Текст книги "Святая Грусть"

Захребетники, скуля и охая, распластались на дне свежевырытой ямы, слегка дымящейся по краям. Сломанная метка прилетела сверху. Запоздало шлепнулся кусок земли. Разорванный дождевой червяк зашевелился пред глазами оглушенного Захри. Личинка майского жука пополни по шестипалой руке, оставляя строчку на мокрых волосках.

Пошевелив языком, Захря выплюнул красную глину, смешанную с кровью, и, почему-то обращаясь к дождевому червю, хрипло спросил:

– Эй, братан!.. Живой?

Тишина. Вода в реке плескалась, потревоженная взрывом. Ворона каркала вдали. Голос откуда-то из-под земли:

– Живой… А может, помер, ох, не знаю.

Головы, руки и ноги захребетников истекали дымящемся красноглиняной кровью – казались покалеченными.

– Захря, – младший брат заплакал, размазывая красноватые слезы. – Ногу мою… ноженьку оторвало начисто!

Шестипалая рука очистила левый глаз от грязи.

Где? Что? – не понял Захря.

Да вон нога валяется.

Это сапог, братан!

Сапог? А я думал, нога… Ой, правда, на месте ноженька! И задница на месте! А я уж думал, все разворотило к чертям собачьим! – Братан повеселел, поднялся и потопал «оторванной» босой ногою, будто все ещё не веря, что она жива-здорова. – Слушай, Захря, а что это было?

Не знаю. Может быть, ядро из пушки.

Может, война?

Не похоже. Где армия-то?

– Землетрясение?.. Ты что смеешься, Захря?

Шестипалою рукой показывая на младшего брата, захребетник выдавил сквозь хохот:

Ой, ну и рожа у тебя! Страшнее чертушки!

Ты на свою посмотри – залюбуешься!

Теперь хохотали вдвоем. На четвереньки падали, повизгивали, тыча пальцами один в другого; себя по ляжкам хлопали ладонями… И хохотали, и хохотали… Это был какой-то нервный, нехороший смех.

Ну, хватит, – спохватился старший брат. – Что-то мы с тобою раскатяшились, как ненормальные. Контузило, что ли? Ты как?

Ничего, – отозвался младший брат, становясь серьезным. – Только башка немного… Будто с похмелья.

Возле реки поймали лошаденку с перебитым сухожилием. Хромала, плакала – слеза текла по шерстяной щеке, Шестипалою рукой Захря вытер лошадиную морду. О рубахи отодрал кусок – перевязал кровоточащую бабку; осторожно заломил ее, проверяя подкову, – слетела на счастье.

Он так и сказал, поднимая грязную подкову под берегом:

– На счастье нам! Теперь не надо ничего придумывать. Расскажем царю все, как было. Поди пожалеет? Неужели на ем нет креста?

Младший брат не слушал. Пялился на небо. Странно как-то пялился. Будто вывихнул глаза в левую сторону.

Гляди, гляди, – заметил он. – Мужик идёт по облакам!

Что ты буровишь? Голову, однако, повредил?

Ты посмотри…

Шестипалая рука подрубила встречный свет. Захря даже перестал дышать.

Не вижу ни черта.

Гляди правее месяца! Неужто…

Брось дурить!

Сурьезно.

Айда, умоисся в реке. Охолонешь, пройдет голова. Что? Шибко зацепило? Кровь текёт из уха.

Это глина… А мужик-то всё одно идёт по облакам. Идё-ё-ёт! – пропел «контуженый». – Неужели не видишь?

Старший брат вздохнул и согласился, не глядя в небеса, ругаясь дурохамским чёрным словом.

Вижу, вижу, правее месяца…

А кто это, Захря? Как думаешь?

А кто по небу ходит? Господь Бог, конечно.

6

Звездочёт Звездомирович сделал несколько быстрых движений руками, «подзывая» к себе облака и туманы.

Ветер зашумел внизу. Перистое облако взялось откудато, закрыло Соколинского, затуманило синий зенит.

«Увидели! – подумал он. – Это надо же!» Постоял на облаке, посчитал окрестные созвездья над головою и дальше направился, потеряв из виду братьев-захребетников.

Взрослые люди, отягощенные земными скучными заботами, редко видят в небе Звездочёта. В основном – после выпитой литры водочки или вина, после каких-то бурных потрясений, когда с человеком происходит нечто необъяснимое («третий глаз» рождается во лбу, так мудрецы говорят).

Чаще всего Звездочёт попадался и попадается в поле зрения здешних ребятишек. Детский глаз – волшебник, помимо хрусталика в детском глазу имеется ещё и алмазик; любую прозу жизни детский глаз преломляет в большую поэзию; с годами, увы, алмазик этот меркнет, разрушается потоками солёных слез, пылью и грязью далёких дорог; только очень и очень немногие способны сохранить волшебные глаза.

Эти счастливчики, отмеченные Богом, – подрастающая замена старику Звездочёту.

Есть у него на примете одно местечко, Соколинский частенько туда заглядывает.

Вот оно – Большое Самоцветное Село – маячит среди гор, среди зеленых долов. Река блестит излуками. Кривые переулочки возле реки оторочены полынями, чертополохом. Тесовые крыши. На трубах кудрявые дымники с петухами.

Обыкновенное как будто село. Но живут здесь люди необыкновенные – мастера самоцветного дела: камнерезы, ювелиры, серебрянщики. Не говоря уже о том, что именно отсюда, из Большого Самоцветного Села, на царский двор поставляют знаменитых будимиров – петухов, отличающихся изумительным самоцветным пером и самоцветным – самобытным – голосом.

Богдан Богатырь поселился на крутоярище. Сам богатырь и место выбрал богатырское – крепкий утёс над рекою.

Звездочёт спускается к земле – на три ступеньки.

Знакомое раскрытое окно увидел.

И сразу полетел из окна восторженный голосок:

Мамка! Смотри! Скорее! Из глубины дальней горницы глухо ответили:

Ну кого тебе снова? Дай поспать.

Вон дяденька идёт по небесам!

Ну и пускай себе идёт своей дорогой.

А кто это, маменька? Бог?

Может, Бог, а может, сата… – женщина хотела помянуть нечистого – поперхнулась вдруг, закашляла. Подай воды, Коляня. Вот спасибо.

А вчера он мне звёздочку дал поиграть.

– Кто?

А вон тот, который идёт по небушку.

О Господи, опять он за своё!.. – Женщина зевнула, туповато глядя в раскрытое окно. Посидела на кровати, поглядела на босые ноги с натруженными венами, пощелкала пальцами. Снова зевнула. – Коляня, окошко закрой, а то по полу тянет.

Я смотрю в окошко, мам. Давай-ка я лучше пимы принесу, чтоб не мерзла.

Ну, вот ещё! – мать усмехнулась, поднимаясь. – Буду я в пимах шарашиться, как баба старая. Чай, не зима на дворе. Ну, дак что тебе дядька-то дал поиграть?

Какой? А-а, который по небу идёт? Я на завалинке заплакал вчерась, когда ты ушла коровенку доить, а он возьми да кинь звезду… Прямо в полынь под окошком.

Ну? Так прямо и звезду?

Ну, может, звёздочку… не знаю. В полыни в этой, мамка, тама-ка сразу такие цветы зацвели – я ни в лугах не видывал цветочков эдаких, ни в стогу. И полыночек стал серебристый. Я поначалу думал, иньями обсыпало его. Потом сорвал, гляжу, а это сахар.

Кто это?

– Сахар. Истинный сахар. Чего ты смеёсся?

Богатыриха – ядреная, рослая.

– Саха-ха-ха! – откинув голову, хохотала она, пытаясь выговорить слово «сахар». – Саха-ха-ха… Ну, ты развеселил меня с утра пораньше! – угрюмоватое усталое лицо у женщины помолодело. Морщины разгладились. Смех отозвался огоньками в глубине зрачков. Маковый цвет на щеках проступил, как в семнадцать годочков.

Парнишка волчонком смотрел на неё. Мать болтуном его считает. Ладно.

– Ты куда, чертёнок! Стой! Босиком-то!

Коляня выскочил во двор – прямо в раскрытое окошко сиганул. Попал одной ступнею на колючки. Скривился на мгновенье, сделал губы трубочкой и выдохнул жаркую боль из груди… И заставил себя улыбнуться:

– Не веришь? Вот, гляди. Полынь?

Богатыриха перестала смеяться, чтобы не дразнить Коляню. Только живот предательски подпрыгивал у нее: там зарождался новый приступ смеха.

Ну, полынь, полынь, – сказала примирительно.

Правильно. А рядом – что? На, на, попробуй.

Коляня, да подь ты весь… Корова я тебе – траву жевать?!

Теперь Коляня прыснул; приободрился.

– Не боись, не отрависся. Я с нею чай хлебал вчерась, вот с этой травкой.

Женщина понюхала, недоверчиво приглядываясь. На язык попробовала серебристый нежный стебелёк.

– Сластит, – прошептала. – Это что же такое?

– Сахар, я же говорю!

Изумленная Богатыриха молчала.

* * *

Двигаясь дальше по небесной тропинке, Звездочёт улыбнулся, довольный своими проделками.

Сладкой звёздной пылью посыпанная полынь блестела под окошком деревенского дома – издалека было видно соколиному зоркому глазу.

Звездочёт не просто так заигрывал с Коляней; крепко надеялся, верил в него; с годами парнишка поднимется до самого неба – придёт на смену старику… И вообще он полюбил это богатырское шумное семейство.

Детей здесь было трое. Северя – старший. Василина – красавица. Ну и, стало быть, Коляня, частенько и подолгу засматривающийся в небеса.

Глава двенадцатая. Смотри и слушай

1

Царица Августина вышла из кареты. Зябко. Росный дым по-над травою стелется. Капельки росы в траве шуршат, обрываясь…

На плечах царицы теплая шаль козьего пуха – до живота свисает. Августина мечтательно смотрит по сторонам, машинально поглаживает чуть округлившийся живот. Поглаживает и улыбается беспричинной улыбкой. Старая нянька сзади подошла, спросила тихо, рукою обводя окрест:

Ну как?

Хорошо, – Августина согласно кивнула.

Во-о! А я что говорю. Бабка Христя не научит худому. Смотри, смотри, касатушка. Напитывай себя. И ребятеночек будет смотреть – твоими-то глазоньками.

Да там ещё, Господи… – царица погладила чуть заметный живот. – Какие там глазоньки? Только-только ещё…

А вот и надо, когда только-только, – настаивала нянька. – А уж потом-то, касатушка, поздно. Гляди, вдыхай родимый святогрустный воздух. И ребятёночек вдохнёт наш крепкий дух!

Древняя бабка была. Очень мудрая. Нету нынче таких.

Она заставляла царицу побольше и подольше глядеть на прекрасное, чтобы выносить под сердцем человека с прекрасным лицом и прекрасной душою.

Человек состоит из того, что его окружает. Душа его, дух его зарождаются из неповторимого, незримого воздуха Родины. Это небо, эти берега, эти перелески и дубравы… Именно здесь и именно сейчас происходит великое таинство зарождения духа. Поверить в это сложно, почти невозможно, однако – факт. Поэзия начинается в простой житейской прозе. Сверкание сизых раноутренних рос – будет позднее сверканием человеческих слёз. Шепот листьев и шорохи трав – будут его сокровенными голосами. Сверкание звезды на небосклоне станет его путеводным огнём, который светит, манит даже днём… Гармония запахов, звуков, краски, полутона, светотени и что-то ещё – многообразное, неуловимое, не имеющее названия и объяснения – весь Божий мир воздействовал на крохотную жизнь, только-только затеплившуюся под сердцем Грустины.

Старая нянька замечает невольную улыбку на её губах и тоже улыбается, приговаривая:

Так, так, смотри, касатушка. Смотри и слушай.

Это кто ж там?

Аль не узнала?

Соловушка?

Соловушка, победная головушка. Што вытворяет, скаженный!

Соловей в соседней роще пел, старался, как будто специально для царицы: сегодня звуки его песен были особенно обворожительны; замысловатые узоры его песен – виртуозные коленца, петли и пассажи – напоминали умопомрачительный узор искусной вышивальщицы мелким бисером…

Это придворный птицелов, наверное, проявил великое усердие, где-то раздобыл такого соловья, – сказала царица, поправляя теплую шаль на плечах. – Раньше я такого соловья не слыхивала.

Скоро ты скажешь, касатушка, и другое… – Старая нянька с неожиданной ловкостью наклонилась, будто исполнила глубокий поклон перед царицей. Под рукою пискнул стебелек цветка. – Понюхай, понюхай, касатушка. Скоро ты будешь говорить, что таких цветов ещё не нюхивала.

Да он и в самом деле пахнет… как-то чудно и незнакомо, – призналась царица, чуть покраснев от смущения.

– Хорошо, касатушка. Это хорошо.

Спустились к реке. Тёплый пар от воды ненадолго скрыл фигуру царицы. На траву полетели одежды… И вдруг из тумана, из тёплого пара появилось обнаженное тело – белое, статное, как будто сошедшее с картины.

– Ай, хороша, касатушка! – вздохнула старая нянька. – Ну, прямо на меня похожа!

Царица посмотрела на неё с недоумением. Бабка Христя махнула рукой, засмеялась.

– Теперь-то я квашня квашней. Я говорю, по молодости я была такая же, касатушка, ей-богу.

Царица тоже засмеялась, приседая и ладошкой пробуя парную воду.

Нянька спохватилась:

Да ты раздетая?! А ну-ка, одевайся. Вдруг застудисся, што тогда?

Оденусь, погоди, дай искупаться в парном молоке.

Вон што она вытворяет! Ну, дак плыви скорее да вертайся, рыбка золотая…

2

Просыпается родимая страна – из края в край перекликается птичьим голосом и человечьим.

Из-за перевала выгребаются облака, лбами курчавыми тычутся в гранитные лбы – нежный серооблачный каракуль сдирается с брюха, с боков, пучками остается на кустах, болтается на влажных пиках елок.

Промокшие пастухи – на рассвете сыпанул тёплый дождик – взялись на голубоватой излучине костерок оживлять. Отраженное пламя под берегом шевелило красноватым плавником и уходило на дно. Склоненная верба неподалеку стояла – выгнутым удилищем, паутинка белёсая билась на ветру обрывком рыбачьей лески.

Овечья отара, кнутами трескучих молний сбитая в шерстяной комок, испуганно прижалась к подножью скалы. Три-четыре овцы, заплутавшие в тумане, блекотали за ручьем, распухшим от дождя. Пастухи кричали что-то. Один из них бродом побрёл – грязные босые пятки оставляли на берегу продолговатые лунки, лоснящиеся жирным чернозёмом, перемешанным с травинками и лепестками цветов.

А над этими земными пастухами – звёздный Волопас виднеется, своих волов пасёт на поднебесных пастбищах; тучные, косматые волы; набили брюхо за ночь; сытые звездастые глаза слипаются – утомленный Волопас уходит на покой.

По берегу Хрусталь-реки прошлёпал сонный рыбак, итогами сырую траву причесал на косогоре – сизый след вздымился.

Туман проглотил рыбака. Голоса за туманом:

– Клюёт?

– Не, балуется тока.

На заре должна клевать.

Должна, да не обязана.

Теперь обязана!

Это почему же?

Был царёв указ. Посмеялись, потом вздохнули:

Да-а, вот хорошо бы указ такой! А то сижу, сижу… – пожаловался пожилой рыбак. – А ты из городу? Что там слыхать? Казнили?

Ждут палача, – ответил молодой.

Да вроде бы должон быть ещё вчерась?

– Шторм, говорят, задержал корабель.

Рыбаки закурили. Молчали. Молодой присмотрел себе место – неподалеку. Приманку в воду бросил – пшено с тихим звоном проткнуло поверхность; пузырьки повскакивали там и тут, словно глаза водяного, изумлёно посмотревшего на мир.

3

Сверху Звездочёту было видно, как в реке за островом обломок белой молнии судорожно бился, напоминая большую рыбину, буром побежавшую на нерест – и застрявшую на камнях переката: вода кругом кипела, пенилась черемуховым цветом. Рыба-молния с каждой секундою теряла силы, кровь теряла – заревыми лучами текла. Белая «рыбья» хребтина померкла. Серебристой чешуею по реке побежали искринки засыпающей рыбы-молнии.

Рыбаки смотрели – не могли понять.

Что там? Глянь-ко! – спросил пожилой.

Стерлядь играет, наверно.

Не-е, на осетрину похоже.

Здоровущий, бугай! – похвалил молодой.

Пудика на два потянет!

Ага, не меньше.

– Эх, неводом бы, неводом зацепить бы его! То-то была бы уха!

– Из петуха, – задумчиво срифмовал молодой. – Уха из петуха, я слышал, будет нынче во дворце. Будимиру кто-то скрутил башку.

Будет врать! Когда скрутили? Он только что зарю прокукарекал.

Не знаю. Бабы врали у колодца, я услышал, когда на рыбалку пошёл.

Звездочёт остановился на своей поднебесной дороге. Усмехнулся, думая: «Вот так-то в нашем царстве-государстве сплетня рождается. Ладно, дальше идём. Не забыть бы, сколько насчитал. Во, а кто это едет по берегу? Царская карета? Августина августейшая опять куда-то… И куда это они с бабкой Христиной зачастили в последнее время? Катаются по утрам и вечерам, а того не видят, что за ними охотится наконечник поющей стрелы. А у меня во лбу всего два глаза, а на затылке вообще ни одного – я не могу за этою стрелою уследить. Вчера едва успел отвести беду от Августины. Сегодня снова сторожи. А кто за меня посчитает алмазные россыпи в небе? Небось, когда завечереет – вынь да положь вам небеса в алмазах!»

4

Оранжевый Арктур горит в созвездии Волопаса, сияет из последних сил на юго-восточной окраине светающего неба. Арктур – самая яркая весенняя звезда. Оранжевыми паутинками отрываются от неё трепетные лучи – летят, летят по ветру и цепляются за горные вершины, падают в туманное бездонье пропастей и попадают в прохладные хвойные лапы.

Кусты зашевелились, роняя росы. Шепоток в кустах:

Глянь!

Чего там?

Девка голая купается!

– Ну?.. И правда… Ух ты, тля… – Он выругался. – Пойдем, пощупаем!

Сиди, не мыркая. Вон карета, видишь? Царская карета. А там – за деревом – ишо одна. Там гренадёры с пищалями.

Дак это што – царица?

Выходит, што так.

Ух ты! Никогда не видел ни царского заду, ни царского переду!

Тише, скалисея тут…

А што она, дура, купается здесь? У их под окошком пруды.

– Царская блажь.

– Ну, известное дело. Кто-нить когда-нить её ублажит.

Сырые кустики сомкнулись. Два дурохамца, пригибаясь, ушли с поляны. За плечами одного из них – увесистый бочонок, перетянутый медными полосками. В бочонке глухо плещется ведёрка два спиртяги. У другого за плечом – старое кремневое ружьё и такой же бочонок.

Спиртоносы уходили от Фартовой Бухты; там у них секретные подвалы с этим зельем.

Разбередила душу, баба чёртова! – признался молодой дурохамец. – Давай по стопарику тяпнем?

А потом? На подвиг не потянет?

Не-е, для сугреву. Промокли же, ёлки, под дожжиком.

Старший дядька промолчал. Только сапоги скрипели, разгрызая камешки на пути, растаптывая синенький да красненький цветок – сыроватое рыло сапог припорошило пыльцой. Так прошли версту, другую… Птичьи голоса весёлым бисером вышивали сиреневую тишину в деревьях, костлявыми руками держащих то сосновую иголку, то крепкую и длинную бояркину иглу. Иволги, дрозды строчили в сумраке. Соловей узоры выбивал. Глухари на токовищах угорали, разноцветным веером раскидывая крылья и хвосты.

Молодой остановился, похрипывая горлом. Скинул под ноги бочонок.

Отдохнем. Што ты прёшь, как сохатый?

Отдыхай, только не очень, – сказал старшой, показав глазами на бочонок. – А я с ружьишком прогуляюсь, может, кого сострельну для похлёбки.

Старшой потянулся, расправляя плечи, натянутые грузом. Звали его Спиртодон – ну, то бишь Спиридон. А прозвище было и того интереснее: спиртонос по кличке Спиртувнос. Дело в том, что он спирту никогда не пил, а только в нос закапывал, да и то по праздникам. Есть у него наперсточек из серебра. Возьмет, закапает с наперсточек, повеселеет малость, окосеет на полглаза, и хватит. Меру знал – немыслимое дело для многих мужиков, особенно для дурохамцев. За это его ценили, уважали. И на этом как раз он наживал себе состояние: пока другие дурели и хамели во хмелю – этот ходил, торговал, мошну золотьём набивал.

Дубравы светлели, и жизнь о себе заявляла все громче, все веселее.

Вверху что-то хрустнуло. Спиртодон ружьишко вскинул… И подумал, опуская: «Ишь ты, паразит, какой красавец!»

Двухметроворослый величавый зубр, пасущийся по белокопытнику, легко взошёл на голую вершину – многопудовым чёрным силуэтом нарисовался на фоне светлеющего неба, размашистыми рогами «поддел» синеватое облако, плывущее над головою. Застыл на несколько ми-пут, словно зачарованный рассветом, открывшимся с вершины.

Молодой чуть слышно по траве подошёл к Спиртодону.

Свежий воздух за спиной погиб – запахло перегаром.

Стреляй, чего ты? Спирту в нос тебе!

Жалко…

Ну, одного-то можно? Дай ружье! Спиртодон!

Какого «одного»?

Да хоть того, хоть этого. Они же одинаковые, твари!

Старшой повернулся. Ухватил за грудки молодого, потряс.

Я же сказал тебе, не пей, зараза, много!

Да я и так… я тока пригубил.

Ну и здорова губища у тебя!

А што такое?

Где ты видишь двух быков?! У тебя же двоится уже… Как мы дальше пойдем?

Заслышав голоса, могучий зубр покинул голую вершину.

Поправляя смятую рубаху на груди, молодой спиртонос проворчал:

– Ну вот, теперь ни одного. Упустили, ёлки. Одного-то можно было хлопнуть.

Спиртодон поглядел на хмельного парнягу. Разозлиться хотел, разгон учинить. Но вдруг повеселел и сплюнул под ноги. Ружьишко за плечо закинул и сказал:

– Здесь царские владения. Пальнешь, потом на плаху поведут, – старшой потянулся. – Хорошее утречко, так его! В нашем Дурохамском Дуролевстве я никогда не видел такого утра!

Да ты вообще дурохамец ли?

Наполовину. Мамка святогрустная была.

Оно и видно.

Почему?

Не пьёшь, не куришь. Зубров пожалел. Уж одного-то можно было грохнуть.

Спиртодон засмеялся.

Нравилась ему эта земля; родная как-никак, хоть наполовину, а родная. И появилась даже тайная мыслишка: богатства побольше сколотить да пойти с челобитною просьбой к царю – пускай принимает к себе. Надоело, дескать, жить с дурохамцами. Небось, не откажет, царь добрый здесь.

5

Поднимаясь над горами, солнце растягивало красную улыбку вдалеке. Умытыми щеками сияли золотые купола Царь-Города. Солнечными зайцами поигрывали высокие окна боярских теремов, купеческих хоромин… Круглые далёкие озера за холмами, налитые светом, желтели, как шляпы огромных подсолнухов. Светло-берёзовые русла ручьёв и рек, отражая зарю, приобретали цвет красноталов, подрагивающих на ветру…

Завиднелись купола и домики соседнего царства-государства, расположенного за хребтом, – захребетники там проживают. Паруса кораблей забелели в безбрежных просторах… Это заморыши – гости заморские – опять зачем-то гребут, спешат в гостеприимную страну Святая Грусть.