Текст книги "Святая Грусть"

Глава тринадцатая. Фартовый парень Серьгагуля Чернолис

1

Царские Палаты имеют столько закутков, подвальчиков, подвалов, заброшенных комнат, где хранится всякая всячина, – можно легко заблудиться, а при желании очень легко где-нибудь притулиться.

Бедняжка Доедала нашёл себе пристанище в тёплом сухом углу Дворца. Здесь пахло пылью, парчою – тюки разноцветной парчи были навалены под потолок. В другом углу под самым потолком – слабый солнечный свет кое-как протиснулся в игрушечное оконце – чуть больше ладони.

Сегодня в гостях у Бедняжки – фартовый парень Серьгагуля Чернолис. Гостя надо угощать. А как же? Да ещё такого дорогого гостя.

Доедала вытащил баранью ногу, завёрнутую в парчу. Два арбуза выкатил. Зелёный штоф с вином.

Друг познается в еде, как говорил мой покойный тятя. Ну, угощайся.

Да я на минуту к тебе.

Всё равно присаживайся. Шапку можешь снять, здесь жарко.

Нет, я хорошую мыслишку застудить боюсь.

Серьгагуля выпил царского вина. Захорошело под сердцем. И закусить захотелось. Он поправил шапку – сдвинул на затылок. Закатал рукава. Раннее детство его прошло, говорят, среди туземцев на островах Океании. Это было похоже на правду. Пищу Серьгагуля руками хватал из тарелки. Хватал – торопился, как будто из горла могут вырвать кусок. Жир капал на одежду, за рукава затекал желтоватыми ручейками.

Бедняжка Доедала сам был страшен во время еды, но этот парень – ещё страшнее. Вот уж действительно: «друг познается в еде».

– Всё, хватит, некогда. Ещё винца глотну и побежал.

Серьгагуля уже вознамерился рукавом утереться, но Бедняжка протянул ему платок. Богатый платок был – красная парча с махровой кисеёй. А Серьгагуля взял его, будто портянку. Торопливо, как попало вытер лоснящуюся рожу. Наморщил нос и неожиданно сморкнулся.

Куда! Зачем в платок-то?!

А куда? – не понял Чернолис. – На пол, што ль?

Доедала обиделся:

Ну не в такой же платок!

Ничего, разживешься другими платками, – сурово отчеканил гость, сдвигая на лоб шапку из чёрной лисы. – Будь здоров, Бедняжка. Я побёг.

Давай, попутного тебе… Когда обратно ждать?

Загадывать не буду. Скоро, думаю. Печать-то настоящая? Впросак не попадем?

Впросак – это не знаю. А то, што печать настоящая, – клянусь животом.

Серьгагуля похабно улыбнулся жирными губами, плохо вытертыми.

– Эге-е… Животик ты себе наел! Говорят, царица думает рожать? А я дак думаю, што ты скорей родишь.

Бедняжка Доедала стал багроветь.

Тебе одной печати мало? – тихо спросил, поднимая упитанный сочный кулак. – Могу ещё одну печать… Тоже настоящая!

Ты смотри, обидчивый какой?!

А ты думал, я стану молчать? Врежу в ухо так, што и серьгу свою днем с огнём не найдешь!

Серьгагуля не скрывал удивления:

Молодец, Бедняжка. Отъелся, осмелел.

Ладно, чертов зубоскал. Иди, иди скорее, покуда Охра не пожаловал сюда.

А што ему здесь надо?

Почуял, видно, што-то, кривоглазый.

Надо прижать его где-нибудь в темном местечке и это… Надо вылечить его от косоглазия.

Говорил Серьгагуля по-доброму, даже сочувственно.

Бедняжка Доедала растерялся.

Как вылечить?

Просто! – в руке у Серьгагули вдруг возникло синеватое лезвие. – Р-раз! И в глаз!

А-а, так-то? Можно. А то уж я подумал, што ты всурьёз…

Да можно и всурьёз. Я видел одного заморыша со стеклянным глазом. Красиво, бляха-муха, от живого хрен отличишь. Толку, правда, мало от такой стекляшки. Зато красиво.

Серьгагуля спрятал нож. Бумагу с царскою печатью за пазухой проверил, покидая пыльный душный закуток.

2

Старинный Кремль посажен мастерами на воздушные подушки: под землею тайные ходы пробиты на случай осады, пожара и во избежание другого лиха.

Сумрачно. Сухо. Покойно. Плесень кое-где цветёт, паутина выткалась широкими холстами, украшенными крылом стрекозы, изумрудиной усохшей крупной мухи, непонятно, как сюда забравшейся.

Горизонтальный ствол – неширокий, но длинный проход – раскидал направо и налево большие «ветки», ведущие в тупики, ловушки для непрошеных гостей. Каменистые чёрные «дупла» в этом стволе заняты мышиными гнездами – земными тварями. А кое-где приютилась летучая мышь – жуткий вампир-кровосос. Давненько люди здесь не проходили. Старая мышь запищала, предупреждая свой многочисленный выводок. Мышата сыпанули в темноту – затаились в норах.

Подземный ствол забронзовел, будто покрылся вдалеке сосновой корою, – свет затрепетал. Дымком запахло.

Серьгагуля Чернолис факел запалил. Торопливо шагал и всё время оглядывался. Пыль под ногами пыхала, раскручивая кольца… Фиолетово-красные капли с факела тянулись кровавою соплей – слетали, по-мышиному попискивая впотьмах…

Кое-где он пригибался, опасаясь как бы ни стукнуться. Серьга сверкала в ухе – блики брызгали на щеку. Шапка из чёрной лисы, надвинутая на брови, вдруг обретала размеры какой-то необъятной шапки Маномаха.

Иногда ходок неожиданно остановился, брезгливо смотрел под сапоги. Ему казалось – мышь раздавил.

Родившийся на островах Океании и какое-то время проживавший среди туземцев, Серьгагуля Чернолис привык терпеть невзгоды, ночевал, где придётся, и жрал, что подвернётся. Только мышей он не переваривал – в буквальном смысле слова и в переносном. У него привычка спать с полуоткрытым ртом. И вот однажды в детстве мышь залезла в рот…

– Тьфу, в рот бы ей! Хорошего кота сюда бы! – пробормотал он, снимая паутину со щеки. – А лучше бы голодную лису. Помышковала бы, курва, порадовалась.

Серьгагуля Чернолис торопился к Фартовой Бухте.

3

Биография была у него очень пёстрая. Родившись в Туманном Заморье, он сиротой остался к трём годам. В шесть лет – уже геройский парень! – на корабле с командою заморышей попал он в Дурохамское Дуролевство, в безумно веселящийся город Дурохамск. Дураки и хамы очаровали его, научили на голове ходить, жить без креста, без совести. В Дурохамске судьба свела его с могучим парнем Коронатом Самозванцевым, который почему-то считал себя некоронованным царём Святогрустного Царства. Коронат говорил, что корону у него украли. «Кто? Царь Грустный Первый и он же последний!» – говорил Коронат, похохатывая и показывая свою жуткую пасть; у него там было не 33, а целых 66 зубов, которые сверкали таким сатанинским оскалом, как будто 666…

Однажды летом Коронат Самозванцев сколотил небольшую флотилию. Под парусами, на вёслах и бечевою прошли они чертову уйму многотрудных расстояний и причалили к светлым берегам Фартовой Бухты, где было немало фартовых ребят, но таких, как эти дурохамцы, здесь ещё никто не видывал.

Дурохамцы готовились к походу на Царь-Город. Изучали подземные ходы под Святогрустным Кремлём – многочисленные лабиринты выводили к Хрусталь-реке. Делали подкопы к пороховым погребам, чтобы в нужный момент захватить их, лишая охрану малейшей возможности сопротивляться. Все было обмозговано, на семь рядов отмерено – и можно было резать.

Кто их выдал? Неизвестно.

Провалились подкопы – и всё дело провалилось в тартарары. Короната Самозванцева с товарищами забили в колодки и отправили в черную глушь – на Столетние Стоны. И Серьгагуля должен был бы «стонать» с ними имеете, но, видать, не судьба. Коронат в ту пору снарядил его гонцом – нужно было срочно сгонять в Дурохамское Дуролевство. Серьгагуля на всех парусах смотался туда и обратно. И оказался у разбитого корыта.

Серьгагуля был крепкий, ладный парень, смазливый, только злой на весь мир, лишивший его родительской ласки и житейской бесхитростной сказки. Характер скандальный, занозистый. С какой стороны ни погладишь его – один чёрт, об занозу поранишься.

А после того, как случилась беда с его друганом Коронатом, посягавшим на Святогрустную корону, Серьгагуля вообще стал неуправляемый.

Он с юности считался первым драчуном в Дурохамске; весь город фонарями награждал: и захребетникам, и заморышам, и дурохамцам – всем доставалось.

А теперь вся Фартовая Бухта страдала от Серьгагули.

– Я добрый, – сознавался он. – Мне фонаря ни для кого не жалко.

И правда… Вечерочком, смотришь, кто-нибудь из заморышей причалил к берегам Фартовой Бухты. Вышел – твердь ощутил под ногами. Постоял, по сторонам поглядел. Куда идти? А вот она, Кудыкина гора. Точнее сказать, Пьяный Яр. Ноги сами собою в кабак приведут моряка и всякого другого мужика, это уж дело известное – такое устройство ног.

Чуть позднее, когда потемнеет совсем, кубарем слетит моряк с Пьяного Яра и на четвереньках пойдет по грязи. Фонарь под глазом тащит, дорогу до причала освещает и Серьгагулю благодарит:

– Вот какая щучья бухта! Утопнешь в грязи! Это ладно парень мне подарил фонарь, а то бы всё… Утоп на чужедальней стороне. На море-окияне уцелел, а тут захлебнулся бы, ей-богу захлебнулся бы, не окажись под глазом фонаря.

Попадало и самому Серьгагуле. И хорошо попадало. Другой давно бы кровью выхаркал нутро и навек успокоился бы где-нибудь в лопухах. А этот – нет. Живучий, как черт знает кто.

Однажды в потасовке темечко ему стесали топором. Сняли крышку с головы, так страшно сняли – мозги было видно.

Бледный, злой, он потребовал стакан спиртяги.

Тяпнул и занюхал рукавом. Завеселел.

А правда, что ли, видно?

Кого? – Рядом с ним крутился коновал, зашивать готовился.

Ну, мозги-то? Есть, говоришь?

Есть… Потерпи маленько.

Во-о-т! – Серьгагуля скрипел зубами. – Дурохамцев надо бы сюда позвать!

Сами управимся, – коновал плохо слушал его.

Дурохамцы, – продолжал Серьгагуля, – безмозлым считают меня. Вот щас посмотрели бы и убедились, что не правы.

Коновал затянул кое-как рану суровыми нитками. Лужу крови подтер под ногами.

Кожа нарастет, – сказал, – мозги прикроет.

Жалко, – Серьгагуля пошатал побитый зуб. – Значит, так никто и не увидит, что я не только фартовый парень, но я ишо и не безмозглый.

Погоди кочевряжиться, – остановил коновал. – Кожа нарастет, но если кто случайно пальцем ткнет или даже воробей на темя сядет, клюнет – хана фартовому.

Побледнев ещё сильнее, Серьгагуля встал. Покачнулся. И вдруг сграбастал коновала за грудки. Подтянул к себе. В глаза – глазами впился. И прошипел, как страшный змей:

– Если кому-нибудь скажешь об этой моей слабине…

Коновал ничуть не испугался; с кобылами и жеребцами воевать приходилось, а не то, что с каким-то фартовым.

– Да мне-то что? Я промолчу. Только весь кабак свидетель был, как тебе раскроили башку.

Серьгагуля отпустил его. Спиртяги хватанул ещё. Задумался. Как жить теперь?

А через несколько дней увидели его в чёрной лисьей шапке, под куполом которой (никто не знал) была зашита полукруглая железяка от рыцарского шлема.

С похмелья, а может с каких-то сумбурных своих побуждений – запёрся он в то утро в Божий храм, стоящий на возвышении Фартовой Бухты.

Ирод! Шапку-то сыми! – зашикала какая-то мрачная монашка. – Небось не в кабаке.

Я бы снял, бабуля, да не могу, – шепнул он.

Это почему?

Серьгагуля осторожно постучал по шапке.

А у меня под ней мыслишка преет, застудить боюсь.

Тьфу на тебя, сатана!

Серьгагуля расхохотался, оглашая своды храма и нахально глядя в глаза монашке. Она хотела пересилить взгляд охальника, но отвернулась. Было что-то в глазах у него бесовское; тёмный засаленный взгляд гадюкой ползал по человеку, в душу норовил скользнуть – в самое сердце ужалить.

4

Подземный лабиринт закончился. Дышать стало легче. Серьгагуля осторожно выпрямился; инстинктивно голову берёг.

Выход замаячил впереди – полукружная гранитная арка, замкнутая сверху клиновидным «замковым» камнем. Свежо, приятно. Паутиновая сеть качает капельки дождя: ползают хрустальными жучками, на землю скачут.

Парень вышел, оглянулся. Замковый камень вырублен в виде звериной морды; хвостом свисает корешок травы, проросший среди других камней.

Чернолис оглянулся, чтоб запомнить место выхода наружу. Ещё не раз придётся туда-сюда побегать.

Спускаясь к берегу, Серьгагуля продолжал нести перед собою зажженный факел. Остановился и хохотнул над собою. Бросил факел в лужу под ногами. Вода зашипела, пополз голубоватый дымок. Смола, сопротивляясь, горела, расталкивая мутную жижу: пузыри вереницею отбегали от черно-лиловой головешки. Завиднелось грязное днище выкипающей лужи.

Испытывая сатанинское удовольствие, наступил сапогом – раздавил последний огонёк, плюнул, поправляя шапку, и пошёл, не забывая оглядываться на всякий случай: а вдруг погоня. Тут не зевай.

По гранитным кручам – скок да скок – Серьгагуля спустился к воде.

Широкое течение Хрусталь-реки шумело, заглушая пение птиц, только видно было, как дрозды и нарядные иволги «молча» раскрывают клювы, перепархивая с ветки на ветку – подальше от человека. Мокрые перья на птицах топорщились. Тёплый пар из-под кустов, из-под камней выпаривался рваными космами, будто зверь поднимался из потаенного логова.

На берегу должна быть лодка; Бедняжка Доедала клялся животом. Серьгагуля походил по берегу, отыскал три дерева, о которых говорил Доедала. Пошарашился вокруг да около. Наклонился и увидел что-то… Чёрную лису поправил на голове.

– Вот же курва! – воскликнул, добавляя пару непечатных выражений, какими богата Фартовая Бухта. – Что теперь? Как быть? Украли мою лодочку.

Жил Серьгагуля воровством и про других так думал.

Чернющие потоки дождевой воды, бушевавшие здесь недавно, слизнули лодку с берега: только обрывок верёвки остался – щучьим хвостом по воде колотился. Серьгагуля раздраженно дёрнул «щучий хвост». Остаток пеньки оторвался, поплыл, отброшенный.

Парень потоптался по песку, по гальке. Поглядел на небеса, на воду.

Богатые – не иначе краденые – часы достал из кармана. Покусанным ногтём защёлочку зацепил. Откинутая крышка выпустила музыку на волю, будто ласточка в руке защебетала…

Не дослушав приятной мелодии, Серьгагуля хлопнул крышкой. Помрачнел. Торопиться надо. Что же делать? Хоть бросайся в омут головой и самосплавом греби по реке, побелевшей от бешенства, – распёрло дождями, подтопило острова и песчаные релки, где стоят осинники, берёзы, полощут ветки в пробегающей волне.

Мрачнея, Серьгагуля резко поправил чёрную лису на голове.

«Ну и что, фартовый? Какая мыслишка у тебя под шапкой нынче преет? Пойду вниз по течению, там видно будет».

Он был действительно фартовый парень: судьба ему частенько улыбалась (хотя и зубы волчьи иногда показывала). Подфартило и на этот раз. Перевёрнутый плотик нашёлся на берегу – старый, шаткий, бросовый, перевитый красноталовыми прутьями, измочаленными на камнях перекатов. Но ничего, сойдет.

Серьгагуля оседлал его и айда понужать берёзовой палкой заместо весла.

Хрусталь-река хрустела битым хрусталем – осколки прозрачного льда выносило откуда-то из притоков. Осколки с перезвонами разбивались о плотик, сверкали в ногах плотогона. Зимним духом веяло от яростной реки, гам и тут вскипающей водоворотами, – пена рваным кружевом кружилась… И кружился несчастный плотик, готовый перевернуться… Кружилось небо… Береге берегом кружились, будто бы играли в догонялки, сливаясь вдруг в единую полоску, в заколдованный круг, из которого, кажется, невозможно вырваться живьем – окровавленный труп волны выкинут к берегу.

До тошноты измотало фартового… Чёрную лису чуть не сорвало с головы – прибрежная ветка ударила. А потом чуть голову корягой не снесло – за поворотом торчала деревянная лапа, точно специально поджидала.

Ближе к морю успокоилась Хрусталь-река – широко, вольготно разлеглась, покачивая плотик, словно колыбельку.

Бараньи Лбы сверкали закатным солнцем – большие лысые бугры из прочных горных пород, отполированных древними ледниками. Чайки отдыхали на Бараньих Лбах, пузатые бакланы, обожравшиеся рыбы.

Серьгагуля увидел «баранов» и заулыбался им, точно друзьям-товарищам, пришедшим встречать его.

Теперь уже близко. Бараньи Лбы – граница пресной воды и солёной. Уже пахнет морем – йодистый, ноздри щекочущих дух. Уже завиднелся маяк на окраине серого мола.

5

В кабаке – непривычно тихо, малолюдно. И потому кабатчик запропал куда-то – не торопится выйти.

Сова! – разъярённо рявкнул посетитель. – Ты где? Заснул?

Я здесь.

Лети сюда! Скорее! – Серьгагуля выругался чёрным дурохамским словом. – Выпить дай, чего стоишь, глазами хлопаешь?

Замёрз?

Не говори… Как с-собака п-последняя!

Савелий Дурнилович засуетился. Притащил и поставил перед товарищем «Кубок большого горла́». Присел на краешек дубовой табуретки. Выжидающе смотрел на Чернолиса.

– Какие новости? – осторожно поинтересовался кабатчик после того, как приятель выпил.

Кулаком вытирая жёсткие тонкие губы, Серьгагуля бросил короткий взгляд в окно – серьга сверкнула в ухе.

Как стемнеет – пойдем.

Далеко?

На маяк.

Кабатчик возбужденно засопел, обрадовался:

Будем брать на абордаж?!

Никакого абордажу. Всё должно быть тихо.

Ясное дело. Песни петь не будем. Ещё налить?

Давай. Чуть не утоп в реке, спешил. Да принеси чего-нибудь пожрать. Не скромничай.

Глава четырнадцатая. Горилампушка

1

Старый смотритель маяка – Егор Евлампиевич. Для краткости – Горилампиевич, Горилампушка. Добродушный святогрустный человек, большой ребенок, всю свою жизнь «играющий с огнём». Горилампушка без ума, без памяти влюблен в маяк. Влюблён давно и, может быть, даже сильнее, чем в свою жену, бывшую когда-то первой красавицей. (Вот почему она и ревнует его к маяку; особенно когда он ночью туда уходит).

У Горилампушки много друзей среди моряков, капитанов. Есть даже такие, кто искренне считает Горилампия своим крёстным отцом, родителем-спасителем: не раз и не два бессонное око берегового огня выручало мореплавателей, застигнутых штормом. В прошлое лето, к примеру, явился к нему один такой заморыш – рассыпался, рассыпался в благодарностях, а потом подарил изумруд, крупный, отшлифованный. Изумруд считается камнем капитанов, камнем, способным спасти от морской губительной стихии. У капитана ничего дороже не было. Отдал Горилампию, расцеловал старика и сказал, что кроме всего прочего у этого камня есть ещё и такая волшебная сила: когда на изумруд посмотрят злые духи, джинны – ослепнут; глаза у них вытекут. Горилампушка долго не принимал подарок. «Больно дорогой да больно страшный камень, – признался он. – Я ведь и сам бываю иногда злым духом. Осерчаю, бывало, на старуху свою, злой хожу, не дай Бог, какой злой. И что же это будет, ежли я на энтот камень посмотрю – глаза у меня вытекуть?» Капитан-заморыш смеялся, уговаривал принять подарок, поскольку от чистого сердца дарил.

Горилампий спрятал камень от греха подальше, пока глаза не вытекли.

2

Проснулся Горилампушка за полночь. Тихо было в доме, тихо и тревожно; три дня штормило за окном, а тут – как будто высохла вся бухта.

Мышь под полом пискнула, пробегая по своим делам. Кот на печке приподнялся, мурлыкая. Белая кошачья мордочка во мгле замаячила. Коту поспать хотелось, но он почуял беспокойство Горилампушки; на лавку мягко спрыгнул, потом на пол; потянулся возле специальной проруби в доске – неохотно полез в подполье, сердито фырча на проклятую мышь.

Сухим тревожным взглядом Горилампушка проводил кота. Послушал муху, спросонья забрюзжавшую в углу окна. Приподнялся на локте. Кровь зашумела, приливая к голове и наполняя уши перезвонами. Сердце больно подтолкнуло в бок – вставай, мол, тетеря, проспишь. Но Горилампий не мог ещё понять причины своей тревоги.

Всё в комнате было спокойно. И за окном спокойно.

Мягкие отблески маяка ложились на окошко, половицы подкрашивали у порога. Икона святого Николая Чудотворца поблескивала дорогим окладом…

И вдруг… за стеною почудилось что-то. Вроде как шаги… И вроде шепотки… И на верхотуре маяка пламя вдруг ходуном заходило, рождая необычные уродливые тени, взметнувшиеся до неба… Потом как будто заскрипел засов, ломаясь, и чуть звякнул, падая. Кто-то забрался в каменную башню маяка.

И путеводное пламя погасло.

Горилампушка всем телом вздрогнул в темноте. Нужно было вставать, даже не вставать, а вскакивать – бегом бежать. А он вдруг ослабел от страха, вспотел в одно мгновенье и, едва-едва привстав на кровати, снова опустился мокрым затылком на подушку. Рука его, словно бы сведённая судорогой, белый край одеяла свирепо скомкала и отшвырнула, оголяя старуху, лежащую рядом.

Она спросонья пробормотала:

– Ты чего подхватился?

Он прикрыл одеялом её обветшалую грудь.

– Спи. Я огонь проверю.

Ощущая под коленками противное подрагивание, Горилампушка в сени направился. Там прохладно. Тихо. Голубоватым светом сочилась вверху небольшая клиновидная щель – старые доски рассохлись. Клиновидная полоска света лежала на полу в сенях, обломившись на пороге и до половины перечеркивая дощатую дверь.

Горилампий глянул на ружьецо, висящее в углу. Тревога щемила под сердцем, щемила сильней, сильней. Ружьецо висело без патронов, но искать их – в избу возвращаться – не хотелось. И тут он вспомнил про изумруд, подарок капитана: злые духи посмотрят на камень – ослепнут; глаза у них вытекут.

Изумруд находился на дне сундука, стоящего в дальнем закутке сеней. Горилампушка вывалил под ноги целую гору каких-то старых разноцветных тряпок – платки, носки, понёвы, сарафаны, пояски. Запахло тряпичной пылью. В полумраке запорхала моль, стараясь вылететь в голубоватую клиновидную щель. Горилампушка едва не чихнул. Глаза вдруг заслезились от чего-то едкого и неприятного. Он заругался шепотом:

– Твою мать-то, бабку эту! У самого глаза вытекут, пока сыщешь каменюку энту! Что за бабка? Тряпки сжечь пора, так нет… Старьё собрала!

Не отыскав изумруда, Горилампушка взял ружьё – ктоме него никто ведь и не знает, что оно без патронов. Выйдя на крылечко, он огляделся, прислушиваясь к большому оглушающему покою. Следом за ним – в раскрытые двери – брызнули две малые моли, закружились, точно в водоворот попали.

Над Фартовою Бухтой пробегали остатки облачности. Луна горела в стороне – высоко, равнодушно. Бараньи Лбы сверкали на своём привычном месте, похожие на маленькие луны, рассыпанные по берегу. На дальнем дворе забрехала собака: по распадку – эхом – прокатился многократный собачий брёх. И снова тишина, только под берегом волны облизывались.

На маяке что-то скрипнуло – коротко, жалобно. Приглушенный голос раздался… и другой. Приподнимая ружьё, позабыв, что оно холостое, Горилампий крадучись приблизился к раскрытой двери маяка. Луна светила сзади – длинная тень старика осторожно заползла в дверной квадрат. «Пакостники, – думал он. – Хозяйничают! Голову снесу!»

Под ногами хрустнула щепочка от сломанной двери. Горилампий сморщился, как будто не на щепку наступил на гвоздь. Ещё два шага сделал. Притаился возле косяка.

– Кто зде… – начал громко, грозно.

Тупой удар в затылок заставил замолчать. Старик распрямился от боли. В глазах потемнело. Он посмотрел незрячими глазами куда-то в угол. Выронил ружьё, обмяк, но не упал.

О, старый хрен, тяжёлый, – заговорили над ним.

К воде тащить – надсадисся.

Зачем к воде? Здесь положи.

Нет, в бухту надо скинуть.

Положи, сказал!

Не дело это, Чернолис… Прочухается он, опять маяк запалит.

– Не запалит. Я раскурочил так, что не бесполезно.

Серьгагуля Чернолис почему-то пожалел смотрителя.

Даже сам себе немного удивился – почему? В эту бухту он впервые приплыл на спасительный свет – свет Горилампушки. И потом приплывал много раз. Кроме того, было время, когда Чернолис находил под крышею смотрителя добрый ужин и сладкий ночлег.

А ружьишко-то – пугало. Без заряда ружьё, – сказал товарищ, двумя руками легко сгибая ствол в железную дугу. – Так ему лучше будет стрелять… из-за угла. Ну, всё? Пойдём, что ль?

Нет, чаевничать будем, Сова!.. Ну, шагай, чего глазами хлопаешь?! – Серьгагулю разозлила собственная жалость. Мало того, что жалко Горилампушку, – ружьё старика стало жалко. А это уж совсем – гнилая слизь какая-то в душе.

Серьгагуля пнул ружьё. Пошли от маяка, спустились к берегу. Вода сияла, аж глаза слезились. Поправляя чёрную лису на голове, Серьгагуля заворчал:

– Луна, зараза, вылупилась, чёрт знает откуда! Шли сюда – глаз коли, а теперь, точно днём. Да, Сова? Что, молчишь? Я почему старика приберёг? У меня кой-какая мыслишка взопрела под шапкой.

Говорил он уверенно, твёрдо, только никакой мыслишки не было. Чернолис выкручивался. Неудобно как-то перед товарищем. Да и противненько перед собой, особенно теперь, когда маяк остался далеко за спиной. И чего пожалел старика? Вот уж никогда бы не подумал, что есть в душе подобная бодяга – жалость.

3

Три дня штормило – море наизнанку вывернулось. Тина сверху плавала, рваные медузы, донные песчинки долго не могли осесть… Корабли во время шторма теряли курс, теряли паруса, моряков теряли: пушечный удар волны вышибал человека за борт, словно щепку.

И вот – синий шёлковый штиль растянулся по необозримому пространству. Облака, раздерганные ветром, лениво проплывают над крышами Фартовой Слободки. Утро умывается на дальнем берегу, белопенным полотенцем щеки розовые трёт.

Сонно, тихо ещё. Даже собакам брехать не хочется на пролетающую чайку, на баклана – морского ворона, туго побитого рыбой, выкинутой на прибрежные отмели.

Каменная башня маяка. Сутулая избушка Горилампыча. Сто лет уже присматривает он за маяком. Аккуратный старик, бережливый. Лишнюю каплю керосину зря не спалит. А сегодня что-то…

Старуха Смотрилиха заволновалась.

Захворал ты, что ль? – спросила она. – Хватит жечь карасин. Подымайся, туши.

Тушат капусту с картошкой, – заворчал Горилампушка, потирая ушибленную голову; старухе он ничего не сказал о ночном происшествии, не хотел беспокоить. – Туши, туши… Сколь говорить?

А как тебе надо?

Гасить! Уже сто лет тебе твержу!

Ну, иди, гаси.

– Пусть погорит ишо. Как-никак сам царь просил помаячить кораблю заморскому.

– Помаячь… А на ём-то припрётся палач, на корабеле том.

– А тебе откуда знать?

Вся слобода об том шумит.

Ну, так оно или не так, наше дело телячье: промычал и в закут, – Горилампий вздохнул, поднимаясь и опять потирая затылок: – Башка болит чегой-то. Как будто камнем по затылку вдарили.

Курил бы ты поменьше, Горилампушка, вот и полегчало бы, может.

Подохну – полегчает, – бухнул старик, закуривая.

Оно, конечно… Фу, закоптил! – Смотрилиха двумя руками стала отбиваться от синевато-зеленых облаков. Закашлялась. Пошла на улицу, ругая старика за дурной самосад: – Это что ж такое? Это же не самосад. Самоад какой-то. Сам себя в ад загонят.

Смотрилиха взяла корыто, грязное бельё.

Туман парусиной прилип за избушкой на краю обрывистого мола. Зелёная слизь подсыхает на валунах-волноломах, подраздетых ночным разбойником – отливом.

Забыв, зачем пришла сюда, поставив корыто на камни, Смотрилиха стоит, блаженно улыбается, наблюдая, как вода просветляется с каждой минутой: песок, поднятый бурей, высеивается на дно; последняя волна теряет силу вдалеке – шатается, седыми лохмами трясёт и жалобно постанывает, обнимая громадные волноломы, целуя покатые лбы и поглаживая тёмно-зелёные волосы водорослей.

На горизонте – на самой кромке моря – обозначился корабль. Размером с муху, если не меньше.

Горилампыч! – крикнула старуха, оборачиваясь.

Вижу! – отмахнулся он в раскрытое окошко. – Стирай свои порточки зас… и не лезь не в своё дело!

Ты што? Взбесился? – Никогда она его таким не видела. И матерков не слышала. – Порточки-то, глянь-ка, твои. Может, сам постираш?

Смотритель нахмурился.

– Тебе бы так елдыкнули камнем по калгану, посмотрел бы я, как ты взбесисся, – проворчал он, складывая раздвижную «позорную» трубу (стыдно было, позорно за своё сквернословие).

Огонь маяка уж давно был не нужен – день разгорался. Но Горилампушка настырно палил керосин: что-то хотел доказать и себе, и тем оглоедам, которые по «калгану» ударили. «Думают, всё, мол, напужался дедушка, век не станет зажигать маяк. А вот хрен вам да ещё маленько. Теперь весь день палить буду нарочно!»

Он дождался, когда плечистая фигура корабля подрастёт на горизонте. И только после этого маяк зажмурил свой бессонный глаз.

– Не серчай, – повинился он, подходя к старухе. – Башку-то мне и правда камнем проломили ночью…

Смотрилиха всполошилась:

– Кто? Где?

– Вертопрахи какие-то… Вот, погляди…

– О, Господи! А что же ты молчал?

– Да не хотел расстраивать.

– Дак, может, надо какой компресс?

– Ничего не надо. Не егози. Всё уже утряслось.

Потом они сидели на прохладном берегу. Старик пересказывал ночное приключение. Смотрилиха слушала и замерзала – от ужаса. И прижималась к тёплому надежному плечу Горилампушки.

Послышались колокола в Нагорной Церкви, скраденной высокими деревьями – только золотая луковка в зелени горит.

Примолкли бакланы и чайки, пушистым снегом ссыпались на берег за маяком. Рассветный туман, отрываясь от бухты, главную гору подрезал – подножье на земле оставил, а вершину «подсадил» на небеса, где последняя звёздочка теплится: мелкими жемчужинами отблески дробятся и тонут в голубоватых глубинах… Обломок корабельной реи в белую щепку искусан береговыми камнями, пожёван мокрогубым ртом рычащего прибоя. Отлив оставил рею у чёрной скалы, сверху исполосованной птичьим пометом.

Ох ты, горе моё гореламповое, – вздохнула Смотрилиха, разглядывая побитый затылок мужа. – Кто был-то? Што им надо?

Корабель вот этот им, видать, не по нутру, – догадался Горилампушка, снова раздвигая подзорную трубу.

Дак и мне не по нутру, когда на ём палач.

Смотритель с нарочитой суровостью поглядел на Смотрилиху.

Может, ты меня и стукнула? Сознайся.

Господь с тобой, что ты несёшь, горе моё гореламповое!

Старик засмеялся. Поморщился от боли в затылке.

Стал смотреть в подзорную трубу. Хорошо – далеко было видно.

Ветер соскоблил туманы с прибрежных круч, с воды. Очистилась горловина Фартовой Бухты, обрамлённая двумя утесами. Далёкое солнце малиновым парусом косо поднимается у горизонта; розоватый дым клубится по воде, подкрашивая пену, чаячье перо, упавшее на воду; розовой смолой как будто просмолились борта баркасов, плывущие с утренним уловом; стоящие на рейде бригантины и фрегаты в эти минуты показались изготовленными из красного дерева.

Тяжёлый грозный галион замаячил на фоне солнца – по розовым цветам грузно пошёл в горловину Фартовой Бухты. Неуклюже развернулся, чёрным бортом забирая свет и осторожно работая приспущенными парусами, хлопочущими на ветру.