы в кромешной тьме.

– Что же делать нам, отче?

– Бороться в себе с человеком с ружьем, – сказал этот носитель клерикальной истины.

– Что вы можете сказать по поводу вчерашней резни? – сменил тему беседы Георгий. Ибо вся эта риторика стала ему скучна. – Ведь учреждения ваши соседствуют.

– Не знаю, – сказал о. Аполлинарий, не обратив внимания на иронию по поводу сомнительного соседства. – Меня в то время не было в церкви. Соборовал умирающего.

– Тоже от укуса умер?

– Нет, от водки.

– Вино хлещут – истину ищут. Черта чисто отечественная. Хотя всё же спокойнее как-то, если от водки мрут, а не от упыря. Один управляетесь?

– Был дьякон, да сгинул. Активист Федька его с колокольни столкнул. Привязал к нему крылья на спину и велел лететь. Изобретатель был. Самоучка. Все в небо хотел.

– Дьякон?

– Дьявол. Федька Восипов. Его тоже вчера в числе прочих бес умертвил. Эта тварь и сотоварищи. – Он кивнул на распростертого упыря. – Господи, спаси и помилуй, – торопливо перекрестился он.

– Гляди, тут и другие рыскают, – довольно трезво произнес подошедший мужик, тот самый, с ужимкой лица. И как бы устыдившись затянувшейся трезвости, тут же вынул и откупорил уже знакомую Георгию бутыль.

Не исключено, спохватился Георгий. И даже несомненно, припомнил он Гамаюнова. Если их было четверо, то трое еще действуют. Осуществляют питание. Как этот мужик, припавший к широкому стеклянному горлу. А может, и расплодились уже, и теперь их значительно больше. Сейчас опомнятся, станут мстить за убитого. Что-то всё у меня перевернулось с ног на голову. Из мстителя в жертву мщения обращен.

– Замечательно то, что они только на мужиков нападают, – услышал он голос пастыря.

Да и я не собирался на баб нападать. Значит, намерения наши аналогичны. Уж не обратился ли я в упыря?

– Кто убивал Воронцовых, того и хватают, – сказал Георгий, глядя на мужика, оттиравшего губы. – Постой-постой… Так женщин, значит, вообще не трогают?

– Ну… было. – Вопрос относился к пастырю, но мужик решил взять его на себя. – Две… Двух, – уточнил он, оттопырив скрюченный палец, добавив к нему второй. – Да они были пьющие и гулящие все…

– Погулять, значит, захотелось? Или попить?

Он не успел додумать мелькнувшую, было, мысль.

Сзади раздался резкий удар, потом второй, сопровождающийся звоном стекла. Он обернулся.

В подвальном окошечке сельсовета показалась рука. Аккуратно вынула из рамы осколки стекла. Выдернула с сухим треском крестовину рамы. Потом в отверстие просунулась голова, вытягивая за собой плечи и туловище матроса – в тельняшке, с ремнями и с кобурой. Он встал на ноги. Потянулся, глядя на солнышко. Отряхнулся, аккуратист. Напялил бескозырку.

Значит, не показалось, вспомнил Георгий. Скребся кто-то внизу. И не кто-то, а этот матрос, оставшийся от вчерашней резни. В подпол, значит, нырнул. А рухнувшая в процессе паники и борьбы канцелярия придавила крышку. И вылезти он не смог. Или не смел.

– А таперича бьёт склянки, – сказал мужик.

Матрос сдвинул бескозырку на затылок и придирчиво огляделся. Он не мог не слышать пулеметные выстрелы, хотя вряд ли правильно оценил ситуацию. Однако повел носом и насторожился. Поза его – поза пойнтера – была столь выразительна, что и Георгию вдруг показалось, что опять возник этот приторный трупный запах, а уже через секунду он отчетливо уяснил: нет, не показалось, он есть, и доносит его с наветренной стороны.

– Этта… что ж у него за предмет топорщится? – Отрубить его топором… – Топором? – Чтоб не топорщился, – галдели мужики возле трупа пришельца, да вдруг притихли.

И в нависшем зное, в мертвецкой, почти кладбищенской тишине вновь отчетливо раздалось жужжание мушиного роя. Что-то шмякнулось на дорогу, и Георгий с новым холодом вдоль хребта понял, что это была ворона – обезглавленная, со скрученной шеей, она еще билась в пыли.

Черноперые птицы метались над роем мух, то пикируя, то отлетая – их было три, потом одна внезапно исчезла, раздалось рваное карканье, прерванное сиплым всхлипом, и эта третья вновь взялась ниоткуда, отлетела с вырванным боком в траву.

Вся эта птичья драма разворачивалась метрах в тридцати.

На этот раз народ отреагировал более адекватно. Видно, мистический ужас, в течение долгих недель доводивший людей до оцепенения, был снят с убийством первого вурдалака. Поэтому мужики, кто молча, кто матерно, а бабы – голося, причитая, квохча, бросились врассыпную. Остались Георгий, поп да мужик – тот, что всё хотел в Кострому, да вот на тебе…

Матрос, пригнувшись, словно от пуль, метнулся влево, рванул вправо, крутнулся на месте, и в руке его вдруг оказался шприц – невозможно было уловить, откуда и как он его вынул. У Георгия шприц мгновенно ассоциировался с жалами на конечностях пришельцев. И даже на долю секунды возникло дикое предположение, что моряк сам хочет слить с себя кровь, чтоб упырю не досталась. Или наоборот – преподнести ему угодливое угощенье. Но матрос, сунув руку в карман, вынул завернутую в тряпицу аптечную склянку, даже при всей своей торопливости обращаясь с нею крайне бережно. Георгий же, забыв про браунинг, пытался вытянуть из кобуры неподатливый маузер – правой, еще не вполне повинующейся рукой. А пришелец уже стоял вплоть, словно одним мгновенным прыжком приблизился. Поздно, уже не укрыться от него в церкви. Почему-то пришла на ум скрипучая дверь.

Георгий всей кожей чувствовал влажные волны тепла, исходящие от пришельца. Мухи жужжали так, словно вонзались в мозг, задевали лицо. К собственному прерывистому дыханью примешивалось чужое сопенье. Запах же сделался невыносим.

Скоро и сам точно так же запахнешь. Самого плотно облепят мухи, пока кто-нибудь не догадается прикопать твой обескровленный труп. Он не сомневался, что существо его первым ухватит как прямого виновника гибели сотоварища. Однако замер, дыхание затаил, подло надеясь, что выбор падет на попа или костромича.

В позе попа смятения не было, хоть и выглядел бледно. Губы его шевелились, молитву, что ли, творя. На миг мелькнула морщинистая лапа с шипами, но тут же обратно была втянута пустотой. А мужик вздрогнул всем телом, дернулся, как от щекотки, и вдруг, сдавленно ойкнув, выполнил в воздухе невероятный кульбит и грохнулся оземь. Тело его поехало, заскользило по мелкой жесткой траве. Бутыль выпала и расплескалась. Пиджак завернулся на голову. Жалко подрагивал голый впалый белый живот. Маузер, наконец-то, выкарабкался из кобуры, вжался в ладонь, словно тоже немного трусил.

Матрос между тем не терял даром драгоценных секунд. Зубами сорвал пробку и запустил в пузырек иглу, вытянув поршнем его содержимое. И вместо того, чтобы бежать или как-то иначе реагировать на пришельца, он плотно, словно располагался надолго, уселся на край крыльца – с той стороны, где валялся и еще не успел остыть искореженный «льюис». И ни секунды не медля, отработанным движением, словно опытная сестра милосердия – сквозь прореху или прямо сквозь ткань – вонзил вожделеющее жало в бедро. Морщась и скаля зубы, ввел под кожу раствор и оперся спиной на дверной косяк, дожидаясь, пока разыграется морфий.

Тело мужика продолжало волочиться, ухваченное, вероятно, за ногу, частично скрытую тем, что гораздый на гипотезы Гамаюнов оптической воронкой назвал. Где рывками, где равномерно и плавно, тело тащилось параллельно фасаду, мимо крыльца, мимо матроса, глядящего на самопроизвольно волочащегося мужика уже вполне безучастно.

Георгий поднял маузер. Рука плясала. Никогда такого волнения не испытывал. Стрелять он не решился. Пришелец не виден, а при такой тряске в руках скорее угодишь в костромича. Или матроса пришьёшь к стене, вместо того чтобы пришить пришельца.

Тело мужика тоже встряхнуло. И его движение вдруг прекратилось. Пришелец остановился. Возможно, задумался. Возможно, вспомнил о вчерашнем пиршестве – не остался ль внутри еще кто? Или матрос показался ему интересным объектом, заслуживающим внимания – гораздо более пристального, чем этот небольшой, перепуганный пьяный мужик. Который, словно внутренние колебания упыря судорогой отозвались в его ноге, дернул ею разок, дернул другой, и вдруг, перевернувшись на четвереньки, проворно отбежал метров на пять и вскочил.

Матрос качнул головой, чуть отклонился влево, но не так, как человек под действием собственных мышц шевелится, а пассивно, податливо, как будто его кто-то настойчиво теребил. Отстранял его голову, чтоб верней и удобней впиться шипом в шею. Вводил свои хоботки в артерии, в вены вонзал. Находя точки, наиболее благоприятные для контакта, пока обе кровеносные системы не переплелись, словно пара сообщающихся сосудов скудельных. Иногда мелькала в воздухе лапа пришельца, а то матрос на мгновение пропадал, попадая под оптическую защиту инопланетянина – довольно наивную с точки зрения земного здравого смысла, надо признать. Ибо не спасала от пуль, а в данном конкретном случае и оптически была не вполне надежна. Сквозь нее то и дело проступали контуры тела пришельца, словно в ней что-то разладилось, словно она временами давала сбой, пока не прекратилась совсем. И тогда сей внеземной вампир предстал пред своими немногочисленными зрителями в полной красе – вытянувшись на крыльце параллельно матросу, прижавшись спиной к стене, отдавшись до полного самозабвения наркотическому опьянению. Даже защиту скинул. Или забыл про нее. Или не смог активизировать ее, будучи в расслабленном состоянии.

Глаза его были открыты, в них что-то тлело голубовато. Изо рта – атрофированного отверстия, похожего скорее на сфинктер, – появился, возрос и лопнул прозрачный пузырь. Пальцы сцепились и переплелись внизу живота, словно небрежно прикрывая срамное место. Был он совсем неподвижен и, кажется, не дышал. Как и безучастный к жизни земной его компаньон. Окаянного океану матрос. Вполне покойный.

Значит, и в подвал он залез, чтобы без помех уколоться. Где его и сморил Морфей. И это продлило ему жизнь. Всего лишь на сутки.

Георгий не мог бы сказать в точности, сколько времени он простоял у крыльца. Из-за плетней, из различных укрытий и дыр высовывали головы местные жители. Тогда он быстро поднял маузер и выстрелил. Тело пришельца послушно дернулось, он, кажется, всхлипнул, словно решил очнуться в последний момент.

– Объявляю мораторий на марафет, – сказал или подумал Георгий.

Давешняя смутная мысль о пристрастиях упырей, обусловленных концентрацией алкоголя в крови безропотных жертв, проявилась отчетливей.

Из нас, троих претендентов, он выбрал пьяного мужика. Хотя, казалось бы, что нестарый еще поп, а тем более я – со всех сторон предпочтительней. А мужика он, недолго думая, променял на матроса с более конкретным продуктом в крови. Матрос, наверное, полный шприц в себя засадил. Погибать, так с музыкой, гармонией небесных сфер. Носом, что ли, они концентрацию и разновидность зелья распознают? Или иным органом восприятия?

Другое дело, зачем это им нужно. Может, пьяных они не любят? Может, пьянство у них наказуемо? Может, таков есть марсианский марксизм? Или все проще: кровь им не только служит питанием, но и пьянит. Если б они в Европе высадились, тогда бы другое дело. Может, давно бы починили свои капсулы и возвратились вспять. А тут – Россия. Разруха. Металла нет. Металлисты записались в Красную Гвардию. Спиртовые склады ежедневно грабят. Вот они и пристрастились к спиртному через нашу кровь. Стали алкозависимы. И вчерашний подарок судьбы в виде продовольственного отряда, упившегося с утра, эту версию подтверждает. Воспользовавшись оргией большевиков, упыри устроили в сельсовете свою оргию. И возможно, с похмелья теперь маются. И может, только поэтому мне удалось их так легко победить. Если так, то надо немедленно расправляться с оставшимися. Пока они не пришли в себя и не оказали более активного сопротивления.

– Сколько же их еще, этих исчадий? – сказал поп.

– Двое как минимум, – отозвался Георгий.

– По числу трупов в сгоревшей усадьбе ориентируешься?

Ориентировался Георгий по версии Гамаюнова. Однако спросил:

– А разве трупа – четыре?

– Четыре, – сказал поп. – Двое собственно Воронцовых – в супружеской спальне их обгорелые останки нашли. Няня в своей комнатенке да кухарка в людской.

– А Нина?

– Более никого на месте пожарища не обнаружено.

– Я имею сведения, что она тоже погибла, когда ваша паства усадьбу жгла.

– Ее могло и не быть в усадьбе. Она, между прочим, посещала курсы сестер милосердия. Комнатку снимала в городе. Если осталась жива, то в следственном деле это отмечено. И даже непременно должны были ее опросить. Но все дела сгорели вместе с полицейским участком. Однако установлено, что всех четверых конторщик убил. Поскольку распродавался помещик, деньги имел. Рабочих, сезонных и постоянных, и прислугу рассчитал и отпустил. Пусто было в усадьбе на тот момент.

Георгий помнил конторщика. Образованный. Из дворян. Но бедный очень. Семенов-второй. «Я, Ниночка, хоть Семенов-второй, но не второстепенный. Увидите, я ради вас горы сверну». Был влюблен. Предложение делал. Может, им наряду с корыстью двигала месть? «Ах, Нина Викентьевна. Я бы убил себя, в ответ на отказ. Но злодейство несовместно с Семеновым…» А ведь и я в те годы был убежден, что оно несовместно со мной.

– Сообщник у него был из местных, Савка – то ли он Воронов, то ли тож Воронцов, поскольку считал себя незаконнорожденным. И даже, подвыпив, на долю в наследстве претендовал.

– А что же крестьяне? Выходит, невиновны они? Что ж они ведут себя, как виноватые?

– Мародерство – чем не вина? Конторщик, чтоб замести следы, усадьбу поджог. А Савка народ взбаламутил: те и бросились всё растаскивать. Лошадей, инвентарь, припасы.

– Очень хочу встречи с конторщиком, – сказал Георгий.

– Да я слышал, убили его.

– Может быть, знаете, где мне Савку сыскать?

– Где ж ты его найдешь? – сказал пастырь. – А то ищи. Или здесь сиди, покуда сам не объявится.

– Так относительно Нины… Вы хотите сказать…

– Судьба ее неизвестна. Воронцовы похоронены на городском кладбище. Могилы Нины там нет. Надейся, сын мой.

– Я еду в усадьбу. Достаньте мне самогону, святой отец.

– Я с тобой. Ежели их двое…

– Останьтесь, гражданин священнослужитель, – перебил Георгий. – Вам еще паству вашу пасти. Очень ей пастырь нужен. И продразверстку пускай сдают. А то отряд стоит в Сенькино. С пулеметами. Только приказа ждет.

– Так я ж их и собрал сегодня по этому поводу. Да ты помешал.

* * *

Солнце ушло за реку. Зной несколько спал. До сумерек оставалось часа три-четыре.

Лошадь, пользуясь мандатом и маузером, он реквизировал. Ибо когда потребовал – для сокрушения оставшихся упырей – предоставить ему коня, жители стали отводить глаза и оглядываться, а на увещевания пастыря привели таки издыхающую клячу со впалыми боками и обреченностью в карих глазах. Тогда он зашел в ближайший двор, выглядевший относительно зажиточно, и выбрал более подходящего скакуна для своей экспедиции. Он даже смутно почувствовал в этом гнедом знакомого. А на вопли хозяйки, перешедшие в визг, когда он прихватил и седло, выстрелил в воздух – тогда она перенесла весь гнев на своего пьяненького, ко всему безучастного мужичка.

Действовать подобным образом ему до сих пор не приходилось. Однако жизнь научит учтивости. В особенности, если попадались учтивые учителя.

Когда с лошадью дело уладилось, жители высыпали провожать избавителя. С пьяными напутствиями, тостами на посошок. Да пропадите вы все пропадом. Что мне бремя ваших проблем? Что ваша жизнь, искаженная ужасом? Чувствую себя не в своей ипостаси. То ли благодетелем человечества, то ли женщиной, которая благосклонно дает. Он выехал за околицу, не оглянувшись. Вряд ли придется вернуться в этот веселенький населенный пункт.

На поясе – маузер и пара гранат. В кармане – бельгийский пистолетик для совсем уж ближнего боя. В седельной сумке – самогон в двух штофных бутылках. Не весьма сокрушительный арсенал для военной кампании. Однако составлю компанию оставшимся двум. Третьим буду.

Видишь ли, лошадь, память – система отзывчивая, только тронь. Я и имя твое двойное сейчас вспомнил – Парис Годунов. Парисом тебя хозяйка звала – потому что на свет тебя кобыла Гекуба произвела. А Годуновым – хозяин, за отдаленное сходство этого слова с гнедым. Не заездили, не убили тебя, не сожрали? Ты, может быть, помнишь, как я заезжал сюда, уже будучи вольнопером, в четырнадцатом? Осень была. Встречал ли на станции ты меня – не помню. Но помню, что в паре с Арапкой меня обратно на станцию вез. Я был счастлив тогда – любовью, морозцем, войной. И гораздо более был наивен, чем наивен сейчас.

Гнедой заржал, увидев знакомую рощу. Самому заржать впору, пусть бы черт всё на свете побрал.

Роща сохранилась в неприкосновенности. Не вырубили жители на дрова. Вероятно, потому, что в казенный лес – за реку через мосток – им было ближе.

Все запущено, заброшено, раззявлено. Ворота на пристройках либо совсем сорваны, либо болтаются кое-как. Останки сгоревшего дома заросли травой, и кое-где – на майских дождях и июньской жаре – она вымахала по пояс. Бывшая некогда роскошной усадьба, творение рук человеческих, вновь поглощалась природой, возвращаясь в первозданный хаос.

Он спешился. Один штоф бросил в траву, другой тут же откупорил. Лошадь не стал привязывать, пустил пастись. Скорее всего, отвязать ее будет некому.

Конкретного плана у него не было. Чтобы строить основательный план, нужна информация. У него же ее недоставало. За исключением того, что нравится упырям алкоголь. Они просто-таки очарованы этим земным блаженством. А значит, напиться вдрызг, спровоцировать в них жажду, возбудить страсть, подманить их легкой добычей и действовать по обстоятельствам.

Хотя может случиться, что здесь их вообще нет. Отправились на охоту или выбрали новое место для обитания.

Он выдернул пробку. Самогон был мутный, вонючий – таким тараканов травить. Тем не менее, он сделал первый глоток.

Сразу его не убьют: кровь должна циркулировать. Надо только ее догнать до заманчивой для них консистенции. Но и так, чтоб самому не отключиться. Встретить мразь во всеоружии. Он представил, как рванет заряд мелинита одной, а потом и другой гранат. Нет, я рехнулся, раз ввязался в такое… Кто не рехнулся, тот не рискнул. Кто не рискнул, тот не выпил… бррр… шампанского. Он отпил еще, почувствовав, как новая волна опьянения догоняет первую.

Где они обосновались? В конюшне? Во флигеле? Или в этом бревенчатом сооружении, где, помнится, бывали составлены: бричка, коляска рессорная, телеги, снятые с передков, и которое поэтому называлось – каретный сарай? Оскверняя организм самогоном, он обошел по периметру руины рая, где в юности и невинности так часто бывал. Тогда казалось, что эта усадьба – словно утроба, из которой должно было что-то родиться, что-то очень хорошее – лучшее, вечное. Он тряхнул головой, отходя от состояния ностальгии, которое презирал. Ибо считал, что оно есть не что иное, как погоня за покойником, который изрядно протух. Так и забудешь, зачем, собственно, здесь. Он мужественно вогнал в желудок еще порцию зелья, боясь одного – чтобы не вырвало, чтобы все его усилия споить себя в угоду пришельцам не пропали зря. Чертовы марсиане. Спаивают русский народ. Он уже влил в себя половину штофа.

Отчего ж они, сволочи, не появляются? Мало им?

– Что вы скромничаете, господа? – заорал он. – Выходите, будем знакомы! – Он отхлебнул. – Порручик! Тррретьего! Ар-р-ртиллерийского дивизиона! Георгий! Карпов! На бррудеррршафт!

Он лил в себя самогон. Пил и орал. Отключиться он уже не боялся, самонадеянно вообразив: мол, не та в этом мутном кустарном зелье убойная сила. Но… Внезапно он ощутил тошнотворный смрад. И отключился.

* * *

Свет еще был, брезжил.

Первым делом, как только пришел в себя, он поискал приметы места и времени.

Относительно места: истлевшая упряжь, обода колес, спицы и ступицы – значит, каретный сарай. Относительно времени: пустой оконный проем в стене, выходящей на запад, а в нем – косой солнечный свет. Вечер.

Кроме того, свет проникал сквозь дырявую крышу, но внутри оставалось все же довольно сумрачно. Может, поэтому мух было немного. Запах же был, и столь резкий, что не оставалось сомнений – пришелец здесь.

Георгий охлопал себя: вооружения при нем не было. Но штоф был. Рядом лежал, на том же клочке соломы, что и сам пристыженный потребитель, в голове которого к этому времени несколько прояснилось. Хмель после краткой отключки частично прошел, но похмелье еще не наступило.

Он рывком перевел тело в положение сидя и увидел пришельца. Тот сидел неподалеку, привалившись спиной к восточной стене, и небрежно вертел в морщинистой лапе маузер. Нет сомнений: ему известно, для чего предназначен этот предмет. Орудие поражения, весьма эффективное метров с пяти. Вряд ли расстояние между Георгием и пришельцем превышало означенное. А ведь еще у чужака было собственное средство убоя, которое Гамаюнов квалифицировал как пучок электричества.

Ремень с пустой кобурой был перекинут через плечо упыря. Пистолет в длиннопалой уродливой лапе выглядел несуразно. И даже производил впечатление неземного оружия. Как и гранаты, валявшиеся у его ног.

Пришелец жестом самоубийцы поднес дуло к башке. Его сфинктероподобный рот обратился в точку. А лоб еще более сморщился вертикальными складками – так, что даже глаза стали ближе друг к другу. В них тлели алчные алые огоньки. Упырь перенаправил ствол пистолета на пленника, изобразил «сфинктером» поцелуй. И внезапно Георгий понял, что он это всё – шутливо, ёрничая, напоказ. Проказничает, мразь марсианская, вурдалак. Что таким образом проявляется доступное ему чувство юмора.

Жестом, лишенным двусмысленности, упырь указал дулом на штоф. Хочет, чтоб я поднял бутылку и выпил. Накачать меня хочет. Повысить концентрацию алкоголя. А потом и самому накачаться.

Запах зловещий, и юмор у вас соответствующий, господа.

Гранаты… добраться до них… браунинг… маузер отобрать… Георгий пытался сообразить, как выпутаться из нелепого положения, в которое сам себя так опрометчиво загнал. Но голова отказывалась повиноваться, словно мыслительный процесс был заблокирован, словно рассудок, угнетенный сивухой, больше был не способен решения принимать.

Но в то же время он понимал, что не в сивухе дело.

Что-то иное отвлекало его от раздумий, не давало сосредоточиться, вмешивалось в мышление, упорно направляя внимание на нечто другое, ему постороннее, чего не было и быть не могло в его голове. Это можно было интерпретировать как ментальные образы, незримые видения, аморфные сущности, невербальные образования, столь плотно насыщенные информацией, что, разверни их в словесной последовательности, получился бы солидный том. Более прочих земных значений этим образам соответствовало понятие иероглифа, но разобраться с ними было не так просто, ибо накатывали они не последовательно, а в беспорядке, внахлест. Однако уже в первом приближении из них можно было кое-что выделить: сожаления об одиночестве – ностальгические фрагменты – картинки чужого прошлого, но настолько чужого, что усилиями собственного разума их невозможно было бы вообразить.