Текст книги "Святая Грусть"

Глава двадцать третья. Начинается новая жизнь

Царь подёргал шёлковый шнурок, полежал с закрытыми глазами, дожидаясь прихода слуги, светло-соломенные брови сердито побежали к переносице: «Да что это сегодня с колокольчиком?»

– Терёшка! – позвал он. – Где ты там работаешь не подкладая рук? – Царь вновь подергал шёлковую привязь. Прислушался. Нет, всё в порядке: нежный голос колокольчика раздавался в дальнем углу за стеной, а Терёшка всё равно не приходил.

Нетерпеливо поджидая слугу, царь потянулся под одеялом, тканым жемчугами и золотом. Приподнялся на локте, зевнул и опять завалился, утопая в лебяжьих подушках и думая, какое бы такое наказание устроить окаянному Терёшке; совсем от рук отбился.

За окошком виднелось белое облако, синий лоскут небосвода. Утренний дождик развешал на ветках в саду крупные капли; встающее солнце наполнило капли розоватым соком – превращало в яблочки, поспевающие на глазах.

Птица прилетела под окно, перескочила с ветки на ветку. Розовые яблочки мягко и беззвучно посыпались в траву…

– Терёха! Терентий! Да что такое? – светло-соломенные брови государя опять сердито столкнулись над переносьем. Он опять подергал шёлковый шнурок – едва не оборвал. Кончики пальцев побелели от напряжения. Тревожно стало. Страшновато. «Что это? – подумал он. – В стране переворот?» Откинул одеяло. Встал. Прошёлся по спальне. Посмотрел на столик – там обычно находилась ваза с фруктами; приносили её рано утром, на цыпочках, боясь потревожить покой и в то же время опасаясь разгневать отсутствием раноутренних фруктов – любил побаловаться, лежа в постельке.

Подошёл, задумчиво погладил прохладный полированный камень стола – малахит с травяными узорами.

Во дворце тишина. Кремль ещё напоминает Дремль. Птаха поёт под окнами. Где-то в отдалении – голоса, шаги. За деревьями приглушенное ржание – царский кучер готовил в дорогу тарантас, лошадей.

Светло-соломенные брови отбежали от переносицы. Государь засмеялся, упал на подушки, перевернулся с боку на бок и сказал:

– Ах да, в стране переворот!.. Ни кофию теперь тебе в постель, ни кваску, ни бургунского. Начинается новая жизнь. Я сам так приказал. Забыл спросонья.

Золотошвейка приготовила с вечера самотканую крестьянскую рубаху. Царь прошёл мимо неё, посмотрел и дальше… Привычка – вторая натура. Царь подошёл к дорогому платяному шкафу красного дерева. Открыл, вдыхая ароматы всевозможных травяных и цветочных настоев. Просмотрел, «пролистал» кружевные одежды, платки, перчатки, пахнущие фиалками.

Под руку попался кусок львиной шкуры (Золотошвейка уверяла: хорошо защищает одежду от моли в шкафу). Царь забыл, зачем здесь этот «лев» находится. Повертел перед собою, усмехнулся: «Что за фиговый листок?»

Босые ноги на паркете стали зябнуть – мурашки поползли на голень; редкие волосы вздыбились на царевой ноге. И захотелось накинуть на себя теплую богатую одежду – чернобурку, соболя…

Он решительно захлопнул дверцы платяного шкафа.

Отвернулся и вздохнул, отгоняя от себя соблазн.

Все это богатство нынче надо позабыть. Надолго. Может, навсегда… Ощущение было порою тревожное… Рассудок всё громче и громче говорил ему остаться, не ехать ни в какую Тьму-Таракань… да Тьму-Комарань, где тараканы, говорят, больше телёнка ростом, где комары больше степного беркута. Но приготовления шли полным ходом и если отказаться – начнут болтать о царевой трусости, мягкотелости. Мягкое тело, скажут, побоялся растрясти на твердых дорогах Святогрустного Царства.

Кусок львиной шкуры в руках придавал ему львиную смелость.

– Погоди! – он засмеялся. – Этот лев… хорош для моли, а не для смелости. Надо в шкаф положить.

Царь пошёл умываться. Почистил зубы порошком из белого коралла и жемчуга. Примерил самотканую крестьянскую рубаху. Возле окна стоящий медный умывальник, надраенный слугами, сиял весенним солнцем – отражал крестьянина с царскою посадкой головы.

Старый Шут Гороховый под окнами в саду прошёл. Солнечного зайца выпустил из рукава (в рукаве было спрятано волшебное зеркальце). Длинноухий, пушистый отчаянный заяц пробежался по мокрому саду, потыкался мордочкой в лужи, лакая блестящую воду. Попрыгал между цветочными клумбами и среди разноцветных камней. И снова заскочил в рукав Страшутки. (Старые шутки были у старого шута, вот потому и прозвали его Старшутка или Страшутка).

Царь знал эту старую шутку с солнечным зайцем, но всякий раз удивлялся: ему казалось почему-то, что заяц настоящий.

Кузнецы вдалеке молотками перестукивали – тарантас и лошади готовились в дорогу. Розоватым яблоком солнце вызревало в далеком тумане за сумрачным садом. Облака на небе стояли с прозеленью, представляясь огромными листьями, в которых было спрятано солнце-яблоко.

«Ба! Но откуда же солнечный заяц? – спохватился царь. – Солнце ещё так низко… А-а, Страшутка! Разбудить меня решил с помощью зайца? Спасибо, Страшутка. Нынче все забыли про царя, только ты один… Пора идти завтракать. Никто не позовет. Терёшка мой сегодня где-то работает, работает не подкладая рук».

Дверь без стука открылась. Грустина была на пороге.

Николай, – царица улыбнулась. – Вы так напугали придворных! Терёшка стоит в коридоре, трясется. Думал разбудить, но побоялся.

Я не хотел пугать, клянусь короной!

Они сошлись на середине спальни. Залюбовались друг другом. Августина – и так-то хорошая – за последнее время похорошёла пуще прежнего, зацветая внутренним каким-то, материнским цветом; беременность была ей к лицу.

А вам идёт крестьянская рубаха, Ваша Светлость.

Благодарю. Золотошвейка постаралась.

Царь Государьевич в незнакомой одежде казался ей малознакомым человеком – это отпугивало и… привлекало, необъяснимым образом волнуя, возбуждая. Царь догадался об этом по характерному подрагиванию подбородка Августины. Подошёл – обнял. Поцеловал. Ему хотелось подхватить её на руки и унести на мягкую постель, где было у них много радостных да сладостных ночей.

Чуть-чуть отстраняясь – оберегая живот – царица тихо засмеялась:

А как же завтрак, Ваша Светлость?

Подождёт! – прошептал он на ухо.

А путешествие ваше?

А никуда не поеду! – он прихватил зубами розовую мочку Августины.

Больно, больно… Слышите? Не надо, пустите!

И слышать не желаю ничего!

Отойдите! Рассержусь!

Прохладный тон царицы помог ему остыть. Он понимал, в чем дело: ребенок в женском чреве; Августина за ребёнка беспокоилась… Но он понимал и другое: угарные дивные ночи на царском ложе преследовали желанную цель – продолжение августейшего рода; и сегодня, когда цель достигнута – почти достигнута – царь вдруг ощутил свою ненужность. Ощущение было надуманным, ложным. Однако царица своим осторожным, но очень последовательным отталкиванием – вот как сейчас – укрепляла в душе у царя сиротливое горькое чувство. Ещё и потому хотелось в путешествие…

Сделал дело, гуляй смело, – сказал он с горечью.

Вы это к чему?

Государь промолчал. Хрусталь-река дрожала вдалеке за окном. И в нём что-то дрожало. Что-то хрупкое, что-то хрустальное… Он вдруг испугался…

– А может быть, и правда никуда не ехать? – И в тот же миг он сделал вид, что это просто шутка. Распахнув окно, царь улыбнулся. – Смотри, смотри, Грустиночка! Смотри, сколько народу провожать пришло. Как же я могу их обмануть?

Глава двадцать четвёртая. Шумит, шумит людское море

1

В гранитных берегах Творцовой площади – перед золотыми царскими воротами, богато и ярко украшенными, – кипит, шумит широкое людское море, плещется поверх камней: мальчишки залезают на ограду, на деревья. Сегодня здесь великое столпотворение; мелькают разноцветные платки, сарафаны, косоворотки; малахай, треуголка и шляпа.

Людское море не штормит – шумит приятным шумом. Оживление в народе похоже на терпеливое ожидание праздника. Святогрустные люди в этом море выделяются, прежде всего, глазами – лазурными глазами, наивными, чистыми… А среди святогрустных людей в этом море плавают «акулы» – мелькают захребетники, дурохамцы, заморыши. С любопытством рассматривая цветную круговерть на площади, они о чем-то переговариваются. Узкоглазые, широкоплечие, они усмехаются, укрывая легкое презрение в прищуре, в бороде.

Захребетник Захря подмигнул кому-то:

Святая Грусть! А? Што я говорил тебе?

Ему ответили на тарабарском наречии:

То ли правда святой здесь народ? То ли глупый?

– Двое из одного, – ляпнул Захря. – Нам хоть так, хоть эдак, все равно хорошо.

Сколько раз уже всякие пришлые стучались в двери, в душу к святогрустному царю, плакали «сухой слезой» – лукавили, прикидываясь то погорельцами, то пострадальцами от нашествия ворога. И ни разу ещё заморыши не уходили за моря пустыми: корабли грузили так, что фарватер не могли найти – мелко становилось кораблям, забеременевшим от чужого добра. И ни разу ещё захребетники не уходили за хребты пустыми: телеги трещали от груза, железные оси ломались.

Только сегодня что-то государь не спешил с приказом – растарабарить ворота.

Захребетник Захря шестипалою рукой поцарапал темечко, недоумевая:

Никогда ещё такого гостенеприимства не бывало на святогрустной земле!

Что-то у них там случилось, – ответили рядом.

Говорят, палач сбежал.

С топором?

Как будто.

Ох, наделает беды!

Это уж как выпить дать!

2

Кремль ещё похож на Дремль, но уже, уже на могучей высокой стене, окружающей царские палаты, возле тяжелой пушки заходили бравы ребятушки в парадных камзолах и париках; держали наизготовку фитили, крутящие по ветру дымными хвостами голубого и оранжевого цветов.

Светает нынче поздно: петуху Будимиру нечистая сила срубила башку – некому разбудить за горизонтом солнышко. Другого петуха на Утреннюю Башню пробовали сажать; поёт петух неплохо, но с прежним Будимиром не сравнится, нет.

Синева над головами разрасталась. Проплывали облака, подкрашенные зарей.

Горилампушка – смотритель маяка – задрал бороденку:

Ишь ты, разыгралась птаха в небесах. Денёк будет хороший.

И дожжачек был накануне, – согласилась бабка Смотрилиха. – Дожжачек перед дорогой – примета добрая.

Звездочёт постарался, видать, – сказал Горилампушка, наблюдая за ласточкой, стрелою снующей в лазурном зените.

Оглашенный Устя возразил:

На всё воля Божья!

Воистину так, – подтвердил черноволосый монах.

А што Звездочёт? Смерд, самый обыкновенный смерд. Вон звезда пропала в небе, и ничего не может сделать ваш Звездочёт.

Какая звезда?

Алголь. Солнце дьявола.

Ничего себе дела…

То есть как это «пропала»?

Захребетник Захря шестипалою рукою показал на небо:

Очень просто. Кто-то взял и… звезданул.

Не-е, так не бывает. Что это тебе – яблоко? Залез на ветку да и сорвал?

Народ кружился, гомонил, поглядывая на часы. Разноцветный булыжник, помытый дождем, блестел под ногами, озаряя лица радужными бликами. Бабы, мужики и ребятишки обменивались последними новостями.

Государь-то наш, сказывают, шибко любил петуха Будимирку. Теперь закручинился.

Дак он и едет в Большое Самоцветное Село. Там будимиры будь здоров какие!

На каторгу он хочет съездить.

Куда? На Столетние Стоны?

Ага, я так слыхал.

Да што он там забыл?

Это надо у иво спросить.

А меня чуть не убило, бабоньки!

Молынья?

Царь-колокол!

А кто его расхряпал?

Петух, говорят. Будимирка. Расклевал, чертяка! А палач ему за это голову срубил.

Ох ты, баба, и врать здорова! Слышала звон, да не знаешь, где он!

А што я вру? Ты правду расскажи, солдатик.

Черноворец появился в наших краях, – объяснил гренадёр Ларион. – Я в него самолично стрелял.

На краю Дворцовой площади мужики собрались тесным кругом. Тут свои разговоры. С прибаутками, с хохотом, с крепкими ударами кулаком по спине, по плечу.

Ну-ну, давай, салазки загибай!

Вот я и говорю. У моего двоюродного брата сеструха замужем за Поварешкиным – это который повар у царя. Зажарил поросёнка Поварешкин ночью, положил па серебряный поднос, а он, скотиняка, возьми да и уйди!

Кто? Поднос?

Помолчи, а то будет под глаз… Я говорю, поросёнок ушёл. Пред самым завтраком ушёл. Поросячьими следами весь потолок уляпал!

Мужики смеются. Один даже приплясывает, разинув рот и ошалело покачивая головой, как будто проглотил горячую картофелину. Богдан Богатырь с сыновьями стоят поодаль. Младший – Коляня – звенит колокольчиком, от чистого сердца смеётся. Старший – Северьян – похохатывает за компанию. А матёрый Богдан Богданович только хмыкает, хмурым взглядом поддевая рассказчика.

– Поварешкин, видно, крепко выпил, а поросёнком своим закусил.

Не-е, он тверезый, там у них строго.

Ну, значит, ты уже с утра принял, раз такое городишь. Вон даже заморыши смеются, хоть ни бельмеса не понимают.

Говорят, заморыши настоящего боевого слона из-за моря сюда припёрли. Царю в подарок.

Знаем мы эти подарки. Как бы тот слон не оказался троянским конем.

А где он? Слон-то.

За речкой спит, в дубраве.

А может быть, наш царь на слоне поедет в путешествие?

Эдак он сто лет в пути пробудет!

А когда он выезжает, братцы?

Да без толку здесь караулить. Надо к Восточным воротам итить.

И там не увидите.

Это почему?

Царь сегодня уезжает невидимкою. Закрывом.

А пушкари на стенку зачем залезли, ежели царь уезжает тишком, тайком?

Для отвода глаз, я думаю.

Глава двадцать пятая. История бедняжки Доедалы

1

Для истории нужен поступок – решительный поступок, порою дерзкий, порою жертвенный.

И однажды отважился он…

Хотя, конечно, страшно было, ой, как страшно уходить из дому, рыло от кормушки отрывать. И всё-таки ушёл Боров Хрюхрюфьевич, то бишь, Борис Онуфриевич. Год миновал, второй и третий. Быльем поросли, засыпались пылью тропинки в горах и долах, где он протопал, похрюкивая от натуги. Голодал, холодал. Что с ним было – ни слуху, ни духу. А много позже откуда-то капля за каплей просочились мутные сплетни и домыслы. В старательских артелях видели Борова – землю рылом распахивал, озолотиться надеялся. В компаниях спиртоносов был он замечен. Кто говорил, будто Боров потонул в ледяных истоках Хрусталь-реки. Кто-то грешил на зверей; дескать, сожрали его; были даже такие, кто это видел своими глазами. А кто-то говорил, что, может быть, на острый ножик налетел среди разбойников с большой дороги. Ходили слухи, будто сыскал он себе, нарыл золотишко, и золотишко немалое. А смерть всегда по свету бегала и бегает за золотом, как нитка за иголкой.

И вдруг пошли другие разговоры:

Брехня все это! Я нынче прокатился до Царева Городу по своей нужде…

А чо так далеко? Я по нужде за угол дома, в лопухи… А ты – в Царь-Город?

Ты зубоскалить будешь опосля. Послухай, какую побасенку я привез. Боров наш, Хрюхрюфыч-то, в люди вышел. Служит при царских палатах.

Ну?!

Вот тебе и загну!

Хороша побаска. Сам сложил от скуки? Или городские людишки помогли?

Кабы сам не видел, не говорил бы.

Чудные дела. Даже трудно поверить.

Верь не верь, а выпить надо по такому случаю.

Кто бы спорил, а я… Наливай!

2

В Дурохамовке жила семья Самозванцевых. В семье подрастала симпатичная зазнобушка Аня, которую, любя, называли Анечка-самозванечка. Борис, – когда ещё Боровом не был – пришёлся ей по душе, а потом, подрастая, Анюта остыла к нему. А дальше произошло то, что называется «чужая душа – потёмки». Анюта к нему воспылала болезненной страстью, хотя уже давненько не видела расплывшегося Борова. Ей самой вдруг почему-то стало нравиться её положение разнесчастной горюющей девушки, у которой судьба отобрала единственного и ненаглядного. В юности так бывает нередко, о чём потом юность горюет, но это – потом. А сейчас Анюта принялась гадать на картах, на кофейной гуще и даже на птичьем помёте. Не доверяя себе – пригласила знакомую знахарку, просила поворожить. И всё выходило недоброе что-то.

Гадали на хрустальной воде, которую специально привезли из Хрусталь-реки. Чистая холодная вода вдруг закипела в котле и оттуда вынырнуло… свиное рыло Борова Хрюхрюфыча. Потом ещё гадали… Ой, даже вспомнить страшно. И страшно, и противно.

Погадала Анечка-самозванечка, поплакала от расстройства, повязала траурный платок и перестала шею выворачивать в ту сторону, откуда мог показаться её возлюбленный.

Вот здесь-то и вернулся он, да не просто так вернулся. Как победитель пришёл – земля задрожала под копытами Борова Хрюхрюфыча.

3

Весна была в разгаре, дурохамские дороги взошли, как на дрожжах, на густой непролазной грязи. Лошади стояли на дорогах, втянутые в грязь почти по уши. Брошенные сани там и тут блестели перевернутыми полозьями. Грязные коты на дурохамских крышах когтями рвали гнилую дранку, только щепки в небо разлетались, будто испуганные воробьи. Дурели и хамели весенние коты, кидаясь не только на крыши и на заборы – даже на людей могли наброситься не хуже цепных кобелей. Весна, ребята. Пора любви. А здешние коты с голодухи любят покусать людей. Всю зиму дурохамского кота кормят «белоснежным молочком» – снегу принесут на блюдечке, растопят около печи, вот тебе и молочко самое что ни на есть белоснежное: лакай и мурлыкай от счастья. Коты всю зиму терпят, а весною бесятся, выбегая на оттаявшие улицы.

Деревня Грязе-Князиха с приходом весны преображается: драгоценные княжеские грязи начинают заготавливать – и для себя, и для продажи. Горячая страда, здесь только поспевай да не зевай, а не то из-под носа у тебя сопрут сокровище. А после заготовки грязи – праздник; мужички расслабляются; там и тут валются пьяные «князья» под окнами и под крылечками кабаков.

В эту пору и случилось удивительное «возвращение блудного свина» – Борова Хрюхрюфыча. Два здоровенных захребетника тащили его на своих потемневших от пота хребтах. Точнее – на какой-то бархатной сидушке, похожей на маленький трон.

Вечерний сумрак пеленал дорогу. Звезда Алголь сверкала за деревьями, будто разбойный ножичек показывал там кто-то. Показывал – и прятал. Закатный свет кровавился в деревьях.

Захребетники потели, дурнословили, по колено и выше пупа утопа… утопая в княжеской грязи и поминутно перешагивая через пьяных «князей», через брёвна, полозья, колесья и прогнившие плахи – мосточки, перекинутые от дома к дому.

Боров Хрюхрюфыч сидел на своём «троне» с балалайкою в руках, струны щипал и трепал, напевая:

 
Вы нам плевали в глаз,
А мы утеряйся!
Вы тут не ждали нас,
А мы припёрлися!
 

Дурохамцы выбегали за ворота и стояли там, как скворечники, с широко разинутыми ртами – хоть скворушка весенний залетай.

Следом за пешей процессией двигалась телега, доверху набитая шмутками, жратвой… Дурохамцы ошалело смотрели и не узнавали прежнего Борова: распёрло дяденьку со страшной силой; брюхо почти что до земли свисает (увидели, когда сошёл на землю), брюхо шагу шагпуть не дает – коленки стучатся в пупок.

На сухом пригорке у реки Бедняжка Доежала организовал большое пиршество. Всех поил вином, спиртягой – кому что нравится. Всех золотом одаривал, серебром, заморскими платками и портянками…

И сам Доедала был одет под стать своим подаркам: с головы до ног в шёлках, в парче, атласе. На жирных «поросячьих» пальцах – дюжина перстней, колечек с драгоценными камнями, среди которых немало топаза – «камня придворных».

Угощайтесь! – широко распоряжался он. – Друг познается в еде!

А сам пошто не ешь, не пьёшь?

Я сыт по горло… Да вы не бойтесь, не отравлено. Вон мои телохранители едят и ничего…

Доедала, – чтобы дурохамцы не подумали чего, не обиделись – пригубил винишка, пожевал мяско. На него посматривали с потаённой брезгливостью: сильные заеды проточились по уголкам; сырые неопрятные губы слюною сочились – забывал утирать.

Старый знакомый – Продавец прошлогоднего снега – говорил непрожеванным ртом:

– Отравлено, нет ли… кха-кха… С непривычки вырвет всё равно. Хоть спереду, хоть сзаду, а непременно вырве. Мы ведь как привыкли? Только хрен да редьку с дождевой водичкою хлебаем. Я прошлогодний снег продал по выгодной цене вчерась на ярмарке. Купил винца хорошего. Дай, думаю, спробую в кои-то веки. Ну и што вы думаете?

Кто-то крикнул в дальней стороне стола:

Вырвало, однако?

Ясное дело, что вырвало. Сзаду, – подтвердил Продавец прошлогоднего снега.

Дурохамцы расхохотались.

Ну, старый дурак, разболтался, – рассердилась хозяйка Продавца. – Боисся поносу, дак выйди вон из-за стола, не порти людям аппетит.

А што я такого сделал? Ни пукнул, ни грюкнул.

Замолчи, я сказала! – зашипела хозяйка. – А то как двину локотком, дак последний зуб свой под столом оставишь!

Ой, гроза! Посмотри на неё, Боров Хрюхрюфыч! Ничуть не постарела бабка моя, да?

Уже завечерело. Костер зажгли. Доедало постоянно отходил от стола. Всматривался в темень. Ждал кого-то. Нервничал.

А застолье шумело, звенело посудой.

Куда ты льешь?! Восьмой стакан!

Шестой!

А хоть бы и шестой? Што – мало?

А хоть бы и восьмой? Што – много?

А кто тебя потом поволокет до дому?

Не надо меня волок… волокчи. Я туда ляжу.

Давно не валялся в грязюке, давай!

Што – давай? Поясница болит. Могу я полечиться или нет?

Стемнело. Звезда Алголь прорезалась над крышами Дурохамовки. Сильно полыхала та звезда – длинными «занозами» колола сердца алголиков, уже повалившихся навзничь в полынь да в крапиву: остекленелыми глазами на небо пялились.

Молоденькие дурохамцы и юные дурохамочки обнимались-целовались в кустах черемухи. Потрескивали ветки, смех доносился, девичье ойканье… Весна брала своё, особенно у тех, кому семнадцать лет. Дурохамец ты, захребетник, заморыш или святогрустный человек – изначальное сердце, сердце, данное Богом, настроено прежде всего на любовь, на хорошую песню, на добрые помыслы. Это уж потом, с годами, сатанеет сердце, обрастает шерстью, дубовой кожей. А пока весна в душе – живи да радуйся.

Доедало снова отошёл от стола. Постоял на бугорке, пристально всматриваясь в темноту. Вздохнул, подумал: «Эх, теперь уж не придёт. Загордилась. Ладно, завтра сам пойду, я не гордый. Надо было нынче сразу, как пришли, сватов послать».

– Мальчонки, – приказал он своим телохранителям. – А ну-ка, налейте мне «Кубок большого горла́»! Что-то снова грустить потянуло, а это, братцы, ни к чему. Врежем да споём!

4

До утра плясали дурохамцы, пели, пили и снова плясали: бугорок над рекою сравнялся – каблуками, коленками сбили землю, истоптали в жалкое мочало; кусты поломали, деревья ближайшие порубили – в костер. Балалаечка обезголосела – струны лопнули. Притащили гармошку – рванули меха.

Продавец прошлогоднего снега лежал под столом: ноги уже не слушались, а голова была ясная; он кричал:

 
Мы из грязи лезем в князи,
Лезем, надрываемся,
Хоть в корыто нам, хоть в тазик –
Выпить не гнушаемся!
Прошлогодний снег продали
По цепе по выгодной,
Не брильянты замелькали –
Голый зад па выгоне!
 

Звезда Алголь стояла над дурохамским гульбищем: зеленоватые лучи ядом наполняли глаза алголиков, раскинувших руки-ноги, будто замертво порубленные на поле брани. Рядом валялось «оружие воинов» – пустые бутылки, стаканы, ложки, вилки. Кто-то сплясал напоследок на дощатом, длинном, наспех сколоченном столе – доски проломились посередине, стол перекосился и пьяно повалился под кусты.

Звёздный Ковш наклонился над разбитым пригорком, словно кто-то опустил огромную посудину, чтобы нал! ли вина – уж гулять, так гулять до небес.

Петухи запели где-то за границей – в Святогрустном Царстве.

Гульбище стихало, выдыхалось… Дурохамцы заснули.

И тогда Боров Хрюхрюфыч взялся ходить кругом стола – доедать, что осталось в тарелках и чашках, куда свалились буйные дурохамские головы, очугунелые от хмеля. Кто-то из них приоткрывал один глаз и одурело пилился на жирную фигуру получеловека-полу борова; куда-то подевалась его парча, атлас и шёлк; весь он казался «одетым» в жесткую и длинную поросячью щетину; чавкал, хрюкал от удовольствия.

Жрал все подряд. За исключением свинины. Отвечая на вопросы насчет свинины (не сейчас, а вообще), Доедала говорил, прищуривая свиные глазки, сверкающие сытым блеском:

Я вам не людоед! Понятно?

А с каких это пор свиньи стали считаться людьми?

Со времен пророка Моисея. Вы что, забыли? А может, и не знали никогда? Пророк Моисей превратил в свиней грешников, нарушивших святость субботнего дня. Поэтому кушать свинину – все равно что человечину жрать.

Надо сказать, он вообще поднаторел в Царь-Городе, наслушался умных людей. Иногда в разговоре он любил и умел подсыпать такое что-нибудь… У дурохамцев от удивления челюсти набок сворачивало.

5

Самозванцевы жили когда-то в Дурохамском Дуролсвстве – в городе Дурохамске. Богато жили, славно, пока один из родственников – некий Самозванька – не позарился на дурохамский престол. Смута была, кровь пропилась. И после этого Самозванцев отправили в ссылку.

Вот так появились в этой вшивенькой и зачуханной Грязе-Князихе гордые люди со столичным лоском. Жили, не тужили и так себя вели, будто приехали не на вечное поселение, а на время – покупаться в княжеских лечебных грязях. Год за годом однодеревенцы присматривались к ним и заподозрили, что это никакие не дурохамцы. Настоящий дурохамец, он любит подольше поспать да побольше пожрать, а эти – Самозванцевы – с утра и до позднего вечера спину гнули в полях, в лугах, некогда было пот смахнуть с лица, а не то чтоб за столом рассиживать, зубы водочкой мыть.

Доедала обиделся – не пришли Самозванцы на праздничный ужин. «Не уважают. Ладно. Мы будем посмотреть!» – подумал он со злинкой.

После третьих петухов, пропевших где-то в святогрустной дали, Доедала стоял у ворот. Стучался решительно, громко, будто не гость – подгулявший хозяин вернулся.

Зазнобушке своей – Анечке-самозванечке – он принес алмазные сережки в золотой оправе.

Поцеловал её, чтоб не сказать обслюнявил. Огромным брюхом придавил в углу двора и зашептал:

Рано ты надела траурный платок!

Анюточка зарделась в раноутренних потёмках:

Боря, да это я так… чтобы не приставали другие.

– А кто приставал? Скажи, я мигом… Или голову скручу, или на каторгу!

Она вздохнула, бровочки изломала в тоске.

Боров понял, зря он болтанул про каторгу; на далеких Столетних Стонах давно уже «стонет» какой-то Самозванька – родственник. Помолчали, думая об одном и том же.

Ты про него не слышал? – осторожно поинтересовалась Анюта.

Нет… Как серьги-то? Нормально?

Красивые, – она опять вздохнула. – Только чижелые. Они мне уши до земли оттянут. – Самозваночка вдруг хохотнула, ослепляя зубами. – Молодчина, Борюшка, спасибо. Значит, все-таки нашёл свой «ключ от горизонта»?

А ты как думала? В Царь-Городе служу!

Ой, неужели?! – в голосе была насмешка и недоверие.

Ну вот ещё… Гляди, что на пальце? Не знаешь? Топаз – камень придворных. Дается не каждому.

Боренька, а что за служба? – насторожилась Аня потому как знала кое-что.

Государева служба. В двух словах не расскажешь, да и это… секретная служба. – Он животом придавил её ещё сильнее. – Ты замуж-то не передумала идти за меня?

А кого же я здесь дожидалась? В платочке-то в этом.

Ну то-то! – Боров даже хрюкнул от прилива счастья. – Вот поженимся, вот возьму тебя в Царь-Город…

Старуха Самозванка вышла на крыльцо. Седая, но не сломленная старостью. Поглядела из-под руки, покашляла, пугая воробьев, сидящих на заборе соседского дома Поворчала, ругая любимую внучку за то, что гостя держит на холодном дворе. «Дорогого гостенька», сказал Самозванка, будто угостила медом.

Боров Хрюхрюфыч развесил губы – рад без ума, без памяти. Забыл, что в этом доме не Самозванка правит бал, а старый Самозванец – кряжистый, крутой характером.

6

Старый Самозванец был довольно крепок и довольно горд. Он сидел за столом у окна, кулаками дробил орехи, помогая хозяйке приготовить какое-то вкусное блюдо. Иногда удары получались, как молотом по наковальне, только скорлупки летели, и сердцевина ореха брызгала по столу, по комнате.

Отец невесты – несмотря на ранний час – уже уехал по делам. Но отец был, в общем-то, не против, дочка у него любимая – единственная – потакал во всем.

Теперь все дело было только в старом Самозванце; последнее слово за ним.

– Прошу руки и сердца! – громко, напыщенно выкрикнул Боров Хрюхрюфыч.

Седой чуприна, отливающий голубизной, сердито запружинил над переносицей старика. Он тряхнул головой.

И што за дурацкая просьба? – вслух подумал. – Будто все остальное мужику после женитьбы не понадобится.

Што не понадобится? – не понял жених.

Ну, ты же просишь только руку да сердце… А куда мы остальное денем? Печенки, селезенки? И эту… как её?..

Не болтай! – старая Самозванка подскочила сзади и ладошкой смазала по загривку деда; он усмехнулся, но глаза глядели строго, непримиримо.

Не обижайся, Боров, – отрубил он, – царская служба твоя мне известна. Шила в мешке не утаишь. И вот тебе ответ мой… Забирай побрякушки свои… серьги эти поганые. И уходи подобру-поздорову! Мы на стол не накрывали, доедать здесь нечего. Разве что в хлеву осталось? Поди – проверь.

Бедняжка Доедала побледнел. Вскочил из-за стола, едва не опрокинувши талерки.

– Не тебе решать, а ей! Невесте!

– Правильно, – тихо сказал седой Самозванец и посмотрел на огромное брюхо жениха. – Как же ты с ней спать-то будешь? Ты ведь к ней, к жене-то молодой, и не подбересся – ублажить! – Старик неожиданно захохотал. И так же вдруг замолк. – Иди, не позорь нас. Иди, покуда саблю не достал! Всю требуху поганую твою наружу выкину – собакам, если только будут жрать поганую такую! Вон!

Двумя руками придерживая трясущееся брюхо, Бедняжка Доедала попятился.

Гляди, не пожалеть бы!

Ах ты, сучий потрох! Пугать? Меня? – Старик метнулся в горницу – саблю сграбастать хотел, но старуха Самозванка отлично знала его характер: спрятала оружие подальше.

Самозванец подхватил, что подвернулось под руку. Табуретка пролетела по избе, в косяк ударилась – щепки по комнате свистнули.

Боров Хрюхрюфыч выкатился на крыльцо. Спрыгнул и побежал с перепугу в другую сторону. Ударился брюхом в забор – отскочил, как резиновый. Огляделся в недоумении.

А седой Самозванец уже лихорадочно снимал ошейник с лохматого красноглазого кобеля, нетерпеливо гарцующего на привязи. Кобель слюну развесил до земли И как-то жалобно и жутковато постанывал, подрагивая верхнею губой: уж так не терпелось ему, так уж хотелось зубами вцепиться в вонючие портки Бедняжки Доедалы; портки эти тряслись и издавали трескучие звуки, будто по швам разрывались – не могли разорваться.

Ошейник отлетел на землю. Кобель присел, сияя счастливыми глазами, и пошёл в карьер.

Разогнавшийся Бедняжка Доедала брюхом вышиб ворота и побежал по грязи – по глубокой грязи побежал, как по чистому полю. А собака сгоряча не рассчитала прыжок – вляпалась по самые уши и заскулила, барахтаясь беспомощным щенком и истекая слюнями.

Ребятня сидела на заборе, болтая ногами. Смеялись вдогонку и что-то протягивали:

– Дядя Боров! Дядя Боров!

Отбежав подальше, он оглянулся, понял, что находится в безопасности. Перевел дыхание и спросил, как ни в чем не бывало:

Ну? Чего надо, сопливые?